Помоги проекту - поделись книгой:
При выходе на площадь Никос еще издали заметил группу людей. Прохожие замедляли ход, как будто готовясь обойти невидимое препятствие. Без сомнения, это была проверка документов. Никос сразу же свернул в боковой переулок, но там навстречу ему шли двое полицейских.
— Ваши документы, — равнодушным голосом проговорил один.
Никос спокойно достал из внутреннего кармана пиджака свой паспорт и протянул полицейскому.
— Вам придется последовать за нами, — сказал тот, бегло просмотрев документ.
Никос сделал шаг назад и оглянулся. При выходе из переулка стояли двое в штатских, довольно потрепанных пальто и смотрели на него без особого интереса. Обычная уличная облава: пожалуй, не худший вариант.
В полиции Никос, разумеется, настаивал, что его зовут так, как написано в паспорте, даже после того, как ему со злорадством сказали, что для такого важного лица паспорт можно было бы изготовить и подобросовестнее.
— Я вас не понял, — холодно сказал Никос комиссару асфалии.
— Ну, начнем с того, что этот документ, если не считать фотографии, принадлежит человеку, в свое время подписавшему «дилоси». Вы же об этом факте в своей версии умолчали. Давайте теперь попытаемся разобраться в этом противоречии…
Никос молча пожал плечами. Возможно, его просто пытались «взять на пушку» — пока в картотеке асфалии занимаются сличением отпечатков пальцев (а это работа нешуточная). Но Никос не собирался облегчать им задачу: пусть потрудятся, это даст ему возможность хорошенько обдумать случившееся.
Первый, самый приблизительный вывод — произошло не самое худшее. Во-первых, он правильно сделал, что не зашел в лавку к Яннису, а во-вторых, асфалия вообще поторопилась с арестом. Проверив документы, они могли бы отпустить его, последить за ним денек-другой и собрать урожай побогаче. Ну что ж, если они надеются, что, ухватившись за него, вытянут целую цепочку, то они просчитались. Только бы Элли успела скрыться…
Элли Иоанниду была арестована 27 декабря — ровно через неделю.
Сидя в одиночке асфалии (бетонный пол, постели нет, окон тоже нет, отопления, разумеется, никакого, спать приходится на голом полу, оправляться — тут же; за ночь камера так остывает, что кажешься себе вмерзшим в ледяную глыбу), Никос с болью думал о том, что в такой же одиночке сейчас может находиться и Элли. А ведь у нее должен быть ребенок, она едва успела ему об этом сказать. Как она перенесет этот каменный холод, побои, пытки? Пытки… В волнении Никос пытался встать, но с его ростом и плечами в этой каменной коробке нельзя было не то что встать — трудно было повернуться.
Глаза Никоса так привыкли к абсолютной темноте, что начало казаться, будто он видит шероховатости стен и трещины пола, хотя свет не мог поступать ниоткуда.
Это был тонкий расчет: несколько дней Никос не видел света и, оказавшись в кабинете с огромным окном, почувствовал резкую боль в глазах. Когда к нему вернулась способность видеть, в пяти шагах от него стояла Элли. Лицо ее было измученным, но без следов побоев (эти подлецы знали, как бить и пытать, не оставляя следов), брови нахмурены, она отчужденно смотрела мимо Никоса и на вопрос, знаком ли ей этот человек, молча покачала головой. Элли еще не знала, что личность Никоса в асфалии уже установлена.
В первые три месяца допросы следовали один за другим, чуть ли не ежедневно. По невероятному количеству имен, которые мелькали в вопросах, можно было судить, что затевается грандиозный процесс, равного которому не было в истории Греции. Но, по-видимому, концы у следствия никак не сходились с концами: из пятидесяти тысяч политзаключенных, имевшихся под рукой у асфалии, следователи никак не могли отобрать два-три десятка, которые могли бы предстать перед военным трибуналом в качестве «группы Белоянниса». Во-первых, отпадали все те, кто был арестован до апреля 1950 года и по этой причине никак не мог вступить в контакт с Белояннисом; во-вторых, отпадали и те, кто был арестован после апреля, но был уже осужден на другом процессе.
Очень скоро комиссары асфалии поняли, что имеют дело с человеком, от которого новых имен не добиться. Такое испытанное средство, как пытки и избиения, в случае с Белояннисом не имело успеха; в ответ на первые же попытки Белояннис пригрозил голодовкой, и были все основания предполагать, что он доведет это дело до конца. Белояннис был слишком нужен асфалии — не столько как человек, сколько как символ, марка предстоящего судебного процесса, и пытки пришлось прекратить. К угрозе, что смертельный исход голодовки будет представлен как самоубийство «под тяжестью обвинений», Белояннис отнесся спокойно: им невыгодно было прибегать к такому испытанному трюку. Никос им нужен был живым. Но дождаться от него показаний комиссары асфалии не смогли. Никос превосходно владел своими нервами, темнота, одиночество и полная отключенность от мира, сломившие многих, на него совершенно не действовали, физически и психически он был достаточно закален, чтобы все это перенести.
Тогда асфалия прибегла к пытке неизвестностью. Допросы прекратились, и в течение полутора месяцев Белояннис сидел в «бетонном шкафу», лишенный даже возможности считать дни и ночи: часы у него были отобраны. Раз в сутки караульный приносил еду, и это позволяло хоть как-то отсчитывать время; заметив это, начальство приказало охране «сбить систему», и караульный стал приходить то раз в двое суток, то по три раза на день. Однако свести Белоянниса с ума таким способом не удалось: он научился определять и отсчитывать время по малейшим изменениям света, который проступал сквозь щели дверного косяка. Это был такой слабый свет, что только после недельного пребывания в кромешной тьме можно было его увидеть — точнее, не увидеть, а ощутить кончиками пальцев, проводя рукой по кромке порога.
И вот наступило время «Бобе». Еще на свободе Никос много слышал об этом хозяине подвалов асфалии. Иногда, если замешкавшийся караульный не слишком быстро прикрывал окованную железом дверь, из коридора вдруг доносился вопль ужаса и тоски, от которого леденело сердце. Это где-то по соседству «работал» Бобе. Настоящее его имя было Роберт Дрискол, и числился он в штате асфалии «старшим советником», советы же, которые он давал в процессе «обработки» арестованных, бывали такого рода, что даже видавшие виды комиссары асфалии поеживались и предлагали Бобе действовать самому, от чего он, впрочем, никогда не отказывался. Это по его «сценарию» свели с ума примерно в это же время профессора математики Цамиса, которого никак не удавалось связать с «группой Белоянниса». Это по разработкам Бобе и при его личном участии была замучена в ходе подготовки к тому же процессу молодая женщина Лия Фотия. Что делали с ней изверги, осталось тайной: ее изуродованное тело было выброшено из окна того самого кабинета, куда водили на допрос Никоса и Элли. Своей коронной работой Бобе считал обработку «одного из членов группы Белоянниса» — Питакаса, имя которого Никос, кстати говоря, услышал на процессе впервые. Не выдержав пыток, Питакас подписал «дилоси», поставил свою подпись под множеством самых фантастических показаний, а когда его оставили в покое — стал пытаться лишить себя жизни с такой настойчивостью, что его пришлось отправить в сумасшедший дом. К моменту начала процесса его удалось привести в более или менее уравновешенное состояние, но на одном из заседаний произошел тяжелый психический срыв. Из других «достижений» Бобе можно было бы назвать самоубийство Евангелины Флория, помешательство Атанасопулоса и — после попытки покончить с собой — Лонгоса. Вот так шло следствие, но обо всем этом Никос узнал лишь перед самым началом процесса.
Бобе подступил к Никосу с «детектором лжи». Это, как и напалм, была одна из новинок. Надевая на людей браслеты, присоединяя к обнаженному телу клеммы и датчики, «старший советник» не предупреждал, разумеется, о том, что это всего лишь «детектор лжи», и допрашиваемые напрягались в ожидании электрического шока, теряли контроль над собой, нередко погружались в состояние тяжелого транса. Надо сказать, что пытки электрическим током широко применялись в асфалии во время допросов, и ужас при виде демонстративно усложненной электроаппаратуры был вполне оправдан.
В этом смысле Никос был более подготовлен, чем многие. От английских офицеров связи при штабе третьей дивизии ЭЛАС он кое-что слыхал о «дьявольских штучках» янки, в том числе и о «детекторе лжи». Поэтому многозначительность, с которой Бобе, покрикивая на своих подчиненных, возился с аппаратурой, вызвала у него лишь усмешку. Никос мог бы, конечно, наотрез отказаться от испытаний подобного рода, и сам президент США не заставил бы его надеть эти дурацкие датчики, но он понимал, что никакой «проверки истинности» не предвидится: те скупые показания, которые он дал несколько месяцев назад, не нуждались в такой проверке, ибо они в точности соответствовали истине. А значит, это будет проверка его реакции на те сведения, которыми располагает сама асфалия. Из этого психологического испытания он мог бы сделать кое-какие выводы о характере обвинения и цели предстоящего процесса.
Бобе знаком приказал Никосу раздеться до пояса, обмотал его поперек груди поясом с датчиками, затем, тщательно протерев виски и ладони Никоса влажным тампоном, укрепил датчики и на них. Комиссары асфалии чуть ли не молитвенно следили за манипуляциями Бобе.
Через переводчика Бобе предупредил Никоса, что он должен отвечать кратко «да» или «нет» и не двигаться во время допроса. Никос кивнул. Необходимости в переводчике не было, так как он знал английский язык, но Бобе предпочитал, чтобы допрос проводился по-гречески.
Итак:
— Ваше настоящее имя Николаос Белояннис?
— Да.
— Вы грек, имеющий аргентинское подданство?
— Нет.
Смешно было бы придерживаться сейчас этой опровергнутой уже при аресте легенды.
— Вы въехали в Грецию с фальшивыми документами?
— Да.
— Вы вернулись в Грецию с целью свергнуть существующее правительство?
— Нет.
Вот оно. Закон 509 — «за претворение в жизнь идей».
— Белояннис, вы ставили целью саботаж и диверсии на предприятиях, железных дорогах, в портах страны?
— Нет.
— Вы подготавливали… Вы замышляли… Вы покушались…
— Нет. Нет. Нет.
Дальнейший допрос терял всякий смысл — по крайней мере, для Никоса…
— Да. Нет. Не знаю.
— Белояннис, вы не должны отвечать «не знаю». Да или нет?
— Вы задаете нелепые вопросы. «Существуют ли в Греции нелегальные группы, ставящие целью подчинение страны иностранному господству?» Как, по-вашему, я должен ответить на этот вопрос? Нет? Но я далеко не уверен в чистоте намерений «священного союза»[11]. Не будьте глупее техники, которую вы взяли напрокат.
Вне себя от бешенства, комиссар асфалии замахнулся на Никоса. Никос был привязан к креслу и не смог бы уклониться от удара, но на его лице не дрогнул ни один мускул.
— Я полагаю, — сказал Никос по-английски, обращаясь к Бобе, — я полагаю, ваш аппарат показывает сейчас чистую правду?
Допрос пришлось прекратить. Белоянниса увели в одиночку, и больше он Бобе не видел. Но крики и стоны из коридора слышны были по-прежнему — всякий раз, когда караульный открывал дверь.
В начале осени 1951 года Белоянниса вновь повели на допрос. Но на этот раз в уже знакомом ему кабинете кроме сотрудников асфалии, одетых, как обычно, в штатское (белоснежные рубашки, темные, сдержанных тонов галстуки), находились два незнакомых Никосу человека — один моложавый, постриженный под полубокс, другой пожилой, с заметно выступающим брюшком, непоправимо лысеющий, но одетый так же, как и первый, в светлый дешевый спортивного типа костюм.
Дружески взяв Никоса за плечо, тот, что помоложе, усадил Никоса, справился по-гречески, но с сильным акцентом, не позволит ли господин Белояннис перейти на английский, и, не дождавшись ответа, заговорил по-английски.
— Мы — сотрудники иностранного посольства, наш ранг достаточно высок, чтобы говорить с вами на равных, а цель наша — вмешаться в развитие событий, пока они не приняли характера непоправимых.
Никос молчал, положив руки на стол (что во время допроса запрещалось) и рассеянно касаясь пальцами граненых карандашей, лежавших перед ним, бумаги. Руки истосковались по этим простым предметам, пальцы огрубели от прикасания к шероховатой бетонной стене.
— Дело в том, что ваше поведение представляется нам весьма неразумным. Господин Белояннис, вы гонитесь за вчерашним днем.
Никос поднял на него тяжелый взгляд, коснулся рукой заросшего подбородка.
— С коммунизмом в Греции покончено, — поспешно сказал молодой, словно опасаясь, что Никос его перебьет. — Как движение вы вырождаетесь в кучку заговорщиков, держащихся лишь на подачках из-за границы. Вы ведете борьбу против объективной тенденции, против тяги вашей страны к стабильности и правопорядку. Причем ведете эту борьбу почти в одиночку. Для такого безусловно крупного деятеля, как вы, находиться в рядах бесперспективного движения — серьезная жизненная ошибка. Отдайте свой ум и талант делу возрождения Греции — вот чего требует от вас логика сегодняшнего дня.
— Короче, — медленно произнес Белояннис, — вы явились что-то мне предложить, я так понимаю?
— Вот это деловой разговор, — обрадовался молодой, — сразу видно энергичного человека.
— Простите, — сказал Никос, — что я не смог принять вас по такому важному случаю у себя в камере. Там слишком тесно и темно, а если провести свет — может оказаться, что стены забрызганы кровью.
— Мы понимаем ваше раздражение, — вмешался пожилой, увидев, что его спутник несколько стушевался. — Вы крупный деятель, вы привыкли к тому, что полем деятельности для вас является вся Греция. Естественно, вам тесно в четырех стенах. Мы и пришли затем, чтобы помочь вам преодолеть обстоятельства. Течь идет…
— О «дилоси», конечно, — помог ему Никос.
— Ну, не обязательно о «дилоси»… — поморщился пожилой. — Конечно, чтобы выбраться отсюда, какое-то заявление придется подписать…
— У нас это называется «дилоси», — быстро сказал Никос. — Что же мне предлагается взамен? Политическое убежище?
— Ну, это пустяки. Вам надо трудиться на благо Греции. Вам по плечу был бы и министерский пост.
— Прошу прощения, не понял. Министерский пост где?
— В правительстве Греции, разумеется.
— И только-то? — улыбнулся Никос. — А я думал, что портфели в кабинете министров Греции распределяют греки. Вполне простительное заблуждение для человека, который вот уже полгода не читал газет.
Закон 509, на основании которого Белоянниса судили на «процессе 93-х», гласил:
«Тот, кто борется за претворение в жизнь идей, имеющих целью смену политического режима, угрожающих социальному статус-кво или целостности государства, карается:
1. Если он один из руководителей — пожизненным заключением или смертной казнью.
2. Если он простой исполнитель — тюремным заключением сроком до 20 лет».
…Зал афинского военного трибунала на улице Санта-роза — довольно грязное и тесное помещение, в котором были предусмотрены места лишь для обвиняемых, свидетелей, корреспондентов, охраны и, разумеется, для самих членов суда. Родственники обвиняемых сидели в дальнем конце зала или в вестибюле, где они могли слушать выступления через репродуктор, который то и дело выходил из строя. Сам зал не был оборудован громкоговорителями, и из-за тесноты и плохой акустики выступления свидетелей не могли слышать даже обвиняемые, которые занимали несколько первых рядов, сидя лицом к лицу с судьями.
И обстановка, в которой проходил процесс, и слабость обвинительного заключения оставляли впечатление неподготовленности, кустарности. Весь ход процесса напоминал плохо поставленный любительский спектакль. Асфалия хотела сыграть на «эффекте массовости» (девяносто три обвиняемых — шутка сказать), усиленно распространялись слухи, что «группа Белоянниса» — это лишь надводная часть колоссального айсберга. Однако заговора не получалось: глазам беспристрастных наблюдателей открылось хаотическое нагромождение частных обвинений против лиц, большинство которых никогда не вступало в личные контакты друг с другом. В ход было пущено все: и «преступления» в годы Сопротивления, и участие в гражданской войне, и принадлежность к компартии, и въезд в страну с фальшивым паспортом (единственное обвинение против Белоянниса, имевшее под собой реальную основу, но в законе 509 даже косвенно не упоминавшееся).
Уже на первой неделе процесса обрушилась самая веская часть обвинения, построенная на показаниях несчастного Питакаса. Во время одного из заседаний Питакас истерически расхохотался, вскочил и стал, рыдая, царапать себе лицо. Его пришлось спешно удалить из зала, давать какие бы то ни было показания он был уже не в состоянии и до конца процесса так и не появлялся. Обстановка в зале наэлектризовалась. Обвиняемые, под пытками подписавшие «дилоси», отказывались от своих показаний. Родственники обвиняемых плакали, корреспонденты были в смятении. Председатель военного трибунала полковник Ставропулос выпустил официальных свидетелей — и потерпел сокрушительный провал. Полицейские агенты и платные осведомители клялись в своей лояльности, предавали анафеме коммунизм, а на вопросы защиты, почему они считают того или иного обвиняемого виновным, отвечали примерно так: «Конечно, он виновен: был бы невиновен, не сидел бы в тюрьме». Или: «Ну, как же: ведь он коммунист!»
Болезненно трудным для свидетелей обвинения оказался вопрос о причинах ареста обвиняемых: в большинстве своем полицейские или доносчики, они были обязаны на этот вопрос отвечать. Примерная логика их ответов была такова: «А — бывший андартес, Б — коммунист, я видел их беседующими на улице, при этом они смотрели по сторонам, и мне стало ясно, что речь идет о заговоре. Ведь КПГ — организация нелегальная».
— Какие же организации легальны?
— Полиция и жандармерия.
Такого рода свидетели не могли, конечно, сделать «лицо процесса». Одного прямо поставленного вопроса нередко было достаточно, чтобы свидетель начинал лепетать чушь либо вовсе сникал. Свидетели обвинения уже знали, где сидит Белояннис, и, давая показания, избегали поворачиваться в ту сторону, боясь, что нарвутся на его вопрос.
Когда же вслед за доносчиками и филерами вызвался дать повторные показания начальник отделения асфалии по подавлению коммунизма Ангелопулос и были предъявлены фотокопии переписки Белоянниса с одним из обвиняемых, Канелопулосом, — стало ясно, что больше за душой у полковника Ставропулоса ничего нет. Это была фальшивка, и фальшивка настолько банальная (трудно себе вообразить, чтобы два опытных подпольщика в частной переписке открыто обменивались мыслями о том, как устранить существующее правительство), что один из зарубежных корреспондентов в зале застонал и прикрыл рукою глаза. Это был провал, и провал полнейший.
Спокойно выслушав Ангелопулоса, Белояннис встал и задал резонный вопрос: почему эти документы были приобщены к делу только сейчас, на исходе первой десятидневки процесса, и где они были до сих пор? А кроме того, нельзя ли поподробнее рассказать об истории их обнаружения?
На эти вопросы Ангелопулос отвечать отказался — «исходя из соображений государственной тайны».
Двадцать семь дней продолжался этот процесс — без единого дня передышки, даже по воскресеньям. Цель была — измотать обвиняемых, лишить их возможности продуманно защищаться. Но первыми не выдержали такого сумасшедшего марафона сами судьи. Нервы полковника Ставропулоса сдали. С багровыми пятнами на щеках сидел он на председательском месте, угрюмо слушая свидетелей; когда же обвиняемые делали попытку задать вопрос, полковник вскакивал с места и, перегнувшись через стол, кричал:
— Заткнитесь! Я запрещаю вам задавать вопросы! Я прикажу вывести вас из зала!
Никос сидел в первом ряду, Элли — во втором. Поговорить им удавалось редко; на заседаниях Никос был предельно внимателен, сидел в постоянном напряжении, готовый в любую минуту подняться и задать быстрый и точный, как фехтовальный выпад, вопрос. Внимание всего зала было приковано к Никосу: как он слушает показания свидетелей, склонив голову к плечу и иронически улыбаясь, как, взявшись за подбородок (жест, который Элли больше всего любила), задумчиво перелистывает томик Байрона, и только по напряжению каждого мускула его лица Элли, не сводившая с него взгляда, понимала, что он весь внимание. Иногда он оборачивался к Элли, и они негромко переговаривались. Элли, улучив минуту, с улыбкой рассказывала Никосу, как забавно смеется и «гулит» их малыш, «крошечный Белояннис», потом со слезами на глазах вспоминала, сколько мук пришлось ей вынести в асфалии, когда она была на седьмом месяце и эти садисты, не смея уже подвергать ее физическим пыткам, старались всячески унижать и мучить ее морально. То ей сообщали, что Белояннис, не выдержав тяжести обвинений, покончил с собой, то, лицемерно соболезнуя, говорили, что он отрекся от нее и от ребенка, то заявляли, что Белояннис подписал «дилоси», согласился войти в коалиционное правительство в качестве независимого и рекомендует ей последовать его примеру в интересах «обновления Греции». После рождения сына стало совсем трудно. Мучители ее уверены были, что в руках у них мощное средство воздействия. Они грозили отобрать ребенка, передать его в сиротский приют, если она не подпишет «кое-какие ни к чему не обязывающие бумаги».
— Фактически ваш ребенок незаконнорожденный, — говорили они Элли, — а в тюрьме держать незаконнорожденных детей запрещено. Поэтому вполне в нашей власти передать его в специальное заведение, и если мы не сделали этого до сих пор, то единственно из сострадания…
— Видел бы ты, Никос, — шептала Элли, — с какими мерзостными лицами они произносили это слово — «сострадание», как оно сводило им скулы!
14 ноября в два часа ночи председатель суда предоставил Белояннису последнее слово. Сделано это было не без умысла: большинство корреспондентов, убежденных, что в такое позднее время никаких событий уже не предвидится, покинули зал суда, и изложение речи Белоянниса могло попасть во многие завтрашние газеты лишь в очень сжатом виде. Расчет был и на то, что Белояннис, не предупрежденный о предстоящем выступлении, не сумеет собраться с мыслями и отразить предъявленные ему обвинения.
Но Никоса трудно было застать врасплох. Еще несколько дней назад ему стало ясно, что процесс, по существу, закончился и ничего нового он уже не услышит. Кроме, разумеется, голословных обвинений в адрес компартии, которые и точно к концу процесса посыпались как из рога изобилия.
Этого-то Никос и ждал. Опровергать обвинения против себя лично он предоставил своим адвокатам Галеосу и Цукаласу, людям достаточно опытным, чтобы находить уязвимые места в обвинении и доказывать его несостоятельность во всеоружии профессиональной логики. При этом основной упор Цукалас и Галеос делали на личную невиновность Белоянниса, на временные несовпадения и на противоречивость показаний свидетелей. За собой же Никос оставил роль адвоката партии, поэтому основное содержание его последнего слова составляло опровержение официальных обвинений против КПГ. Такое разграничение функций произошло само по себе: адвокаты Белоянниса не обязаны были, да и не собирались защищать интересы компартии, а Никоса в свой» очередь мало заботили обвинения, выдвинутые против него лично.
Официальные обвинения против КПГ сводились к следующему:
КПГ — это не греческая политическая партия, а агент иностранной державы.
КПГ — это группа заговорщиков, не имеющая связей с народом.
КПГ — это партия насилия, враг стабильности и правопорядка, зачинщик гражданской войны.
Отвечая на первое обвинение, Никос сказал:
— Какой иностранный агент отдаст так беззаветно свою жизнь, как это делают во имя своих убеждений тысячи коммунистов? Эти жертвы коммунистов можно сравнить только с жертвами первых христиан. Но и здесь есть разница. Христиане шли на смерть и муки в надежде унаследовать царствие небесное, завоевать себе вечное блаженство на небе, в то время как коммунисты отдают свою жизнь, не ожидая ничего получить за это взамен. Они жертвуют ею сегодня с тем, чтобы для человечества настали лучшие, счастливые времена, до которых они сами могут и не дожить. Какой иностранный агент способен отдать свою жизнь ради такой великой цели?
По поводу второго обвинения Никос сказал:
— Ни военные трибуналы, ни карательные отряды не смогли уничтожить нашу партию, потому что корни ее уходят глубоко в народ. Цель нашей политики — защита интересов народа. Мы требуем мира, потому что мир нужен нашему народу, мы требуем хлеба, потому что хлеб нужен нашему народу, мы требуем демократических свобод — потому что такова воля нашего народа. Народ не может не поддерживать такую политику, вот почему наша партия кровно связана с нашим народом.
Поделиться книгой: