Помоги проекту - поделись книгой:
— Он сказал, что воскресенье в запасе — это хорошо. Людям надо привыкнуть к мысли, что речь идет не о судебном приговоре, а о конкретной жизни. Одного дня хватит, чтобы все всколыхнулось. А там — Святейший Синод, ООН, с понедельника все начнется по-новому, уже без всяких ссылок на правосудие. Правосудие вышло из игры…
— Лучше о сыне, — остановил ее Никос. Элли пыталась его утешить, а ведь он с самого утра думал, как будет утешать ее, какие найдет слова. — Если тебя переведут в Авероф, он будет с тобой, это хорошо, конечно, но… Не лучше ли будет, если мама возьмет его к себе в Амальяду? Усыновит и возьмет.
— Усыновит? — Элли нахмурилась.
— А иначе не отдадут. Для них он незаконнорожденный…
— Мы все это решим вместе с тобой, завтра, — торопливо сказала Элли.
— Да, да, конечно, — рассеянно согласился Никос. — Ты растолкуй мальчишке, когда он вырастет, что у него был худой, длинноносый, небритый отец, самовлюбленный и совсем не герой.
— Зачем это? — сквозь слезы засмеялась Элли.
— Чтобы память об отце на него не давила. Он должен быть лучше, чем я, обязательно лучше.
— Это невозможно… — прошептала Элли.
Стоя у выхода, Ставрос с безразличным видом смотрел, как они разговаривают, держась за руки. Наконец его надзирательское сердце не выдержало.
— А ну-ка разойдитесь, — сказал он. — Не велено приближаться. Дистанция — три шага.
— Старший надзиратель разрешил нам подходить друг к другу, — обернувшись, ответил Никос.
— А мне плевать на старшего. Есть инструкция не приближаться, — значит, не приближаться.
Это было что-то новое.
— Я передам господину Мелидису твои слова, Ставрос, — сухо сказал Никос, не отходя от Элли.
— Передай, передай, — с издевкой сказал Ставрос.
И вдруг рявкнул:
— Сказано: разойтись! Силой мне вас растаскивать, что ли? Здесь вам тюрьма, а не дом свиданий!
— Ты, скотина! — крикнул вдруг Такис и бросился к надзирателю. — Ты что сказал, негодяй?
— Такис! — Шагнув в сторону от Элли, Белояннис стал на полпути между Лазаридисом и Ставросом. И вовремя: два других надзирателя насторожились и уже двинулись на помощь своему. — Ты с ума сошел. Тебя лишат прогулок на месяц.
— Напрасно ты мне помешал… — тяжело дыша, сказал Такис. — Придушил бы этого… и пошел бы на расстрел вместе с тобой.
— Прогулка закончена! — объявил Ставрос.
— Ну ничего, — пробормотал Такис. — Ты большой человек, Никос, но ты меня не знаешь. Увидишь, что будет, когда тебя поведут…
— Мальчишка, — сказал Никос. — Когда меня поведут — самое лучшее, что ты можешь сделать, — это спать. Крепко спать, как спят настоящие мужчины.
— Мужчины? — с вызовом переспросил Такис. Глаза его были воспалены. — Разве я неправ был тогда: не надо было подавать прошения о помиловании! Пусть бы они подавились своим помилованием! Как будто мы у них в ногах валялись, вымаливали… А ты говоришь — «мужчины». Да будь я мужчиной…
— Прогулка закончена! — повторил Ставрос, приближаясь. — А на тебя, паренек, наручники надеть придется.
— Э нет, господин младший надзиратель, — сказал Никос, — наручники надеть на него я вам не позволю. Это не по правилам. В пределах сектора…
— Помалкивай, — сказал Ставрос, проходя мимо него, и скомандовал Лазаридису: — Руки!
— У кого мы с тобой просили милости, Никос? — спросил Такис, протягивая вперед руки. — У таких вот? Ради чего?
— Ради нее, — Никос кивнул на Элли. — Ради тебя, дурачок. Жить будешь, драться будешь. Но не здесь же, не в тюремном дворе! Есть места попросторнее.
— За спину руки, — негромко сказал Ставрос и, обойдя Лазаридиса, защелкнул наручники у него за спиной.
— Имейте в виду, — холодно сказал Никос Ставросу, когда Такиса повели. — Обо всем случившемся будет поставлен в известность начальник тюрьмы.
— Господа бога поставишь в известность, — ответил Ставрос, — а покамест март в камеру.
— Никос, оставь его, — тихо сказала Элли. — Меня уводят. Но мы ведь увидимся еще? Завтра увидимся?
— Конечно, Элли, милая, — ответил Никос. — Мы обязательно увидимся. А кстати, кто четвертым должен был быть на прогулке? Мне хотелось бы со всеми повидаться.
— Димитриос, — ответила Элли. — Но он отказался выходить. Ему очень трудно сейчас. Лилиана при смерти.
— Черт возьми, — пробормотал Никос, — было же передано, что она вне опасности. Глупость какая, уму непостижимо.
— Я ее понимаю, — сказала Элли.
— Не хочешь ли ты сказать…
— Просто я знаю: ты будешь жить. А если бы я сомневалась…
— Что тогда?
— Осужденная Иоанниду — в камеру! — скомандовал надзиратель. — Завтрашняя прогулка будет урезана на пять минут.
Вернувшись к себе в камеру, Никос долго не мог успокоиться: поведение Ставроса было явно вызывающим. Раньше Ставрос при всей своей неприязни к осужденным вел себя сдержанно и почти дружелюбно: дядя Костас не позволил бы ему особенно развернуться. Но сейчас что-то не видно было ни старшего надзирателя, ни Мицоса. Несколько раз Никос подходил к двери и прислушивался: в коридоре слышны были только шаги и голос Ставроса, громко отдававшего приказания остальным надзирателям. Что касается дяди Костаса — в его обязанности не входило дежурить в коридоре круглые сутки: он должен был появиться на вечернем обходе. Но вот отсутствие Мицоса было совершенно необъяснимым: сразу после обеда он исчез, хотя сегодня был день его дежурства, Никос был в этом уверен. Долгий тюремный опыт научил его внимательно относиться к смене и перестановкам надзирателей: иногда это было единственным источником информации о реальном положении дел.
Теоретически власти могли пронюхать о том, что афинское подполье пыталось установить контакты с Мицосом. Этот неразговорчивый детина в годы Сопротивления был бойцом Народно-освободительной армии ЭЛАС, сражался с немецкими оккупантами, и, видимо, неплохо сражался. Об этом Никос догадался, прислушиваясь к шуточкам и намекам, с которыми Ставрос, Стелиос и другие надзиратели обращались к Мицосу: они называли его «героем-освободителем», уверяли с издевкой, что ему зачтется, что на его родине ему поставят памятник при жизни, и этим доводили его до исступления. В том, что бывший боец ЭЛАС стал тюремщиком, да еще в таком ответственном секторе столичной тюрьмы, было много необычного: хотя после февраля 1945 года, когда ЭЛАС вынуждена была сложить оружие, многие из андартесов[3], потеряв политические ориентиры, решили, что борьба закончена, и ушли «в частную жизнь», все они состояли на негласном учете в полиции, и их благонадежность с точки зрения режима была под сомнением. Видимо, Мицосу, чтобы добиться такого теплого и по нынешним временам сытного местечка, пришлось пройти через суровые чистилища, и не только коллеги-тюремщики попрекали Мицоса его партизанским прошлым. Еще во время процесса Никос предупредил афинских товарищей, что ни о какой подготовке побега не может быть и речи, особенно сейчас, когда ожидается решение Совета помилования: побег из отделения смертников, если бы он удался, вызвал бы волну расстрелов, сравнимую с той, которая прошла в начале мая 1948 года, когда подпольщики казнили министра юстиции Ладаса, за что в течение трех дней было расстреляно двести тридцать восемь смертников.
Но товарищи из афинского подполья, видимо, рассудили иначе и установили контакт с Мицосом — контакт, заведомо обреченный на неудачу: Мицос не столько стыдился своего партизанского прошлого, сколько боялся его. Правда, из отрывочных разговоров между надзирателями Никос уловил, что Мицос мечтает скопить деньжонок и податься в Канаду, где у него есть родственники: он не настолько глуп, чтобы ехать за океан с пустыми руками. Но вряд ли человек, за кусок хлеба отрекшийся от самого себя, решился бы рискнуть этим верным куском ради сомнительных, с его точки зрения, денег.
О том, что контакт установлен и не привел ни к каким результатам, Никос догадался по изменившемуся отношению надзирателя. Если в первые дни марта Мицос просто избегал смотреть Никосу в глаза, то позднее он стал держаться угрюмо и злобно.
— Что ты на меня смотришь? — спросил он однажды, снимая с Никоса наручники. — Я тебе не Аргириадис, меня взглядом не прошибешь.
(Ходили слухи, что Никос терроризировал Аргириадиса одним своим взглядом: защитник «пятого номера» твердил, что только под властью гипноза Аргириадис был вовлечен в «шпионский заговор».)
— Да, ты покрепче, — согласился Никос.
— Мне стоило бы слово сказать, — глядя в лицо Никосу, отрывисто проговорил Мицос, — и посыпались бы головы тех, кто на свободе. Я вам не товарищ, запомните. Но я не скажу этих слов: можете на меня молиться.
— Не скажешь, — подтвердил Никос. — Тебе выгоднее молчать.
— Я-то знаю свою выгоду, а вот ты меня удивляешь. Головастый мужик, а не на ту карту поставил.
— Это что же за карта?
— На болгар понадеялся, а напрасно. Скупые они. Миллион за тебя предлагали, а наши просили два. Вот и не сошлись. Надо было это предвидеть. Умен ты, да глуп. Ты им Грецию продал, а они — тебя.
— Что ж ты мне такие секретные сведения выдаешь? — засмеялся Никос. — Прямо из первых рук.
— Нет тут никакого секрета. Любой ребенок в Греции об этом знает.
— Да ты-то не ребенок, Мицос, — негромко сказал Никос. — Что ж ты сказки мне пересказываешь? Ну, да ладно, открывай камеру, некогда мне с тобой разговаривать.
— Вот-вот. Не теряй времени. Тебе еще решетку перепилить да веревку свить, и все самому. Никто не поможет. Я — тем более. Так что времени у тебя мало осталось.
После этого разговора Никосу не представилось ни одной возможности передать на волю записку или устный совет: ни в коем случае не связываться с этим выжженным изнутри человеком. Он опасался, что отчаянные головы из подполья предпримут новые попытки без его ведома. Нет, бежать Никос не собирался. Его место было здесь — как бы противоестественно это ни звучало. Если правительство решится на помилование Белоянниса — сотни осужденных смогут вздохнуть свободнее: это уже шаг к генеральной амнистии. Если же его расстреляют — эта казнь может оказаться последней: слишком много шумихи было поднято вокруг его приговора самими властями, и такое «исполнение» не может пройти без последствий.
Элли сказала «обреченность». Сказала, конечно, сгоряча. Никос был не из тех, кто пассивно дожидается решения своей участи. И, находясь здесь, в Каллитее, он не просто ждал, когда вынесет свое решение Верховный суд, затем Совет помилования. Своей выдержкой, своим терпением Никос защищал обреченных, для которых решение судьбы Белоянниса было и решением их собственной судьбы. Это была совершенно особая ситуация, когда попытаться бежать значило бы бросить сотни товарищей на произвол судьбы. Вот почему Никос категорически отвергал предложения о побеге, от кого бы они ни исходили. Кроме того, не было никакой гарантии, что подстроенный побег не будет использован властями как повод для его убийства «при попытке к бегству» и как повод для продолжения массовых казней.
В сентябре 1943 года товарищам удалось вырвать его из рук оккупантов. Но тогда побег означал возвращение к борьбе, а не уход от нее…
Нападение фашистской Италии застало Никоса в Акронавплии — огромной тюрьме над городом Навплион, где тогдашний диктатор Метаксас держал в заключении с 1938 года почти всех руководителей и активистов компартии.
«Внимание, внимание! Слушайте все! — взволнованно отстукивали соседи из камеры слева — их окно выходило в сторону города, и новости, которые передавали уличные репродукторы, прежде всего доходили до них. — Сегодня, 28 октября 1940 года, в пять часов тридцать минут утра девятая итальянская армия в составе восьми дивизий, среди которых отборные дивизии «Чентавро», «Сиена», «Джулия», «Парма», «Феррара», перешла греческую границу и вступила…»
Соседи Никоса по камере — Одиссей и хмурый неразговорчивый Илиас Аргириадис — быстро переглянулись.
— Доигрался, подлец, — стиснув зубы, сказал Одиссей и выругался так длинно и замысловато, что Никос с удивлением на него посмотрел — у них не приняты были такие вольности. Ругательство адресовано было генералу Метаксасу — толстенькому пожилому господину с добропорядочной, буржуазной, отнюдь не диктаторской внешностью: Метаксас уверен был сам (и держал всю страну в уверенности), что с «хозяином», то есть с Гитлером, он всегда сумеет договориться.
— Теперь нам всем крышка, — пробормотал Аргириадис. — Придут итальянские фашисты и всех нас за ноги перевешают. Они разбираться не станут, кто прав, кто виноват…
— А то мы будем этого дожидаться! — сказал ему Одиссей. — Посмотрим, как теперь он сумеет удержать нас здесь, за решеткой!
По призыву ЦК КПГ шестьсот «акронавплиотов» обратились к начальнику тюрьмы и через него к властям с требованием немедленно отправить их на фронт. Начальник тюрьмы, растерявшийся, осунувшийся (новости с фронта поступали безрадостные: линия обороны вдоль албанской границы была прорвана, единственная автомобильная дорога, соединявшая Эпир с Македонией, перерезана, итальянская армия стремительно продвигалась на юг, в направлении Янины), согласился передать требование заключенных властям, но выразил сомнение, что оно будет удовлетворено.
Так оно и случилось. К вечеру в тюрьму прибыл представитель министерства внутренних дел. Встретившись с делегацией «акронавплиотов» и выслушав их требование, он пожал плечами:
— Не понимаю, зачем вам это нужно? Война закончится, самое большее, через два дня.
— Потрудитесь объяснить свои слова, — резко сказал ему Белояннис.
— Мне нечего вам объяснять, — ответил чиновник. — «Сапиенти сат», как говорили древние римляне: «Понимающему достаточно».
Делегаты взволнованно зашумели.
— Видимо, это следует понимать так, — с нажимом сказал Белояннис, — что правительство намерено капитулировать?
— Я здесь не для того, — ответил чиновник, — чтобы обсуждать с вами намерения правительства. Хочу лишь предостеречь вас: не вздумайте устраивать беспорядки. Положение таково, что народ расценит это как удар в спину действующей армии. Поверьте мне: чем неприметнее вы будете себя вести, тем в большей безопасности…
— О своей безопасности, — перебил его Белояннис, — мы можем позаботиться и сами. Нас здесь шестьсот человек, и мы готовы с оружием в руках выполнить свой долг перед родиной.
— Слова о долге перед родиной в этих стенах звучат кощунственно, — сказал чиновник и от дальнейших переговоров решительно уклонился.
К утру охрана Акронавплии была усилена, а в город Навплион были введены полицейские механизированные части.
— Им бы на фронте быть, — негодовал Одиссей, — а не нас караулить! Трусливые крысы!
— Фашисты с фашистами всегда договорятся, — сказал ему Никос. — С нами им договориться труднее: через себя пришлось бы переступить.
— То-то и видно, — желчно сказал Одиссей, — они уже латинскими цитатами запасаются. Муссолини это должно понравиться!
Однако в министерстве внутренних дел слишком торопили события. Эпирская армия, получившая приказ об общем отступлении, отказалась выполнять этот приказ и выступила навстречу врагу. И хотя части эпирской армии были вооружены и экипированы намного хуже итальянских войск, они вступили в бой по всей линии фронта. Население оккупированных районов активно помогало своим солдатам. На борьбу с захватчиками поднялся весь греческий народ. Восьмого ноября итальянцы, встретив упорное сопротивление, вынуждены были остановиться, а затем, под угрозой окружения с флангов, стали отходить назад, к албанской границе. Двадцать первого ноября, преследуя отступающих итальянцев, эпирская армия вступила на территорию Албании.
Правительство Метаксаса оказалось в крайне сложном положении. Народ, воодушевленный разгромом итальянского экспедиционного корпуса, требовал от правительства продолжать наступление и сбросить захватчиков в море. Семьдесят греческих батальонов против сорока итальянских, к тому же запертых в заснеженных горах Пинда, были внушительным доводом в пользу победоносного окончания кампании. Но гитлеровская Германия, на которую беспрестанно оглядывался Метаксас, все чаще выражала «озабоченность, тревогу, глубокое недовольство» в связи с развитием событий на албанском фронте. Дошло до того, что немецкое посольство в Афинах стало подсказывать греческим генералам, какие города в Албании им не следует брать, чтобы сохранить расположение «хозяина». Метаксас все еще надеялся на то, что при посредничестве Гитлера ему удастся урегулировать конфликт и сохранить свой режим, а Гитлер уже концентрировал свои войска на румыно-болгарской границе, для того чтобы через территорию Болгарии ударить в спину Греции.
Бессонные ночи проводили заключенные Акронавплии над картой Балкан, начерченной куском известки на каменном полу. Было совершенно очевидно, что Болгарию используют как коридор для немецкого наступления на Балканы.
— Есть только один выход, — говорил Белояннис. — Отвести армию от северной границы и укрепиться на правом берегу реки Алиакмон.
— А что это даст? — недоверчиво спрашивал Одиссей.
— Единую линию фронта, от Албании до Эгейского моря. Не собираешься же ты вести войну на два фронта?
— В камере и на три фронта можно, — говорил Аргириадис. — Стены кругом.
Одиссея легко было задеть за живое.
— Не хочешь ли ты сказать, — наскакивал он на Аргириадиса, — что мы здесь должны сидеть сложа руки?
— А все едино, — отвечал Аргириадис, — хоть на дверь кидайся, ничего не изменится. Итальянцы придут — нас на волю не отпустят. Немцы придут — тоже добра не жди. А Метаксас победит — и того хуже.
— Все-то ты о судьбе своей заботишься, — горячился Одиссей. — На родину, видно, тебе наплевать!
Белояннис не принимал участия в этих спорах. Он не понимал лишь одного: как мог такой человек, как Аргириадис, оказаться в Акронавплии, среди активистов компартии? О причинах своего ареста Аргириадис не любил распространяться. Впрочем, в последние годы тайная полиция Метаксаса работала не покладая рук: достаточно было анонимного доноса, неосторожно сказанного слова, да что там слова, просто угрюмого молчания, когда народ обязан был ликовать, чтобы человек оказался за решеткой «в порядке социального оздоровления». Мог ли Никос предположить тогда, что судьба еще сведет его с Аргириадисом через десять лет!
Шестого апреля 1941 года семнадцать германских дивизий, в том числе три танковых, вторглись в Грецию через болгарскую границу. Германский посол в Афинах Эрбах заявил, что «Греция не является больше хозяином своих решений». «Линия Метаксаса» продержалась только два дня. Восьмого апреля генералы, до войны восхвалявшие этот рубеж как неприступную твердыню, подписали документ о капитуляции, причем в тексте была выражена «искренняя благодарность германскому командованию». Для генералов и министров Метаксаса народная война была куда страшнее, чем фашистская оккупация. Пятнадцатого апреля греческое правительство объявило о предоставлении солдатам и офицерам бессрочных отпусков. Двадцатого апреля капитулировала эпирская армия, а двадцать третьего в Салониках был подписан общий акт о капитуляции. Метаксас не дожил до этого дня: он умер двадцать девятого января 1941 года в своей постели, его задушила гнойная ангина… Что же касается короля эллинов Георга II, то он просто сбежал за границу, бросив на произвол судьбы «вверенный ему богом» народ.
Поделиться книгой: