Неистовый Роланд. Песни XXVI–XLVI

Песнь XXXIII

В Тристановом замке Брадаманте показывают картины будущих Итальянских войн. На дальнем плане — побитые ею северные короли со свитою

Вступление

1 Тимагор, Полигнот, Паррасий,[129] Протоген, Аполлодор, Тиманф, Апеллес, между всеми знаменитейший, И ты, Зевксис, и прочие былые, Чьи дела и тела Извела нещадная Парка, Но чья слава жива в страницах книг, Пока есть кому и читать и слушать; 2 И все бывшие и сущие при нас — [130] Леонардо, Мантенья, Джанбеллино, Бастиан, Тициан, Рафаэль, Честь Кадора, Урбино и Венеции. Двое Досси и ты, Микель — Ангел, а не смертный, резцом и кистью, Чьи творения — перед нашими взорами, Как былые — в нашей вере и молве; 3 Ныне зримые И гремевшие в двух тысячах лет, Ваша кисть на дщицах и на стенницах Нам явила чудеса; Но ни вдаве слыхано и ни внове видано, Чтобы живопись вскрывала грядущее. И однако знаема Быль, что писана раньше, чем сбылась! 4 Но такое дело не в хвалу[131] Ни старинному, ни днешнему зографу, А лишь чарам, Пред которыми в трепете духи ада. Ту палату, что пета в прежней песни, Расписали демоны в одну ночь По Мерлиновой черной книге Из Аверна или Нурсийского грота

Хозяин замка рассказывает,

5 Позабылось в новые дни Это диво, несомненное в древних; И теперь, обратясь к той росписи, Пред которой, верно, уже я ждусь, Я скажу: служителю подан знак Зажечь свечи, откатывается ночь, Разгоняемая сиянием, Всюду свет, как днем, 6 И хозяин говорит: «Да будет ведомо — Здесь представлены бранные дела, Из которых виданы лишь немногие, Но и те прежде писаны, чем деланы, Прежде гаданы, чем писаны. Кто воззрит — прозрит Все грядущие победы и беды Нашим воинствам в италийской земле.

как Мерлин предсказал неудачи французов в Италии

7 Все походы, предсущие французам[132] И к добру и к худу с Альпийских гор, Здесь представил впредь на тысячу лет Вещий Мерлин В поучение от британского Артура Фарамонду, Маркомирову сыну; А к чему и тот труд, и тот урок, Я открою вам самым быстрым словом. 8 Франкский Фарамонд,[133] Из-за Рейна первый поправший Галлию, Возымел мечту Обуздать и невступную Италию, Ибо видел, что римская держава Час за часом ближе к концу, И позвал в союз Артура Британского, А они друг другу были сверстны. 9 Но Артур, Ничего не вершивший без Мерлина, Без Мерлина, без демонова сына, Прозиравшего дальние века, От Мерлина уведал и поведал Фарамонду, сколь много бед Ждет его народ в Апеннинской Стороне меж моря и Альп. 10 И открыл Мерлин королю: Кто ни примет его французский скиптр, Всяк узрит свою рать в погибели От меча, от глада, от мора: Будут кратки радости, долги горести, Будут скудны прибыли, скверны убыли Им в Италии, ибо не дано Франкским лилиям корня в этих почвах. 11 Не безверен был Фарамонд И повел знамена в иные земли; А Мерлин, Видя будущий день, как прошлый, По великой Фарамондовой просьбе Чародейно расписал сей чертог Всеми оными франкскими деяниями, Явив взору грядущее, как сущее. 12 Пусть поймет потомок, Что победа и слава суждена Всем, кто примет Италию под щит Против буйного варварского напора; Если же кто спустится с гор Гнуть ее под гнет и гонение, — Да уразумеет, Что найдет за горами верный гроб».

при Меровингах и Каролингах,

13 Так промолвивши,[134] Он подводит их к началу той росписи, Где король ополчается Сигиберт, Льстясь на золото кесаря Маврикия. Вот он сходит с Юпитеровых гор На равнину меж Тицином и Амбром, А навстречу — Автарий, и с Автарием — Отпор, битва, погром, побег. 14 Вот Клодовей[135] Через горы ведет свои сто тысяч; Вот и беневентский Князь с неравной ратью ему в отпор. Вот он мнимо оставил стан, — И как рыба в сеть Впали франки, спеша к ломбардским винам На позор и погибель. 15 Вот нашествует Хильдеберт[136] С пущей силой и с лучшими вождями, Но и он в Ломбардии Не добудет ни славы, ни добыч, Ибо грянет небесный меч, Встанет смертный зной и поносный мор, По путям и полям полягут павшие, И вернется из десяти один. 16 Зрятся далее и Пипин и Карл,[137] Друг за другом нисшедшие в Италию — Оба для счастливых удач, Ибо оба явились не с обидою, А один — ради пастыря Стефана, И другой — для Адриана и Льва, Чтоб смирить Айстульфа, пленить преемника И восставить святой престол. 17 А близ них молодой Пипин[138] Простер воинство От Теснин до Палестринского берега, Не жалея трудов и трат, Чтобы вытянуть мост от Маламокко До Риальто, и биться на мосту, И бежать, растеряв своих в пучине, Когда море бурею смыло мост. 18 Вот Людовик следует[139] Из Бургундии на разгром и в плен, И пленившему клятвенно сулит, Что не вздымет уж на него оружия; Но все клятвы ему — ничто, Вновь он рвется, вновь он бьется в силках, И теряет очи, как крот, И друзья уносят его за Альпы. 19 Вот и арльский гонит Гугон[140] Из Италии двоих Беренгариев, А они опять берут верх, То баварами ставлены, то гуннами. Только силою понужденный к миру, Он недолго жил, И недолго за ним его наследник, А Италия сделалась Беренгариевой.

при Анжуйцах,

20 Новый Карл для нового пастыря[141] Внес в Италию огнь и меч, Двумя битвами побив двух державцев По прозваньям Манфред и Конрадин; Но невдолге весь его люд, Тяжкой мукой налегший на подвластных, Под вечерний звон По всем градам перерезан намертво. 21 А засим являет вам роспись — [142] Но не тотчас, а после многих лет, — Как спускается новый галльский вождь С бранным вызовом светлому Висконти, Как он пешими своими и конными Облагает Александрийскую твердь, — А владетель, оставив полк в отпоре, По округе раскидывает свою сеть, 22 И запав в западню, Злополучное французское племя, Предводимое на свою беду Рьяною дружиной Арманиака, Полегло в полях И пленилось в Александровой крепости, И разбухнув кровавою влагою, Стали красны и Танар и По». 23 Показавши одного за другим[143] Трех Анжуйских и четвертого Маркского, Говорит показыватель: «Гнул их гнет Давнов, марсов, салентинцев и бруттиев, Но ни франкская помощь, ни латинская Им не впрок: Каждый как придет, так уйдет, Изгоняем Альфонсом и Фердинандом.

при Карле VIII,

24 Вот Восьмой перед вами Карл[144] Сходит с Альп в пышном цвете целой Франции И, не тронув ни меча, ни копья, Забирает королевство за Лирисом, Кроме той скалы, Подминающей Тифеево тулово, Для которой обороною встал Иник Вастский из Авалова рода». 25 И хозяин башни, Продолжая Брадаманте свой сказ, Показал ей на Искию и молвил: «Прежде, чем смотреть впереди, Я перескажу, Что не раз пересказывал мне, отроку, Прадед, А ему — его отец, 26 А его отцу — отец или дед,[145] И так вдаль, До того, кто узнал обо всем об этом От волхва, явившего здесь без красок Роспись алую, синюю и белую; А тот волхв, показывая государю Эту сень на этой скале, Так поведал то, что я поведываю: 27 Он вещал, что в этих местах[146] От того их доблестного защитника, Чьей отваге ничто — пожар От окрестных брегов и до Сицилии, В эту пору или на малость позже (Были названы год и день) Будет сын, Первый между первыми в Божьем мире. 28 Не таков хорош собою Нирей,[147] Ахилл — мощью, Улисс — отвагою, Быстротою — Лад, а умом — Нестор, столько живший и столько знавший, Не таков милосерд и щедр Юлий Цезарь в старинной славе, Каков этот, родящийся на Искии, Пред которым примолкнут их хвалы. 29 Горд Крит,[148] Что родил всевышнего внука Неба, Рады Фивы Геркулесом и Бахусом, Счастлив Делос близнецом и близницею; Так и этому дастся острову Перевысить славою небеса, Когда явится на нем тот великий Князь, на коем все милости богов. 30 Говорил Мерлин, повторял Мерлин: Бережется его рожденье до века, Когда гнет пригнет властвующий Рим, Чтобы он воротил свободу Риму. Но не стану упреждать мою повесть, Ибо в ней еще встанут его дела», — Так он молвив, вновь Обратился к славным Карловым подвигам. 31 «Вот, — он молвил, — страждет Людовик Мор,[149] Что раскрыл врата Италии Карлу, Пожелав лишь унять, но не изгнать Его давнего испанского соперника; Вот он вкупе с венецианами Перепнул королю обратный путь, Но отважный, взяв копье на удар, Прорывается, презрев преграждающих. 32 А не такова была доля[150] Тех полков, что остались в новом царстве, Потому что Фердинанд с мантуанскою Силой так нагрянул на них, Что за малые месяцы ни на суше, Ни на море не оставил живой души. И была бы в радость ему победа, Кабы не погубленный кознью вождь». 33 И, представив образ[151] Славного Альфонса Пескарского, Молвит: «В тысяче изъявившись подвигов Ярче камня, который огнеок, Вот он впал в ту сеть, Двоеличным разброшенную эфиопом, И пронзен стрелой, — Лучший рыцарь грядущего столетия».

при Людовике XII,

34 А затем он показывает, как[152] С италийцем Двенадцатый Людовик, Сшедши с Альпов и выкоренивши Мора, Сеет Лилии в висконтийскую земь; Но потом он по Карловым следам Ведет воинство к Гарильянским гатям, А там перед ним в упор Оно бито, рассеяно и топлено. 35 И таков же и разгром и разгон[153] Франкской силе в апулийской округе, Где завлек ее дважды в сеть испанский Фердинанд Гонзальв. Но как здесь мрачна, Так сиятельна предстала Удача Королю в удолиях По Между Альп, Апеннин и шума Адрии». 36 И при сих словах[154] Вспомнив неупомненное, Обращается он показом вспять И к тому, кто предал вверенный замок, И к тому вероломному швейцарину, Кто, наемный, взял наемщика в плен, — А и тем и другим безбитвенно Далась победа французскому королю. 37 И показывает, как милостью того короля[155] Цезарь Борджий стал грозен по Италии, Как он гнал в изгнание Всех подвластных, всех владетелей Рима, И как тот король из болонских стен Вывел Пилы, а ввел Желуди И как генуэзский бунт Им разметан и брошен под ярмо, 38 И примолвил: «Видите: мертвеца[156] Устилают поля при Джарададе, Град за градом распахивает врата, И единая еле держится Венеция, И первосвященнику не дано, Перешед пределы Романии, Отбить Модену у феррарского князя И оттоле искать новых добыч: 39 Нет, у папы отобрана Болонья,[157] И в Болонью вновь входят Бентиволии; Вот французский стан Стал под Брешией, и Брешии нет; В тот же миг Государь спешит спасти Фельзину, Римский стан в разгроме, и вот Обе рати сошлись в низинах Кьясси. 40 Cлева Франция, Испания справа,[158] Грозен бой, в том строю и в этом Рушатся полки, багровя землю, Рвы полны по край людскою кровью, Марс не знает, к кому склонить победу, Но Альфонсовой доблестью решено: Устоял француз, уступил испанец. 41 Равенна в руинах,[159] Папа в горе кусает губы, И лавиною Рушит с гор германскую ярость, Чтоб оттоль до Альп Ни единого не стало француза И чтоб отпрыск Мора процвел В вертограде, опустелом от Лилий.

при Франциске I

42 И вернулся француз, и вновь разбит[160] Тем же вероломным гельветом, Коим предан и продан был юношин отец, И кому отважно вверился юноша. Но уже пред вами Из-под тяжести Фортунина колеса Воздвиг новый король новое войско, Чтоб отмстить новарский позор, 43 И грядет, овеваемый Удачею — [161] Вот, у войск в челе, французский Франциск, Так сломивший швейцарству рог, Что едва осталось живо их племя, И уже мужланам не в спесь Красоваться неподобною славою Усмирителей государям И хранителей Христову престолу. 44 Посмотрите, он взял Милан,[162] Он вступает в согласье с юным Сфорцею; Посмотрите: бережет Бурбон Его город от тевтонского буйства; Но смотрите: пока храбрый король Вдалеке ищет новых подвигов, Оставляя город под гордый гнет, — Он лишается своего захвата. 45 Вот иной, и не французский Франциск,[163] Именем и доблестью схожий с дедом, Милостию святого Престола, Изгнав галлов, вновь властвует в отечестве. Вновь приходит Франция, но уже Не летит налетом, а встала, взнуздана, Над Тицином, где мантуанский князь Прекратил ей путь, преградил ей тропы: 46 Мантуанский князь Фредерик[164] В первом цвете юношеской свежести Приобщил себя вековечной славе И булатом, и умом, и усердством. Вот Павия охранена от Франции, Вот смирён в своих замыслах Лев Морей, И смотрите, пред вами два героя, Ужас франкам и слава италийцев, 47 Одной крови, из одного гнезда:[165] Первый — сын того маркграфа Альфонса, Чьею кровью багровилась земля, Когда впал он в эфиопские ковы: Не его ли ум Вновь и вновь гонит франков из Италии? А другой, столь и светлый и приветливый, Сам зовется Альфонс и правит Вастом. 48 Это я о нем, храбреце, Возвестил вам, указуя на Искию, Что еще от Мерлина Фарамонду Вещим словом предречено Быть его рожденью назначену О ту пору, когда надобнее всего Для Италии, для Державы, для Церкви Его помощь от варварских обид. 49 Со своим Пескарским двоюродным[166] Под знаменами Проспера Столпа Посмотрите, как дорого он взял При Бикоке с француза и с гельвета! Но опять Ладит Франция наверстать неладное, И король двумя ратями грядет Сам — в Ломбардию, а там — на Неаполь. 50 Но судьба играет людьми Словно ветер — прахом: Миг — взовьет до небес, и миг — Вновь повыстелит пылью в прежнем поле. И судьба сулила, чтобы король, Меря войску прибыль и убыль Не по ратям, а по тратам, взомнил Под Павиею собрать целых сто тысяч. 51 Но король был вверчив и добр,[167] А служители короля были скаредны, И немногие были вокруг знамен, Когда грянула ночная тревога, Что идет на приступ Тот испанец, тот хитрец, для которого Вслед за Вастским и за Пескарским братьями Безопасны пути хоть в рай, хоть в ад. 52 Посмотрите: иссякает в бою Лучший цвет французского рыцарства, Посмотрите, в кольце клинков и копий Отбивается отважный король; Мертв конь, А король не сдастся и не подастся, Хоть и все враги — на него, А ему на подмогу — ни единый. 53 Король яро отбивается, пеш, С головы до ног покрыт вражьей кровью; Но и доблесть клонится перед силою — Вот он схвачен, вот в испанском плену, И за тот разгром И за плен великого короля Величаются первыми венками Неразлучные Пескарский и Вастский. 54 Как павийская рать сокрушена,[168] Так другая, в трудном пути к Неаполю, Остается, как огонек, Вкруг которого — ни масла, ни воска. Вот, оставив испанцам сыновей, Возвращается король в королевство, И несет в Италию новый пожар, А враги несут пожар во Францию. 55 Вот раззор и вот резня[169] Повсеместно по рушащемуся Риму, Вот позор и вот пожар Пожирают мирское и священное; А союзный сонм, Видя зарево, слыша стон и крик, Устремляется не впрямь, а вспять, Оставляя врагу Петрова пастыря. 56 Король шлет с Лотреком новую рать — [170] Не для подвигов в Ломбардии, А затем, чтобы и главу и члены Святой Церкви изъять из мерзких рук; Но уже первосвященник на воле До прихода неспешного вождя, — И француз облегает город Над Сирениным гробом и рыщет вкруг. 57 Государев флот[171] Снялся в помощь обложенному городу, А его Филипп перед вами Дориа Окружает, жжет, топит и дробит. Но Судьбина меняется в лице — И французы, досель благоволимые, Без меча погибают злою горячкою, И из тысячи единый вернется жив».

Брадаманта тоскует по Руджьеру

58 Много по чертогу Было писано пестро и красно, Долго бы пересказывать, Чем пленялись две красавицы, поглядев. Дважды, трижды Обошед, не умели они уйти. И под каждым чудным образом Золотые перечитывали письмена. 59 Так взирающих, так толкующих Двух красавиц и всех, кто был им вслед, Приглашает, наконец, на покой Попечительный их гостеприимец. И уже все спят, Лишь единая не спит Брадаманта: Как ни ляжет то туда, то сюда, — Ни на правом нет ей сна, ни на левом. 60 Чуть сомкнула очи перед зарей — А в очах Руджьер, И Руджьер говорит: «Почто терзаешься, Почто веришь тому, чего и нет? Раньше реки ринутся вспять, Чем к другой красавице мои помыслы: Я тебя люблю, Как зеницу ока и душу сердца». 61 И еще говорит: «Я здесь, Чтоб исполнить обет, приняв крещение, А замедлил, потому что во мне Не любовная рана, а иная». Отлетает сон, Нет Руджьера, И опять она льет горькие слезы, И опять твердит сама себе так: 62 «Ах, моя отрада — неверный сон, А мое мученье — верное бдение! Быстрым призраком истаяло счастье, А страда моя крута и не призрачна. Отчего я не вижу и не слышу То, что видела и слышала сонная? Почему вы, очи мои, лишь зрите, Как закроетесь — свет, а как раскроетесь — беду? 63 Сладок сон мой, сулитель мира, Горько бденье, грозящее на брань; Сладок сон мой, но ах, обманен, Горько бденье, и увы, оно не ложь. Если правда — в тягость, а лживость — в сласть, — Не знавать бы мне вовек правды-истины! Если сон мне — в радость, а бденье — в гнет, — Век бы спать мне, не зная просыпа! 64 Благо зверю, который, как уснет, По полгода не размыкает веки! Я не верю, будто такой Сон подобен смерти, а бденье — жизни; Для меня в моей судьбе всё не так: Сон мне — жизнь, бденье — смерть, Если же доподлинно смерть есть сон — Смерть, приди и навек закрой мне очи!»

Она еще раз побивает трех королей

65 А уже из-за окоема Алым цветом вставал солнечный край, И развеялись туманы, и новый День казался непохож на былой, — И встает Брадаманта с одра, Грудь — в сталь, путь — в даль, — Не забывши, однако, поблагодарствовать Доброму башеннику за приют и честь. 66 Выезжает и видит, что посланница С щитоносцами и девичьей свитой Уже выехала из башни туда, Где ее дожидаются трое рыцарей — Трое рыцарей, которых вчера Золотое копье посбило с седел, И которые прострадали ночь Под ненастным небом, дождем и ветром. 67 А вдобавок Пусто брюхо у них и у коней, Стучат зубы, ноги топчут грязь, Но всего того им досаднее, И досаднее им и тяжелей, Что посланница оповестит госпожу, Как от первого же они франкского копья Биты. 68 И, пылая умереть иль отмстить Одним разом за три обиды, Чтобы вестница, которая звалась (Я забыл об этом сказать) Уллания, Пременила к лучшему Свой худой приговор об их отваге, — Чуть завидев на тропе Амонову дочь, Шлют ей вызов. 69 Шлют ей вызов, не зная, что она — Дева, ибо статью она не дева; А она не хочет его принять, Потому что спешит и не тратит времени; Но когда они стали наседать Так, что не уйти без позора, — Что ж, копье на удар, и два, и три, Те с копыт, и вот конец поединку. 70 Брадаманта, не снизойдя ни взглядом, Повернулась и прочь из глаз; А они, из заморских далей Приспешившие с золотым щитом, Еле вставши на ноги, Растерявши весь былой задор, Стыли в диве, не зная молвить слова И не смея вскинуть взор на Улланию — 71 На Улланию, которой сто раз Похвалялись они путем-дорогою, Что из них троих Самый слабый сладит с славнейшим рыцарем. А Уллания, видя, как они Едут, сбавив пыл, глаза в землю, Им еще сказала, что из седла Их повышиб и не рыцарь, а женщина.

Побитые налагают на себя покаяние

72 «А коли побила нас женщина — Говорит она, — то чего и ждать, Встреться вам Ринальд или Роланд, Незадаром прославленные почестями! Дайся щит одному из них — Неужели выстояли бы вы тверже, Чем пред женскою рукой? Я не верю, да ведь и вы не верите! 73 Так оно и будь: Не пытайте уж более вашу доблесть! А кому из вас взбалмошно помыслится И во Франции искать новых встреч, Тот умножит уроном свой позор, Свой позор и вчерашний и сегодняшний, Если только ему не лестно пасть От руки такого противоборца!» 74 Как уверились три рыцаря, Что и впрямь они ратовали с дамою, И молва о том чернее, чем смоль, Ляжет на их доброе имя, — И как за Улланией вслед Десять дев подтвердили ее правду, — Они в горести и ярости Чуть не бросились на свои мечи, 75 А потом, в негодовательном неистовстве Поснимали доспехи с своих плеч, Не оставили ни клинка на боку И все бросили в ров, что возле башни, Давши клятву: коли женской рукой Они биты и пометаны в пыль, То чтобы очиститься от позора, Они целый год не взденут лат, 76 Будут странствовать лишь пешком, По равнине ли, в гору ли или под гору, И покуда не выйдут сроки, Ни один не вся дет в броне в седло, А потом пусть и броню и коня Вновь добудет себе битвенным мужеством. И пошли бесконно и безоружно, А за ними свита, и вся верхом. 77 Брадаманта же ввечеру В неком замке на Парижской дороге Слышит весть, что король Аграмант Разбит Карлом и братом ее Ринальдом. В этом замке был ей и стол и дом, Но ни стол, ни дом ей не в радость — Еле ест, еле спит И нигде не находит себе места.

Тем временем бой Ринальда и Градасса

78 Но еще не тот о ней сказ,[172] Чтобы я не воротил мою повесть К тем двум рыцарям, на бреге ручья Привязавшим своих коней бок о бок Ради битвы, которая была Не за царство и государство, А за то, чтоб храбрейшему разить Дурендалью и ристать на Баярде. 79 Не было ни трубы, Ни иного гласа или гласителя, Чтоб условить им удар и отпор, Чтобы вжалить в сердце бранную ярость. Оба разом рвут мечи из ножен, Взмахами проворными и умелыми, И пошли греметь клинок о клинок, И пошли пылать гневливые души. 80 Никакие два другие меча Не нашлись бы столь тверды и калены, Чтобы трижды Так состукнувшись, уцелеть в руках, Но такой был у них закал, Но такой искус в таких бранях, Что сшибались острие в острие И не разлетались на сто осколков. 81 Вправо, влево Умным шагом ловко шагнув, Уклонялся Ринальд от Дурендали, Чей он знал удар и разруб. Не жалел размахов король Градасс, Но размахи сеялись в ветер, А коли и задевали — Задевали легко и не вредя. 82 А его противоборец Метче метил, грозя его руке, Или в бок, Или в щель между лат и шлема. Но доспех был тверд, как алмаз, Ни единая чешуйка не треснула, — Оттого так тверд, Что он кован колдовскими чарами.

прерван чудовищною птицею

83 Не передохнув, Бились столько и бились так, Что ни взгляда в сторону, — Лишь друг другу в свирепое лицо, — Как вдруг Разнимает их пыл иная схватка: Оборачиваются лбами на шум, Глядь — Баярд в превеликой опасности. 84 Глядь — Баярд дерется с чудовищем, А оно — как птица, и больше, чем он: Клюв — в три локтя, Голова и тело — нетопыря, Перья черные, как чернила, Коготь длинный, острый и злой, В очах пламя, во взоре лютость, Два крыла за плечами, как два паруса. 85 Коли это птица, То не знаю, где такие живут: Не видал я таких ни в жизни, ни в книгах, Лишь один и пишет о ней Турпин. Оттого и мнится, Что была эта птица — адский дух, В этом облике призванный Малагисом, Чтобы битве положился конец. 86 Таково же рассудил и Ринальд, И куда как круто словом и делом Подступился он потом к Малагису, Но отперся Малагис от вины И поклялся светом, живящим солнце, Что перед Ринальдом он чист как чист. Так или не так, Но насело чудище на Баярда. 87 Разом рвет ременные Конь поводья, в буйной борьбе Метит в чудище зубом и копытом, А оно взлетит и опять Колким когтем Вцепится то в спину, то в бок, то в бок. Смят Баярд, и не зная обороны — Вскачь и прочь. 88 Скачет в ближний лес, Ищет чащу гуще, А за ним и над ним вдогон крылатое Держит взор по его следам. Скакун в дебрь, скакун в глушь, Там пещера, он кроется под своды, А чудовище, потеряв гонимого, Взмыло ввысь и ищет новых добыч. 89 Тут князь Ринальд и король Градасс Как увидели, что виновник их спора Мчится прочь, порешили кончить спор До поры, когда они вызволят Скакуна Баярда из тех когтей, От которых он ждет спасенья в чаще: Кто найдет его, тот вернись И дождись соперника у источника. 90 По следам, Вмятым в травы, пошли они от берега, Но Баярд уж далеко ускакал, И не просто было за ним угнаться. У Градасса была альфанская кобылица, Он — в седло, и в густом лесу Далеко за спиною оставил паладина, Приунывшего; как давно не приунывал. 91 Сделав несколько шагов, Потерял Ринальд след Баярда, Потому что кружился его след К таким дебрям, холмам и заводям, Где колючая дичь и глушь, Чтоб уйти от когтей из поднебесья. Попусту устав, Возвратился он и ждет у источника.

Баярд достается Градассу

92 Ждал он, ждал, Не придет ли Градасс, ведущий пойманного, Как условлено, — а видя, что нет, Пеший, грустный, идет к франкскому стану. Так посмотрим же, что сталось с Градассом. А Градассу не в пример повезло — Не уменьем, так доброю удачею Он услышал, как ржет Баярд, 93 И застиг его в гроте невдали, В перепуге Не умевшего выйти из-под сводов И легко ему давшегося в плен. Памятовал Градасс, Что теперь ему дорога к источнику, Но уже ему не мил уговор, И он молча молвит в размыслии: 94 «Пусть, кто хочет, берет Баярда боем — Мне охотнее взять его добром: Чтоб воссесть в его седло, Я прошел от края до края света, И воссел, и неразумен же тот, Кто подумает, что теперь я ссяду. Если надобен Ринальду Баярд — Пусть, как я к нему, придет ко мне в Индию: 95 Сериканская для него земля Не страшнее, чем дважды мне французская!» Так сказал, и прямым путем Правит к Арлю, а в Арле — корабли, И с Баярдом в поводу, с Дурендалью на бедре На смоленом челне плывет он в Африку. Но о том — в другой раз, А теперь покину я их и Францию.

Тем временем Астольф на гиппогрифе летит в Эфиопию

96 И теперь поведу рассказ[173] Вслед Астольфу, который своего гиппогрифа Так привадил к поводьям и к седлу, Что летал быстрее орла и сокола. Пролетев поперек и вдоль Всю он Францию от моря до моря, Повернул коня К тем горам, что на Пиренейском западе. 97 Над Наваррой, над Арагоном Он летит, на потеху земных зевак; Слева от него Терракон, Справа — Бискайя, впереди — Кастилия, Вдалеке — Галисия и Лиссабон. Правит он к Кордове и Севилье, Не минуя ни единого города Ни в приморском, ни в пригорском краю; 98 Видит Кадикс, видит столпы[174] Геркулеса, предел для первоплавателей, И приходит ему на ум Просечь Африку от Атланта до Египта. Перед ним — Ивиса, В Балеарских славная островах, А потом он натягивает узду, И — к Арзилле, за испанское море. 99 Видит Фец, Марокко, Оран, Гиппон,[175] И Алджир, и Бузею, и премногие Города, гордящиеся венцом Золотым, а не зеленым и лиственным; Шпорит вдаль, на Бизерту и Тунис, Видит Капсу, видит остров Альзербу, Береникин город и Птолемеев, Вплоть до нильских семи уст и до Азии. 100 Все пересмотрел он места[176] Между взморьем и лесистым Атлантом, А потом, поворотившись спиной К каменной Карене, Устремился над сыпучею степью К Альбойаде, в нумидийский предел, Позади оставив и Баттов гроб И Аммонова развалины храма. 101 Достигает второго Тремизена,[177] Где живут по Магометову жезлу, И летит со всех крыл Через Нил, к эфиопам верной веры. Его путь — по воздушной меже Меж нубийскою Добадою и Коалою: Там слывут христиане, а там нехристи, И меж теми и меж этими брань.

к царю Сенапу,

102 В Эфиопии царствует царь Сенап,[178] У которого крест наместо скиптра, А под ним — народы, грады и руды Золотые вдаль до Красного моря. Он блюдет такую веру, как наша, Спасительную от злобной геенны, И единственно, ежели не обманываюсь, Здесь крещаются не водою, а огнем. 103 Князь Астольф снижает коня Над Сенаповым широким двором, А дворец эфиопского государя Крепко строен, а пуще пышен: Крючья и затворы, Мостовые цепи, вратные цепи, Все, что мы куем Из железа, здесь ковано из золота. 104 Пламенного золота Здесь так много, а все оно в цене; Высятся палатные своды На колоннах ясного хрусталя; Поверх стен горят полосой Белизна, багрец, лазурь, желть и зелень, А меж ними, поровну друг от друга, Яхонт и сапфир, топаз и смарагд. 105 В плитах пола, в стенах и в сводах Блещут знатные каменья и жемчуги; Здесь родится благовонный бальзам, Малой долей дарясь Иерусалиму; Мускус Наш отсюда, и амбра лишь отсюда; Словом, все, что у нас столь драгоценно, Лишь отсюда плывет ко всем брегам. 106 Говорят, сам египетский султан Платит дань эфиопу и покорствует, Ибо тот своеволен отвести Плодотворный Нил в стороннее ложе, И тогда поразится голодом И Каир и Каирова округа. Свои люди зовут его — Сенап, Наши люди — Иоанн-Первосвященник.

преследуемому гарпиями

107 Сколько было эфиопских царей, Всех он больше и всех богаче, Но несчастен и с мощью и с казною, Ибо слеп; А еще того худшее мучение Горше сердцу и тягостнее телу, — То, что он, хоть и славится богат, Страждет голодом. 108 Пожелает ли он есть или пить,[179] Побуждаясь жестокою потребою, — Тотчас адская налетит Стая гарпий, лютых и беспощадных, Хищным клювом, хватким когтем Бьющих блюда, рвущих пищу, А чего утробою не вместят, То оставят поганое и зловонное. 109 Было так, что в пылкие свои дни,[180] В царственной своей доле, Быв не только превыше всех казною, Но и дерзостнее всех и отважнее, Стал он горд, как бес, И замыслил встать войной на Всевышнего: Он всхотел взойти на ту гору гор, Из которой льется великий Нил, 110 Ибо не на той ли горе, Выше туч вознесшейся в небеса, Слывет быть тот земной Эдем, В коем древле блюлись Адам и Ева. Со слонами, с верблюдами и с пешим Воинством горделивец. дерзнул, Ежели там есть кто живой, Покорить его под свои законы. 111 Но Всесильный покарал его спесь, Ниспослав к его полчищам архангела, Положившего замертво тысяч сто, А царю затмившего очи ночью. Тут-то и приспели к нему Адских бездн ужасные чудища: Что не вырвут, то запятнают, Не оставят ни поесть, ни попить. 112 И его отчаянью нет конца, Потому что было ему провещано, Что его столу не избыть Хищной хватки и злобной вони, Коль не явится в вышине Некий всадник на крылатом коне; А как мнилось ему сие немыслимо, Он оставил надежду навсегда. 113 Но как взвидел изумленный народ Выше крыши, выше стен, выше башен Всадника в небесах, — Вмиг бегут с дивной вестью к государю, А у государя уже в уме Вещее пророчество, и от радости Забыв посох, простерши руки, Шатким шагом он спешит к низлетающему.

Астольф является к царю,

114 Астольф выкружил в небе круг да круг И спускается на дворцовый двор, А к нему уже ведут короля; Пал король, к ладони ладонь, И взывает: «Мессия! ангел божий! Знаю, нет прощенья моим грехам; Но не наш ли удел людской — грешить, И не вам ли дано прощать нас, кающихся? 115 За мою вину Не дерзаю просить былого зрения, Хоть и верю, сие в воле твоей, Ибо ты — светлый дух, любезный Господу; Будь мне казнью не зреть твой лик, Но да минется мой всечасный голод: Отгони Душных гарпий, хищников моей снеди! 116 И тогда по обету моему Тебе встанет над дворцом храм из мрамора, Золот вход, золот свод, Самоцветы и внутри и снаружи, Наречется он святым твоим именем И твое в нем изваяется сие чудо». Так сказал незрячий король, Порываясь припасть к стопам Астольфовым. 117 Отвечает ему Астольф: «Я не ангел, не с неба и не Мессия — Смертен я и грешен, И ничуть не достоин твоей хвалы. Что смогу, то сделаю, Чтоб побить и прогнать твоих чудовищ, Но хвали не меня за то, а Господа, В твой удел поведшего мой полет. 118 Будь же к Господу твой обет, Твои храмы и твои алтари!» Так он молвил, и пошли они в горницы, А за ними — вельможная толпа. И приказывает король поварам Править пир, ставить стол, В крепком уповании, Что на сей раз он не минет куска.

Астольф бьется с гарпиями

119 В золотом чертоге Снаряжается отменное пиршество, Пред Сенапом воссел Астольф, Несут кушанья; И вот в воздухе Слышен сильный свист страшных крыл, И слетают с неба на запах снеди Гнусные и грязные гарпии. 120 В стае их было семь:[181] Дица женские, выцветшие, бледные, Ссохшиеся и сморщившиеся голодом — Как посмотришь, так лучше умереть; Крылья тяжкие, широкие, темные, Лапы цепки и когти кривы, Брюхо вспухшее пахуче, а хвост Длинный, как змеиный, и вьется кольцами. 121 Не успели послышаться, Как уже и увиделись на столе: Когтят снедь, крушат снасть И такой испускают кал, Что не вынесешь, не занявши носа, Столько смрада. Увлекаемый благородною яростью, Обнажает Астольф на хищных меч, 122 Бьет в грудь, бьет в зад, Кого в шею, а кого под крыло, — Только попусту: Все удары как будто по мякине. А чудовища меж кубков и чаш Ни одной не минули, И не прежде взвиваются и прочь, Чем все яства расхищены и измараны. 123 В превеликой быв надежде король, Что избавится герцогом от мучительниц, Плачет И стенает в безнадежном отчаянии. И тогда-то герцог вспомнил про свой спасительный Рог, И догадывается: в нем Самолучшая на чудищ управа.

и прогоняет их волшебным рогом

124 Он приказывает королю и князьям Заложить себе уши перетопленным Воском, чтоб на грянувший гул Не бежать им стремглав куда попало; Берет повод, вскакивает в седло Ешпогрифово, рог наизготове, И велит дворецкому Вновь выставить и стол и снедь. 125 Под открытым выставляются небом Новый стол и новая снедь, И вот гарпии вновь при своем свычае, И Астольф берется за рог. Птичий слух не заперт — Звук не в мочь, и они несутся прочь, Уже в ужасе не думая Ни о пище и ни о чем. 126 Паладин им вслед Шпорит скакуна в открытое небо Из дворца, из города, Гулким не умолкая рогом, Вьет погоню в воздухе в высь, А они от него к знойному полдню, К той горе из гор, на которой, Если где, то начинается Нил. 127 А под каменным корнем той горы Глубью разверзается подземелье, Чрез которое заведомый вход В преисподние гееннские бездны. Здесь Сокрывается хищная станица, И к Коциту и за Коцит В глубь и глубь от грозного гула. 128 Пред кромешною адовою пастью, Где тропа из света во тьму, Славный герцог смолк страшным рогом И крылатого обуздал скакуна. Но пока я не повел его далее, Я хочу соблюсти мой обычай: Лист исписан с лица и с оборота, Пора кончить песню и отдохнуть.

ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ЧЕТВЕРТАЯ (АД И РАЙ)

Песнь XXXIV

Внизу — Астольф в аду (с гиппогрифом, привязанным у входа), вверху — Астольф (трижды изображенный) взлетает в рай, из которого в небо тянется зодиак. В середине, в реке — Роланд, о котором Астольф слышит рассказ

Вступление

1 О, Гарпии, Жадные, всеядные, беспощадные, Вышней Правдой насланные к всем столам Ослепленной многогрешницы Италии! Умирают голодом Добрые матери и невинные дети, Видя чудищей, в едином пиру Пожирающих пищу всей их жизни. 2 Худо сделал тот, кто отверз Долго, долго замкнутые провалы, Из которых алчба и смрад Смертным мором хлынули на Италию. Закатилась ясная жизнь, Кончился покой, И уже его в войнах, в бедствах, в скудостях Долго не было, и нет, и не будет. 3 И не будет до самого того дня,[182] Когда вскийет она волосы праздным чадам И прогонит забытье, кликнув: «Где же новые Зет и Калаид, Кто избавит пиршество От зловонья и от хищных когтей, Как те двое спасли Финея и как Храбрый рыцарь спас царя эфиопского?»

Вслед за гарпиями Астольф спускается в ад

4 Храбрый рыцарь со страшным рогом Гнал проклятых гарпий и в ход и в лет До подножия той горы, Где они ввились в подземелье. Паладин прилагает ухо к устью И внемлет Стоны, вопли и вечный плач — Верный знак, что здесь-то и недра ада. 5 Коли так, Астольф желает войти[183] Посмотреть на отлученных от света И проникнуть в преисподние пропасти До самой средины земли. «И чего бояться, — Говорит он, — если рог мой при мне? Отшатну им трехгортанного пса, Прогоню Плутона и Вельзевула!» 6 Сходит он с крылатого скакуна, Вяжет его к гнутому дереву, И спускается в черную пещеру — Рог в руке, в роге жизнь его и смерть. Только сделал он несколько шагов — Дым бьет в нос, бьет в глаз, Гуще серы, черней смолы, — Но и это Астольфу не преграда. 7 Что ни шаг, то гуще мрак, круче дым, И уже Мнится, что вперед он не в силах И пора выручаться вспять. Вдруг он видит: Что-то движется над его головою, Как на виселице труп на ветру, Много дней дождем мытый, солнцем сушенный» 8 Так бессветно, почти черно Было в дымном подземельном ущелье, Что не видно и не внятно Астольфу, Кто над ним проносится в вышине. Хочет он доведать его мечом И раз и два, — Но сие, должно быть, бесплотный дух: Меч как будто рубит по воздуху. 9 И вдруг слышится скорбный глас: «Ах, идущий, иди, но не вреди! Слишком тяжек и этот черный дым, Все пронявший здесь от адского пламени». Изумленный герцог Встал и молвит: «Коли Господь всемилостиво Обескрылит душащий тебя дым, — Дай мне весть о том, кто ты есть; 10 А желаешь ли о себе уведомить Белый свет, — я готов служить!» Тень ответствует: «Мне любезно ожить в людской молве, И такая во мне к тому охота, Что исторгну я рассказ из души И поведаю мое имя и быль, Хоть и больно мне от каждого слова.

Здесь Лидия рассказывает ему,

11 Государь, я — Лидия,[184] Дочь большого лидийского царя, Приговором правосудного Господа Обреченная на дымную казнь, Потому что к верному любовнику моему Я не знала ни жалости, ни милости. Здесь без счету таких, как я, — Каков грех, такова и кара. 12 Еще глубже, где гуще дым и хуже,[185] Здесь терзается злая Анаксарета: Ее плоть каменеет на земле, А душа принимает муки, Потому что удрученного ею Допустила влюбленного до петли. Рядом Дафна горюет, что не в меру Истомила Аполлона гоньбою; 13 Но не в мочь Исчислять мне их каждую за каждой, Ибо свыше всякого счета Здесь томится неблагодарных жен; Но еще того более — мужчин, За такую же страждущих вину, Но в страшнейшей наказуемых бездне, Где слепит их дым и палит их огнь. 14 Женский пол мужского доверчивее,[186] Оттого и тяжелейшая казнь Их злодеям: здесь Тесей и Ясон, Здесь смутитель Латинова царенья, Здесь и тот, чьей кровью Стыд Фамари омыл Авессалом; И еще они, и еще оне, Обманув те супруг, а те супругов. 15 Но мой сказ не о них, а обо мне И о той вине, какою мучусь., Я была так прекрасна и горда, Что никто не краше и не надменнее; И что я не сказала бы сама, Красоты во мне больше ли, гордыни ли, Потому что краса, пленяя взоры, И родит в душе гордыню и спесь.

как воевал для нее Альцест,

16 А в то время во Фракии был рыцарь, Слывший лучшим на свете меж воителей, И от верных слышавший самовидцев О моей несравненной красе и прелести. И пришло ему в ум Мне единой вверить свою любовь, Полагая славною своею доблестью Стать любезну моей душе. 17 Пришел в Лидию, увидел меня И пленился пленом еще безвыходнейшим; Вчелся в рыцари отчего двора, Процвел славою, — Долго бы мне сказывать, каковы Многоразные явлены и дивные Доблести в неисчетных его подвигах Пред неблагодарным королем. 18 Карию, Памфилию, Киликию[187] Он повергнул отчему скипетру, — Без него ни на кого никакого Войска и не сылывал государь. А когда подумалось молодцу, Что уже заслуги к тому довольны, Он пришел к королю за те победы Испросить в награду — моей руки. 19 Тут его король и отверг, Назначавший меня к большему браку, А не для того, у которого, Кроме доблести, ничего и нет. Ибо скаредность и корысть, В коих корни всяческого порока, Так глушили отчий дух, что к достоинству Он невнятлив, словно к лире осел. 20 Альцест (Таково было имя того рыцаря) От облагодетельствованного увидевшись Оскорблен, отъезжает прочь, Угрожая, что немало раскается Мой отец, поскупившись на меня. А отъехал он к, царю Арменийскому, Моего отца сопернику и врагу, 21 И того арменийского царя Он взбивает на брань против лидийского, А за всюду славные свои подвиги Сам встает в челе его полков. Он сулит Все плоды всех побед царю Армении, А единую мою красоту — В дар себе. 22 Не сказать, не смерить, Сколько было урону в той войне: Он разбил четыре воинства, Он в год Не оставил отцу ни пяди царства, Кроме только замка На утесе неприступной скалы, Где тот скрылся с сокровищами и с ближними. 23 Здесь осев осадою, Он в такое привел отца отчаяние, Что уже отец готов Дать меня ему в жены и в невольницы И за мной полцарства, Лишь бы остальную избыть беду, Потому что уже ему приходится И паденье, и плен, и смерть.

как она обнадежила его ложною любовью,

24 А пока не пал, Он пытает всякое средство И меня, причину его невзгод, С той скалы отсылает во стан Альцеста. Я иду, Чтоб предаться ему в добычу И молить за то сменить гнев на милость И оставить отцу отцово царство. 25 Как заслышал Альцест про мой приход, Выбегает бледен и трепетен, Будто он и не победитель, А разбит и в плену. Видя его жар, Завожу я речь не так, как задумывала, А по выдавшемуся случаю: Какова его страсть, такова и моя мысль. 26 Начинаю бранить его любовь И жестокость, от которой столь стражду, Потому что у моего отца Столь он круто требовал меня силою, — А улыбчивее был бы успех В считанные дни, Если бы, начавши, он и продолжил бы, Как любезно и королю и всем. 27 И хоть с первых слов мой отец Отказал ему в заслуженной чести, Ибо такова уж его природа, Что на первый спрос он не скажет «да», — Это не предлог Вдаться в гнев и расстаться с службою; Быв усерден за часом час, Он скорее бы достиг желанной цели. 28 А и откажи мой отец, Я умела бы его умолить, Чтобы стал мой влюбленный моим мужем; А и окажись он упрям, Я сыскала бы тайные пути, И Альцест не остался бы в обиде; Но Альцест иное взобрал на ум, И моя любовь навеки несбыточна. 29 А что я — пред ним, Двигнутая любовью к отцу, То да ведомо ему будет: отнюдь Не на сласть ему мое лицезрение, Ибо тотчас обагрится земля, Ежели кривое свое желание Утолит он мною, Не претясь заведомым насилием. 30 Таковою и подобною речью В таковую мою ввергся он власть, Что казнился, каясь, Пуще всякого святого отшельника: Пал к ногам, рвет с пояса нож, Простирает в мои ладони, Молит Смертной мздою воздать ему за грех. 31 Усмотревши его в такой тоске, Умышляю довершить мою победу И пристойную подаю надежду Вновь предстать достойным меня, Ежели изгладит вину, Возвратив отцу исконное царство И меня домогаясь впредь Услуженьем, любовью, но не силою. 32 С клятвенными его уверениями Ухожу чиста, как пришла, Не понесши ни малого лобзания, — Таково он согнулся под ярмо, Таково он тронут страстной раной, Что Любови не надобно новых стрел. Он идет к арменийскому королю, Для которого — все его, победы,

понудила к новым тщетным подвигам

33 И словами самыми лучшими Умоляет воротить моему отцу Все, что взято, пусто и выжжено, И довольствоваться прежнею Армениею. Но король, Вспыхнув гневом о две щеки, Говорит Альцесту: «О том забудь: Я воюю его до смертной пяди! 34 Ежели ты стал сам не свой Бабьим словом — тебе же хуже! Не упросишь ты меня потерять, Что стяжалось трудом целого года». Альцест молит, Альцест гневен, что мольбы его втуне, И грозится Не добром, так силою, а взять свое. 35 Гнев все круче, Слова злы, дела еще злей: Обнажает Альцест на короля Меч И меж тысячи присных его закалывает, А потом, еще солнце не зашло, С киликийцами своими и фракийцами Расточил арменийские полки. 36 Вслед победе,[188] Щедрой платою не с отца, а отцу, Он в полмесяца воротил ему все царство, А потом, воздавая за злой урон, Сверх иных добыч Изоброчил ему великою данью И Армению и каппадокийцев, А войсками прористал до Гирканских вод. 37 Воротился, а вместо торжества Мы замыслили предать его смерти — А коли не предали, То страшась отплат от больших друзей. Я притворно его люблю, Тешу чаяньем взять меня женою, Но сначала повелеваю явить Свою доблесть на наших неприятелях. 38 Одного ли, с немногими ли спутниками[189] Шлю его на страшные дела, Где ему и погибнуть бы сто раз, А ему во всем победа и одоление: Возвращается со славою, С кем ни бился из чудищ и врагов — То с гигантами, а то с лестригонами, Разорителями отческих мест. 39 Ни от мачехи, ни от Еврисфея[190] Так не мучился и оный Алкид В Лерне, в Немее, в Аркадии, во Фракии, Над Ибером, над Тибром, цад Ахелоем, В Нумидийских степях, везде, везде, — Как любовник, Мнимым словом моим и смертным умыслом Обрекаемый лишиться меня.

и, отрекшись, довела до гибели

40 Не сломивши его с первого подступа, Подступаюсь вторым — Обращаю его на всех, кто близок, Чтобы встать меж ним и ними вражде. У Альцеста Нет желаний, кроме моих: Готов к брани по единому знаку, Не отсмотрит друга от недруга. 41 А когда таковым-то образом Пали все враги моего отца, И когда Альцест Оказался без последнего друга, — Я срываю притворное лицо, Раскрываю сокровенное, Объявляю, каков он мне постыл, И как я желаю его погибели. 42 Но предать его погибели не с руки, Потому что не миновать бесчестья И жестоких слов Он всех ведавших, сколь он нам спасителен. Посему мне довольно, чтобы он Скрылся с глаз, Чтобы его я не видела и не слышала, Чтобы не было ни письма, ни слова. 43 По толикой моей неблагодарности Его дух надломляется от скорбных мук, И взывавшего тщетно о милости Постигает хворь, а за хворью смерть. И за тот мой грех Мои очи в слезах, а лик в дыму Во веки веков, Ибо адовым мукам нет скончания».

Астольф запирает гарпий в аду

44 Смолкла Лидия; Герцог дальше стремит пытливый шаг, Но все гуще Черный мрак, наказующий предательства, И уже ему далее ни на пядь, И уже он вспять, и уже, Коли жизнь мила, Должен в прыть поспешать от злого дыма. 45 Шевелит он железными ногами Так, что скажешь: не в шаг, не в рысь, а в бег; Всходит выше, Уже виден пещерный вход и выход, И уже под дневным лучом Тает черный удушающий мрак, И уже он с надсадою и досадою Выбирается из дыма под светлый свод. 46 А чтобы не стало того пути Для возврата чудищ о жадном чреве, Он сгребает скалы, он рубит Дерева, в коих перец и амом, И сколь сил в руках, Громоздит горою ограду Перед тем пещерным зевом, да так, Что уж гарпиям ни входу, ни выходу. 47 А как черный дым адских смол В тех кромешных подземельных провалах Запятнал ему не только наряд, Но и въелся сквозь латы и сквозь платья, То пустился он изыскать воды И нашел Бьющий ключ из лесного камня, И омылся от головы до ног.

и взлетает на гору земного рая

48 А потом — на крылатого и в воздух, Чтобы взвиться до гребня той горы, Чей предел в молве Превозносится до лунного круга. Таков в витязе любопытный пыл, Что не смотрит он в земь, а смотрит в небо Выше, выше — И уже он на горной спине. 49 Как топаз, рубин, сапфир, жемчуг, золото, Хризолит, гиацинт, диамант, — Были здесь цветы, распещренные Добрым ветром по радостным холмам. Зелень трав Зеленее была земного смарагда, Зелень трав Красовалась в вечных цветах и плодах. 50 Меж цветами пели певчие птицы — Синие, зеленые, белые, желтые, красные, Лепетали ручьи, светились заводи, Как кристалл. Нежный ветер, несменный в нежном веянье, Зыбкой зыбью Колебал надгорную свежесть, Умеряя истомляющий полдень. 51 Нежный ветер с цветов, плодов и зелени Свеивал и смешивал Сладкие ароматы, целительные душе. А на ровном месте стоял дворец, Весь как из живого огня, Блеск и свет Разливавший превыше смертных зрений. 52 Астольф правит крылатого скакуна Медленно и плавно Ко дворцу, раскинутому на тридцать миль, И дивится направо и налево, И как взглянет — низкой, мерзкой и душной Ему помнится человечья земля, Словно бог и природа ею гнушаются, — Таково здесь все ясно и прекрасно. 53 Как приблизился к лучистому крову — [191] Занялся в нем дух, Ибо видит: стена из цельного яхонта, Ярче и жарче, чем камень огнеок. О знатное зодчество, Дедал Дедалов! Что в подлунной с тобой сравнится? Стыдно Даже вспомнить семь чуд земного света!

Его встречает апостол Иоанн

54 Из сияющей сени святого дома Выступает к герцогу старец, Риза белая, алый плащ, Та как млеко, тот как багрец, Белы кудри, бела брада, Низвивающаяся густо до пояса, А достолюбезный лик Знаменует небесного избранника. 55 Светел взором, привечает он рыцаря, Благочестно сшедшего с седла, И гласит: «Не без Господнего промысла, О барон, ты обрелся в земном раю: Твоего тебе желания Ни причина тебе не ведома, ни цель, Но уверуй: в том высокая тайна, Что приспел ты из присеверных сфер. 56 Как помочь державному Карлу, Как отвесть грозу от Христовой веры, — Вот к какой ты думе, Сам не думав, летел ко мне так долго. Не твоим умом, не твоей доблестью, Сын мой, велся ты в праведный предел, И без вышней воли Тщетны были бы и конь твой и рог. 57 Но ужо на досуге будет речь, К каковым уготоваться деяниям, А покамест подкрепи твое тело, — Долгий пост тебе не в прок». Так сказав, Изумляет старец доброго герцога, Объявив о себе, что он есть тот, Кто святое писал благовествование, — 58 Иоанн, любезнейший Искупителю,[192] И о коем меж братьев была молва, Что не смертью замкнутся его годы, Ибо Сын Господень сказал Петру: «Что тебе за дело, Если сей пребудет, пока приду?» Не сказал он: «Сей не умрет», Но заведомо имел сие в помысле. 59 Оттого и восторгнут он сюда,[193] Где уже обитель Праотца Еноха и пророка Илии, Не узревших последнего своего солнца: Здесь, вдали от земного тлена, Они радуются вечной весне, Пока грянет архангелова труба, И Господь Христос сойдет в белом облаке. 60 Cии Божьи мужи с приветной ласкою[194] Паладину назначают его покой, А другой — коню, Вдоволь полный отборного овса. Угощается гость плодами райскими, И такой в них вкус, Что ему простителен мнится грех Соблазненных плодом первоослушников.

Он рассказывает Астольфу судьбу Роланда

61 Славный герцог, любитель всех нечаянностей,[195] Уцоволил плоть Щедрой пищею и достойным сном; А воспрянув в утренний час, Когда юная вставала Заря С ложа мужа, доселе не постылого, — Зрит вновь Иоанна, возлюбленного Господом. 62 Сей, подав ему десницу, повел Речь о многом, достойном здесь молчания, А потом и говорит ему: «Сын мой, Ты не знаешь, что деется во Франции — Знай же: ваш Роланд, Сбившись с верного пути своих подвигов, Страждет Божией карою, — ибо Бог суров, коли правый стал неправ. 63 Ваш Роланд,[196] При рождении приявший от Господа Вышний пыл и вышнюю силу, И несмертную неязвимость пред мечом, А сие затем, Чтобы стал он оплотом правой веры, Как на филистимлян Самсон, Поборатель избранного народа, — 64 Ваш Роланд ко Господу своему[197] За все блага воздал худым воздаянием, Обездолив помощью Ему вверенный христианский люд; Ослепясь грешной страстию к язычнице, Дважды и не дважды Он уже выходил на злобный бой С добрым своим братом, — 65 И Господь за сие судил[198] Обнажить ему грудь и бок и чрево, А рассудок обуять и отъять, Чтоб не помнил он ни себя, ни ближнего. Сказано в Писании: так казнился Царь Навуходоносор, Обезумленный Господом на семь лет, Будто бык, кормиться травой и сеном. 66 Но как был паладинов грех Много менее Навуходоносорова, То ему к очищению Божий срок Ставлен в три недолгие месяца. А уж как потом его опамятовать, — О том знать верный сказ наших уст В сию высь ты и впущен Искупителем. 67 Велен тебе путь Вкупе с нами Прочь от сей земли — В лунный круг, к нам ближайший из небесных, Ибо средство образумить Роланда — Там, в Луне; И как ночью взойдет она над нами, — В путь!»

Астольф с апостолом летят на Луну

68 Таковые и подобные речи[199] Изливал апостол целый день; А как солнце омылось в Океане И луна явила небесный рог, — Снаряжается Колесница, рист; ательница небес, Та, которая с иудейских гор Илию Пророка восторгла к высям; 69 Четырех красноогненных коней[200] Впряг в ярмо вествователь слова Божия, Воссадил Астольфа рядом с собой И повел поводьями в вышину, И колеса закружились по воздуху К средостению вечного огня, — Но апостоловым чудом Миновали они его, не вспыхнувши. 70 А прошед сквозь огненное кольцо[201] И приблизясь к лунному царству, — Видят: Вся луна — как из безупречной стали И такая же или чуть поменее, Чем земельный шар, Этот шар с морями и сушами, Влагою оплавленный со всех сторон. 71 Удивляется Астольф вдвое, Что таков велик этот мир, Малою лишь крутостью Из земного зидимый окоема, И что надобно отсель принащуриваться, Чтоб земные разглядеть сушь и хлябь, Ибо, не светимые своим светом, Их черты не брезжутся в высоту. 72 На луне — не то, что у нас:[202] Не те реки, не те поля, озера, Не те горы, холмы и долы, А меж них и замки и города, А дома в них уж такие большие, Каких отроду не видывал паладин, А леса пространные и дремучие, Где охочи нимфы гонять зверей.

Лунный дол земных потерь

73 Некогда герцогу засматриваться — Не затем он сюда взнесен, И ведет его святой апостол В узкий дол меж двух крутых гор — Диво! — Где отвсюду собрано во одно Все, что теряно нами в нашем свете, От беды ли, от давности ли, от глупости ли. 74 И не только здесь царства и богатства, Вечные жертвы Фортунина колеса, А и то, чего даже судьбе-изменнице Ни дать, ни взять. Здесь слава, Как червями точимая долгим временем, Здесь несчетные мольбы и обеты, Нами, грешными, взносимые к Господу; 75 Здесь влюбленные стоны и слезы, Время, праздно траченное в игре, Лень глупцов, Тщетные и несбыточные умыслы, А уж вздорные желания и мечты Громоздятся горами по всей долине: Словом, все, Что внизу терялось, вверху отыщется. 76 Паладин пробирается от груды к груде, Вопрошает вожатого о той, о сей; Видит: куча надутых пузырей, А внутри их — шум и кипение; Слышит: это царственные венцы Древней Лидии, Ассирии, Персии, Греции, Прежде славных, А теперь вся их слава — напрасный звук. 77 Золотые и серебряные крюки, Крюк к крюку, суть ничто, как подношения Государям, князьям и покровителям В тщетном чаяньи ответных даров. Вот венки, а под венками — удавки; Спросив, слышит: сие — лести льстецов; А цикады, которые надтреснуты, — Образ песен в хвалу земных владык. 78 Золотые узы, алмазные столбы[203] Зрелись знаками любовного злополучия; Орлие когти Были властью, вверенной от князей Своим ближним; одышливые меха — Это милость, которая — как дым, Государей ко своим ганимедам, Преходящая с быстрым цветом лет. 79 Города и замки, Полны золота, стояли в развалинах; Он спросил и слышит: Это — тщетные договоры и заговоры. Ползли змеи с девическими лицами — Труд мошенников и ложномонетчиков; В-сто кусков разбившись, лежали чапщ — Услужение нещедрым дворам; 80 Опрокинутые варева в прах — [204] «Что такое?» — спросил рыцарь наставника, И ответ ему: «Это — благостыня, Завещаемая на помины души». Крутой грудою Ароматные цветы рассыпались в гниль — Это был Константинов дар (Дар не в дар!) папе римскому Сильвестру. 81 Здесь и прутья в птичьем клею — Это, милые красавицы, ваши прелести; Но невмочь мне стих за стихом Исчислять, что предстало паладину, — Хоть начти я тысячу, будет мало: Здесь всё, Кроме, разве что, нашего безумства: Оно с нами, и от нас ни на шаг.

Астольф находит сосуд с Роландовым умом

82 Здесь нашел он и собственные свои И дела и дни, канувшие втуне, — Да и тех не признал бы без толкователя. Наконец, пришел он к тому добру, О котором мы и не молим Господа, Слишком веря, что оно-то при нас: Это здравый смысл, Здесь гора его больше всего прочего. 83 Он — как влага, тонкая и летучая, Не замкнешь, так истает в пар, И позамкнут в нарочитых сосудцах, Тот поболее, а иной поменее; А который поболее всех иных, В том и есть великий разум Англантского Сумасшедшего графа, и на нем Так и писано: «Роландов рассудок». 84 И на прочих Тоже писано, в котором чей ум. Здесь лихой паладин сыскал изрядную Часть и собственных мозгов, — но не то Ему в диво, а то, что рядом — Умы тех, у кого во лбу Никакого не заподозрить ущерба, — А оказывается, вот где их толк! 85 Кого спятило любострастие, кого Любочестие, кого любокорыстие, Кого тщетное упование на вельмож, А кого колдовательные вздоры, Кого знатные камни, кого живопись, Кого что; Здесь мозги пустых мудрецов, Звездочетов, а пуще стихоплётов. 86 С дозволения патмосского провидца[205] Астольф поднял с земли свой добрый ум, Взнес сосудец к носу И вдохнул и стал не то, что был: Турпин сказывает, Что отныне он жил куда умней, Пока вновь не сбился с пути И опять не запятил ум за разум. 87 А еще берет Астольф тот сосуд, Самый емкий, самый полный, самый тяжкий, В коем всё, чем мудр Англантский граф. А пред тем, как низ лететь ему вспять С светоносной сферы в дольние сферы, Приводит его святой апостол Ко дворцу, близ которого — река.

Дворец людских судеб

88 В том дворце сто покоев, и все полны Пряжею — Льняной, шерстной, шелковой, хлопчатой, Толще, тоньше, краше, лучше и хуже. А над ними седая с веретеном Сидит пряха и вывивает нити, Как в деревне летом, Обобрав и отмочив шелковичный сбор. 89 А как кончит одну кудель — [206] Подают ей вместо конченной новую, А те нити берет другая женщина, Делит лучшие к лучшим, худые к худшим. «Что у них за дело?» — Вопрошает рыцарь апостола; И апостол в ответ: «Сии суть Парки, Выпрядающие нити ваших жизней. 90 Cколько длится прядь, Столько длится человеческий срок, А Природа и с Природою Смерть Назначают, где рваться той и этому. А забота о лучших и о худших Надобна для того, Чтоб из лучших сплелось убранство рая, А из худших — путы для адских грешников». 91 И для всех тех пряж, В витых нитях ждущих избранной участи, На железных, золотых и серебряных Листках писаны должные имена, И листки громоздятся в кучи, Из которых носит их прочь и прочь Некий старец без отдыха и устали. 92 Старец прыток, старец ловок, Старец отроду легок на ходу, И в широкой он пазухе плаща Несет прочь имена за именами, А куда несет и зачем, О том речь моя в следующей песни, Ежели, как прежде, Склонен слух и угоден сказ.

ПЕСНЬ ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ (БРАДАМАНТА)

Песнь XXXV

Внизу — Астольф с апостолом Иоанном перед старцем — Временем, бросающим жребии в реку Забвения. В середине — встреча Брадаманты с Флорделизой, выше — в битве на мосту она сшибает Родомонта в реку

Вступление

1 Государыня вы моя,[207] Кто вернет мне с неба мой прежний разум? С той поры, как пронзилась моя душа Вашим взором, — час от часу я безумнее. Не о ране жалуюсь, А молюсь, чтоб она была, как есть, Ибо ежели пойдет она вширь, То и я случусь не лучше Роланда. 2 Чтобы вновь обрести мой толк, Мне не надобно и рваться по воздуху Ни к земному раю, ни к лунному, — Не в такую даль его занесло, — А на вашем, государыня моя, светлом Лике, в ясных очах, на белоснежной Он блуждает груди, и до потерянного Доискались бы вот эти мои уста.

Пророчество об Ипполите Эсте

3 Под просторными дворцовыми кровами Шел наш рыцарь между будущих жизней, Миновав те, которые уже На сужденные навились веретена, — Как вдруг Замечает кудель светлее золота; Будь дроблён и дражайший бы алмаз, — Из него не свить бы сравнимой пряди. 4 Удивительна[208] Его взору чудесная кудель, И безмерно его желание Знать, кому такая жизнь и когда. И поведал ему благовествующий, Что родится сей за двадцать лет До того, как настанет год Господень, Значен знаками «тысяча» и «пятьсот». 5 И как эта пряжа Бесподобна блеском и красотою, Так проблещет великолепный век Того мужа, который отселе явится, Потому что вся громкая и редкая Бдагодать, какою дарит Человека природа и судьба, Ему дастся бессменно и безобманно. 6 «Меж ветвистых устий царицы рек[209] (Так сказал он) есть малое селение, Перед ним — широкая По, Позади — болото с туманным зевом; И сие-то место в теченье лет Воссияет меж градами Италии — Не столь дворцами и твердынями, Сколь красою нравов и светом наук. 7 Не случайна была и не слепа Судьба, взнесши сей взлет в такую высь, Но служила Господней воле, Чтобы град был достоин сего мужа. Так, чтобы взрастить лучший плод, Трижды зорок садовник над привоем; Так и златодел не жалеет злата, Чтоб оплавить дорогой самоцвет. 8 Под покровом лучше сего и краше Не жила ни единая душа, А из здешних сфер Ни в прошедшем не сходил, ни в грядущем Столь высокий дух, Сколь творивший Ипполита из Эсте. Ипполит из Эсте — Будет зваться сей Божий благоизбранный: 9 Все красы, расточенные между многими, Малой частью каждому в честь, Соберутся в украшенье сему единому Мужу, о котором твой спрос. Велик мудростью, велик доблестью, А уж чем еще он велик — Коли я начну рассказ, то Роланду Не дождаться ввек своего ума».

Старец Время над рекою Забвения

10 В таковой беседе Провождал христолюбец лихого герцога, А обшедши все покои дворца, Где прялись человеческие жизни, Вот они выходят к речному берегу, Где волна мутится и бьет песок, И находят над рекой старика, У которого имеца за пазухою. 11 Помните ли вы, не помните ли,[210] А в конце моей прежней песни Я сказал вам о ходоке, который Лицом стар, а телом быстр, как олень, У него полон плащ людских имен, Он их носит из неисчерпной груды, И бросает драгоценные в реку, А реке название — Лета. 12 Я сказал: как он встанет над волной, Так и вытрясет из складок плаща Имена, чеканенные в металле, Не жалея ни серебра, ни золота. Без числа их кружится вглубь, Никому от них ни малого проку: На сто тысяч легших в донный песок Хорошо, коли выплывет единое. 13 А над той рекою и вкруг реки Вьются вороны, вьются коршуны, Вьются жадные галки, и шумят Разногласным криком, карком и граяньем; Как увидят сыплющееся золото — Налетают стаями на добро, Кто ухватит клювом, кто когтем, Но никто, ухватив, не унесет: 14 Как ни бьет крыло по воздуху — [211] А не в мочь с такой тяготою в полет, И нисходит в Лету Достопамятство драгоценных имен. Между всеми птицами лишь два лебедя, — Белоснежные, как герб вашей милости, — Возлетают радостно, взвивши в клюв Всякое угодное имя. 15 Так-то некоторых Сберегают благодатные птицы От топительных умыслов старика, А все прочие пожраны забвением. То в лет, то вплавь, Но минуют те два святые лебедя Злую реку, а на том берегу Перед ними высятся холм и храм. 16 Сие место свято Бессмертию, И из этого храма на холме К той окраине летейской купели Сходит нимфа, Из лебяжьих уст берет имена, Пригвождает в храме Вкруг кумира на срединном столпе, И отсель они зримы во веки вечные. 17 Кто таков старик, Для чего он топит попусту славные Имена, и о птицах, и о храме, Светлая из коего сходит нимфа, В чем их тайна и сокровенный смысл, — Пылок паладин Знать, и обращает свой спрос к святителю, И таков ему на это ответ:

Хвала поэзии, спасающей от забвения

18 «Знай: Там, у вас, не дрогнет и лист, Здесь, у нас не подав об этом знака. Все, что в небе, и все, что на земле, Меж собою разновидно, но соответственно. Этот старец, долгобрадый и быстробежный, Здесь творит, что у вас творит Время. 19 Как совьется тут нить на колесо, Так прервется там век у человека, И останется там — слава, здесь — имя: Навсегда бы, Кабы не было хищниками на них На луне — косматого старца, Под луною — Времени: Этот топит в реке, а та — в забвении. 20 И как здесь Эти коршуны, вороны и галки И все прочие рвутся выхватить из волн Имена, которые покрасивее, — Так внизу Все шуты, плуты, льстецы, блудни, ябедники, Все, которые при княжьих дворах Лучше честных и желаннее добрых, — 21 Все, слывущие тонкими за то, Что живут по-свиному и по-ослиному, — Лишь обрежется их хозяину жизнь Паркою, а пуще Вакхом с Венерою, Все они, ленивые и подлые, Лишь и знающие набивать живот, Носятся с его именем на устах День, два, три, а потом ничего не помнят. 22 Но как лебеди взносят в храм с певчей радостью[212] Те спасенные чеканные имена, — Так поэты охраняют достойных От забвения, злейшего, чем смерть. О, владыки умные и разумные, С древнего Цезаря бравшие пример, Благо вам наречь друзьями поэтов — С ними вам и воды Леты не в страх! 23 Редки лебеди, редки и певцы — Те певцы, над кем не ложная слава; Потому что не терпят в небесах Преизбытка в сонмах увековеченных, А еще по скаредности князей, Из-за коих вдохновение нищенствует, Доблесть попрана, торжествует порок И забвенны благородные знания. 24 Истинно, сам Господь Помрачил их ум, отемнил их взор, Ибо обездоливши себя песнями, Обреклись они на полную смерть: Злой нрав Их не выдаст из-под гробной плиты, А умей они дружить с певчим племенем, Слаще нарда была бы о них молва. 25 Ни благочестивый Эней, Ни отважный Ахилл, ни гордый Гектор Не бывали такими, какими помнятся, — Тысячи и тысячи были лучше. Но потомки их, не жалея в дар Ни дворцов, ни великих имений, Вознесли их в несравненную честь, Оказавши честь перу сочинителей. 26 Не так свят, не так благ[213] Был и Август, сколь протрубил Вергилий, — Но любил он хорошие стихи, И за то ему простились проскрипции. Злой Нерон Небесами отвергнутый и землею Уравнялся бы, верно, славою с лучшими, Кабы знал дружить с писчими людьми. 27 Чрез Гомера Агамемнон победоносен,[214] А троянцы биты, и поделом, И примерная Пенелопа ради мужа Терпит сто обид от женихов. Но коли сказать тебе истину, То на деле было совсем не так: Греки биты, троянцы победительны, А Пенелопа — блудница из блудниц. 28 И напротив того — о целомудренной[215] Карфагенской королеве Элиссе Не худая ли носится молва Оттого лишь, что Марон к ней немилостив? А что я о том и прям и пространен, — Не дивись, Потому что писателей я люблю, Ибо сам в земной жизни был писателем. 29 И того, что я стяжал надо всеми, Не отымет ни время и ни смерть, В каковой судьбе мне порукою Всепрославленный мною Иисус Христос. Оттого мне и больно, что пред пишущими Ныне вежество замкнуло врата, И они стучат, днем, ночью, бледные, тощие, — Тщетно! 30 Что сказал я, то и скажу: Стали редки и писцы и ученые, Ибо где ни корма, ни логова, Там и дикому зверю не житье». Так прорек боговещий старец, Просверкав ярым пламенем в очах, А потом обратил к Астольфу Умудренною улыбкою просветленный лик. 31 Но хочу я оставить их вдвоем — Удалого герцога и апостола, Ибо с неба пора мне и на землю: Мои крылья не держат в такой выси. Я спущусь к прекрасной даме, чей дух Осажден жестоким приступом ревности; Я ее покинул, когда она Трех царей побила недолгим боем. 32 А потом на пути к Парижу[216] В тот же вечер, в попутном замке Вдруг узнала, что Аграмант разбит Ее братом и спасается в Арль, По наслышке преследуемый Карлом. Полагая, что при царе и Руджьер, Она тотчас с первым светом рассвета И сама поворотила на юг.

Тем временем Брадаманта встречает Флорделизу

33 А поворотивши на юг, Повстречала она в полудороге Даму, видом знатную, ликом милую, Но в печали и с слезами в глазах. То была возлюбленная Брандимарта, Монодантова сына, Потерявшая своего любезного Над мостом в Родомонтовом плену. 34 Она ехала, ищучи воителя,[217] Чтобы дрался на земле и в воде, Словно выдра, да так отважно, Чтобы встать басурману поперек. Повстречавши безутешную, Брадаманта, безутешная и сама, Привечает ее учтиво и спрашивает, Отчего в ней такая грусть? 35 Флорделиза смотрит, Видит: рыцарь точь в точь каков ей нужен, И пошла рассказывать и про мост, Преграждаемый королем Алджирским, И про то, как он отбил ее милого, И не потому, что сильней, А лишь потому, что хитрому на руку Узкий мост и глубокая река. 36 «Ежели, — говорит, — ты храбр и добр Так, как мнишься быть по виду и облику, — Отомсти, ради всевышнего Господа, Изобидчику Брандимартову и моему! Или хоть скажи, Где мне в сей земле отыскать отважного, Так искусного биться с басурманом, Чтоб не в прок тому ни мост, ни река. 37 Ты не только выйдешь таков, Как пристало вежественному странствователю, Но и станешь благодетелем самому Верному из верных меж слуг Любви. А еще какие в нем доблести — Говорить не мне, Ибо кто о толиком сам не ведает, Тот, конечно, и слеп и глух». 38 Веледушная красавица, Коей в радость всякий достойный случай Препрославиться в чести и в хвале, Тотчас хочет за нею к тому мосту, А сугубо потому, что в отчаянии: Ей и смерть мила С той поры, как положила несчастная, Что без милого Руджьера ей жизнь не в жизнь. 39 Говорит Брадаманта: «Такому подвигу Рада вся моя и сила и доблесть Для твоей молодой любви, Для других причин, тебе ненадобных, А превыше всех причин — для того, Что сказала ты о нем небывалое, Будто друг твой верен в любовной службе, Я же думала, что уж верных и нет».

и за нею едет к Родомонтову мосту

40 И при сих последних словах Испустила вздох из самой души И сказала: «Пойдем!» — и, минув день, Подступила к ужасной переправе. Сметливая стража Громким рогом трубит о них владетелю, Сарацин облекается в доспехи И является над мостом на холме. 41 Взвидевши воительницу, Угрожает он скорою ей погибелью, Ежели она и коня и лат Не обяжет той ведомой гробнице. Брадаманта, Знавши истину Изабеллиной участи, Ей поведанную от Флорделизы, Отвечает горделивому так: 42 «Зверственная душа, почему За твой грех должны каяться невинные? Здесь твоя уместней над гробом кровь, Ибо ты здесь убийца, и заведомый! Здесь желанней всех Лат и сбруй от поверженных тобою Будет жертвой и будет приношением, Если я отмщу, тебя убив! 43 И еще мой дар усопшей угоднее Оттого, что я женщина, как она, И предстала сюда с единым помыслом Мстить! Но намерясь меряться доблестью, Между нами надобен уговор: Ежели побьешь ты меня — Мне да будет все, что и прежним пленным, 44 Если же (на что уповаю), Я тебя побью, — Ты отдашь мне и скакуна и латы И обяжешь этой самой гробнице, А все прочие поснимешь с камней, И отпустишь на волю всех невольников». Отвечает Родомонт: «Ты права, Но невольники мои не при мне — 45 Они сосланы мною в мою Африку, Но тебе я обещаю и клянусь: Ежели случится такое диво, Что ты высидишь в седле, а я нет — Быть невольным вольными В стольком времени, в скольком мой гонец Повестит им спешную мою волю — Если подлинно я буду побит. 46 Если же повержена будешь ты (А я знаю, что так тому и быть), То не надобно мне с тебя ни лат, Ни на латах побежденного имени, — Но твое лицо, кудри, очи, Ярко дышащие любовью и радостью, Мне да будут победным даром, Чтобы ненависть твоя прешла в любовь. 47 А что пасть предо мною не позор, Тому знаменьем сила моя и удаль!» Ничего не ответила воительница, Только искривила губы Горьким смехом, Отошла ко всходу узкого мостика И пришпорила с золотым копьем Грянуть в гордого мавра.

Брадаманта побивает Родомонта

48 Родомонт пускает коня в разбег, Гулким гулом раскатывается мост, Поражая слух в далекую даль, Он мчится к бою; Но золотое копье как било, так бьет — И язычник, доселе столь воительный, Снят с седла, повисает в воздухе И воткнулся в мост головою вниз. 49 Проезжая мимо него,[218] Еле было пути коню красавицы, — В малом волосе от беды Он ее не сбросил в речную пену. Но так легок чудесный Рабикан, Зачатый от ветра и пламени, Что пронес ее по самому краю, Как пронес бы по острию меча. 50 Повернувшись к поверженному язычнику, Говорит она легкие слова: «Видишь, Кто побит и кто высидел в седле?» Сарацин, без смысла, без слов, Не умея понять, что пал от женщины, И не волен и не мочен откликнуться, Как оцепенев. 51 Молчалив и мрачен, Встал, отходит на четыре шага, Рвет с плеч, бьет оземь Щит и шлем и прочий доспех, И торопится прочь, один и пеш, Но не упустив повеления Щитоносцу: дать волю пленным узникам, Как о том условлено. 52 Он ушел, и только о нем и слышано, Что сокрылся он в темные пещеры. Между тем Брадаманта ко гробнице Пригвоздила и латы и шлем и щит, И велела, прочтя написанное, Снять доспехи всех рыцарей, о коих Ведомо, что те из Карлова стана, А других добыч отнюдь не снимать. 53 Здесь оставил латы и Монодантов Брандимарт, и Сансонет, и Оливьер, Все повышедши на Роландов поиск И пришедши прямой тропой сюда, К собственному плену, А отселе в сарацинскую даль. Их-то латы воительница велит Снять с гробницы и замкнуть в подземелье.

Сакрипант уезжает искать Анджелику

54 Но осталось на каменной стене Все, что добыто с басурманских витязей, А меж ними — и доспех короля, Тщетно рыскающего за конем Белолобом — Короля черкесского, Приблуждавшего сюда, с холма в дол, Чтоб лишиться и второго коня И уйти налегке и без оружия. 55 Он ушел налегке и без оружия От того погибельного моста, Потому что единоверцев Родомонт Отпускал на все четыре стороны. Но прегордому рыцарю не в охоту Казать нос в сарацинский стан, Ибо после великой похвальбы Ему срам возвращаться в таком образе; 56 А взяло его желание вновь сыскать[219] Анджелику, к которой он единой Чувствен, и о коей прослышал (От кого — не знаю), Что она воротилась-де в свой Катай; И он тотчас помчался ей вослед Под стрекалом страсти, — Я же вновь вернусь к Амоновой дочери.

Брадаманта с Флорделизою едут в Арль

57 Надписавши надпись, Как она освободила сей мост, Обернулась она благоприязненно К Флорделизе, Томной сердцем, грустной ликом, слезной взором, И спросила, куда она держит путь. Флорделиза в ответ: «Мой путь — Прямо к Арлю и в сарацинский стан; 58 Там я чаю корабля с корабельщиками, Чтобы плыть до заморских берегов, Ибо нет мне покоя до той поры, Что найду я супруга и господина. Чтобы вызволить его из узилища, Постою не раз и еще не раз, А обманет Родомонтов обет — Попытаю снова и снова». 59 Брадаманта говорит: «Я хочу Разделить твой путь До поры, до города Арля; А в том Арле, ради меня, Отыщи при Аграманте Руджьера, Чья заполнила слава целый свет, И вручи ему этого скакуна, С коего низвергла я басурмана, 60 И вручая, ты скажи ему так: «Некий рыцарь надеется всенародно Показать и доказать, Что пред ним ты истинный ломщик верности. Будь же наготове: Вот скакун, его сам тебе он шлет, Облачись в кольчугу и панцирь, Жди, и скоро дождешься поединщика». 61 Так ему и скажи; а коли спросит, Кто я есть, отвечай, что знать не знаешь». Отвечает Флорделиза учтиво: «За твое добро Рада я тебе услужить Не словами, а самой моею жизнью!» Брадаманта говорит: «Благодарствуй!» И вручает ей Фронтинову узду.

Брадаманта посылает вызов Руджьеру