Помоги проекту - поделись книгой:
— Месяц подряд — непруха. Очередной дядька расстегнул на Альке кофточку и страшно возмутился:
— Это грудь?! Это чирьи пора давить! — и всю ночь «давил чирьи», а утром не дал измученной Альке ни копейки, сказав, что Рахим за такое мужское оскорбление сам ему должен приплатить. Её подобрал милицейский уазик. Через час Альку сильно пнули под зад, так что она под улюлюканье и свист долго и смешно летела на обочину, махая руками как мельница. Уазик умчался, а с ним баул, где лежало всё-всё: мобильник, тёплая кофта, косметичка, смена белья, прокладки, пачечка денег — доля Рахима, и ещё в потайном кармашке маленькое золотое колечко, на которое она долго копила.
Ослепшая от мокрого снега, Алька брела к трамваю. В голове вертелась песенка, которую на радио шансон часто заказывали водители. Там грустная девушка пела, что вот была она лёгкая, нежная и робкая, как долгожданный ноябрьский снежок, и юноша ловил губами тающие снежинки. Но пришла весна — снег стал грязным, вытаяли плевки, окурки и собачьи какашки. И прохожий, выворачивая ноги так и эдак, вытер глинистые башмаки о последний сохранившийся белый островок…
В тот же вечер Алька, забыв о горестях, в жаркой, тускло освещённой прокуренной кабине сидела на мужских горячих коленях. Водитель, перехватив ломкую Алькину талию, потянулся к магнитоле, вечно настроенной на волну радио шансон, и Алька, размахивая пластиковым стаканчиком, подпела шансонетке: «Заведу себе грузина, буду лопать апельсины!»
…— Эй, — робко позвала Алька. — Я поеду с тобой, а ты дай сто рублей, ладно? Я два дня не ела.
— В бане сперва помойся! — посоветовал ей молодой, в кожаной куртке водитель. Алька поплелась прочь. Парень глядел ей вслед. Выругался. Выпрыгнул из кабины, повёл Альку в пельменную. Накормил тремя порциями пельменей, сытый Алькин живот надулся тугим мячиком. От ещё раз робко предложенных плечевых услуг решительно отказался: «Нужна больно, я неделю назад женился». Алька за столом сонно, умиротворённо дремала, как воробей на ветке, а кожаный парень вслух размышлял:
— Что с тобой делать? Ребёнок ещё совсем, пропадёшь, блин. Давай вот что. У меня корешок открыл бар, набирает официанток, даёт общагу… С испытательным сроком, само собой. Порядок строгий, насчёт гулянок — ни-ни. Не подведёшь?
Подвести?! Алька готова была на коленки бухнуться перед молодожёном. Неужели она, наконец, отоспится в нормальной чистой постели, в твёрдой койке на четырёх ножках? В тишине, без воя мотора и рвотного радио шансон? С кровью выхаркает бензиновый угар и табачный дым? Будет каждое утро принимать душ и стирать трусики?! В кои-то веки проснётся с головой, не разламывающейся от боли и страстного желания немедленно подохнуть — будь оно проклято, по женской линии, Алькино долгожительство!
Говорят: судьба, судьба. Но вот, допустим, с утра тебя ждала судьба: выверенная, добротная, возданная по заслугам. А ты её прошляпил, проспал на пять минут. И твой дальнейший день — да что там, вся жизнь — покатится, вихляясь, шаляй-валяй по кривой дорожке. Отсюда весь бардак: потому что встречаешься со случайной, дурашной судьбой, а не с настоящей, уготованной — той что с большой буквы…
Недавно Алёша брёл мимо трамвайных путей. И рядом набирал ход трамвай. Шёл медленно, так что в окошке была видна девчонка, которая отвернулась к окну, чтобы не видели пассажиры, и горько плакала. Он сразу понял, что возможно, даже скорее всего, эта фея плача и есть его судьба. Это тебе не однокурсницы, которые в трамвае отворачиваются лишь для того, чтобы подкрасить губы. Но вагон пройдёт и растает в дымке…
И тут в трамвае чего-то ломается, и он тормозит. Дверцы с готовностью распахиваются: входи, чего же тебе ещё? Вот тебе знак свыше, неподдельная, в чистом виде, высшей пробы Судьба. И Алёша… прошёл мимо. Прошёл, мысленно хлеща себя по щекам, проклиная: «Какого чёрта?! Будешь, будешь ещё ныть, Философ?» Философом его дразнили приятели. И ещё — Последним девственником России.
Ту девчонку он неожиданно встретил в баре, куда забрели с приятелями отметить конец сессии. Он не знал, что официантки здесь работают топ-лесс. И от увиденного прямо на пороге глупо, глупо, позорно брякнулся в обморок. Очнулся и увидел прямо перед глазами торчащие детские остренькие грудки.
— Ты зачем сюда пришёл? — девчонка сидела перед ним, по-татарски скрестив ноги, с любопытством, как зверёк, заглядывала в лицо. Она тоже была голая по пояс — как будто собралась в баню или проходить флюорографию. Поняла его взгляд и засмеялась. Встала, накинула кофточку, едва прикрывшую грудки.
— Как тебя зовут? — слабо спросил Алёша.
— Никак. Плечевая.
— Это такая фамилия?
Запретная, сладкая, стыдная, властно притягивающая, делящая жизнь на две половины, черта называлась Женщина. За чертой была Тайна, Бездна, засасывающая чёрная дыра. Черту эту, если верить, прошли уже многие его приятели и теперь имели право высмеивать Алёшу. Для себя он решил, что никогда не сумеет одолеть черту, познать Женщину, ничего у него не получится. И пускай: чем хуже, тем лучше. Не зря он всегда страдал от собственной особости, исключительности. Под подушкой у него лежала расплющенная зачитанная Библия, и в интернете он набирал ключевые слова «уйти в монахи».
И вот сейчас понял: никакая за чертой не бездна, если там бесстрашно скрылась его ровесница, маленькая богиня с острыми грудками. Позови она Алёшу с собой, он не напрягаясь, восторженно и счастливо, как в полётах во сне, преодолеет черту, всё у него получится… Только с той девчонкой. В Алёшиных снах они соединялись невесомо и нежно, как зависшие в воздухе бабочки, как касающиеся головками цветы. Он стонал и просыпался в липких холодных проталинах простыней. Хотя на деле не смел бы её даже коснуться.
На лекциях рисовал торчащие грудки и, дико оглянувшись, рвал рисунок в мелкие кусочки. В буфете брал только воду и уценённый вчерашний пирожок: копил деньги на бар, да и не хотелось.
Мать тревожно спрашивала:
— Алёша, ты не болен? На лице одни глаза остались.
Под ногами громко хрустел весенний снег, утренний морозец засахарил его в крупные грязные кристаллы. Тётка впереди по-утиному переваливалась на растоптанных больных ногах, спешила — в раннюю смену в больницу или на станцию. Тётку эту приметили, выскочив из бара, разгорячённые, раздразнённые, недобро заряженные Славик и Витёк.
— Уродка, — сплюнул Витёк.
— Какая разница, — не согласился трезвомыслящий Славик. Он всё время оглядывался и облизывал губы. — У них всё одинаково устроено. Если что, свалим на этого.
У Алёши, плетущегося за случайными приятелями, в голове крутились цветные картинки: тёплые лампы, голые сливочные женщины. Спящие чёрные дома казались крошечными, а раскачивающиеся перед глазами спины парней — громадными. В них таилась угроза, и пускай. Чем хуже, тем лучше.
— Эй, э-эй! — окликнул их девичий голос. Алька — она с работы возвращалась в общагу — нагнала троицу. Задыхаясь от бега, быстро и грубо говорила: — Вы чего это задумали, а?! А ну, гадёныши, брысь по домам, я охрану вызвала!
Витёк и Славик слиняли. Перед Алёшей стояла девчонка со странной фамилией Плечевая. Впервые он близко видел её глаза: в размазанной туши, набрякшие смертельной усталостью. Они стояли и смотрели друг на друга — две судьбы, которым совсем ни к чему было пересекаться на данном плече жизни.
Рыжая
В жарко натопленной, прокуренной, ярко освещенной дежурке районного отдела милиции раздавались взрывы хохота. Из отпуска вернулся эксперт Юра Оганесян, ездил руководителем туристической группы на Саяны. Теперь будет месяц травить анекдоты, собранные со всех уголков «нашего необъятного ЭСЭНГЭ». Хохмач, ребят от него за уши не оттащишь. Зато и дежурство незаметно пролетит. Вон, уже третий час ночи, а пачка сигарет нетронутая — спасибо Юре.
Неделя Андреевых дежурств — подряд — затишье, если не считать семейных разборок и мелких уличных грабежей. Но никто из группы быстрого реагирования по этому поводу радости не изъявляет. Чем дольше тишина, тем громче ее взорвет, так что областное начальство потом матюкается: «Чикаго у себя устроили, так вас и разэдак».
Ну вот, накаркал. Звонит женщина с прерывающимся от волнения голосом: двадцать минут назад своими глазами видела убийство в парке.
Наутро в угро будут слушать пленку, с умиротворяющим шорохом передающую сбивчивый рассказ свидетельницы. Она возвращалась с ночной смены, не стала ждать дежурного автобуса. Шла не по самой аллее, не под фонарями, а по дорожке, протоптанной фабричными женщинами за кустами разросшихся акаций, в темноте — так безопаснее.
В это же самое время посередине аллеи шла девушка, очень высокая, в шубке, с распущенными волосами. Тут ее нагнал мужчина меньше ее ростом, и дальше уже они пошли вместе, тихонько и, кажется, вполне дружелюбно переговариваясь. Они совсем рядом со свидетельницей были, но пережидающую женщину в кустах не слышали: снег под ногами подтаявший потому что, мягкий.
И вот только они отошли, как раздался такой звучный хлопок. Свидетельница чуть-чуть осмелилась высунуть голову из кустов: мужчины как не бывало, а девушка лежит на снегу. Она, конечно, подходить не стала, с ума она сошла, что ли, да ее бы тут же и уложили рядышком.
…Потеплело. Громко шуршал, скрипел, потрескивал, оседая, тяжелый весенний снег. И деревья стояли мокрые, черные, весенние, ветки в бисере крупных прозрачных капель. Уже в начале аллеи было видно темнеющее на снегу пятно.
Молодая девушка в шубке лежит, неловко подвернув ноги в модных сапожках. Длинная, тоненькая, красивая, в свете фонаря просто не по-земному красивая. Голубоватое лицо, темные шнурочки бровей; в муке, кривой буквой «о», открытый рот, губки очерчены резко, надменно. На оголенном запястье блестит браслет с зеленым камнем. Пуля, по-видимому, вошла возле уха с близкого расстояния, кровь пропитала снег в диаметре полуметра вокруг головы. Яркие рыжие волосы нимбом улеглись вокруг головы.
«Постой-ка, постой. Рыжие. — Андрей присел, стараясь не запачкаться, отвел липкую прядь. — Так вот при каких обстоятельствах нам пришлось свидеться. Вот, птичка, и попалась ты в свою западню. Сколько веревочке ни виться…»
Юра, передвигаясь гусиным шагом, делал замеры рулеткой. Подошла «скорая», врач выпрыгнул в накинутом поверх пальто белом халате. Не вынимая рук из карманов, обошел вокруг убитой, только что не попинал.
Водитель подошел, позвал греться в машину. С любопытством заглянул в мертвое голубое лицо. «Ух, хороша девка. Кому-то дорогу перешла… Черт, ботинки совершенно промокли. Моя жлобится, все дешевку на китайском рынке берет».
До пяти лет у Майки отец на ее глазах бил маму. Слушая крепкие, глухие удары по мягкому живому телу, девочка дрожала. Но не плакала, только темные глаза у нее странно увеличивались, росли, как блюдца. Отец пинками выгонял жену в прихожую, запирал комнату на ключ.
— Доча-а! — он хлопал по колену толстой распластанной ладонью. — Сюда, доча.
У парализованной от страха Майки росли глаза, росли до тех пор, пока, кажется, на лице ничего не оставалось, кроме неправдоподобно огромных черных глаз.
— Доча, убью, зараза.
Рыбкой захватывая ртом воздух, она приближалась, не отрывала глаз от красного вздувшегося родительского лица.
— Сюда! — отец хлопал рукой по колену. Майка, цепляясь за штанину, карабкалась. И тогда он вынимал из кармана какое-нибудь размякшее шоколадное яйцо в серебряной бумажке, целовал Майку, в порыве пьяной слезливой любви сдавливал ее громадными ручищами. Она сидела застывшая, судорожно вытянув шейку.
Однажды мама не вернулась из больницы. Отца посадили, а Майка попала в детский дом. И здесь она не стала бойчей, громче. Не говорила — шелестела, так что всегда ее приходилось с досадой переспрашивать по несколько раз одно и то же. Никогда ни с кем не заговаривала первая, сидела и ходила вытянувшись в струнку, как солдатик. Если ее просили о чем-нибудь, она опускала глаза и чуть слышно шептала: «Конечно».
Когда просящий отворачивался, на Майкином личике проскальзывала неприятная гримаска. Точно оцепенелое состояние, из которого ее вытащили, было ей намного интереснее очередной общественной нагрузки.
Когда девочка пошла в школу и ее перестали стричь, все вдруг увидели, как из куцых косенок на глазах вырастают, густеют волосы чудесного, смоляного с просинью, цвета. Вопреки строгим детдомовским нормам и правилам, ей их отрастили до подколенок.
Тот, кто видел Майку со спины, не верил, что эта мерцающая, как звездная ночь, со вспыхивающими, бродящими в глубине искрами масса волос принадлежит не роскошной восточной женщине, а худосочному заморышу. С ее волосами вечно возились, выдумывая прически, молоденькие воспитательницы и девочки из старших групп. Теперь на городском и областном конкурсах «Мисс Коса» детский дом неизменно занимал призовые места.
Училась Майка на серенькие троечки. После восьмого класса поступила в швейное ПТУ. Как воспитаннице детского дома, ей не нужно было сдавать экзамены, а то вряд ли бы она их выдержала.
…И однажды, возвращаясь с занятий, Майка ехала в автобусе. Она сидела на заднем сидении рядом с пожилой пассажиркой в клетчатом берете с большой пуговицей на макушке. На очередной остановке вошел парень маленького роста, миниатюрный, как девушка, с серыми, глубоко посаженными глазами. Он жадно курил и посматривал в окно.
Пассажирка с пуговицей встрепенулась и заворчала, что курят в салоне общественного транспорта только последние свиньи, которым плевать на стариков и детей, а также на людей, страдающих астмой, вот как она. Это была храбрая старуха-скандалистка, которую никто еще не проучил за привычку бесстрашно совать всюду свой нос.
Парень мельком мрачными, глубоко посажеными глазами взглянул на старуху, у которой на макушке гневно прыгала большая пуговица, и смял сигарету. Майка восторженно смотрела на парня: она чувствовала, что ее слабенькая суть не в силах противиться темному влечению к этому миниатюрному, как девушка, парню.
И еще она поняла, что они из разных миров. Она из тех, которых не замечают, а он из тех, которые не замечают. И успела подумать, что вот сейчас он выйдет, а она поедет дальше и уже никогда в жизни не встретит своего Прекрасного Принца. Это показалось ей диким, с этой минуты она не могла жить, не видя его.
И когда парень вышел и зашагал по переулку, Майка стряхнула с себя оцепенение и прыгнула следом. Запыхаясь, она бежала за ним мимо старинных, с осыпающейся штукатуркой домов, кривых неохватных, как в сказке про мальчика-с пальчика, деревьев, каких-то рядов сараев и поленниц, и вбежала следом в двухэтажный облупленный дом. Успела увидеть, как он перескакивает через три ступеньки по деревянной поющей лестнице. Она тоже вбежала наверх… Тут парень будто сквозь пол провалился.
Майка перевела дух и огляделась.
…Справляли день рождения у друга Леньки. Андрей сумел вырваться только в первом часу — прижимая руки к сердцу, клянясь, лепеча нарочно пьяным голосом, что завтра идти с отчетом к заму.
Всей компании под предводительством Ленькиной жены загорелось его проводить до остановки. Хохоча, толкаясь в тесной, надушенной и прокуренной прихожей, разбирали и влезали в кожу, чернобурки, норки, мутон, обматывали шеи двухметровыми пушистыми шарфами — богатая собралась публика на Ленькиной вечеринке.
Потом скученной толпой, от которой то и дело отлеплялась мужская или женская фигура и под «ла-ла-ла» выплясывала под фонарями нечто среднее между ламбадой и русской плясовой на спящей улице, привлекая внимание редких прохожих.
Задыхаясь от смеха, нарочно привирали слова.
Его впихнули в трамвайный вагон с хохотом, с шутливыми напутствиями; нахлобучили шапку на нос, исколотили всю спину кулаками. Наконец, дверь захлопнулась, шум, веселые крики точно отрезало. Дежурная веселость сошла с него, он с облегчением передохнул. Завернулся плотнее в пальто, уткнулся в поднятый воротник — затих. Облизнул губы, сладкие от чьей-то помады.
В тускло освещенном холодном салоне было почти пусто. Только впереди сидела старушка с мальчиком, но и они скоро вышли. Чтобы нечаянно не уснуть, Андрей начал считать остановки: одиннадцатая в новом микрорайоне — его. Запутался уже на третьей.
Пригрелся, начал задремывать. Еще успел подумать сквозь дрему, не увезла бы вожатая в парк — втолкнули его по пьяни в прицепной вагон. Да нет: видела, небось, в боковое зеркальце, как пьяная компания заталкивала дубину стоеросовую. Вагонные двери, астматически шипя, исправно открывались на всех остановках.
… Проснулся, почувствовав тревогу. Чьи-то быстрые сухие пальцы двигались у его руки, у запястья. Они были очень проворные, эти пальцы, делали свое дело быстро, едва касаясь, и эти легкие вкрадчивые движения вызывали тревогу. Андрей чуть разлепил ресницы.
Перед ним на корточках сидела девушка: сосредоточенно, трудолюбиво склоненная головка, гладкие рыжие волосы, связанные низко на шее в узел — по ним, как по полированным, скользили отсветы от уличных фонарей. Закусив губу, она безуспешно пыталась расстегнуть толстый браслет его японских часов. Андрей сам мучился с ним по утрам, бранился, все собирался отнести в ремонт.
Рыжеволосая принялась помогать себе зубами — он ощутил прикосновение кончика холодного носа, теплых полураскрытых губ. Все-таки она справилась быстрее, чем Андрей ожидал. Но он и теперь не шелохнулся, даже подпустил легкое похрапывание. И девушка с рыжими волосами потеряла бдительность, молниеносно сунула часы — куда, толком не увидел. Но когда сильно, как птица, рванулась к открывающейся дверке, он железной «ментовской» рукой ухватил за локоть и сильно дернул книзу, заставляя рыжеволосую вновь присесть.
Она ахнула. И тут же гладкий лобик у нее сморщился, шнурки бровей удивленно поползли кверху. Андрей тоже, не веря себе, всматривался.
— Что, скажешь, не признала? Скажешь, не вспомнила, клофелинщица? — Он сжимал ее тонкие руки все сильнее, выкручивал их. Старая злость ожила в нем.
У девушки лицо кривилось от боли. Она, тяжело дыша, боролась, стараясь высвободить руку. И вдруг, изловчившись, острыми зубами с тугим хрустом прокусила ему кожу на тыльной стороне ладони — и в одну секунду змеей выскользнула между закрывающимися дверками.
За стеклом близко от него проплыло, удаляясь, улыбающееся насмешливое лицо: рыжеволосая делала ручкой…
Она стояла в широком, как зал, коридоре с зарешеченными пыльными оконцами под самым потолком. Вправо и влево уходило множество дверей. Перед каждой лежали либо сложенные в несколько слоев половички, либо тряпичные кругляшки, либо стершиеся резиновые квадратики. Из стены тут и там торчали краны. Из-под раковин выглядывали прокисшие черные ведра. Полки с хламом вдоль стен прикрывали занавески, кое- где подмоченные и начавшие чернеть и подгнивать снизу.
Майку это слегка поразило. Прекрасный Принц мог жить в хрустальном дворце, на худой конец в квартире с лоджией на непостижимой высоте… Но не в этом же облупившемся доме с раковинами, забитыми картофельной кожурой, вываренным лавровым листом и прокисшей перловкой, с застоявшимся под потолком запахом жареного лука и рыбы…
Только у одной из дверей рядом с туалетом в самом тесном и темном углу не стояло помойного ведра, и на полках, предназначенных для хлама, теснились разнокалиберные горшочки с фиалками. Здесь в угловой квартире жила одинокая женщина, целыми днями пропадающая на работе. Выращивание фиалок были ее хобби.
Сюда не проникал солнечный луч, из кухни несло чадом, из туалета — кислятиной. А цветы стояли тугие, свежие, с толстенькими меховыми листьями. И все до одного, точно сговорились, буйно цвели, горели пронзительными синими, фиолетовыми и бордовыми огоньками. Майка не утерпела, понюхала цветы, погладила теплые листочки и присела в фиалковом укрытии на низкую батарею.
Из туалета тотчас вышла черная носатая старуха в толстом спортивном костюме, с жестяным узкогорлым кувшином в руке. Она подозрительно с ног до головы оглядела девочку.
— Ты чего здесь сидишь? Чего надо? — накинулась она. Майка догадалась пробормотать:
— Мне сказали… Я думала… Мне квартиру снять. Я думала, пускают.
— Не ходят к нам квартиры снимать, — мрачно сказала старуха. — Нет, не ходят. Одни пропащие, может.
Она ушла, оглядываясь уже не только с подозрением, но и с ненавистью. Майке пришло в голову, что если еще раз старуху вынесет нелегкая, то она уж точно поднимет шум. И тогда, наконец, оживут эти мертвые высокие двери, будут открываться, скрипеть, хлопать, начнут высовываться чьи-то головы. И она, может, увидит сероглазого парня.
Майка уже пригрелась и задремала, когда прямо напротив распахнулась дверь, оттуда вылетела высокая рыжеволосая девушка в распахнутой шубке. Она пронеслась мимо девочки, опахнув ее запахом тонких сладчайших духов. Входная дверь уверенно, громко, как за своим здесь человеком, хлопнула за нею.
Комната, из которой вылетела душистая девушка, снова отворилась. Появился Прекрасный Принц в свитере, джинсах и засаленных тапках на босую ногу, с чайником в руке. Насвистывая, он отправился в конец коридора. Майка, плохо соображая своей слабой головой, что делает, юркнула за дверь.
Комната была огромная, с высокими сводами-арками. На окнах висели седые от пыли бархатные малиновые шторы с кистями, какие показывают в фильмах про купцов. На полу стоял узкий длинный ящичек телевизора, также густо покрытый пылью.
Заслышав из коридора приближающееся посвистывание, Майка спряталась за штору. Прекрасный Принц поставил чайник с кипятком на пол — в этом месте наслаивались друг на друга желтые круги — и принялся возиться с дверью. Он приседал на корточки, привставал на цыпочки, опускал крючки и крючья снизу и сверху, накидывал цепки и цепи, поворачивал ключи в скважинах, а в довершение с грохотом вдвинул в скобу узкий железный засов. Он будто в сейф себя закрывал.
У Майки с каждым очередным скрежетом и лязгом сердечко замирало все больше и падало все ниже.
Парень постелил на диван газетку, поставил чайник, бухнулся рядом и жадно закурил. Не вставая, шваброй открыл форточку. Потом вскочил и стал яростно рыться в письменном столе, швыряя ящички. И вдруг прыжком оказался у шторы, отдернул ее, чуть не сорвав с колец. В руке у него был маленький, как игрушка, пистолет.
С каменным лицом, не вынимая изо рта сигареты, он отодвинул неживую Майку. Двигаясь зверино, прыжками, обследовал по периметру всю комнату.
— Что ты здесь делаешь, а? Та как сюда попала, а? А?
Голос у него был тонкий, визгливый. Молниеносными, непонятными для Майки движениями парень снизу вверх провел по ее бокам, полуобнимая, полуощупывая, задерживаясь на пазухах, подмышках, карманах. Вытолкнул ее на середину комнаты.
— Чего молчишь? Откуда ты меня знаешь? Кто тебя послал?
Поделиться книгой: