Арбатская излучина

— Вот уж нет. Это было не запланировано… Видишь ли, я надумал это, уже сидя на совещании, пока слушал тебя и увидел недовольство начальника, знаешь, он так ноздрями шевелит, будто учуял что-то неподходящее, — захохотал Юрий.

— Учуял-то не он, а ты! — Но Иван уже чувствовал, что «отходит», — не мог он всерьез рассердиться, так обезоруживал его Юрий своим признанием: покривил душой, так вот признаюсь же! Ну бей, ну ругай, но не лишай своей дружбы!

И он не лишил.

Как не лишил и позже. Впрочем, позже было другое…

Юрий положил трубку и повернулся вместе с сиденьем кресла. «Оно у него, оказывается, вращается!» — не к месту подумал Иван Петрович, в то время как Юрий уже вскочил и бросился к нему, обдав его, словно теплым душем, этим своим открытым, честным взглядом, вовсе не притворным каким-нибудь, а присущим ему, как его собственная кожа. Он не мог даже слова выговорить, так был растроган и встречей, и, наверное, еще больше — своими собственными чувствами.

Но удивительно, и Дробитько ощутил какое-то волнение: все-таки вместе… Что вместе? Черт возьми, воевали вместе? Ну вот… Ему не хотелось терять того доброго, что все-таки, вопреки всему, проявилось сейчас.

И наконец оба они спохватились, что еще ничего друг другу не сказали и стоят посреди кабинета, бессмысленно хлопая друг друга по плечам. Да может быть, и не спохватились, если бы не телефонный звонок. Юрий открыл дверь и сказал секретарю, чтоб переключил телефон на себя. После этой вынужденной перебивки они уже как-то по-другому вгляделись друг в друга.

— Ты не переменился, Юрка! — сказал искренне Дробитько. — Только что волосы потерял.

— Не самая страшная из моих потерь, — вздохнул Юрий, впрочем не теряя радостного оживления, и Дробитько решил, что речь идет о чем-то второстепенном, Юрий всегда любил преувеличивать.

— А ты, Иван, сохранил спортивную форму. Ну, ты всегда был… Ты все еще служишь?

— Вот на днях буквально угодил подчистую. По болезни.

— Наверное, то ранение все-таки?

— Не без этого. Ты скажи лучше о себе.

— Что ж говорить? Я — дедушка… Вот так.

— Ну, за тобой не угонишься.

— Я помню, ты потерял жену…

— Да. Женился снова, да вот расстались, — Иван торопился все выложить, чтобы уже не возвращаться к этому. Главное, избежать вопроса о Вале. Почему-то боялся он…

Юрий сам сказал:

— Валя, знаешь, в науке преуспевает. Кандидатскую защитила.

— Здорова?

— В общем — да. Ну, нервы. Как у всех. Так что же ты делаешь сейчас? Небось завел участочек, копаешься? Любо-дорого, целый день на воздухе.

«И этот туда же!» — Иван хотел приступить к делу, но вошедший верзила сказал, что звонит «сам Антон Антонович»… Юрий нарочито медленно поднялся:

— Почему же ты не домой, Иван? Видишь, здесь и поговорить не дадут.

Он уже стоял с трубкой в руке у стола, и теперь Иван мог отчетливо увидеть, каков Юрий Чурин на службе: почтителен с начальством, но с достоинством. На вопросы ответил четко, даже с цифрами, а под конец — солидно так, без подхалимства, а вроде с искренней заинтересованностью: «Как супруга?.. А молодое поколение?» «На плаву, на плаву Юрка», — подумал Иван и тотчас тоскливо вспомнил: «Ну, нервы…»

Юрий вернулся на диван, где они сидели. Он уже забыл, на чем прервался разговор, и стал рассказывать:

— Хлопотливое хозяйство. Всё — на виду. И знаешь, всякие непредвиденности! И за все с тебя — семь шкур… Проблемы сложные, вот, например, парковая архитектура. Новая область! И тут очень важно, какую линию избрать. Потому что просто копировать Запад — нам никак… А свой стиль еще не родился! Тут, знаешь, есть такая линия: использовать природные данные… — он увлекся, но Иван перебил: не мог же он целый день здесь сидеть!

— Я ведь по делу к тебе, Юра.

— Ну вот видишь, какие мы деляги: не встретимся годами, если не дело. Говори, рад тебе служить.

— Понимаешь, прицепилась ко мне какая-то хвороба. И так вопрос стоит: работа — только на воздухе…

Юрий даже на месте подскочил:

— Так это же чудесно!

Хотя Ивану подумалось, что чудесного-то в этом мало, его тронула горячность, с которой Юра тут же стал планировать:

— Вот, например, снабжение. Так мне нужен свой человек на это тонкое дело! Или нет — плановик…

— Юрка, при чем тут воздух? — напомнил Иван.

— Ах да! Что же…

— А то, что садовым рабочим могу, и только.

Юрий разочарованно глядел на него:

— Не жирно ли будет на это дело полковника?

— Ох, Юрка, не карьеру же делать я собираюсь в твоей епархии!

— И то верно. Ну хоть участок тебе подберем что надо. И — бригадиром! Обязательно — бригадиром! — воодушевился Юрий. Он отмахнулся от верзилы, заглянувшего в кабинет.

Иван взмолился:

— Так ведь бригадир — это опять же: отчетность, наряды, совещания. Ну нельзя мне всего этого!

— Да, пожалуй, — быстро согласился Юрий. — Тогда к лучшему бригадиру… Можно сказать, наша гордость. Популярнейшая личность на московских бульварах.

— Давай — к личности.

— Так рабочих у нас начальники участков сами оформляют. Я позвоню.

Все остальное катилось по хорошо укатанной дорожке административных формальностей, всемерно упрощенных в данном случае: прием на работу «простого рабочего». Иван Петрович узнал, что в рабочей силе — нехватка, что контингент пестрый, своеобразный, а работа хоть и нехитрая, но видная сама по себе. И каждое лыко в строку. А строк этих, строк — уймища! Что в добром романе.

Конечно, он никак не предполагал, что ему выпадет работать именно на том бульваре, где он сидел со своими горькими мыслями и случайная фраза случайно встреченной женщины унесет их в сторону, как ветер уносит сорванный с ветки неприкаянный лист… Было естественно, что Юрий обязательно хотел его направить к лучшему бригадиру. А вот то, что им оказалась та самая женщина, — ну уж это его величество Случай!

Так он думал, возвращаясь домой и чувствуя, как не болезненно, а даже приятно ноют спина и натруженные руки после первого рабочего дня. Успокоительная мысль о том, что он сделал правильный ход, поддерживала его даже физически. Он давно не был так спокоен, сумятица в голове улеглась. Он не загадывал вперед, принимая все как есть.

И теперь уже не было стимула сопротивляться тому, что полезло на него из темноты, из давно затолканного туда, в глубину, на самое дно и все-таки с удивительной легкостью взмывшему оттуда воспоминанию.

Как это несправедливо! Люди научились управлять сложнейшими процессами и бессильны перед собственной памятью: нажать бы на какую-то кнопку и выключить…

Но не было такой кнопки, и он тотчас оказался на краю того самого оврага, в той самой порушенной деревеньке, где и в доброе время стояло не больше чем десятка два дворов. Он вдохнул запах только что выпавшего снега, смешанный с горьким дымком пожарища. Этот дым держался стойко и разносился далеко. Даже в лесу, подступавшем вплотную к оврагу, его не перешибал густой хвойный дух.

Это был запах тех фронтовых ночей, вернее — зафронтовых, потому что сорок километров отделяли их от расположения наших частей. А немцы были совсем близко, и лес контролировался ими.

Та изба, в которой они жили, как раз привалилась к склону оврага. Вероятно, когда строили, он был невелик, а потом пошли оползни, и изба выехала на самый край. Они не взяли бы такое жилье под штаб, да выбора не было, а овраг хорошо просматривался, так что ничего: можно было и тут обосноваться. Вся группа поместилась в избе-пятистенке, а насчет подходов к ней — так день и ночь ходил туда-сюда часовой.

И они даже отпраздновали октябрьские праздники. Интересно так получилось… Впрочем, это теперь все кажется интересным, а тогда было само собой разумеющимся.

— Встретим октябрьский праздник как люди. Я сделаю доклад, — сказал начальник, их знаменитый начальник, которого они между собой называли Жокеем за манеру держаться в седле и, безусловно, из зависти.

Он провел указательным пальцем по усам и обвел всех придирчивым взглядом.

— Нет, — я проведу с вами политбеседу, — вдруг передумал он.

Все молчали: и то и другое выглядело странно, если учесть, что их было восемь человек вместе с начальником. Но настроение было в общем праздничное: радистка Валя только что выходила в эфир и приняла с Большой земли поздравление с праздником и стереотипное — «Желаем успехов в работе».

— И в личной жизни, — добавила Валя от себя.

Начальник сверкнул на нее глазами. Валя отвернулась.

Всем не терпелось начать праздничный ужин: у них были американские сосиски, окаменевший сыр и галеты. А спирт начальник разрешил взять из аптечки.

Но все прекрасно понимали, что от «беседы» никуда не денешься.

Начальник встал и откашлялся, словно выступал перед многолюдным собранием. Он стоял, а они сидели, скучно посматривая на его нескладную фигуру в поношенной телогрейке с двумя орденами Красного Знамени, на его лысую голову — кубанку с зеленой партизанской ленточкой он зажал в кулаке.

— Уберите кота! — сказал начальник.

Валя поспешно столкнула со стола самого нахального из одичавших котов, которых они каждый день выгоняли из избы, но непонятно, как они опять в ней возникали.

— Таким образом… — начальник всегда начинал этими словами, будь то политсообщение или просто приказ «не баловаться со взрывчаткой» — подрывник Жора любил поджигать на загнетке кусочки тола.

— Давайте, таким образом, выскажемся, кто мы есть такие и кто бы мы были, если бы не Великая Октябрьская социалистическая революция.

Все озадаченно молчали.

— Начну с себя, а ты, Жора, помолчи, — вскочивший было Жора заерзал на месте. Жестом привычного оратора начальник потянулся к стакану с водой. Воды не было. Была аптечная банка со спиртом, и он, поспешно отдернув руку, продолжал:

— Родился я, таким образом, в одна тысяча девятьсот пятом году в деревне Объедково, ныне районный центр Красный Кут. Нас у отца с матерью было десятеро. Семеро померло в голодные годы. Как сравнялось мне одиннадцать, отец провалился под лед и утоп. Мать весны не дождалась. Перед смертью она позвала нас — я старший был, а младшей сестренке семь годиков стукнуло — и говорит: «Простите нас с отцом, не подняли вас, не сдюжили. А теперь что ж! Соберите, что есть в избе, снесите бабке Степе, а она нашьет вам сумы холщовые. Идите к отцовой родне в большое село Долгунцы. Дорога выпадет вам неблизкая, да добрые люди подадут чего ни на есть…» И пошли мы. В тифозном бараке сестренка померла. А мы с братом стали беспризорниками по всей форме. Прибились мы к городу Харькову. Поначалу городские пацаны забивали нас бойкостью, но мы были посильнее и спуску не давали. Присмотрел нас, таким образом, один человек, вернее сказать, блатной, по прозвищу Пищик — это шея у него такая, знаете, длинная была, — по узкому профилю «стопарь», что значит — грабитель. Стал брать нас на «стоп». Спросите: зачем? Для наводки, а по-нашему если сказать — на рекогносцировку: не наблюдается ли в поле зрения «штымп» в подходящей шубе. Пищик нас не обижал. Жили хорошо. Пока не влипли. Пищику по тем временам десятку врезали, а нас как несовершеннолетних — в колонию! Если по-честному, то людей из нас сделали не скоро. Я пять раз убегал, а брат — два раза. Он потише был. Он вообще у нас тихий. Сейчас на Юго-Западном направлении артиллерийским расчетом командует. В детском доме имени Клары Цеткин научился я слесарить. Перед войной в политотделе МТС работал.

Начальник помолчал, но решил, видно, что не след закончить на такой скромной ноте, и добавил, повысив голос:

— Да здравствует Великая Октябрьская социалистическая революция!

Несколько мгновений стояла тишина. Воспользовавшись ею, коты ринулись было на стол, но аплодисменты спугнули их. Первым захлопал Жорка, а за ним остальные. Всемером они наделали столько шуму, словно это было настоящее торжественное собрание.

Начальник принял это как должное.

— Кто просит слова? А ты, Жора, помолчи.

— Я скажу, — вызвался разведчик Джафар, молодой офицер из окруженцев.

Он застегнул свой немецкий трофейный мундир со споротой свастикой. На ее месте была приколота брошка в виде чайки — подарок радистки Вали.

Джафар откинул со лба смоляной чуб и сказал без обиняков:

— Я каракалпак. Мой отец нас каракульские отары Хаджи-бая, а дед мой нас отары отца этого бая. Я бы тоже нас байских овец. Если бы не Октябрьская революция. А так я поступил в университет.

Валя сказала, что ее родители были в царской ссылке. Может быть, она стала бы учительницей, как ее отец и мать, и, надо думать, тоже пострадала бы за революцию.

— Очень хорошо, — некстати заметил начальник. Он, наверное, хотел предложить Жоре высказаться и посмотрел в его сторону, но того наконец прорвало:

— Что вы это, товарищ начальник, заладили: «А ты, Жора, помолчи!» Чего мне молчать?! Меня, если хотите знать, и на свете не было бы, если бы не Октябрьская революция!

— Это как же понимать? — спросил начальник, ожидая подвоха.

Все с веселым любопытством уставились на Жорку.

— А понимать надо очень просто. Моя мама — богомолка, в монашках была, «христова невеста» называлась. Так бы она в этих невестах и засохла, если бы в монастырь не заглянул отважный красный конник Семен Бойко, мой папа.

Раздался дружный смех.

— Я их всех постреляю! — закричал не своим голосом начальник, имея в виду котов, которые с двух флангов атаковали сосиски…

А потом группа перебазировалась в Поленовские леса. Поглубже в немецкий тыл. На месте остались только Дробитько и Валя. Да, они остались вдвоем в сожженной деревеньке, которая называлась так весело: Скворцы. Но тогда это звучало скорбно: на пепелище торчали среди сугробов только печи, словно в отчаянии выбежавшие из-под кровли наружу. И оттого что русская печь — символ домовитости — одичало стояла на снегу, беззащитно подставив ветру свои остывшие бока, место казалось еще более мрачным, погибельным. Но в их избе печь сохранилась. И Валя пекла в горячей золе на загнетке картошку, чуть подмороженную. В сладковатом ее привкусе тоже было что-то свое, от этого места, от этого времени. Они ели ее с американской колбасой, похожей на розовую резину, доставая ее из банок белой жести трофейными кинжалами со свастикой и готической надписью «С нами бог».

В этой избе, вдвоем, среди снежного безлюдья, они устроились с максимумом удобств, которыми научились окружать себя за многие месяцы зафронтовой жизни. Трещали в печи сыроватые поленья, светлый и как будто теплый кружок отбрасывал на стол фитилек, зажженный в блюдце с подсолнечным маслом. В банку с пестрой этикеткой Валя ставила еловую лапу — для уюта. От гранат уюта было мало, но, сложенные грудкой на полке, рубчатые и круглые, как ананасы, они внушали уверенность и тоже вроде бы входили в «интерьер».

Оружия всякого у них было много. Немецкие автоматы с запасными обоймами, парабеллумы, пистолеты ТТ. Они могли запросто отстреляться от какой-нибудь группки немцев, забредшей сюда. Что было вполне возможно, если учитывать этот лес за оврагом.

Но они не ждали немцев. Они ждали Кирилла и разведчиц. Они с Валей и сидели здесь только для этого. Для связи. Именно они: Иван — потому что разведчицы были его люди, им подготовленные; Валя — потому что тотчас по прибытии Кирилла с девушками должна была простучать по рации в группу: «Сокол прибыл задание выполнено выходим в ваше распоряжение».

Они оба повторяли текст воображаемого радиодонесения именно в таком виде, словно ни одно слово в нем не могло быть иным. Все другое означало бы катастрофу: Кирилл не мог прийти без разведчиц. И они — без него. И все вместе они не могли не прийти в Скворцы, а Валя и Иван не могли двинуться с места, пока не явится группа Сокола, выполнившая задание.

И то, что все будет хорошо, как бы само собой разумелось. В тех смертельных переделках, в которые они уже попадали, все кончалось хорошо.

Почему-то одичавшие коты разбежались, когда группа ушла. Остался только черно-белый кот, немного странный, потому что по белой морде у него шла черная поперечная полоска, похожая на усы с бакенбардами, туловище было черным, передние лапы — тоже, а задние — белые сплошь. Хвост ему где-то отрубили, а может, откусили в драке, и он стал куцым, словно фокстерьер. Кот был капризен сверх меры. Наевшись, просился на улицу. Но тотчас подымал такой тарарам, словно замерзал начисто. Только его впускали — все начиналось сначала. Они пробовали не пускать его в избу, но он странным образом возникал в ней опять. Как они ни искали его лаз, ничего найти не могли. Не имелось ни малейшей щели, а кот был тут как тут.

И Валя сказала: «Он — обыкновенный оборотень». И правда было на это похоже. Вот тогда и произошла эта смешная история с загадочным капитаном.

В сумерки одинокий всадник спешился у избы. Они увидели его в окно, когда он уже стучался в дверь. Это было удивительно: незнакомец в черном полушубке, в шапке-ушанке. Знаков различия не было видно, но обмундирование офицерское. И конь — под седлом армейского образца. Автомат висел на груди офицера, а не за плечами… И они, не сговариваясь, потянулись за пистолетами. Незнакомец вошел в первую горницу, где они его и встретили, не скрывая своей настороженности. Он оказался молодым человеком с черными усиками и маленькими баками. Сначала он посмотрел недоверчиво, по быстро сориентировался, положил на лавку автомат, не дожидаясь, пока ему предложат это сделать.

— Сейчас… документ! — он расстегнул полушубок и достал удостоверение. Все было правильно: из разведотдела армии…

— Товарищ капитан, как же вы один, без ординарца даже? Не положено. Здесь же зафронт все-таки. Ничейная земля, — сказал Иван назидательно.