Помоги проекту - поделись книгой:
Дифференциальные отношения типа
В то же время нельзя сказать, что
Зато
Но это – нечто совершенно иное, нежели
Например, если
И притом не какую угодно касательную.
Итак, я бы сказал, что дифференциальные отношения таковы, что они не обозначают ничего конкретного по отношению к тому, из чего они произведены, то есть по отношению к
Это можно с таким же успехом перефразировать: дифференциальное исчисление совершенно абстрагируется от детерминации типа
В прошлый раз мы обращались к моему второму большому заголовку, и этот второй большой заголовок был: СУБСТАНЦИЯ, МИР И СОВОЗМОЖНОСТЬ.
В первой части лекции мы пытались говорить о том, что Лейбниц называл бесконечным анализом. И ответ был таков: бесконечный анализ выполняет следующее условие: он возникает в той мере, в какой непрерывность и малые, или исчезающие, различия заменяют тождество.
И вот тогда, когда мы оперируем бесконечностью и исчезающими различиями, анализ становится в собственном смысле бесконечным. Затем я сталкиваюсь со вторым аспектом этого вопроса. Итак, существует бесконечный анализ и существует материя для бесконечного анализа, когда я оказываюсь в области, которая больше непосредственно не управляется тождественным, тождественностью, но в области, управляющейся непрерывностью и исчезающими различиями. И тогда можно прийти к относительно ясному ответу. Отсюда второй аспект проблемы: что такое совозможность? Что означает, что две вещи совозможны или не совозможны? И еще раз: Лейбниц говорит нам, что Адам-негрешник – это само по себе возможно, но это не совозможно с существующим миром. Итак, он притязает на то, что открыл отношения совозможности, и вы чувствуете, что это крепко связано с идеей бесконечного анализа.
Проблема в том, что несовозможное – это не то же, что противоречащее. Это сложно. Адам-негрешник не совозможен с существующим миром; здесь потребовался бы иной мир. Если мы это говорим, я вижу только три возможных решения, чтобы охарактеризовать понятие несовозможности.
Первое решение: мы скажем, что необходимо, чтобы так или иначе несовозможность имела в виду своего рода логическое противоречие. Необходимо, чтобы существовало противоречие между Адамом-негрешником и существующим миром. Одно лишь это противоречие можно выявлять до бесконечности; его можно назвать бесконечным противоречием. Если между кругом и квадратом существует конечное противоречие, то между Адамом-негрешником и миром существует противоречие бесконечное. Некоторые тексты Лейбница имеют в виду это направление. Но опять-таки, все, что мы прежде сказали, имело в виду, что совозможность и несовозможность поистине представляют собой оригинальные отношения, несводимые к тождеству и противоречию. Противоречивое тождество.
Более того, мы видели, что бесконечный анализ, как сказано в нашей первой части, не был анализом, обнаруживавшим тождественное по завершении бесконечного ряда процедур. Все наши результаты, полученные в прошлый раз, были основаны на том, что, отнюдь не обнаруживая тождественное по завершении ряда, у предела бесконечного ряда процедур, и тем самым не пользуясь бесконечным анализом, мы замещали точку зрения тождества точкой зрения непрерывности. Итак, перед нами другая область, нежели область «тождество – противоречие».
А вот другое решение, которое я упомяну очень быстро, так как здесь его подсказывают определенные тексты Лейбница: оно не по силам нашему разуму, так как наш разум конечен, и поэтому хотя совозможность и вводила какие-то оригинальные отношения, но мы не знали, каковы их корни.
Лейбниц вводит для нас новую область: существует не только возможное, необходимое и реальное. Существует еще совозможное и несовозможное. Лейбниц притязал на охват всей сферы бытия.
Вот гипотеза, которую я хотел бы выдвинуть: Лейбниц всегда спешит, он пишет всевозможным адресатам, повсюду; он не публикуется при жизни или публикует очень мало. Лейбниц обладает всей материей, всеми материалами для того, чтобы дать сравнительно точный ответ на эту проблему. Это неизбежно, потому что именно он эту проблему придумал, именно он нашел ее решение. И потом: что способствовало тому, что он осуществил здесь перегруппировку? Я полагаю, что ответ на эту проблему, и одновременно на проблему бесконечного анализа, даст весьма любопытная теория; Лейбниц, наверное, первым ввел ее в философию, и ее можно назвать
У Лейбница теория сингулярностей «разбросана» повсюду, она везде. Можно даже прочесть какие-нибудь страницы Лейбница, не заметив ее присутствия, – настолько она замаскирована.
Теория сингулярностей, на мой взгляд, имеет у Лейбница два полюса: необходимо сказать, что это математико-психологическая теория. А наша сегодняшняя проблема такова: что такое сингулярность на математическом уровне, и что здесь создал Лейбниц? Верно ли, что он создал первую великую теорию сингулярностей в математике? И второй вопрос: что такое Лейбницева теория психологических сингулярностей?
И последний вопрос: как математико-психологическая теория сингулярностей, та, что намечена у Лейбница, дает нам ответ на вопрос, что такое несовозможное, и, стало быть, на вопрос, что такое бесконечный анализ? Что такое это математическое понятие сингулярности? Почему оно пришло в упадок? В философии всегда такая ситуация: сингулярность указывает на некий момент, а потом ее отбрасывают. Это случай с теорией: у Лейбница было чуть больше, чем эскиз, а потом продолжения не было, шансов не было, она «не пошла». Интересна ли она для нас, чтобы возобновить ее?
Относительно философии я всегда думал две противоречивые вещи: то, что она не требует специального знания, что в этом смысле кто угодно способен к философии, – и в то же время заниматься ею невозможно, если мы не будем чувствительны к известной философской терминологии, а терминологию вы всегда можете создать, но вы не можете создать ее, делая что угодно. Вы должны знать, что такое термины вроде следующих: категория, концепт, идея, априори, апостериори – совершенно так же, как мы не можем заниматься математикой, если нам неизвестно, что такое a, b, xy, переменные, константы, уравнения; вот минимум. Итак, вы можете наделять значением все эти пункты.
«Сингулярное» существует с незапамятных времен в определенном логическом лексиконе. «Сингулярное» есть то, что отличается от универсального и в то же время входит с ним в отношения. Существует и другая пара понятий: частное, соотносящееся с общим. Итак, сингулярное и универсальное друг с другом соотносятся; частное и общее также вступают в отношения. Суждение о сингулярности это не то же самое, что так называемое частное суждение, и это не то же самое, что так называемое общее суждение. Я буду прав, сказав, что в классической логике – формально – сингулярное мыслилось в соотношении с универсальным. Но нельзя сказать, что это понятие тем самым неизбежно исчерпывается: когда математики используют выражение «сингулярность», с чем они его соотносят? Необходимо руководствоваться словами. Существует философская этимология, или же философская филология. «Сингулярное» в математике отличается от «регулярного», или противостоит ему. Сингулярное есть то, что не подчиняется правилу, регулярности.
Есть и еще одна пара понятий, используемых математиками, и это «примечательное» и «обыкновенное». Математики говорят нам, что существуют сингулярности примечательные и сингулярности, которые примечательными не являются. Но для нашего удобства Лейбниц еще не проводит этого различения между сингулярным непримечательным и сингулярным примечательным; Лейбниц использует как эквиваленты «сингулярное», «примечательное» и «заметное». Так что если вы обнаружите у Лейбница слово «заметное», считайте, что здесь необходимо вглядеться, что это не означает «хорошо известное»; Лейбниц увеличивает это слово, наделяя его необычным значением. Когда он заговорит о заметном восприятии, поймите, что он имеет в виду нечто важное. Какой интерес в этом для нас? Дело в том, что математика по отношению к логике уже представляет собой некий поворот. Математическое употребление концепта «сингулярность» ориентирует сингулярность на отношения с обычным, или регулярным, а уже не с универсальным. Нас приглашают отличать то, что является сингулярным, от того, что является обычным, или регулярным. Какой нам от этого интерес? Представьте себе, что кто-то говорит: это не имеет силы для философии, так как теория истины всегда ошибается; относительно мысли мы прежде всего задавались вопросом, что в ней истинного и что ложного; но ведь вы знаете: в мысли идут в счет не истинное и ложное, а сингулярное и обычное. Что в мысли сингулярное, что приметное, что обыкновенное. Ну вот: что обыкновенное? Я думаю о Кьеркегоре, который – гораздо позднее Лейбница – скажет, что философия всегда пренебрегала важностью одной категории и это категория интересного! Может быть, это и неверно, что философия пренебрегала ею; существует по меньшей мере философско-математическое понятие сингулярности, и, может быть, оно скажет нам что-нибудь интересное о концепте интересного.
Важный математический ход состоял в том, что сингулярность больше не мыслилась по отношению к универсальному; дело в том, что она мыслилась по отношению к обыкновенному, или к регулярному. Сингулярное есть то, что выходит за рамки обыкновенного и регулярного. И если мы это скажем, то уже это уведет нас очень далеко, так как если мы это скажем, то превратим сингулярность в философский концепт, даже если мы найдем основания сделать это в такой благоприятной области, как математика. Однако в каком случае математика говорит нам о сингулярном и обыкновенном? Ответ прост: в связи с определенными точками, взятыми на кривой. Необязательно на кривой, но гораздо обобщеннее мы говорим о некоей фигуре, и о фигуре этой можно сказать, что характер ее таков, что она может включать сингулярные точки и другие, регулярные, или обычные. Зачем же нам эта фигура? Затем, что фигура есть нечто детерминированное! И тогда сингулярное и обычное – это часть детерминации: взгляните-ка, как это интересно! Вы видите, что, когда мы ничего не говорим и топчемся на месте, мы продвигаемся далеко вперед. Почему бы не определить детерминацию вообще, сказав, что это – сочетание сингулярного и обычного, и всякая детерминация будет такой!
Я беру очень простую фигуру: квадрат. Вашим законным требованием было бы спросить меня: каковы сингулярные точки квадрата? Существуют четыре сингулярные точки квадрата: это четыре его вершины:
Вот вопрос: куб, сколько вы «дадите» ему сингулярных точек? Вижу ваше полное оцепенение! В кубе восемь сингулярных точек. И это то, что в наиболее элементарной геометрии мы сможем назвать сингулярными точками: точки, которые отмечают конец прямой линии. Вы чувствуете, что это только начало. Итак, я противопоставил бы сингулярные точки точкам обычным. Кривая, прямолинейная фигура: может ли быть так, что я мог бы сказать о них, что сингулярные точки с необходимостью образуют их экстремумы? Может быть, нет, однако предположим, что, на первый взгляд, я мог бы сказать что-нибудь подобное. Кривая портит всю ситуацию. Возьмем простейший пример: дугу окружности, по вашему выбору – выпуклую или вогнутую. Внизу я вычерчиваю вторую дугу, выпуклую, если первая вогнутая, и вогнутую, если первая выпуклая. Две дуги встречаются в одной точке. Под ними я вычерчиваю прямую линию, которую называю, в соответствии с природой вещей, ординатой. Я вычерчиваю ординату. Я провожу перпендикуляры. Это пример Лейбница из текста с изысканным названием «Tantanem anagogicum», это небольшое семистраничное сочинение, написанное по-латыни, и заглавие означает «анагогический опыт»{ Существует работа Лейбница «Анагогический опыт исследования причин» – Собр. соч. в 4-тт., т. III.}. Итак,
Я ввел простейший пример с кривой: дугу окружности. А вот нечто посложнее: показанное мною состоит в том, что сингулярная точка не обязательно привязана к экстремуму или ограничена им, она вполне может находиться в середине, и в данном случае находится в середине. И это будет то минимум, то максимум, то оба сразу. Отсюда важность исчисления, которое Лейбниц продвинет очень далеко и которое он назовет исчислением максимумов и минимумов; и даже сегодня это исчисление имеет колоссальное значение, например в феноменах симметрии, в физических и оптических явлениях. Итак, я бы сказал, что моя точка
А вот другой случай; вот сингулярность другого случая: возьмите сложную кривую. Что мы назовем ее сингулярностями? Сингулярности сложной кривой – это в простейшем случае соседние точки, а вы знаете, что понятие соседства в математике, которое весьма отличается от понятия смежности, есть ключевое понятие для всей области топологии, и как раз понятие сингулярности способно объяснить нам, что такое соседство, – итак, по соседству с некоей сингулярностью нечто изменяется: кривая возрастает или убывает. Эти точки роста или убывания я и назову сингулярностями. Обычное – это ряд, это то, что находится между двумя сингулярностями; речь идет о соседстве той сингулярности, которая располагается рядом с другой сингулярностью: вот что называется обычным, или регулярным.
Вы видите, что эти отношения очень странны (словно свадьбы): разве так называемая классическая философия в каком-то относительном смысле не связала свою судьбу с классическими геометрией, арифметикой и алгеброй, то есть с прямолинейными фигурами, а те – с ней? Вы мне скажете, что прямолинейные фигуры уже включают сингулярные точки, – согласен, но стоит мне обнаружить и построить математическое отношение сингулярности, как я могу сказать, что в простейших прямолинейных фигурах его не было. Никогда простейшие прямолинейные фигуры не давали мне серьезного повода и реальной необходимости вводить понятие сингулярности. Это навязывает себя лишь на уровне сложных кривых. Стоит мне найти нечто подобное на уровне сложных кривых, тогда да, я отступаю, и я могу сказать: ага, это уже было в дуге окружности, это уже было в такой простой фигуре, как прямолинейный квадрат, но прежде – вы не сможете.
Я прочту вам небольшой текст Пуанкаре, который много занимался теорией сингулярностей, развивавшейся на протяжении всего XVIII и XIX веков. Существует две разновидности работ Пуанкаре: логико-философские и математические. Сам же он был прежде всего математиком. Существует статья Пуанкаре о дифференциальных уравнениях. Я прочту тот кусочек, где говорится о разновидностях сингулярных точек на кривой, отсылающих к дифференциальной функции или к дифференциальному уравнению. В этой статье он говорит нам, что существует четыре типа сингулярных точек: во-первых, седла. Это точки, через которые проходят две, и только две, кривые, определяемые уравнением. Здесь дифференциальное уравнение таково, что через точку можно провести две, и только две, кривые. Это первый тип сингулярности. Вот второй тип сингулярности: узлы, где пересекается бесконечное множество кривых, определяемых уравнением. Третий тип сингулярности: очаги, вокруг которых эти кривые изгибаются, приближаясь к ним на манер спирали. Наконец, четвертый тип сингулярности: центры, вокруг которых кривые предстают в форме замкнутого цикла. И Пуанкаре, продолжая статью, объясняет, что одна из его больших математических заслуг состоит в том, что он развил теорию сингулярностей в соотношении с теорией дифференциальных функций, или дифференциальных уравнений.
Почему я цитирую этот пример из Пуанкаре? Вы найдете соответствующие понятия у Лейбница. Там вырисовывается весьма любопытный пейзаж – с седлами, очагами, центрами. Это напоминает своего рода астрологию математической географии. Вы видите, что мы пришли от простейшего к более сложному: на уровне простого квадрата, прямолинейной фигуры, сингулярности были экстремумами; на уровне простой кривой перед вами были сингулярности, еще очень простые для определения; принцип их определения был прост, сингулярность была единственным случаем, у которого не было близнеца, или же это был случай, с каким отождествлялись максимум и минимум. Здесь, когда вы переходите к более сложным кривым, перед вами более сложные сингулярности. Стало быть, область сингулярностей, строго говоря, бесконечна. Какова будет ее формула? Пока вам приходится иметь дело с так называемыми прямолинейными проблемами, то есть действовать там, где речь идет об определении прямых или прямолинейных плоскостей, вам не нужно дифференциальное исчисление. У вас возникает потребность в дифференциальном исчислении, как только перед вами встает задача определения кривых и криволинейных плоскостей. Это означает – что? В чем сингулярность связана с дифференциальным исчислением? В том, что сингулярная точка – это точка, по соседству с которой дифференциальное отношение
Например, вершина, относительная вершина кривой перед тем, как кривая начинает спускаться: итак, вы скажете, что дифференциальное отношение меняет знак. Оно меняет знак в этом месте – по мере чего? По мере того, как по соседству с этой точкой оно становится равным нулю или бесконечности. Здесь вы находите тему минимума и максимума.
Все это множество состоит вот в чем: вы видите, как соотносятся сингулярное и обычное, когда собираетесь определить сингулярное в зависимости от криволинейных проблем, соотносящихся с дифференциальным исчислением, – и это обнаруживается в напряжении, или в оппозиции между сингулярной точкой и точкой обычной, или между сингулярной и регулярной точками. Именно это математика дает нам в качестве базового материала, и опять-таки если верно, что в простейших случаях сингулярное есть экстремум, то в других простых случаях это максимум, или минимум, или даже оба сразу; сингулярности устанавливают здесь все более сложные отношения на уровне все более усложняющихся кривых.
Я сохраняю следующую формулу: сингулярность есть заранее избранная или детерминированная точка на кривой, точка, по соседству с которой дифференциальное отношение меняет знак, и свойство сингулярной точки состоит в том, чтобы продлеваться на целый ряд обычных, зависящих от нее точек, вплоть до соседства со следующими сингулярностями. Итак, я утверждаю, что теория сингулярностей неотделима от теории продления или от деятельности по продлению.
Не видим ли мы здесь элементы для возможного продления непрерывности? Я бы сказал, что непрерывность, или непрерывное, есть продление некоей примечательной точки на обычный ряд, вплоть до соседства со следующей сингулярностью. Внезапно я становлюсь очень довольным, так как наконец-то нашел первое гипотетическое определение того, что такое непрерывное. Это выглядит тем более причудливо, что для того, чтобы получить это определение непрерывного, я воспользовался тем, что внешне вводит дискретность, то есть сингулярность, когда нечто меняется; и, видите, это отнюдь не противостоит моему приблизительному определению, а, наоборот, позволяет мне его сделать.
Лейбниц говорит нам: мы знаем, что у всех нас есть восприятия, например я вижу красное, я слышу шум моря. Это восприятия; более того, за ними следовало бы зарезервировать особое название, так как они являются осознанными. Такое восприятие, наделенное сознанием, то есть восприятие, воспринятое как таковое неким «Я», мы называем апперцепцией, от слова apercevoir, апперципировать. Ведь в действительности я апперципирую восприятие. Апперцепция означает осознанное восприятие. Лейбниц говорит нам, что, коль скоро это так, должны быть неосознанные восприятия, коих мы не апперципируем. Мы называем их малыми восприятиями, это бессознательные восприятия. Зачем ему это? Действительно, зачем? Лейбниц приводит две причины: дело в том, что наши апперцепции, наши осознанные восприятия всегда являются глобальными. То, из чего мы апперципируем, всегда относится к некоему целому: вот к этому рассуждению Лейбниц постоянно прибегает – если есть сложное, то необходимо, чтобы было и простое, – и возводит его на уровень принципа; а это не само собой разумеется, вы понимаете, что он имеет в виду? Он имеет в виду, что неопределенного не существует, а это само собой не доказывается, так как подразумевает актуальное бесконечное. Необходимо, чтобы существовало простое, так как существует сложное. Немало людей подумают, что целое является сложным до бесконечности, и это сторонники неопределенного, но Лейбниц по иным причинам думает, что бесконечное является актуальным, а значит, необходимо, чтобы существовало [нрзб.]. Раз это так, то, поскольку мы воспринимаем общий шум моря, когда сидим на побережье, необходимо, чтобы у нас были малые восприятия каждой волны – как обобщенно говорит Лейбниц – и, более того, каждой капли воды. Почему? Это своего рода логическое требование, и мы увидим, что оно означает.
То же самое рассуждение на уровне целого и частей – на сей раз он тоже прибегает к нему, ссылаясь не на принцип тотальности, а на принцип причинности: то, что мы воспринимаем, есть всегда следствие, необходимо, чтобы существовали причины. И необходимо, чтобы причины воспринимались сами по себе, иначе не будет восприниматься следствие. На сей раз капельки – это уже не частицы, которые составляют волну, а волны – не частицы, составляющие море, но капельки и волны «вступают в игру» как причины, производящие следствие. Вы скажете мне, что разница небольшая, но я как раз замечу, что во всех текстах Лейбница всегда существуют два отчетливых аргумента, которые непрерывно сосуществуют: аргумент, основанный на причинности, и аргумент, основанный на частях. Отношения «причина – следствие» и отношения «часть – целое». Вот так, стало быть, наши осознанные восприятия погружаются в поток малых неосознанных восприятий.
С одной стороны, необходимо, чтобы это было так логически, в связи с принципами и их требованиями, но великие моменты наступают, когда опыт подтверждает требование великих принципов. Когда происходит прекраснейшее совпадение между принципами и опытом, философия познает момент своего счастья, даже если это личное счастье философа. И как раз в этот момент философ говорит: все хорошо, все как надо. И тогда необходимо, чтобы опыт демонстрировал себя лишь при определенных условиях дезорганизации моего сознания, когда малые восприятия взламывают врата моего сознания и захватывают меня. Следовательно, когда мое сознание расслабляется, меня захватывают малые восприятия, которые все-таки не становятся восприятиями осознанными; они не становятся апперцепциями, потому что захватывают мое сознание, только когда оно дезорганизовано. Вот в этот момент меня заполняет целое море малых восприятий. И дело не в том, что эти малые восприятия перестают быть осознанными, дело в том, что я перестаю быть осознающим. Но я их переживаю, я пережил их неосознанно. Я не репрезентирую их, я их не воспринимаю, но они тут, они кишат. В некоторых случаях. Я получаю сильный удар по голове: оглушенность, вот пример, который все время возвращается у Лейбница. Я оглушен, я теряю сознание, и на меня наступает море малых неосознанных воспоминаний: шум в голове. Руссо знал тексты Лейбница, у Руссо будет жестокий опыт потери сознания после тяжелого удара, он рассказывает о возвращении в сознание и о кишении малых восприятий. Это знаменитейший текст Руссо из «Прогулок одинокого мечтателя»: возвращение в сознание.
Поищем опыт мысли: у нас даже нет необходимости ставить этот мысленный опыт, нам известно, что дела обстоят именно так, и тогда мы мысленно ищем тип опыта, соответствующий принципу исчезновения. Лейбниц же идет гораздо дальше и говорит: не это ли называется смертью? Здесь возникают проблемы для теологии. Смерть – это состояние живого, которое не перестает жить; смерть – это каталепсия, – Эдгар По, да и только! – просто жизнь, сведенная к уровню малых восприятий.
И опять-таки главное не в том, что они захватывают мое сознание, а в том, что мое сознание расширяется, утрачивает всю свойственную ему силу, разжижается, поскольку теряет самосознание, – дело еще и в том, что весьма причудливым образом оно становится бесконечно малым сознанием малых неосознанных восприятий. Вот где смерть. Иными словами, смерть есть не что иное, как некое обертывание: восприятия перестают развертываться в сознательные апперцепции, они оборачиваются бесконечностью малых восприятий. Или же, говорит Лейбниц, это похоже на сон без сновидений, где очень много малых восприятий.
Только ли о восприятии это следует говорить? Нет, не только. И опять-таки гений Лейбница… Существует психология, подписанная именем Лейбница. Это была одна из первых теорий бессознательного. Я сказал почти достаточно для того, чтобы вы поняли, в чем состоит эта концепция бессознательного, где нет совершенно ничего общего с концепцией Фрейда. Все это – для того, чтобы сказать, что нового у Фрейда: очевидно, не гипотеза о каком-то бессознательном, которую создали многие авторы, а способ, каким Фрейд замышляет бессознательное. Интересно, что среди учеников Фрейда будут встречаться весьма причудливые феномены возвращения к лейбницианской концепции, но об этом я вскоре скажу.
Впрочем, поймите, что он не может просто говорить о восприятии только что сказанное, так как, согласно Лейбницу, душа имеет две основополагающие способности: осознанную апперцепцию, которая, стало быть, состоит из малых неосознанных восприятий, и то, что он называет «аппетицией», аппетитом, желанием. И мы состоим из желаний и восприятий. Итак, получается, что аппетиция – это осознанный аппетит. Если глобальные восприятия состоят из бесконечного количества малых восприятий, то аппетиции, или обобщенные желания, состоят из бесконечного количества малых аппетиций. Вы видите, что аппетиции – это векторы, соответствующие малым восприятиям, и это становится весьма причудливым бессознательным. Капля моря, каковой соответствует капля воды, чему соответствует малая аппетиция того, кто хочет пить. И когда я говорю: «Боже, хочу пить, какая жажда!», то что я делаю? Я, в общем и целом, выражаю результат тысяч и тысяч пронзающих меня малых аппетиций. Что же это значит?
В начале XX века великий испанский биолог, преданный забвению, его звали Турро{ Имеется в виду каталонский философ и биолог Рамон Турро Дардер [Ramon Turró Darder] (1854–1926).}, написал книгу, которая по-французски называлась «Les origines de la connaissance» («Истоки познания», 1914), и эта книга великолепна. Турро писал, что, когда мы говорим «хочу есть»{ J’ai faim, буквально: «у меня голод».}, – а у него сугубо биологическое образование, и нам кажется, что тут проснулся Лейбниц, – так вот, Турро говорит, что когда мы говорим «хочу есть», то это поистине глобальный результат, это то, что он называет глобальным ощущением. Он использует свои понятия: «общий голод» и малые конкретные «голоды». Он говорит, что голод как обобщенный феномен представляет собой статистический эффект. Из чего состоит голод как обобщенная субстанция? Из тысячи малых голодов: голода белковых веществ, жирового голода, голода минеральных солей и т. д… Когда я говорю «хочу есть», я в буквальном смысле, утверждает Турро, беру интеграл, или интегрирую эту тысячу малых конкретных голодов. Малые дифференциалы суть дифференциалы осознанного восприятия, осознанное восприятие есть интеграция малых восприятий. Очень хорошо. Вы видите, что тысяча малых аппетиций – это тысяча конкретных голодов. И Турро продолжает, так как все-таки на животном уровне существует нечто причудливое: как животное знает, что ему нужно? Животное видит чувственно воспринимаемые качества, оно устремляется на них и ест их, оно ест всевозможные чувственно воспринимаемые качества. Корова ест зеленое. Она не ест траву, и все-таки она ест не все что угодно, так как она распознает зеленый цвет травы, и она ест только «зеленое» травы. Хищник ест не протеины, он ест «штуковину», которую видит, а протеины он не видит. Проблема инстинкта на простейшем уровне такова: как объясняется то, что животные почти всегда едят то, что им подходит? И действительно, животные, совершая «трапезу», едят количество жиров, количество соли, количество протеинов, необходимое для поддержания равновесия их внутренней среды. А их внутренняя среда – это что? Внутренняя среда – это среда всех малых восприятий и малых аппетиций.
Какая забавная коммуникация между сознанием и бессознательным! Каждый биологический вид ест примерно то, что ему нужно, за исключением трагических или комических заблуждений, которые всегда причиняют враги инстинкта: например, коты иногда едят то, что их отравляет, но это бывает редко. Вот она – проблема инстинкта.
Эта психология в духе Лейбница пользуется малыми аппетициями, которыми инвестируются малые восприятия; малая аппетиция совершает психическое инвестирование малого восприятия – и какой мир из этого получается? Мы непрестанно переходим от одного малого восприятия к другому, даже не зная этого. Наше сознание застревает на глобальных восприятиях и на больших аппетициях («хочу есть»), но когда я говорю «хочу есть», то существуют всевозможные разновидности переходов, метаморфоз; мой малый солевой голод переходит к другому голоду, к малому протеиновому голоду; малый протеиновый голод переходит к малому жировому голоду – это значит, что все, что смешивается, гетерогенно. Что делают дети, которые едят землю? Каким чудом получается так, что они едят землю, тогда как им потребен витамин, который эта земля содержит? Это, должно быть, инстинкт. Это монстры! Но даже Бог сотворил монстров в гармонии.
В таком случае, каков статус бессознательной психической жизни? Лейбницу приходилось встречаться с мыслью Локка, а Локк написал книгу «Опыт о человеческом понимании». Лейбниц чрезвычайно интересовался мыслью Локка, особенно когда он обнаружил, что Локк во всем ошибается. Лейбниц написал большую книгу, которую, отчасти в шутку, назвал «Новые опыты о человеческом разумении», где – глава за главой – он демонстрировал, что Локк – идиот. Лейбниц был неправ, но это была великолепная критика. И к тому же он не опубликовал эту книгу. Это была очень честная моральная реакция с его стороны, потому что к тому времени Локк уже умер. Вся его толстая книга была завершена, и он отложил ее в сторону и отправил друзьям. Я рассказываю все это потому, что Локк – на лучших своих страницах – придумал концепт, который я назову английским словом «uneasiness». Это, грубо говоря, неловкость, неловкое состояние. И Локк пытается объяснить, что это и есть великий принцип психической жизни. Вы видите, что это очень интересно, так как это выходит за рамки банальных поисков удовольствия или счастья. Локк, в общем и целом, говорит, что мы, вполне возможно, ищем свое удовольствие, ищем свое счастье; может быть, это и возможно, но это не так; существует своего рода беспокойство живого. Беспокойство – это и не страх, и не тоска. Лейбниц создает психологическое понятие беспокойства. Нашу «жажду» не утоляет ни удовольствие, ни счастье, ни страх; прежде всего, мы беспокойны. Нам не сидится на месте. И Лейбниц, на одной из прекрасных страниц, пишет, что мы всегда можем попробовать перевести это понятие, но, в конечном счете, перевести его очень трудно; это слово хорошо работает по-английски, и англичанин сразу же видит, что оно значит. Мы бы сказали: оно характеризует кого-то нервного. Вы видите, как он заимствует у Локка понятие и как собирается преобразовать его: это беспокойство живого – что это такое? Это отнюдь не несчастье живого. Дело в том, что, даже когда живой организм неподвижен, когда у него есть вполне кадрированное осознанное восприятие, – нечто кишит: малые восприятия и малые аппетиции, инвестируя в текучие малые восприятия, текучие восприятия и аппетиты, непрестанно шевелятся – вот что это такое. И тогда если существует Бог (а Лейбниц убежден, что Бог существует), то эта uneasiness является несчастьем в столь малой степени, что она образует единое целое с тенденцией развивать максимальное восприятие, и развитие максимального восприятия определит своего рода психическую непрерывность. Мы вновь обнаруживаем тему непрерывности, то есть неопределенно долгого прогресса сознания.
В чем же несчастье? Дело в том, что всегда могут происходить неудачные столкновения. Это как в случае с камнем, который вот-вот упадет: к примеру, он стремится упасть, пролетев, скажем, по прямому пути, – и потом он может столкнуться со скалой, которая измельчит его в порошок или раздробит его. Поистине это случай, связанный с законом наибольшей склонности. Тем не менее закон наибольшей склонности ведет к лучшему. Мы прекрасно видим, что это значит.
Итак, вот бессознательное, определяемое малыми восприятиями, а малые восприятия – это сразу и бесконечно малые восприятия, и дифференциалы осознанного восприятия. А малые аппетиты – это сразу и бессознательные аппетиты, и дифференциалы осознанной аппетиции. Существует генезис психической жизни, исходящий из дифференциалов сознания.
Отсюда лейбницианское бессознательное – это совокупность дифференциалов сознания. Это бесконечная тотальность дифференциалов сознания. Существует некий генезис сознания.
Идея дифференциалов сознания является фундаментальной. Капля воды и аппетит, направленный на каплю воды, малые конкретные голоды, мир оглушенности. Все это творит забавный мир.
Наскоро раскрою одну из скобок. Оказывается, у этого бессознательного долгая история в философии. В целом, можно сказать, что это, по существу, является открытием собственно дифференциального бессознательного и теоретизированием по его поводу. Вы видите, что это бессознательное крепко связано с анализом бесконечно малых, и именно поэтому я назвал бы эту область психоматематической. Аналогично тому как существуют дифференциалы кривой, существуют и дифференциалы сознания. Две области – психическая и математическая – оперируют символами. Если я буду искать здесь родословную, то обнаружу, что Лейбниц выдвигает великую идею, первую значительную теорию этого дифференциального бессознательного; впоследствии им не будет конца. Существует очень длительная традиция этого дифференциального бессознательного на основе малых восприятий и малых аппетиций. Кульминация здесь наступит у величайшего автора, которого, как ни странно, всегда недооценивали во Франции: у немецкого постромантика, которого звали Фёхнер. Это ученик Лейбница, и он разработает концепцию дифференциального бессознательного.
Какой вклад внес Фрейд? Разумеется, не бессознательное, которое уже имело за собой чрезвычайно мощную теоретическую традицию. Дело не в том, что у Фрейда нет бессознательных восприятий, но есть бессознательные желания. Вы помните, что у Фрейда есть идея, будто репрезентация может быть бессознательной, а в другом смысле бессознательным может быть также и аффект. Это соответствует восприятию и аппетиции. Однако нововведение Фрейда – в том, что он мыслит бессознательное, – и тут я говорю нечто поистине элементарное, чтобы отметить колоссальную разницу: он мыслит бессознательное в отношениях конфликта, или оппозиции, с сознанием, а не в каких-то дифференциальных отношениях. Одно дело – бессознательное, выражающее дифференциалы сознания, и совсем другое дело – бессознательное, выражающее силу, противостоящую сознанию и вступающую с ним в конфликт. Иными словами, у Лейбница имеется отношение между сознанием и бессознательным, отношение различия к исчезающим различиям, а у Фрейда – отношение оппозиции сил. Я мог бы сказать, что бессознательное притягивает репрезентации, оно вырывает их из сознания: вот уж поистине две антагонистические силы! Я мог бы сказать, что в философском смысле Фрейд зависит от Канта и Гегеля, это очевидно. Те, кто эксплицитно ориентировал бессознательное в направлении конфликта воли, а уже не дифференциала восприятия, – это представители школы Шопенгауэра, которого Фрейд превосходно знал и который представлял линию Канта. И все-таки необходимо сохранить оригинальность Фрейда: в действительности подготовку к фрейдизму можно усмотреть в некоторых философиях бессознательного, но уж точно не в лейбницианском течении.
Итак, наше осознанное восприятие состоит из бесконечного количества малых восприятий. Наш осознанный аппетит состоит из бесконечного количества малых аппетитов. Лейбниц собирается проделать причудливую операцию, и, если мы ее не поймем, у нас мгновенно возникнет желание выразить протест. Мы могли бы сказать ему: ну ладно, у восприятия есть причины, например мое восприятие зеленого или мое восприятие какого угодно цвета – оно имеет в виду всевозможные физические вибрации. Но ведь сами-то физические вибрации не воспринимаются. Пусть бесконечное множество элементарных причин имеется для осознанного восприятия, но по какому праву Лейбниц делает отсюда вывод, что и сами элементарные причины суть объекты бесконечно малых восприятий, – как это так? И что он имеет в виду, когда говорит, что наше осознанное восприятие состоит из бесконечного множества малых восприятий – совершенно так же, как восприятие шума моря состоит из восприятия всех капель воды?
Если вы посмотрите на его тексты пристально, то будет очень любопытно обнаружить, как в этих текстах сказаны две разные вещи, из которых одна говорится явно и через упрощение, а другая выражает подлинную мысль Лейбница. Существует две рубрики: иногда мы пользуемся рубрикой «часть – целое», и вот в этот момент это означает, что осознанное восприятие есть всегда восприятие некоего целого, а это восприятие целого не только предполагает бесконечно малые части, но еще и предполагает, что эти бесконечно малые части и сами должны восприниматься. Итак, что касается формулы «осознанное восприятие происходит благодаря малым восприятиям», то я говорю, что в данном случае «происходит благодаря» подобно «состоит из». Лейбниц очень часто так высказывается. Возьмем фразу «иначе мы не ощущали бы целое»… если бы не было этих малых перцепций, мы не осознавали бы целого. Органы чувств осуществляют тотализацию малых восприятий. Глаз – это то, что тотализирует бесконечное множество малых вибраций, а следовательно, составляет при помощи этих малых вибраций некое глобальное качество, которое я называю «зеленое» или которое я называю «красное» и т. д… Текст прозрачен, речь в нем идет об отношении «целое – части». Когда Лейбниц хочет двигаться быстро, его интерес – говорить именно так, но, когда он хочет действительно объяснить, «что к чему», он говорит совсем иное, он говорит, что осознанное восприятие – производное, дериватив малых восприятий. Это не одно и то же – «состоит из» или «является деривативом». В одном случае перед вами отношение «целое – части», в другом случае перед вами отношение совсем иного характера. Какого характера? Отношение деривации, то, что можно назвать «производным». Это тоже подводит нас к исчислению бесконечно малых: осознанное восприятие «производится» из бесконечного множества малых восприятий. В этот момент я уже не сказал бы, что органы чувств тотализируют. Заметьте, что в математическом понятии интеграла объединяются два понятия: интеграл – это то, что «производится из», а также то, что осуществляет интеграцию, своего рода тотализацию – но это весьма особая тотализация, это не тотализация, осуществляемая через добавления. Мы можем сказать, не рискуя впасть в заблуждение, что даже если Лейбниц этого и не отмечает, то последнее слово принадлежит второстепенным текстам. Когда Лейбниц говорит нам, что осознанное восприятие составлено из малых восприятий, то это – не подлинная его мысль. Зато его подлинная мысль состоит в том, что осознанное восприятие производится из малых восприятий. Что же это значит, «производится из»?
А вот еще один текст Лейбница: «Восприятие света или цвета, который мы апперципируем, то есть осознанное восприятие, состоит из некоторого количества малых восприятий, которые мы не апперципируем, и шума, который мы не апперципируем, и шум, перцепция которого у нас есть и которого мы не остерегаемся, становится апперципируемым – то есть переходит в состояние осознанного восприятия через малое добавление, или приращение».
Мы переходим от малых восприятий к осознанному восприятию не через тотализацию, как подсказывал первый вариант текста; мы переходим от малых восприятий к осознанному глобальному восприятию через небольшое добавление. Мы полагали, что всё поняли, и вдруг – мы ничего не понимаем! Небольшое добавление – это добавление малого восприятия; и тогда мы переходим от малых восприятий к осознанному глобальному восприятию через еще одно малое восприятие? Мы говорим себе, что это больше не работает. Внезапно у нас возникает стремление делать поправку за счет текстов другой разновидности, во всяком случае, это сделало бы мысль яснее. Это было бы яснее, но этого недостаточно. Достаточные тексты являются исчерпывающими, но мы в них больше ничего не понимаем. Превосходная ситуация, если, конечно, нам случайно не попадается соседний текст, где Лейбниц говорит нам: «Необходимо полагать, что мы думаем о большом количестве вещей одновременно. Однако мы обращаем внимание лишь на наиболее выделяющиеся мысли…»
Ибо то, что примечательно, должно быть составленным из непримечательных частей: тут Лейбниц собирается все перемешать, и действительно перемешивает. Мы перестали быть невинными, мы отметили слово «примечательный», и мы знаем, что всякий раз, когда он употребляет слова «замечательный», «примечательный», «выдающийся», он делает это в весьма техническом смысле и в то же время делает это везде{ Буквально: «во все кладет кашу» (met de la bouillie partout).}, так как идея о том, что существует «ясное» и «отчетливое», начиная с Декарта была повсеместно распространенной идеей. Лейбниц же вносит свою малую лепту, слово «выдающийся» – он говорит о «выдающихся» мыслях. Понимайте это как «выделяющееся», «примечательное», «сингулярное». И тогда это означает: мы переходим от неосознанных малых восприятий к осознанному глобальному восприятию благодаря некоему небольшому добавлению. Тогда, очевидно, это не какое угодно небольшое добавление. Это и не другое осознанное восприятие, и не малое бессознательное восприятие. Что же тогда это означает? Это означает, что ваши малые восприятия образуют ряд обычных восприятий, так называемый регулярный ряд: все малые капли воды, элементарные восприятия, бесконечно малые восприятия. Как же вы переходите к глобальному восприятию шума моря?
Первый ответ: через глобализацию/тотализацию. А вот реплика комментатора: это просто «для удобства сказанное». Вам никогда не придет в голову что-нибудь возразить! Надо просто слишком любить автора, чтобы знать, что он не ошибается, что он говорит вот так, чтобы продвигаться быстро.
Второй ответ: через небольшое добавление. Это не может быть добавлением малого обычного, или регулярного, восприятия; это не может быть и добавлением осознанного восприятия, потому что сознание вступает в игру только в этот момент. Ответ состоит в том, что я приближаюсь к соседству с примечательной точкой, а значит, я действую не через тотализацию, я действую через сингуляризацию. Это значит, что ряд воспринимаемых капелек воды приближается, или подходит, к соседству с некоей сингулярной точкой, с примечательной точкой, восприятие которой становится осознанным.
Это совершенно иная картина, потому что в этот момент значительная часть возражений, выдвигавшихся по поводу идеи дифференциального бессознательного, отпадает. Что это значит? Возьмем тексты, которые кажутся у Лейбница наиболее полными. С самого начала в них проводится идея того, что малые элементы – это также всего лишь манера речи, так как дифференциальное – это не элементы, это не
Дифференциал – это
Это то, что работает в бесконечно малом.
Вы помните, что на уровне сингулярных точек дифференциальные отношения меняют знак. Лейбниц способствует появлению Фрейда, сам того не ведая. На уровне сингулярности роста или убывания дифференциальное отношение меняет знак, то есть знак меняется на противоположный. Каково дифференциальное отношение в случае с восприятием? Почему речь идет не об элементах, а именно об отношениях? Отношения определяются как раз отношениями между физическими элементами и моим телом. Вибрациями и молекулами моего тела. Итак, у вас
Но ведь восприятие становится осознанным, когда дифференциальные отношения соответствуют некоей сингулярности, то есть изменяют знак. Например, когда возбуждение существенно растет.
Именно ближайшая к моему телу молекула воды определяет малое приращение, благодаря которому бесконечное множество малых восприятий становится осознанным восприятием. Это уже отнюдь не отношения между частями, это отношения деривации. Именно дифференциальные отношения между возбуждающим элементом и моим биологическим телом позволяют определить соседство с сингулярностью. Посмотрите, в каком смысле Лейбниц мог сказать, что инверсии знаков, то есть переходы от осознанного к бессознательному и от бессознательного к осознанному, отсылают к дифференциальному бессознательному, а не к бессознательному оппозиции.
Когда я намекал на продолжателей Фрейда, то, к примеру, у Юнга есть прямо-таки лейбницианская сторона, и как раз это он вводит к великому гневу Фрейда, и как раз из-за этого Фрейд считает, что Юнг – безусловный предатель психоанализа, так как понимает бессознательное дифференциальным образом. Этим он обязан также традиции немецкого романтизма, которая тоже связана с бессознательным Лейбница.
Итак, мы переходим от малых восприятий к бессознательному восприятию посредством добавления чего-то примечательного, то есть это происходит, когда ряд обычных восприятий оказывается по соседству со следующей сингулярностью, так что психическая жизнь, совсем как математическая кривая, будет подчинена закону складывания непрерывного.
Существует некое складывание непрерывного, потому что непрерывное есть продукт: продукт действия, благодаря которому одна сингулярность продлевается до соседства с другой сингулярностью. И это работает не только в мире математических символов, но и в мире восприятия, сознания и бессознательного.
Исходя из этого у нас остается лишь один вопрос: что такое совозможное и несовозможное? Этот вопрос напрямую вытекает из предыдущего. У нас есть формула совозможности. Возвращаюсь к моему примеру квадрата с четырьмя сингулярностями. Вы берете некую сингулярность, и это точка; вы берете ее как центр круга. Какого круга? Простирающегося до соседства с другой сингулярностью. Иными словами, в квадрате
Вы скажете, что любой мир строится через непрерывность непрерывности. Это и есть складывание непрерывности. Прерывность же определяется, когда ряды ординарностей, или регулярностей, образующиеся из двух сингулярных точек, расходятся. Третье определение: существующий мир – лучший. Почему? Потому что это мир, обеспечивающий максимум непрерывности. Четвертое определение: что такое совозможное? Множество составных непрерывностей. Последнее определение: что такое несовозможное? Это когда ряды расходятся, когда вы больше не можете сочетать непрерывность этого мира с непрерывностью другого мира. Расхождение в рядах ординарностей, зависящих от сингулярностей: в этот момент они уже не могут быть частями одного и того же мира.
Вы получили закон складывания непрерывного, психоматематический закон. Почему мы не видим этого непрерывного? Зачем необходимо все это исследование бессознательного? Потому что, опять-таки, Бог перверсивен. Перверсивность Бога состоит в том, что он избрал мир, имея в себе максимум непрерывности; он избрал и вызвал к существованию мир, имея в виду максимум непрерывности; он составил избранный мир, наделив его этой формой, правда он рассеял в нем непрерывности, потому что мир состоит из непрерывностей непрерывностей. И Бог их рассеял. Это значит – что? У нас создается впечатление, говорит Лейбниц, что в нашем мире существуют прерывности, скачки и разрывы. Используя превосходный термин, он говорит, что у нас создается впечатление, будто это какие-то музыкальные каденции. Но фактически их нет. У некоторых из нас создается впечатление, будто между человеком и животным – бездна и разрыв. Это неизбежно, потому что Бог в своем чрезвычайном коварстве замыслил мир, избрав его формой максимум непрерывности; стало быть, существуют разнообразные промежуточные ступени между животным и человеком, но Бог поостерегся показывать их нам. По необходимости он разместил их на других планетах нашего мира. Почему? Потому что в конечном счете это было хорошо; для нас было хорошо то, что мы смогли уверовать в великолепие нашего господства над природой. А если бы мы увидели все промежуточные ступени между наихудшим зверем и нами, мы были бы менее тщеславными, хотя даже это тщеславие является хорошим, так как оно позволяет человеку поставить природу под свою власть.
В конечном счете дело не в перверсивности Бога; дело в том, что Бог непрестанно нарушал непрерывности, которые он построил для того, чтобы ввести разнообразие в избранный мир, чтобы скрыть целую систему малых различий, ускользающих различий. И тогда он предложил нашим органам чувств и нашей слабой мысли, он представил нам мир – наоборот, с ярко выраженными различиями. Мы тратим время, утверждая, что у животных нет души (Декарт) или что они не разговаривают. Однако ничего подобного: существуют разнообразные промежуточные ступени, всевозможные малые определения.
Здесь перед нами особые отношения: совозможность либо несовозможность. Я бы еще раз сказал, что совозможность получается, когда сходятся ряды ординарностей, ряды регулярных точек, производных от двух сингулярностей, и когда совпадают их значения, если только нет прерывности. В одном случае перед вами – определение совозможности, в другом – определение несовозможности.
Почему Бог избрал этот мир, а не другой, хотя и другой был возможен? Ответ Лейбница, становящегося здесь великолепным: потому что именно этот мир математически имеет в виду максимум непрерывности и единственно в этом смысле он – лучший из возможных миров.
Концепт – это всегда что-то очень сложное. Сегодняшнюю лекцию мы поставили под знак концепта сингулярности. Но ведь понятие сингулярности свойственно всевозможным языкам (langages), в нем объединяющимся. Концепт всегда и с необходимостью многозначен. Концепт сингулярности вы можете уловить лишь обладая минимумом математического аппарата: сингулярные точки как противоположность точкам обычным, или регулярным, на уровне мысленного опыта психологического типа: что такое оглушенность, что такое шелест, что такое шум и т. д… И на уровне философии – в случае с Лейбницем – перед нами построение этих отношений совозможности. Это не математическая философия, и математика философией не становится, но в философском концепте существуют всевозможные и разнообразные порядки, с необходимостью символические. У Лейбница философский ум, у Лейбница математический ум, и у Лейбница ум мысленного опыта. И это справедливо относительно всех его концептов. Великим днем для философии стало, когда кто-то привлек его внимание к этой необычной паре, и вот это я и называю творчеством в философии. Когда Лейбниц придумал эту штуковину – сингулярное, то это и есть творческий акт; когда Лейбниц говорит нам «сингулярное», то у него нет оснований для того, чтобы вы попросту противопоставили его универсальному. Будет гораздо интереснее, если вы вслушаетесь в то, что говорят математики, так как у них есть собственные основания для того, чтобы мыслить сингулярное не в соотношении с универсальным, а в соотношении с ординарным, или регулярным. Вот в этот момент Лейбниц не занимается математикой. Я бы сказал, что его вдохновение является математическим и он собирается создать философскую теорию, и притом целую концепцию истины, являющуюся радикально новой, так как она состоит в следующем: не обращайте чрезмерного внимания на историю истинного и ложного, не спрашивайте вашу мысль, что в ней истинное и что ложное, потому что истинное и ложное в вашей мысли всегда проистекает из чего-то гораздо более глубокого.
То, что идет в счет в мысли, это примечательные точки и точки обычные. Необходимы и те и другие: если в вашей мысли имеются только сингулярные точки, то у вас нет метода продления и вы приходите к нулю; если же у вас только обычные точки, то у вас есть интерес помыслить иное. И чем больше вы будете считать примечательными сами себя, тем меньше вы будете думать о примечательных точках! Иными словами, мысль о сингулярном есть самая скромная мысль в мире, и при этом мыслитель с необходимостью становится скромным, так как мыслитель – это продление сингулярности на ряд ординарностей, а мысль – мысль взрывается в стихии сингулярности, ведь элемент сингулярности есть концепт.
Лекция 4
Выведение принципов
В прошлый раз я закончил вопросом: что такое совозможность и что такое несовозможность? Что представляют собой два этих отношения? Отношение совозможности, отношение несовозможности… Как определить их? Мы видели, что это ставило перед нами разнообразные проблемы и ввергало (lançait) нас в упражнения – пусть даже поверхностные – по анализу исчезающе малых величин. Сегодня я хотел бы объявить третью основную рубрику, которая будет состоять в показе того, до какой степени Лейбниц организует новую материю и даже создает подлинные принципы. Создавать принципы – это не будничное занятие. Эту третью большую главу введения в возможное прочтение Лейбница я назову «Выведение принципов». И как раз то, что принципы служат объектами конкретного выведения – выведения философского, – вот это само собой не разумеется.
У Лейбница существует чрезвычайное изобилие принципов, он все время ссылается на принципы, давая им при необходимости имена, каких прежде не существовало. Чтобы сориентироваться в его принципах, необходимо понять маршрут их выведения Лейбницем.
Первый принцип, который Лейбниц задает себе, наскоро его обосновывая, есть принцип тождества. Это минимум, тот минимум, который он себе задает. Что же такое принцип тождества? Всякий принцип есть основание.
Если тождество управляет отношениями вещи с тем, что она есть, то есть с тем, чему вещь тождественна, а вещь тождественна тому, что она есть, то я могу спросить: что такое вещь? То, что такое вещь, всегда называли сущностью вещи. Я бы сказал, что принцип тождества есть правило сущностей. Правило сущностей, или, что то же самое, правило возможного. В действительности невозможное – это противоречивое. Возможное – это тождественное. И это верно в той мере, в какой принцип тождества есть некое основание, ratio. Какое ratio? Это ratio сущностей, или, как говорили во времена Рима и в Средние века задолго до Лейбница, ratio essendi. Я воспринимаю это как типичный пример, потому что считаю, что заниматься философией очень трудно, если у вас нет известной терминологической достоверности; никогда не говорите себе, что вы можете без нее обойтись, но и никогда не говорите себе, что ее трудно приобрести. Это полный эквивалент фортепьянных гамм. Если вы не знаете с достаточной точностью непреложность концептов, то есть смысл великих понятий, тогда все очень трудно. Необходимо относиться к этому как к упражнению. У философов – и это нормально – есть свои гаммы, это их умственное фортепьяно. Необходимо изменить вид категорий. Историей философии могут заниматься лишь философы, но – увы! – ее захватили профессора философии, а это нехорошо, потому что они занимаются материалом для рассмотрения, а не материалом для упражнения, не гаммами.
Поделиться книгой: