Встречники. Повесть

Артур Викторович сейчас хорошо смотрится: подтянут, широкогруд, стремителен, вдохновенное лицо, гневно-веселые глаза. Да, у глаз есть цвет (карие), у лица очертания (довольно приятные и правильные), а кроме того есть и темные вьющиеся волосы с седыми прядями над широким лбом, щеголеватая одежда… но замечается в нем прежде всего не это, не внешнее, а то, что поглубже: стремительность, вдохновение, гневное веселье мощного духа. Этим он и меня смущает.

- Случившееся настраивает вас на заупокойный лад, - начинает он. - Прошу, настаиваю, требую: выбросьте мрачные мысли из головы, не спешите хоронить непогибших. Да, так: ничто еще не утрачено. Для того мы и здесь. Случай трудный - но опыт у нас есть, мы немало ликвидировали случившихся несчастий. Совладаем и с этим. Главное, найти причину - для этого здесь вы…

- Как - совладаете? - неверяще спросил Лемех. - Обрызгаете там все живой водой, самолет соберется и с живыми пассажирами полетит дальше?

Вокруг сдержанно заулыбались.

- Нет, не как в сказочке, - взглянул на него Багрий. - Как в жизни. Мы живем в мире реализуемых возможностей, реализуемых нашим трудом, усилиями мысли, воли; эти реализации меняют мир на глазах. Почему бы, черт побери, не быть и противоположному: чтобы нежелательные, губительные реализации возвращались обратно в категорию возможного!… Я не могу вдаваться в подробности, не имею права рассказать о ликвидированных нами несчастьях - ибо и это входит в наш метод. Когда мы устраним эту катастрофу, у вас в памяти останется не она, не увиденное здесь - только осознание ее возможности.

Артур Викторович помолчал, поглядел на лица стоявших перед ним: не было на них должного отзвука его словам, должного доверия.

- Приведу такой пример, - продолжал он. - До последней войны прекращение дыхания и остановка сердца у человека считались, как вы знаете, несомненными признаками его смерти - окончательной и необратимой. И вы так же хорошо знаете, что теперь это рассматривается как клиническая смерть, из которой тысячи людей вернулись в жизнь. Мы делаем следующий шаг. Так что и катастрофу эту рассматривайте пока как «клиническую»… Вы - люди деятельные, с жизненным опытом, и сами знаете о ситуациях, когда кажется, что все потеряно, планы рухнули, цель недостижима; но если напрячь волю, собраться умом и духом, то удается ее достичь. Вот мы и работаем на этом «если».

- Но как? - вырвалось у кого-то. - Как вы это делаете?

- Мы работаем с категориями, к которым вопрос «как?» уже, строго говоря, неприменим: реальность - возможность, причины - следствия… Вот вы и найдите причину; а остальное мы берем на себя.

- Так, может, и тот самолет соберется… ну, который в Сибири-то? - с недоверием и в то же время с надеждой спросил Лемех.

- Нет. Тот не «соберется»… - Артур Викторович улыбнулся ему грустно одними глазами. - Тот факт укрепился в умах многих и основательно, над таким массивом психик мы не властны. А здесь все по свежему… Так, теперь по делу. В расследовании ничего лишнего: съемок, записей, протоколов. Только искать. И идут лишь те, кто. там действительно необходим. Это уж командуйте вы, Иван Владимирович.

Тот кивнул, повернулся к четырем поисковикам:

- Все слышали? За дело!

Я тоже берусь за дело: достаю из вертолета портативный видеомаг и, подойдя к обрыву, снимаю тех четверых, удаляющихся по зеленому склону к месту катастрофы. При обратном прокручивании они очень выразительно попятятся вверх. Мне надо наснимать несколько таких моментов - для старта.

Потом, озабоченный тем же, я подхожу к Багрию и говорю, что хорошо бы заполучить с аэродрома запись радиопереговоров с этим самолетом до момента падения.

- Прекрасная мысль! - хвалит он меня. - Но уже исполнена и даже сверх того. Не суетись, не толчись здесь - отрешайся, обобщайся. Зацепку нашел, продумал? Просвет?… Ну, так удались вон туда, - он указывает на дальний край обрыва, - спокойно продумай, потом доложишь. Брысь!

И сам убегает по другим делам. Он прав; это обстановка на меня действует, атмосфера несчастья, - будоражит, понукает что-то предпринимать.

Я ухожу далеко от палаток и вертолетов, ложусь в траве на самом краю обрыва, ладони под подбородок, - смотрю вниз и вдаль. Солнце поднялось, припекает спину. В зеркальной воде Оскола отражаются белые облака. Чутошный ветерок с запахами теплой травы, земли, цветов… А внизу - пятно гари, искореженное тело машины. Крылья обломились, передняя часть фюзеляжа от удара о землю собралась гармошкой.

Те четверо уже трудятся: двое поодаль и опереди от самолета кружат по архимедовой спирали, останавливаются, поднимают что-то, снова кружат. Двое других подкапываются лопатами под влипшую в почву кабину; вот поставили домкраты, работают рычаги - выравнивают. В движениях их чувствуется знание дела и немалый опыт.

…Каждый год гибнут на Земле корабли и самолеты. И некоторые вот так, внезапно: раз - и сгинул непонятно почему. По-крупному - понятно: человеку не дано ни плавать далеко, ни летать, а он хочет. Вытягивается из жил, чтобы быстрее, выше, дальше… и глубже,/если под водой. И платит за это немалую цену - трудом, усилием мысли; а когда и жизнями.

В полетах особенно заметно это вытягивание из жил, работа на пределе возможного. Например, у Армстронга и Коллинза для взлета с Луны и стыковки с орбитальным блоком оставалось горючего на десять секунд работы двигателя. Десять секунд!… Я даже слежу за секундной стрелкой на моих часах, пока она делает шестую часть оборота. Если бы в течение этого времени они не набрали должной скорости - шлепнулись бы обратно на Луну; перебрали лишку - унесло бы черт знает куда от отсека. Так гибель и так гибель.

Или вот в той стыковке, на исправлении которой отличился Славик: попробуй оптимально израсходовать тонну сжатого воздуха, да еще при управлении с Земли. А больше нельзя. «Запас карман не тянет». Черта с два, еще и как тянет: запас - это вес.

Так и с самолетами. Аксиома сопромата, возникшая раньше сопромата: где тонко, там и рвется. А сделать толсто, с запасом прочности - самолет не полетит. Вот и получается, что для авиационных конструкций коэффициенты запаса прочности («коэффициенты незнания», как называл их нам лектор в институте) оказываются меньше, чем для наземных машин. Стараются, чтоб меньше было и незнания - берут точными расчетами, качеством материалов, тщательностью технологии… а все-таки нет-нет да и окажется где-нибудь слишком тонко. И рвется. Тысячи деталей, десятки тысяч операций, сотни материалов- попробуй уследи.

И тем не менее уследить надо, иначе от каждого промаха работа всех просто теряет смысл.

…Там, внизу, приподняли кабину - сплюснутую, изогнутую вбок. Один поисковик поднялся сюда за портативным газорезательным аппаратом, сейчас режут. Вот отгибают рейки, поисковик проникает внутрь. Я представил, что он может там увидеть, - дрожь прошла между лопаток. Э, нет, стоп, мне это нельзя! Немедленно отвлечься!

Поднимаюсь, иду к палаткам. Хорошо бы еще что-то поймать на свой видеомаг. О, на ловца и зверь бежит… да какой! Сам генеральный конструктор Бекасов, изнывая от ничегонеделания и ожидания, прогуливается по меже между молодыми подсолнухами и молодой кукурузой, делает разминочные движения: повороты корпуса вправо и влево, ладони перед грудью, локти в стороны. Ать-ать вправо, ать-ать влево!… Как не снять? Нацеливаюсь объективом, пускаю ленту. Удаляется. Поворот обратно. Останавливается скандализованно:

- Эй, послушайте! Кто вам позволил?

Я снимаю и эту позу, ошеломленное лицо, опускаю видеомагнитофон:

- Извините, но… мне нужно.

- А разрешение спрашивать - не нужно?! Кто вы такой? Уж не корреспондент ли, чего доброго?

- Нет… - Я в замешательстве; не знаю, в какой мере я могу объяснить Бекасову, кто я и зачем это делаю.

- Тс-с, тихо! - Артур Викторович, спасибо ему, всегда оказывается в нужном месте в нужное время. - Это, Иван Владимирович, наш Саша, Александр Романович. Он отправится в прошлое, чтобы исправить содеянное. Ему делать можно все, а повышать на него голос нельзя никому.

- Вон что!… - Теперь и Бекасов в замешательстве, ему неловко, что налетел на меня таким кочетом; смотрит с уважением. - Тысячу извинений, я ведь не знал. Пройтись так еще? Могу исполнить колесо, стойку на руках - хотите? Ради такого дела - пожалуйста, снимайте.

- Нет, спасибо, ничего больше не надо.

Конечно, занятно бы поглядеть, как знаменитый авиаконструктор проходится колесом и держит стойку, но мне это ни к чему: эти движения симметричны во времени; только и того, что в обратном прокручивании колесо будет не справа налево, а слева направо. А его ходьба с поворотами да ошеломленное лицо - это пригодится.

- Са-ша! - Багрий полководческим жестом направляет меня обратно на обрыв.

Иду. Почему, собственно, он нацеливает меня на годовой заброс? А ну как сейчас выяснится, что это диверсия, взрывчатку кто-то сунул… хотя у нас такого вроде не бывает. Тогда все меняется, заброс на сутки, даже на часы?… Нет. Второй самолет упал так, вот в чем закавыка. Одной конструкции и с одного завода. Слабина заложена при изготовлении, а то и в проекте.

V. Цель требует гнева

Снова ложусь над обрывом в том месте, где примял траву. Стало быть, будущее для меня - в прошлом. Год назад… это были последние недели моей работы в том институте. Я сознавал, что не нашел себя в микроэлектронике, маялся. Даже раньше времени ушел в отпуск. А сразу после отпуска меня зацапал Багрий-Баг-реев, начал учить, драить и воспитывать. Так что эти отрезки моей жизни наполнены содержанием, менять которое накладно… Отпуск? О, вот зацепка: шесть дней на Проне - есть такая река в Белоруссии. Шесть дней, которые я хотел бы пережить еще раз. Только целиком-то теперь не придется… Первые дни - финиш заброса, последние - просвет. Даже не последние, а все три дня от момента встречи с Клавой пойдут под просвет. Да, так: там у нас с нею все началось и кончилось, никаких последствий в моей дальнейшей жизни это не имело - содержание этих дней можно изменить.

Жаль их, этих трех дней, конечно. Впрочем, в памяти моей этот вариант сохранится. А то, что из ее памяти он исчезнет, даже и к лучшему. И для меня тоже: снимется чувство вины перед нею. Все-таки, как говорят в народе, обидел девку. Обидел, как множество мужчин обижает многих женщин и девушек, ничего нового - а все нехорошо.

Похоже, что эти четверо внизу что-то нашли: собрались вместе, осматривают, живо жестикулируют. Двое с найденными предметами быстро направляются вверх, двое остаются там, собирают свои приборы.

Я тоже поднимаюсь, иду к палаткам: наступает то, что и мне следует знать досконально. Двое поднимаются из-за края косогора: первым долговязый немолодой, с темным морщинистым лицом, руководитель поисковой группы, за ним другой - пониже и помоложе. Оба несут какие-то серые обломки, аккуратно обернутые бумагой.

Бекасов, прогуливающийся все там же, при виде их резко меняет направление и чуть не бегом к ним:

- Ну?

- Вот, Иван Владимирович, глядите, - задыхающимся голосом говорит старший поисковик, разворачивает бумагу. - Этот из кабины достали, этот выкопали под правым крылом. А этот, - он указывает на обломок в руках помощника, - в трехстах метрах к северу от самолета валялся. И ступицы будто срезанные.

- Ага, - наклоняется Бекасов. - Значит, все-таки винты!

Я тоже подхожу, гляжу на обломки: это лопасти пропеллеров - одна целая и два куска, сужающиеся нижние части.

- Да винты-то винты, вы поглядите на излом, - поисковик подает Бекасову большую лупу на ножке.

Тот склоняется еще ниже, смотрит сквозь лупу на край одного обломка, другого. Присвистывает:

- А ну, все под микроскоп!

И они быстрым шагом направляются в шатер; я за ними. Возле входа курят и калякают главный инженер Николай Данилович, начцеха винтов Феликс Юрьевич и Лемех. При взгляде на то, что несут поисковики, лица у первых двух сразу как-то блекнут; главный инженер даже роняет сигарету.

- Похоже, что винты, - говорит на ходу Бекасов.

- Что - похоже? Что значит - похоже?! - высоким голосом говорит Феликс Юрьевич, устремляясь за ним в палатку. - Конечно, при таком ударе все винты вдребезги, но это ни о чем еще не говорит… - Однако в голосе его - паника.

В палатку набивается столько людей, что становится душно; на лицах у всех испарина.

- Сейчас посмотрим! - старший поисковой группы крепит зажимами на столике металлографического микроскопа все три обломка, подравнивает так, чтобы места изломов находились на одной линии; включает подсветки. В их лучиках изломы сверкают мелкими искорками-кристалликами.

Поисковик склоняется к окуляру, быстро и уверенно работает рукоятками, просматривает первый обломок… второй… третий… возвращает под объектив второй… Все сгрудились за его спиной, затаили дыхание. Тишина необыкновенная. Я замечаю, что средний кусок лопасти почти весь в чем-то коричнево-багровом. Засохшая кровь? Это, наверно, тот, что достали из кабины.

Поисковик распрямляется, поворачивается к Бекасову:

- Посмотрите вы, Иван Владимирович. Не то надрезы, не то царапины, и около каждой - зоны усталостных деформаций… - Он уступает место у микроскопа.

- Какие надрезы, какие царапины?! - Феликс Юрьевич чуть ли не бьется в истерике. - Что за чепуха! Каждая лопасть готового винта перед транспортировкой на склад оборачивается клейкой лентой - от кончика до ступицы! Какие же могут быть царапины?!

- Да, - глуховатым баском подтверждает главный инженер. - А перед установкой винта на самолет целостность этой ленты мы проверяем. Так что неоткуда вроде бы…

- Ну, а что же это, по-вашему, если не надрез?! - яростно поворачивается к ним Бекасов. - У самой ступицы, в начале консоли… хуже не придумаешь! Глядите сами.

- Позвольте! - начальник цехе приникает к объективу, смотрит все три обломка. Это очень долгая минута, пока он их смотрит. Распрямляется, поворачивается к главному инженеру; теперь это не мужчина «кровь с молоком» - румянец исчез, лицо белое и даже с просинью; и ростом он стал пониже. - О, боже! Это места, по которым отрезали ленту…

- Как отрезали? Чем?! - Бекасов шагнул к нему.

- Не знаю… Кажется, бритвой. Кто как… - и голос у Феликса Юрьевича сел до шепота. - Это ведь операция не технологическая, упаковочная, в технокарте просто написано: «Обмотать до ступицы, ленту отрезать».

…Даже я, человек непричастный, в эту минуту почувствовал себя так, будто получил пощечину. Какое же унижение должен был пережить Бекасов, его сотрудники, сами заводчане? Никто даже не знает, что сказать, - немая сцена, не хуже, чем в «Ревизоре»…

Завершается эта сцена несколько неожиданно. Лемех выступает вперед, левой рукой берет Феликса Юрьевича за отвороты его кримпленового, спортивного покроя, пиджака, отталкивает за стол с микроскопом - там посвободнее - и, придерживая той же левой, бьет его правой по лицу, бьет с полного размаха и в полную силу; у того только голова мотается.

- За Диму… За Николая Алексеича! За этих!… - Голос Петра Денисовича перехватывает хриплое рыдание, и дальше он бьет молча в общей тишине.

У меня, когда я смотрю на это, мелькают две мысли. Первая: почему Артур Викторович не вмешается, не прекратит избиение, а стоит и смотрит, как все? Мне не жаль этого горе-начальника, нет, - но ведь происходит эмоциональное укрепление данного варианта в реальности, прибавляется работа мне… Багрий не может этого не знать. Вторая: раз уж так, то хорошо бы запечатлеть видеомагом, чтобы обратно крутнуть при старте, - шикарный кульминационный момент! И… не поднялась у меня рука с видеомагом. Наверно, по той же причине, по какой и у Артура не повернулся язык - прервать, прекратить. Бывают ситуации, в которых поступать расчетливо, рационально - неприлично; эта была из таких.

- Хватит, Петр Денисович, прекратите! - резки командует Бекасов. - Ему ведь еще под суд идти. И вам, - поворачивается он к главному инженеру, - ведь и ваша подпись стоит на технокарте упаковки? - он уже не называет главного инженера по имени-отчеству.

- Стоит… - понуро соглашается тот.

- Но я же не знал!… И кто мог это знать?! - рыдает за микроскопом начцеха, отпущенный Лемехом; теперь в его облике не найдешь и признаков молока. Хороши бывают кулаки у летчиков-испытателей. - Хотели, как лучше!…

Я специалист по прошлому, но и будущее этих двоих на ближайшие шесть-семь лет берусь предсказать легко. И мне их не жаль.

…Хоть по образованию я электрик, но, великую науку сопромат нам читали хорошо. И мне не нужно разжевывать, что и как получилось. Сказано было достаточно: «надрез» и «усталостные деформации». Конечно, на азиале, прочнейшем и легком сплаве, из которого делают винты самолетов, след от бритвы, обрезающей ленту, не такой, как если чиркнуть ею по живому телу, - тонкая, вряд ли заметная глазу вмятина. Но отличие в том, что на металле надрезы не заживают - и даже наоборот.

Нет более тщательно рассчитываемых деталей в самолете, чем крыло и винт; их считают, моделируют, испытывают со времен Жуковского, если не раньше. (Сейчас в конструкторских бюро, наверно, и не считают, подбирают по номограммам; считают только студенты авиавузов в курсовых работах). Ночами ревут, тревожа сон окрестных жителей, стенды с двигателями или аэродинамические трубы, в которых проверяют на срок службы, на надежность в самых трудных режимах винты разных конструкций; по этим испытаниям определяют и лучшие сплавы для них. Лопасти винтов полируют, каждую просвечивают гамма-лучами, чтобы не проскочила незамеченной никакая раковинка или трещинка.

А затем готовые винты поступают на упаковку: центрированно укрепить каждый в отдельном ящике, а перед этим еще обмотать лопасти для сохранения полировки клейкой лентой. Последнее, наверно, не очень и нужно, но - «хотели ж, как лучше». О, это усердие с высунутым языком! И резали эту ленту, домотав ее до ступицы, тетки-упаковщицы - кто как: кто ножницами, кто лезвием, а кто и опасной бритвой… когда на весу, когда по телу лопасти… когда сильней, когда слабей, когда ближе к ступице, когда подальше - а когда и в самый раз, в месте, где будут наибольшие напряжения. Не на каждой лопасти остались опасные надрезы, не на каждом винте и даже далеко не в каждом самолете - их немного, в самый обрез, чтобы случалось по катастрофе в год.

Одному из четырех винтов этого пассажирского БК-22 особенно не повезло: видно, тетка-упаковщица (мне почему-то кажется, что это именно пожилая тетка с нелегким характером) была не в духе, по трем лопастям чиркнула с избытком, оставила надрезы. А далее этот винт ставится на самолет, начинает работать в общей упряжке: вращаться с бешеной скоростью, вытягивать многотонную махину на тысячи метров вверх, за облака, перемещать там на тысячи километров… и так день за днем. Изгибы, вибрации, знакопеременные нагрузки, центробежные силы - динамический режим.

И происходит не предусмотренное ни расчетами, ни испытаниями: металл около надрезов начинает течь - в тысячи раз медленнее густой смолы, но вязко слабеть, менять структуру; те самые усталостные деформации. Процесс этот быстрее всего идет при полной нагрузке винтов, то есть при наборе высоты груженым самолетом. А на сегодняшнем подъеме, где-то на двух тысячах метров, он и закончился: лопасть отломилась.

Далее возможны варианты, но самый вероятный, по-моему, тот, что достоинство бекасовской конструкции - те встречно вращающиеся на общей оси винты, которые хвалил Лемех (повышенная устойчивость, маневренность, тяга), - обратилось в свою противоположность. Эта лопасть срубила все вращающиеся встречно за ней; в этой схватке погибли и все передние лопасти. Что было с винтами на другом крыле? Что бывает с предельно нагруженным канатом, половина жил которого вдруг оборвалась? Рвутся все остальные. Особенно если и там были лопасти с подсечками.

Разлетаясь со скоростью пушечных снарядов, обломки лопастей крушили на пути все: антенну, обшивку, кабину… Самолет - может быть, уже с мертвым экипажем - камнем рухнул на землю.

Я додумываю свою версию - и меня снова душат унижение и гнев. Черт побери! Вековой опыт развития авиации, усилия многих тысяч специалистов, квалифицированных работников - и одна глупость все может перечеркнуть… да как! Тех теток под суд не отдадут - за что? Написано «отрезать», они и резали. Не топором же рубили. А этих двоих отдадут - и поделом: на то ты и инженер (что по-французски значит «искусник», «искусный человек»), чтобы в своем деле все знать, уметь и предвидеть…

- Но… э-э… Виктор Артурович, - несчастный, побитый Феликс Юрьевич даже перепутал имя-отчество Багрия. - Вы говорили… все можно перевести обратно, в возможность, да? А за возможность ведь не судят… а, да? - и в глазах его светится такая надежда выпутаться, которая для мужчины даже и неприлична.

- А вы получите сполна за тот самолет, - брезгливо отвечает Багрий и отворачивается.

Бекасов быстрым шагом направляется к выходу.

- Куда вы, Иван Владимирович? - окликает его шеф.

Тот останавливается, смотрит на него с удивлением (ну, не привык человек к таким вопросам), потом вспоминает о своей подчиненности.

- К рации.

- Зачем?

- Дать распоряжение по всем аэродромам, чтобы ни один самолет не выпускали в воздух без проверки винтов… неужели непонятно!

- Не нужно вам отдавать такое распоряжение, Иван Владимирович, - мягко говорит Багрий. - Вы уже отдали его. Одиннадцать месяцев назад.

- Даже?! - лицо генерального конструктора выражает сразу и сарказм, и растерянность.

- Да, именно так. Ваша работа здесь кончилась, начинается наша. Поэтому как старший и наиболее уважаемый здесь подайте, пожалуйста, пример остальным: примите инъекцию… Федя! - повышает голос Артур Викторович. В палатку входит наш техник-санитар Федя, здоровяк-брюнет с брюзгливым лицом; он в халате, в руке чемоданчик - «дипломат». - Это усыпляющее. Потом вы все будете доставлены по своим местам.

Бекасов поднимает темные брови, разводит руками, выражая покорность судьбе.

Федя раскрывает свой «дипломат», выкладывает восемь заряженных желтой жидкостью шприцев, вату, пузырек со спиртом, обращается ко всем и ни к кому густым голосом:

- Прошу завернуть правый рукав.

- Пошли! - трогает меня за плечо Багрий.

Мы выходим из шатра. Усыпление участников и доставка их по местам - дело техники и наших техников. А у нас свое: заброс.

- Чувствуешь, как я тебя нагружаю: и он-то, Бекасов, обо всем распорядился, и у других самолетов нет таких рисок на винтах, и эта катастрофа - все на тебе. Все зависит от сообщения, которое ты понесешь сейчас в прошлое. Так что о старте ты излишне беспокоился. Стартуешь, как почтовый голубь, с первой попытки! Думать надо о другом…

Сейчас половина первого; четыре с половиной часа от момента падения БК-22. Небо в белых облаках, погода вполне летная - так что в аэропорту, где ждут самолет, объявили о задержке рейса не по погодным условиям, а по техническим причинам. Так оно в общем-то и есть, эту причину мне и надо устранить.