История античной эстетики. Поздний эллинизм

Следовательно, в вопросе о счастье неопифагорейская мысль с большим искусством оперирует такими сложными категориями, как совершенство, самодовление, жизнедеятельность и удачное выполнение той или иной жизненной предназначенности. Кроме того, здесь весьма заметно выступает общеантичная тенденция сливать этику и эстетику в одно нераздельное целое, причем слияние это формулируется здесь на высокой ступени философско-эстетической рефлексии.

д) Среди неопифагорейских текстов Теслеффа обращает на себя внимание один текст, посвященный изображению идеальной женщины. Этот текст интересен во многих отношениях.

Прежде всего на первом плане здесь фигурирует, конечно, категория логоса, разума, разумности, разумения. Но этот логос, если он воплощается в женщине, тотчас же приобретает весьма тщательно продуманную эстетическую значимость. Изображаются всевозможные добродетели женщины, но обязательно художественно выраженные, так что сама эта женщина оказывается некоторого рода произведением искусства. В конце, правда, несколько разочаровывающий мотив безусловного подчинения такой женщины мужу. Но за пределы подобного предрассудка, установившегося еще со времен патриархата, античность вообще не была способна выйти. Поэтому не будем требовать от неопифагорейцев того, чего мы вообще не можем и не должны требовать от всей античности. И все же этот неопифагорейский образ идеальной женщины исторически для нас является весьма ценным потому, что рефлективность эллинистической эстетики оказывается продуманной здесь даже до бытовых подробностей и потому что, следовательно, никакие фантастические и мистические представления не мешали неопифагорейцам любоваться на красоту женщин, когда эта красота оказывалась гармонией внутренних и внешних совершенств женщины.

Пифагорейской ученой даме Периктионе (неизвестно, является ли эта Периктиона матерью Платона, носившей такое же имя) принадлежит трактат "О гармонии женщины", излагаемый у Стобея (IV 28, 19, р. 688 Hen.). "Гармонической женщине", говорится в этом трактате, надлежит быть полной разумения и целомудрия и неустанно практиковать добродетели справедливости, мужества и благоразумия. Она должна красоваться собственной, "самодовлеющей" красотой и ненавидеть пустую славу. Подобный образ действия приносит женщине прекрасные плоды как в отношении ее лично, так и в отношении мужа, детей и дома. Если эта женщина - царица, то благ от ее добродетели следует ожидать всему полису. Возобладав над своими порывами и вожделениями, она становится благочестивой и гармоничной, так что "даже беспорядочные (anomoi) эроты уже не преследуют ее", но всю свою любовь она отдает мужу, детям и дому. Напротив, от противоположного поведения женщины начинаются всевозможные несчастья.

У "гармоничной" женщины должны соответствовать природе и быть соразмерными ей питание, и одежда, и омовение, и умащивания, и укладка волос, и необходимые украшения из золота и драгоценных камней. Немалым злом является пристрастие женщины к еде, к излишним покупкам, и к известности; и великое безумие - одеваться в платье, разноцветно покрашенное в краску, добываемую из морских раковин, и в другую пеструю краску. Надо только и не роскошествовать и не ходить обнаженной, чтобы не нарушать благопристойность, всего остального ненужно. Не нужно ни одеваться в золото, ни носить драгоценные камни из Индии или какой-либо иной страны; не нужно "многоискусно" заплетать волосы, ни умащиваться арабскими благовониями, ни мазать лицо белилами или румянами, ни красить в черный цвет брови и глаза. Красота (callos) - не в этом, а в разумении (phronesis). Разумной жене не мешает жить ни бедность, ни незнатность. В богатстве - только лишнее смущение для души.

Необходимо почитать богов, в благой надежде ожидая от них счастья, и верить в отечественные законы и порядки. Затем необходимо уважать и почитать родственников. Началом же всего является подчиненное отношение к мужу. От мужа нужно терпеть все, даже когда он несчастен, порочен по незнанию, болен, пьян или ухаживает за другими женщинами. Все это дозволено мужу, жена же должна придерживаться закона, не ревновать и все сносить от мужа (142, 17-144, 17).

е) Наконец, что касается неопифагорейских текстов Теслеффа, то мы, пожалуй, привели бы еще некоторые из них ради уточнения эстетической терминологии, хотя по существу эти тексты, вообще говоря, и не содержат в себе каких-нибудь особенных для нас новостей.

Коснемся прежде всего такого универсального и для всей античной эстетики и для неопифагорейцев термина, как "гармония". Эта гармония доведена здесь до такой степени, что прямо можно говорить о каком-то идолопоклонстве перед нею. Все на свете, решительно все на свете обязательно гармонично. Гармоничны боги, так как исходящая из них красота целиком воплощается во всем бытии. Гармоничен космос, потому что все составляющие его моменты абсолютно согласованы в единое и нераздельное целое. Гармоничны государства и - тоже ввиду совершенного согласия входящих в него моментов, включая всю общественность и каждого отдельного гражданина. Гармоничен царь, потому что от него исходит сила скрепления всех людей в одно целое. Царь, можно сказать, даже и выше гармонии в обычном смысле слова, поскольку его мудрость даже выше всякого законодательства. Между прочим, относительно такого обожествления верховной власти в эпоху эллинизма мы уже говорили выше, еще в начале пятого тома. В социально-историческом смысле оно было связано с огромным ростом рабовладения и с необходимостью управлять огромной рабовладельческой империей при помощи божественных авторитетов. Наконец, гармоничен и каждый отдельный человек, поскольку он управляется разумом, а этому разуму подчиняется все. Тут, можно сказать, целый культ всеобщей и всеохватной гармонии, часто даже с прямым игнорированием жизненного хаоса, хотя, если говорить принципиально, то неопифагорейцы, подобно Гераклиту, умели объединять гармонию и хаос в одно целое.

У Архита добродетель не противоречит природе, но созвучна гармонии мира; и тот, кто приведет свою жизнь в гармонию с принципами добродетели и с божественным законом, тот будет жить счастливой (eyroon) жизнью (42, 19-22).

У Диотогена - рассуждение о том, что вождь призван привести каждую отдельную вещь в государстве в гармонию с целым. Если в природе благороднейшим является бог, то среди людей - царь; и если бог упорядочивает космос, то царь подобным образом упорядочивает полис; будучи составлен из многих и различных вещей, полис подражает (memimatai) составу и гармонии космоса, и царь, обладая не подчиняющейся никому изначальной властью, является сам по себе одушевленным законом (nomos empsychos), богом среди людей (72, 9-23). Справедливость скрепляет, упорядочивает общество, относясь к обществу так же, как ритм относится к движению и гармония относится к звуку. Политическая общность гармонизируется справедливостью потому, что последняя в равной мере может быть присуща как правителям, так и управляемым (74, 21-26): Эккел (у Стобея), называя справедливость у мужчин матерью всех прочих добродетелей, говорит, что она есть "гармония и мир всей души". И он тоже уподобляет промысл, гармонию Дику и божественный ум в космосе миру и благозаконию в полисе (77, 16-78, 8).

И Гипподам в трактате об эвдемонии говорит, что без гармонии и божественного смотрения космос не мог бы существовать в благоупорядоченном состоянии; а если бы не было благозакония в городе, не было бы ни одного доброго и счастливого гражданина. И если бы у живого существа не было здоровья, у него не могли бы быть крепкими ни руки, ни ноги. Ибо как гармония - "добродетель" космоса, так благозаконие - добродетель полиса, а здоровье и сила - добродетель тела (97, 3-9). Примерно то же - у Оккела (124, 18-125, 1).

Клиний из Таранта: числа от 1 до 4 в неподвижном состоянии порождают арифметику и геометрию, а в движущемся - науку гармонию и астрономию (108, 22-23).

Пифагор сообщал, что когда он пребывал вне тела, то слышал благозвучную гармонию (172, 6-7).

Кроме термина "гармония" для истории эстетики важна вообще вся неопифагорейская терминология, связанная с такими общими категориями, как самодовление (aytarceia), упорядочение и подражание. На основании приведенных у нас выше материалов уже заранее можно сказать, что вся такого рода терминология тоже обладает у неопифагорейцев универсальным характером, упираясь на последней высоте в космос или в управляющих им богов, а внизу - на человека, тоже взятого во всем объеме, вплоть до его бытовых способностей и склонностей.

Имея достаточное на каждый день и не нуждаясь во многом, Пифагор пользуется "великим и устойчивым самодовлением". Ему никто не завидует и против него никто не злоумышляет. Поэтому его жизнь представляется ему близкой к богу (185, 21-25).

Согласно Тимею Локрскому, счастье - это разумность, следование возвышеннейшей философии, очищение от ложных мнений, приобщение к науке, избавление ума от великого невежества, близость к божественным предметам, самодовлеющая жизнь (224, 8-12).

Пифагорейцу Аресасу (у Стобея) представляется, что природа человека является "каноном" устроения отдельного дома и целого полиса. Упорядоченное устроение его души можно сравнить с законом и справедливостью. Его душа трехчастна, и каждая из этих частей имеет свое особенное занятие. Ум осуществляет познание и разумение, волевой порыв дает силу и мощь, а влечение - любовь и стремление к познанию (philophrosyne). И, таким образом, все сопрягается друг с другом, причем сильнейшее и высшее является ведущим, худшее и низшее подчиняется управлению, а среднее - занимает срединное положение, будучи и управляемым и одновременно правящим. Все это предопределил бог, образуя и создавая человеческий состав, потому что он лишь человека замыслил в качестве восприемника закона и справедливости, отказав в этом другим живым существам (48, 21-49, 11).

Интересно, что то же самое учение о человеке как прообразе домашнего устроения мы находим у Калликратида из Спарты, вплоть до повторения тех же оборотов (103, 2-18). Вообще у разных пифагорейцев очень часто встречаются повторы и переклички. Так, у того же Калликратида мы читаем нечто подобное тому, что уже читали у Диотогена: домашнее хозяйство и полис у людей "гармонизируются" в соответствии с "политическими началами"" а в божественных вещах подобным упорядоченным целым является космос. Дом и полис - это "подражание по аналогии" (mimama cattan analogian) космическому миропорядку. Космос настолько великолепен (ariston), насколько это только возможно помыслить. Он - небесное живое существо, негибнущее, начало и причина устроения всего миропорядка (105, 21 - 106, 1).

У Оккела о миропорядке читаем: то, что объемлется космосом, находится в гармонии с ним; космос же не гармонирует ни с чем, только с самим собой. Причина в том, что все прочее не самосовершенно по своей природе, то есть не достигло своего собственного осуществления, но нуждается в гармоническом сочетании (synarmoge) с чем-то внешним, а космос в таком сочетании не нуждается (127, 17-24).

О том, как должен вести себя по отношению к общему миропорядку человек, говорит Залевк. Началом всякой законности в полисе должны быть убеждение в существовании богов и вера в них; причем все должны разумом созерцать небо и миропорядок, считая при этом, что все это благоустроение возникло не случайно, и не по воле людей, и еще до преклонения людей перед богами. Нужно также иметь душу очищенной от всякого зла, потому что богов не радуют жертвоприношения недобрых людей (266, 7-17).

Справедливому человеку необходимо "любить благородных мужей и встречаться с ними, посвящаться в величайшее и священнейшее таинство, человеческое благородство (andragathian), в истинном смысле подражая добродетели и приобретая ее".

Как пишет Станид в трактате "О царстве", царь должен быть мудрым; тогда с него будут брать пример для подражания (187, 9-188, 13).

Согласно Еврифаму, жизнь совершенного человека отличается от божественной только тем, что она несовершенна. Божественный человек - подражание (antimimon) космической природе, "око" всего миропорядка (85, 14-86,5).

Нам кажется, что этот общий обзор отдельных эстетических фрагментов, дошедших до нас от неопифагорейцев, вполне подтверждает ту сводную формулу неопифагорейства, которую мы наметили в третьем пункте этого параграфа.

6. Другие, более известные и лучше сохранившиеся авторы

Кроме обширного количества авторов, относящихся к неопифагорейству и приведенных у нас выше, сохранились произведения некоторых авторов и в цельном виде, то есть в виде законченных трактатов. Большей частью они имеют гораздо более отдаленное отношение к эстетике, а потому мы не будем всех их подробно излагать и анализировать, несмотря на то, что некоторые разделы их философии всё-таки можно связать с проблемами античной эстетики. Одних из этих авторов мы только упомянем, других же, имеющих более близкое отношение к эстетике, попробуем изложить и проанализировать.

Прежде всего заслуживает упоминания Оккел из Лукании - автор II-I вв. до н.э. Важно его сочинение, полностью до нас дошедшее, - "О природе вселенной". Сочинение это, вообще говоря, малооригинально и не содержит ярких мест. Заметно сильное как платоновское, так и аристотелевское влияние. Кроме того, подчеркнутый систематизм этого трактата, несомненно, указывает на его эллинистическое происхождение. Его нам придется коснуться подробнее.

Другой автор, на которого мы обратили бы внимание, - это Тимей Локрский. Был некий пифагореец Тимей еще до Платона. Именем этого автора Платон назвал свой знаменитый космологический диалог "Тимей". Существовал ли этот доплатоновский Тимей на самом деле или это вымысел Платона - об этом можно спорить. Точно так же и Тимей Локрский, трактат которого "О душе мира и о природе" относится к периоду I в. до н.э. - I в. н.э., тоже едва ли является исторической личностью, может быть, это только псевдоним. Трактат этот также не производит яркого впечатления, поскольку он представляет собою по преимуществу переложение платоновского "Тимея". Его мы коснемся короче.

Третий неопифагореец, которого мы должны коснуться, - это Модерат из Гадеса, живший и писавший на рубеже обеих эр летосчисления. Порфирий в своем трактате "Жизнь Пифагора" (гл. 48 и слл.) передает весьма интересный текст Модерата, откуда мы можем почерпнуть по крайней мере две весьма ценные идеи. Одна идея - это учение об едином, как правило, отсутствующее в дошедших до нас неопифагорейских текстах и в III в. н.э. возвестившее собою неоплатоническую школу. И другая идея - это символическое толкование чисел, которое объявляется здесь одним из основных методов философии наряду с употреблением и анализом слов и толкованием геометрических фигур. Некоторые сведения о Модерате мы имеем также у Симплиция и Стобея.

В историко-философском отношении этот Модерат является некоторого рода загадочной фигурой. Источники приписывают ему почти все основное неоплатоническое учение о Первоедином, Уме, Душе и Материи. Текст из Стобея (Stob. 1, 20), правда, пока еще не выражает это учение в полной точности. Здесь говорится только то, что "Единое есть и сущность (oysia), и природа (physis), и ум, и полнота". (Между прочим, этого текста, который указывает Целлер (III 2, 140 прим. 1), у Стобея мы не нашли.) Но у неоплатоников Единое как раз выше сущности и выше ума и является особой субстанцией наряду с ними и их определяющей. Но то, что мы читаем у Симплиция о Модерате (In Aristot. Phys. 230, 34 Schenkl.), совершенно ничем не отличается от Плотина, что для века Модерата в историко-философском отношении было бы слишком преждевременно. "Это предположение о материи, как кажется, первыми из эллинов выдвинули пифагорейцы. После них Платон, как об этом повествует и Модерат и притом в соответствии именно с пифагорейцами, отрицательно полагает Первоединое (proton hen) выше бытия и всякой сущности (oysian). Вторично же Единым, а именно бытийно (ontos) сущим и умопостигаемым, он называет идеи (eide). Третье же, а именно душевное начало, [только еще] участвует в Едином и в идеях. Последняя же после этого природа, а именно природа чувственно воспринимаемого, даже и не участвует [в Едином и идеях], но [только пока еще] пребывает украшенной в связи с тем, что она выражает собою (cat'emphasin) указанные нами начала. Наличная же в них материя является [только] тенью первично не-сущего, проявляющего себя [только] к"к количество".

Однако то, что Симплиций здесь говорит о Модерате, есть уже чистейший неоплатонизм. Точно так же вполне неоплатонически звучит то, что Порфирий (Vita Pyth. 49 Nauck) говорит о группе пифагорейцев, куда входил Модерат: "Принцип единичности (tes henotetos logon), а также тождества и равенства и причину единодушия и симпатии целости и спасения того, что держится в соответствии с тождеством и взаимной одинаковостью, они объявили Единым".

Подобного рода античные сообщения о Модерате вызывают большое сомнение. Однако несомненно то, что у Модерата уже были какие-то намеки на позднейшую неоплатоническую триаду и, возможно, на учение о Первоедином, потому что, как известно, это учение в яснейшей форме давал уже Платон (R. Р. VI 509 b). Правда, у Платона это учение далеко от всякой системы и производит впечатление какого-то мгновенного озарения. Может быть, таковым оно было и у Модерата, то есть вне всякой систематической концепции. В.Тейлер эти сообщения вообще называет "историко-философским анахронизмом"{10}.

Далее необходимо указать Никомаха из Герасы (Сирия), философа уже гораздо более позднего времени, вероятно, II в. н.э. В своем трактате "Введение в арифметику" он дает философское предисловие, где вся область чисел объявлена прообразом для всего мироздания и имеет надкосмическое значение. В другом же трактате, "Арифметическое богословствование", Никомах дает мифологическое объяснение Также и отдельным числам.

В заключение этого списка неопифагорейских авторов мы бы указали тех двух авторов, воззрения которых совершенно противоположны друг другу - но именно поэтому они и представляют огромный интерес. Эти два автора свидетельствуют об исчерпании той философско-эстетической позиции, которую занимал эллинистический неопифагореизм. Возникнув, как и весь эллинизм, на ступени чрезвычайно ярко выраженной субъективности, в самом начале новой эры, неопифагореизм уже проявляет черты весьма запутанной философско-эстетической мысли, впадая в крайности, очень плохо согласованные одна с другой, хотя обе они и вытекают из основ неопифагореизма.

Первый из этих памятников - это анонимные "Золотые стихи", наполненные на первый взгляд сплошной моралистикой и потому как будто бы Не имеющие отношения к эстетике. Памятник относится приблизительно к I в. до н.э. Однако в контексте всего неопифагореизма, да и в контексте всей античной мысли, эту моралистику ни в каком случае нельзя понимать в европейском смысле слова. Тут кроется свое собственное космологическое представление, да и все содержащиеся здесь "моральные" предписания обладают характером общепифагорейских предписаний о чистоте и внутренней аскезе человеческого поведения. Это какой-то, мы бы сказали, античный монашеский устав. Эллинизм сказывается здесь не столько в содержании отдельных предписаний, сколько в общей, весьма продуманной и ставшей каким-то кодексом человеческого поведения философии, так что рефлексия здесь даже берет верх над содержанием предписаний.

Другой писатель - на этот раз здесь уже не аноним, но вполне историческая личность - это знаменитый Аполлоний Тианский (I в. н.э.). У него имеются кое-какие философские суждения, но он знаменит вовсе не своей теорией. Это был весьма экспансивный, до самой настоящей патологии возбужденный человек, сознававший себя волшебником, магом, чудотворцем и проводивший свою жизнь то в аскетизме, то в каких-то фантастических предприятиях, мечтавший быть богом или богочеловеком и совершенно выходивший за рамки всякого нормального человеческого поведения. Писатель III в. н.э. Флавий Филострат изобразил его жизнь в сочинении, которое производит впечатление самого настоящего фантастического романа. Несомненно, у Филострата было много выдумок, и вообще образ этого странного неопифагорейца Аполлония Тианского и при его жизни и в сознании потомства оброс неимоверной фантастикой и разного рода сказочными представлениями. Но всякий историк знает, что в таких легендарных и полумифических личностях ни в каком случае нельзя считать все только одной выдумкой. Несомненно, вся эта экстравагантность поведения Аполлония Тианского была в значительной мере свойственна ему самому вполне реально и вполне исторически. И поэтому, нисколько не отвечая за всю романистику у Филострата, современные исследователи всегда находят те или иные фантастические черты или черты романтического приключенчества уже и в самом Аполлонии Тианском, этом чудаке и психопате I в. н.э.

Для нас фигура Аполлония Тианского важна потому, что в значительной мере она представляет собою полную противоположность той уравновешенной и глубоко аскетической моралистике, которую мы находим в "Золотых стихах". Это - одна из крайностей эллинистического субъективизма, как была таковой и аскетическая строгость "Золотых стихов". Неопифагореизм и так просуществовал уже два столетия. Его напряженная эстетика, то уравновешенная и созерцательная, то буйная и сумасшедшая, давала в период своего распадения именно эти патологические крайности. Эстетика "Золотых стихов" неимоверно высока и даже до такой степени, что является уже фактически невыполнимой. Но и образ Аполлония Тианского тоже чересчур эксцентричен и чересчур далек от обычных жизненных норм, и притом так, что даже переходит в самую настоящую психопатологию. Поэтому изложение жизни и поведения Аполлония Тианского, как это делает Флавий Филострат, мы тоже считаем необходимым при том широком понимании эстетики, которое имело место в течение всей античности.

Из указанных сейчас материалов мы изложим и проанализируем одно кратко и бегло, другое - подробнее, имея в виду определенный план и размеры, а значит, и запланированное содержание нашего настоящего тома.

§2. Оккел и Тимей

1. Оккел Луканский (писали также Окелл)

а) Поскольку значительная часть неопифагорейской литературы является анонимной, постольку и об Оккеле и Тимее можно спорить, существовали ли они именно с такими именами, а не с другими.. В век неопифагорейства любили сочинять произведения в древнепифагорейском духе и публиковать их под разными именами, известными еще из древнего пифагорейства. Однако этот вопрос совершенно не играет никакой существенной роли при изучении этих авторов, поскольку в науке уже давно твердо установлено, что трактаты этих авторов относятся приблизительно к I в. до н.э. или к I в. н.э. Большого историко-философского интереса эти трактаты не представляют, но они интересны своим систематическим изложением пифагорейского учения, в то время как сами древние пифагорейцы либо не писали систематических трактатов, либо трактаты эти до нас не дошли. Поэтому не может не представлять интереса попытка изложить в системе то, что мы знаем без всякой системы из случайных источников. Кроме того, самый дух систематизма уже характерен для эпохи эллинизма, создававшего как раз не столько новые идеи, сколько приводившего в систему более ранние философско-эстетические материалы.

Попробуем сейчас ознакомиться с этими двумя авторами, каждый из которых якобы сочинил систематический трактат, причем ввиду очень малой популярности этих авторов и их трактатов мы попробуем изложить хотя и не в виде точного перевода, но в виде достаточно близкой, передачи греческого текста Оккела и несколько меньше скажем о Тимее.

Под именем Оккела из Лукании дошел до нас трактат под названием "О природе вселенной (pantos)". Здесь необходимо иметь в виду, что греческое слово "pan", очень мало употребляемое в греческом языке (здесь обычно фигурирует множественное число - panta, "все"), большей частью употребляется в философском языке и указывает не просто на известную совокупность тех или иных предметов, но понимается именно философски. Это - или логическая категория "все", или указание на вселенную, то есть на совокупность всех вообще существующих предметов и существ. Трактат, о котором мы сейчас будем говорить, конечно, имеет в виду это второе значение термина, то есть значение космологическое. Поэтому данный термин здесь нужно переводить или как "Вселенная", или как "Все". Но это Все, во избежание недоразумений, пришлось бы писать с большой буквы.

Однако прежде чем излагать трактат Оккела, мы обратили бы внимание на одну старую работу об этом философе, весьма полезную, несмотря на ее негативные выводы.

Работа X. Юльга возникла в ходе подготовки издания Оккела и посвящена исключительно ему. Автор полагает, что ценность и значение сочинения Оккела - обычно именуемого по начальным словам "О природе вселенной" ("Peri tes toy pantos physeos"), но Юльг пытается доказать, что правильное заглавие "О возникновении вселенной" ("Peri tes toy pantos geneseos") преувеличено Муллахом, Целлером и другими исследователями. Он рассматривает Оккела в ряду трех фальсификаторов, работавших под древних пифагорейцев - Оккела, Тимея Локрского и Псевдо-Филолая. По его мнению, ценность Оккела для понимания неопифагорейской философии весьма сомнительна. Если бы его сочинение не называлось именем пифагорейца, его вообще не считали бы произведением этой школы. X. Юльг находит у Оккела много заимствований из Аристотеля (в том числе учение о вечности мира), Платона, Теофраста, элеатов и других. По его мнению, целью Псевдо-Оккела было сконструировать пифагорейский источник платоновского Тимея, для чего он, подобно двум своим коллегам - Тимею Локрскому и Псевдо-Филолаю - много черпает из платоновского Тимея. В работе X. Юльга приводятся параллельные места и заимствования{11}.

В смысле историко-философском эта работа X. Юльга ничего существенного не содержит, и тем не менее трактат Оккела, по нашему мнению, заслуживает всяческого внимания для характеристики хотя бы огромного философско-эстетического разнобоя во всей двухсотлетней истории античного неопифагореизма.

б) Мне кажется, рассуждает Оккел, что мир никогда не возникал и не может погибнуть. Он всегда был и будет. Если бы он был подвластен времени, он бы не существовал более. Таким образом, он не возник, и он не может быть разрушен. Если кто-либо помыслит его возникшим, он не сможет вообразить себе, во что он может распасться и как он придет к концу. Действительно, подобно тому как то, из чего он возник, есть первая часть мира, так и то, во что он распадется, будет его последней частью. Но если мир возник, он должен оставаться со всеми своими частями, а если он будет разрушен, он должен быть разрушен со всеми своими частями, что невозможно. Итак, мир не имеет начала и у него не будет конца, и невозможно, чтобы было иначе. Все, что получило начало при возникновении и подвержено разрушению, воспринимает два изменения. Одно производится от меньшего к большему и от худшего к лучшему. И то, с чего начинается это изменение, называется возникновением, и то, до чего оно доходит, называется расцветом. Второе изменение свершается от большего к меньшему и от лучшего к худшему, и конец этого изменения называется разрушением или распадом. Если вселенная возникла и подвержена разрушению, она, следовательно, должна изменяться от меньшего к большему и от худшего к лучшему. А затем она должна также изменяться от большего к меньшему и от лучшего к худшему. А также, если мир возник, он должен возрастать, набирать силы, а затем вырождаться и приходить к концу. Ибо любая природа возникновения проходит путь, имеющий три границы и два промежутка. Три границы следующие: возникновение, расцвет, конец. Два промежутка следующие: от возникновения до расцвета и от расцвета до конца. Мир же не являет нам ничего подобного, и мы не видим, чтобы он возник, ибо он не меняется ни в лучший и больший, ни становится хуже и меньше. Но он пребывает всегда в одном и том же состоянии, и он всегда равен и подобен самому себе (126, 6-127, 3).

Здесь мы видим у Оккела первый аргумент относительно "природы" космоса. Аргумент этот гласит о вечности космоса. Автор обращает наше внимание на то, что если бы мир возникал и погибал, то нужно было бы констатировать первый момент возникновения космоса и его последний момент. Но такая констатация разных моментов целого, отличных от самого целого, обязательно приводит к отрицанию этого целого. Целое потому и является целым, что оно не имеет частей или имеет такие части, которые ему подчинены. В случае же временности космоса мы имели бы в указанных двух его моментах такие части, которые по своей значимости превышали бы и весь космос в его целости, то есть космос оставался бы для нас чем-то немыслимым. Другой аргумент о вечности космоса Оккел базирует на понятии упорядоченности космоса. Он пишет следующее:

"Явные знаки и свидетельства вечности космоса есть упорядоченности, соразмерности, формы, положения, расстояния, силы, взаимные скорости и замедления вещей по отношению друг к другу, периоды чисел и времен. Ибо все вещи получают изменения и ослабление в соответствии с раскрытием природы возникновения, и среди них большие и наилучшие благодаря силе находятся в расцвете, меньшие же и худшие склоняются к разрушению из-за своей слабости. Целым и всем, - говорит Оккел, - я называю этот всецелый космос. Поэтому он и получил такое наименование, будучи во всем устроен. Он является совершенным и законченным образованием природы целого. Ведь вне Всего нет ничего. В самом деле. Если что-нибудь существует, оно существует во Всем, и все - с ним; оно включает в себя все вещи: одни как части, другие как результаты различных возникновений. Итак, то, что содержится в мире, имеет с ним связь. Все другие вещи существуют, имея природу несовершенную в себе, и они испытывают необходимость в связи с вещами, которые существуют вне их; так животные связаны с дыханием, зрение со светом, другие чувства с соответствующими предметами чувственного восприятия, растения с возрастанием; Солнце, Луна, планеты и неподвижные звезды - в силу того, что они являются частью всеобщего устройства мира. Но сам он не связан ни с чем иным, но [только] с самим собой" (127, 4-24).

Все это рассуждение Оккела сводится к двум аргументам. Во-первых, если Мы говорим о мире, то этот мир должен содержать в себе действительно все предметы. Не может быть такого мира, за пределами которого есть еще что-то иное. Всякое такое иное будет тоже каким-то бытием, то есть тоже будет входить в космос. Итак, что бы ни случалось в космосе и что бы ни случалось с ним как с целым, он всегда остается самим собой, и уже по одному этому его нужно считать вечным. Важен и другой аргумент Оккела. Все вещи, говорит Оккел, зависят одна от другой, так что в поисках последней причины вещей мы никогда не найдем такой причины, которая могла бы объяснить все вещи. Только в том единственном случае, когда мы нашли такую причину, которая уже не требует для своего объяснения какой-то другой причины, но которая является причиной самой же себя, только в этом единственном случае мы действительно можем рассчитывать на объяснение и каждой отдельной вещи и всех вещей, взятых вместе. Но космос как раз и есть такая вещь, которая для своего существования уже не нуждается ни в какой другой вещи. Космос есть причина самого себя и всего того, что свершается внутри него. Значит, и в этом смысле космос тоже нельзя мыслить в виде какого-то временного бытия, которое зависело бы от какого-нибудь еще другого бытия. Космос и есть такое бытие, которое не зависит ни от чего другого и зависит только от самого себя, то есть является причиной самого же себя. Идем дальше.

Оккел говорит, что Огонь, согревая другое, сам горяч; мед, делающий сладким, сам сладок. И начала доказательств неясного сами по себе ясны и доступны осознанию. Также и то, что есть причина совершенства другого, должно быть совершенно и само в себе и из-за самого себя. И если нечто есть причина сохранности и постоянства другого, оно само должно быть сохранно и постоянно, и если нечто является причиной гармонии и упорядоченности другого, оно само должно быть гармонично из-за самого себя. А мир, будучи причиной существования, сохранности и совершенства всех вещей, является неразрушимым и будет длиться во всю вечность, поскольку он через самого себя является причиной длительности всего (127, 25-128, 9).

Если вселенная должна распасться, она должна распасться в то, что существует, или в то, что не существует. Невозможно, чтобы она распалась в то, что существует, поскольку то, что существует, и есть сама вселенная, или, во всяком случае, какая-то часть вселенной. Также не может она распасться и в то, что не существует, поскольку, подобно тому как она не может состоять из несуществующих частей, невозможно, чтобы то, что существует, распалось на то, что не существует. Итак, вселенная не может быть разрушена и не может погибнуть (128,9-14).

Если кто-нибудь полагает, что мир будет разрушен, получается, что мир будет разрушен, превзойденный чем-то, что находится вне Всего, или чем-то, что находится внутри Всего. Но он не может быть разрушен чем-то, что находится вне Всего, поскольку не может быть ничего вне Всего, ибо все уже во Всем и Мир есть Все. Но это не может быть и чем-то, находящимся в нем самом, поскольку тогда это нечто должно обладать большей силой и быть крупнее, чем Все, а этого не может быть, ибо все ведется Всем и благодаря Всему все сохраняется, пребывает в гармонии, имеет жизнь и душу. Итак, Все не может быть разрушено ни чем-то находящимся вне его, ни чем-то находящимся внутри. Мир должен быть признан вечным, неразрушимым и не могущим погибнуть, поскольку Мир есть Все (128, 15-24).

Все эти аргументы о вечности космоса выражены просто и ясно, если, конечно, оставаться на позиции Оккела. С других позиций все эти аргументы Оккела оказываются весьма уязвимыми и весьма далекими от совершенства. Однако нам нужно понять не что-нибудь другое, а именно только то, что говорит сам Оккел. Для Оккела же вечность мира базируется на нерушимой интуиции, за пределы которой он все равно не в состоянии выйти. Поэтому для историка философии и эстетики очень важно понять прежде всего самого же Оккела, а это значит, что нам нужно усвоить основную космологическую интуицию Оккела, и тогда все рациональные аргументы этого автора приобретают именно тот смысл, который придавался им самим их автором. И с имманентной точки зрения возразить нам против этих аргументов нечего. После изложения всей этой аргументации вечности космоса Оккел переходит к тому, что реально свершается в самом космосе. Если сам космос вечен и неизменен, то внутри космоса совершаются бесконечные изменения, превращения, рождения и гибель, или, вообще говоря, вечное становление.

Здесь тоже изложение Оккела отличается большой систематичностью. Прежде чем говорить о материальных телах, из которых состоит космос, Оккел еще раз подчеркивает, что внутрикосмическое становление никак не может рассматриваться в виде последней инстанции. Становление может быть только там, где есть то, что становится, то есть то, что уже выше всякого становления и одинаково присутствует во всех моментах своего становления, то есть остается по своей субстанции неизменным, несмотря ни на какие происходящие с ним изменения.

Именно - Оккел утверждает, что, если мы рассмотрим в общих чертах всю природу, мы увидим, что она лишает непрерывности первичное и достойнейшее. И в связи с индивидуальным осмыслением она нарушает эту непрерывность, приводя вселенную к смертности и получая устроение своего индивидуального состава (128, 25-28).

"Ведь есть первично движущееся - то, что вращается по одному и тому же закону и одинаково и не принимает изменения своей субстанции; и есть вторичное, а именно: огонь, вода, земля и воздух - ибо они постоянно и непрерывно меняют свое определение, причем не только в смысле пространственном, но и в смысле [взаимных] превращений. Поскольку огонь, собираясь воедино, порождает воздух, воздух - воду, вода - землю, а начиная с земли вновь повторяется тот же период превращения вплоть до огня, с которого началось изменение. Также плоды, растения, деревья получили начало возникновения от семян. Затем, став плодами и созрев, они снова распадаются на семена, и природа, таким образом, свершает этот переход от одного и того же к тому же самому. Люди же и другие живые существа меняют всеобщее природное определение, скорее, по нисходящей линии, ибо для них нет возврата к начальному возрасту, ни взаимного изменения, как у огня, воздуха, воды и земли, но, завершив цикл, разделенный на четыре части четырьмя возрастами, и претерпев изменения этих возрастов, они погибают и больше не зарождаются. Все эти изменения являются знаками и свидетельством того, что Целое и объемлющее пребывает всегда и всегда сохраняется, а частичные вещи и то, что причастно возникновению, погибают и разрушаются. Кроме того, что фигура (schёma) мира, движение, время, сущность [его] не имеют ни начала, ни конца, также подтверждает, что вселенная никогда не возникала и никогда не распадется. В самом деле, фигура мира по виду (idea) - круг, а круг со всех сторон равен и подобен, и, таким образом, он не имеет ни начала, ни конца. Также и видом движения мира является движение по кругу, а оно - нерушимо и замкнуто. И время, в какое совершается движение, вечно, потому что движущееся не имело начала движения и не будет иметь его конца. А что касается сущности вещей, то она непреходяща и неподвижна, она не меняется ни с худшего на лучшее, ни с лучшего в худшее. Таким образом, из всего, что мы сказали, ясно следует, что мир не возник и что он не может быть разрушен" (128, 29 - 129, 23).

"Итак, относительно целого и Всего сказано довольно. Однако, поскольку возникновение, которое свершается во вселенной, есть одно, а причина возникновения заключается в другом и поскольку возникновение бывает там, где есть превращение и переход из данного субстрата [в другой], а причина возникновения там, где есть тождество и постоянство субстрата, - постольку ясно, что причина возникновения активна и приводит в движение то, что получает возникновение пассивно и [только еще] воспринимает движение. Подобным образом сами Мойры определяют и отделяют вечно аффицируемую и вечно подвижную часть мира. Ведь круг, который описывает луна, является перешейком, отделяющим бессмертное от возникающего. Всю горнюю область, то, что над ней и в ней, занимает род богов, и все, что под луной, относится к роду Вражды и природы; и одно в подлунной области является изменением тех вещей, которые уже возникли; а другое - рождением того, что некогда прекратило свое существование" (129, 25 - 130, 10).

Итак, Оккел безусловно учитывает всю сферу становления вещей, которые свершаются внутри космоса. Он только еще и еще раз требует от своего читателя не забывать, что абсолютного становления никак не может существовать. Всякое становление возможно только тогда, когда имеется то, что именно становится, то есть то, что выше всякого становления. Если мы это хорошо запомним, то дальнейшее рассуждение Оккела о самой сфере конкретного становления уже не представит для нас никаких трудностей. Тут, однако, требуется небольшое пояснение, чтобы мысль Оккела оставалась все время ясной.

В смысле конкретного, то есть материального, становления Оккел стоит на общеантичной точке зрения, то есть на точке зрения чувственного восприятия, лежащего в основе всей античной космологии. Основными элементами, претерпевающими становление, являются для него земля, вода, воздух и огонь. Однако, чтобы можно было мыслить эти элементы в их становлении, необходимо, согласно сказанному сейчас, чтобы в них было и нечто нестановящееся, то есть некая идеальная потенция материально-чувственного осязания, которая существует сама по себе и ни от какого становления не зависит. Но если мы признаем такие идеальные элементы, то тут же мы должны признать и то, что, вступая в материальное становление, они нуждаются во взаимном превращении, то есть в возможности переходить в свою противоположность. Но и это наличие противоположностей, по Оккелу, еще не есть последняя конкретность. Последняя конкретность - это уже чувственно-воспринимаемое: земля, вода, воздух и огонь. Тут нельзя не заметить некоторого негласного присутствия старого платоновского воззрения о том, что имеется идея вещи сама по себе, материя вещи сама по себе и, наконец, возникшая из них сама вещь, тоже взятая сама по себе.

Оккел так и учит о трех моментах, которые присутствуют в той части мира, где действуют возникновение и природа (130, 11-12).

Во-первых, это первичное тело, которое должно быть способно вступать в контакт с вещами, идущими к возникновению. Между прочим, Оккел здесь выражается не очень ясно. Под телом в данном случае он понимает именно первичное, а не вторичное тело. Почему-то он не употребляет здесь платоновского термина "идея", а без подчеркивания этого "идеального" момента изложение становится неясным, поскольку третий момент, указываемый у автора ниже, тоже именуется телом. По-видимому, то тело, которое Оккел считает первичным, есть, попросту говоря, идеальная возможность быть осязаемым, что позволяет различать отдельные чувственные тела и тем самым говорить об их становлении и, в частности, и об их взаимопревращении. Это тело именно и должно быть предметом осязания для всего возникающего и отпечатком этого возникновения по отношению к вещам, возникшим от него самого, как вода по отношению к вкусу, тишина по отношению к шуму, темнота по отношению к свету и материя по отношению к искусственно сделанному. Ведь вода лишена вкуса и свойств, но она имеет отношение к сладкому, горькому, острому и соленому. Воздух бесформен, но он имеет отношение к звуку, слову и пению. Темнота бесцветна и бесформенна, но она имеет отношение к свету и цветам: блестящему, желтому и белому. Белый цвет имеет отношение к ваянию и обработке воска. Материя же иначе аналогична ваянию. Таким образом, в теле до возникновения потенциально содержатся все вещи, и они выявляются в некоторой совокупной целости. Потому ясно, что первичное тело существует, чтобы могло произойти возникновение (130, 12-23).

Во-вторых, должны существовать противоположности, чтобы могли свершаться соответствующие изменения и превращения. Материя воспринимает претерпевание и устроение. Нужно также, чтобы эти противоположные силы не полностью взаимно подавляли друг друга в конце. Эти противоположные свойства суть тепло, холод, сухость и влажность (130, 23 - 131, 2).

В-третьих, необходимо признать следующие субстанции: огонь, воду, воздух и землю, потенции которых те же самые. Однако они различаются по степени силы, ибо одни могут разрушать другие в своем месте. Но сами силы не разрушаются, и они не созданы, потому что они по смыслу своему бестелесны (131, 2-6). Тут-то как раз и выясняется, что первичное тело, о котором Оккел говорил выше, есть не что иное, как именно идеальная потенция тела, то есть его смысловая значимость, когда основные четыре элемента только еще отличались друг от друга, но еще не было речи об их становлении или превращении. Теперь же, в этом третьем пункте, Оккел, несомненно, говорит уже о чувственно-воспринимаемых элементах, то есть о таких земле, воде, воздухе и огне, которые обладают обыкновенными чувственно-воспринимаемыми свойствами и о которых только и можно говорить, что они пребывают в вечном становлении.

В дальнейшем мы находим такую часть всего трактата, которая с эстетической точки зрения, пожалуй, является наиболее интересной. Оккел здесь переходит к характеристике космоса в целом, в которой главная роль принадлежит картине соотношения чувственных элементов между собою. Здесь мы имеем редкий в античной литературе пример того, как древние расценивали свои чувственные элементы. Если войти подробно в анализ этого учения Оккела или, по крайней мере, вдуматься в него, нас поразит эта античная влюбленность в чувственные восприятия, которые тогда считались основными. Оккел без всякого сомнения прямо-таки любуется на соотношение этих элементов, на то, когда и как они противостоят друг другу или превращаются один в другой, а также и на то, как и когда они возникают или погибают. Вдумавшись в эти страницы Оккела, начинаешь действительно понимать всю эту античную и вполне чувственную эстетику, для которой идеальные моменты являются всего только принципами материальных становлений, а главное - это пестрая бесконечно-разнообразная и завораживающая наше зрение чувственность, весьма яркая, весьма отчетливая и в полном смысле слова пластическая.

Сначала мы читаем, что тепло и холод - активная причина в отношении этих четырех потенций. Сухость и влажность - это пассивная материя. Материя же принимает все, ибо она общая для всех вещей, так что чувственно-воспринимаемое в потенциальном смысле первичное тело является принципом. Затем следуют противоположности, как тепло и холод, влажное и сухое. В-третьих - огонь, вода, земля, воздух, которые подвержены изменениям, ибо тела превращаются одни в другие. Но противоположные не превращаются одно в другое (131, 6-12).

Далее, существует два различных разряда тел: к первому разряду относятся тела первичные, ко второму же - тела, возникшие из первичных. Тепло, холод, влажность и сухость принадлежат к первичным. Тяжесть, легкость, плотность, пористость принадлежат к телам, образованным из первичных. Имеется шестнадцать телесных различий: теплое, влажное, сухое, холодное, тяжелое, легкое, пористое, плотное, гладкое, шероховатое, твердое, мягкое, тонкое, толстое, острое, тупое. Осязание судит и распознает все эти различия. Поэтому первичное тело, в котором потенциально заключены эти различия, является способным быть ощущаемым при помощи осязания (131, 12-19).

Горячее, сухое, разреженное и острое относятся к огню. Холодное, влажное, плотное и тупое - к воде. Мягкое, гладкое, легкое и тонкое - к воздуху. Твёрдое, грубое, жесткое и тяжелое - к земле. В четырех первичных телах огонь и земля составляют крайние степени и крайности противоположностей. Огонь есть крайняя степень тепла, так же как лед есть крайняя степень холода. Но лед есть замерзание влажного и холодного, как огонь есть распадение сухого и горячего. Потому ничто не может быть произведено ни льдом, ни огнем. Огонь и земля занимают крайнее положение, а вода и воздух занимают среднее положение, так как они входят в состав других первичных тел. И не может существовать только одна крайняя точка, поскольку необходимо, чтобы существовала и противоположная ей. И не могут существовать только две крайние точки, так как между ними еще должно быть нечто среднее, ибо средние части противопоставляются крайним. Огонь горяч и сух; воздух горяч и влажен; вода влажна и холодна; земля холодна и суха. Таким образом, тепло - общее для воздуха и огня. Холод - общее для воды и земли. Сухое - общее для земли и огня. Влажное - общее для воды и воздуха. Но каждому в отдельности свойственно следующее: тепло - для огня, сухость - для земли, влажность - для воздуха и холод - для воды. Это и заставляет субстанции этих первичных тел оставаться в том, что они имеют общего, и превращаться в то, что они имеют свойственного каждому в отдельности, когда противоположное берет верх над другим противоположным. Так бывает, когда влажное в воздухе берет верх над сухим, которое в огне. Или холодное, которое в воде, одолевает тепло, которое в воздухе. Или сухое в земле разрушает влажное, которое в воде. Или влажное в воде побеждает сухое в земле. А теплое в воздухе разрушает холодное в воде, и сухое в огне уничтожает влагу воздуха. Так происходят превращения и возникновения одного из другого. Тело, которое является субстратом и способно воспринимать изменения, оказывается всеприемлющим и потенциально первичным в отношении осязания. Одни превращения происходят из земли в огонь, и огня в воздух, и из воздуха в воду, и из воды в землю, то есть здесь последовательно совершается круговорот и взаимопереход одних сущностей в другие. Другие превращения являются взаимопревращениями, то есть, например, вода превращается в воздух, а воздух в воду. Третьи же происходят, когда противоположное, которое содержится в каждом, бывает разрушено, а сродное или того же рода остается. Возникновение в данном случае происходит тогда, когда одна противоположность бывает разрушена. Так, огонь горяч и сух, а воздух горяч и влажен. Горячее, следовательно, есть общее для огня и для воздуха. Но сухость есть собственное свойство огня, а влажность - собственное свойство воздуха. Итак, когда влажное воздуха берет верх над сухим огня, огонь превращается в воздух. Вода влажная и холодная, а воздух - влажный и горячий. Влажность - общее для обоих. Но холодное есть собственное свойство воды, а горячее - собственное свойство воздуха. Поэтому, когда холодное воды берет верх над горячим в воздухе, происходит превращение воздуха в воду. Также и земля холодна и суха, а вода - холодна и влажна. Холод - общее для обоих, но сухость есть собственное свойство земли, а влажность есть собственное свойство воды. Поэтому, когда сухое земли берет верх над влажным в воде, происходит превращение воды в землю. Изменения, которые происходят из земли в высшее, происходят противоположным образом, как и те, которые происходят путем обмена. Эти изменения происходят, когда все берет верх надо всем и две силы разрушают противоположные силы так, что не остается ничего общего. Например, так как огонь горяч и сух, а вода холодна и влажна, когда влага, которая в воде, берет верх над сухим, которое в огне, происходит изменение огня в воду. Также земля холодна и суха, а воздух горяч и влажен. Поэтому, когда холодное в земле берет верх над горячим в огне, происходит превращение воздуха в землю. Но когда влажное в воздухе разрушено и горячее в огне тоже погибает, огонь возникает из этих двух, ибо остается горячее воздуха и сухое огня, а огонь горяч и сух. Также, когда холодное земли и влажное воды погибают, земля все равно производится, ибо остается сухое земли и холодное воды, а земля холодна и суха. Но когда погибают горячее воздуха и горячее огня, возникновение не может произойти, ибо противоположности, то есть влажное воздуха и сухое огня, остаются в обоих, а влажное противоположно сухому. Также, когда холодное земли и холодное воды погибают, не происходит возникновение, ибо остаются сухое земли и влажное воды, а сухое противоположно влажному (131, 19 - 133, 22).

На этом Оккел завершает свои рассуждения о возникновении и способах возникновения первичных тел (133, 22-24).

Поскольку мир не может погибнуть и не возникал, и он не имел начала и не будет иметь и конца, то следует, чтобы вещь, которая производит возникновение в другой вещи, и вещь, которая порождает сама в себе, существовали налицо друг перед другом. Производящим стихию рождения является надлунное Всё. Солнце, которое находится в этой части, то приближаясь, то удаляясь, производит постепенное изменение воздуха силой холода и тепла. Из этого следует, что земля и все, что на земле, меняются в свою очередь. Далее, искривление пути небесных знаков хорошо сочетается с ходом Солнца, и это искривление есть всеобщая причина возникновения и устройства вселенной, которая заключает в себе действенное и страдательное начала. Вещь, которая порождает в другой, это то, что находится над Луной. А вещь, которая порождает сама в себе, это то, что находится под Луной. А то, что состоит из того и другого, то есть вечно подвижное божественной части и вечно меняющееся порожденной части, это и есть мир (133, 25 - 134, 4).

Далее, первое начало возникновения людей, и других живых существ, и растений произошло не из земли, но, поскольку устроение мира всегда существовало, то и то, что в нем устроено, существует вместе с ним. Так как мир всегда существовал, его части всегда существовали вместе с ним. Оккел говорит, что частями мира являются небо, земля и среднее между ними, то есть воздушное пространство. И не без них, но вместе с ними и из них существует мир. Итак, все части мира необходимо существуют вместе с ним, ибо вещи, которые содержатся в этих частях, сосуществуют вместе с ними. Так, солнце, луна, звезды и планеты сосуществуют с небом; животные, растения, золото, серебро сосуществуют с землей; дуновение, ветры, переход в горячее и холодное сосуществуют с средней областью. Таким образом, небо сосуществует со всем, что оно содержит, также и земля со всем, что на ней возникает и что она вскармливает, а средняя воздушная область со всем, что в ней возникает. Каждый род живых существ был на все времена помещен в соответствующей области: боги - на небе, люди - на земле и демоны - в средней части. И если рассуждать последовательно, надо признать, что человеческий род вечен. Ибо мы доказали, что существуют [вечно] не только части мира, но и то, что заключено в частях мира, также существовало вечно. Насильственные изменения и разрушения происходят в частях земли. И море иногда переводит свое течение в другую сторону. Земля же расширяется и расседается под действием ветров и воды. Но эти изменения никогда не затрагивают и не затронут устройство земли в целом. Некоторые говорят, что Греческая история начинается с Инаха Аргосского - это, однако, надо рассматривать не как первое начало, но как изменение, происшедшее в Греции, которая часто бывала варварской и будет варварской. Ее жители изменились не только вследствие смены людей, но и под действием природы, которая никогда не бывает более сильной или слабой, но которая всегда все более новая и берет начало по отношению к нам.

Я, говорит Оккел, достаточно много сказал о природе мира, о возникновении и разрушении, которые в нем происходят, и то непреложно, что все это будет существовать во все века. При этом природа вечно-подвижная и вечнопретерпевающая, с одной стороны, и вечнодействующая, с другой стороны. Она и управляющая и управляемая (134, 5 - 135, 8).

Остающаяся часть трактата совсем не отличается глубиной, ни философской, ни эстетической. Тут даются разного рода советы для правильного и уравновешенного поведения людей, когда они намереваются производить потомство. Наставления эти не противоречат античности в том смысле, что вся античная эстетика построена на теории гармонии. Вероятно, здесь много также и специфически неопифагорейского, поскольку неопифагорейство особенно любило выдвигать на первый план принцип гармонии. Обратим внимание также и на то, что все эти семейные и сексуальные дела должны, по мысли автора, находиться в полном согласии с гармонией всего космоса, в который входят также и все государственные, общественные, семейные и личные дела. Такая космическая интерпретация всей человеческой жизни, включая все мельчайшие подробности быта, тоже была в духе неопифагорейства, которое, как это можно заключить уже сейчас, общеантичную гармонию вообще ставило выше всего и без принципа гармонии не решало ни одного самого мелкого вопроса. Мы не ошибемся, если скажем, что эстетическое в этом смысле решительно пронизывало собою весь неопифагореизм, который в конце концов никогда и не был чем-нибудь иным, кроме как эстетикой (конечно, в античном смысле слова), или, вернее, нераздельной этико-эстетической доктриной.

Свое учение о продолжении потомства Оккел начинает с теории стыдливости и благочестия. Прежде всего надо признать, что мы должны сближаться с женщинами не для удовольствия, но для рождения детей. Силы, органы и желания, которые даны людям богом для совокупления, были им даны не для удовольствия, но для вечного продолжения человеческого рода. Так как было невозможно, чтобы человек, рожденный смертным, был причастен к божественной жизни, и бессмертие не могло быть уделом человеческого рода, бог установил это бессмертие, сделав рождение постоянным и непрерывным. Итак, прежде всего следует признать, что размножение не было установлено для удовольствия (135, 9-19).

Затем необходимо принять во внимание, что человек в устройстве того, что его касается, должен быть признан имеющим непосредственное отношение к устройству вселенной. Так что, будучи частью своего дома, государства и прежде всего мира, он должен восполнять то, что погибло, если он не хочет нарушить долг в отношении дома, общества и божества (135, 19-23).

Те, кто взирает на свою жену не в целях деторождения, нарушают ценнейшие учреждения общества, ибо, зачатые в момент насилия и не вовремя, дети злы и будут несчастны, они отвратительны для богов и ненавистны для семей и государства. Это надо иметь в виду и вкушать любовные наслаждения не как неразумные животные, но видя в этих наслаждениях то, что в них хорошо и необходимо. Ведь лучшие из людей считают, что это необходимо и хорошо, чтобы семьи множились и большая часть земли была заселена людьми. Человек - наиболее кроткое и лучшее из всех живых существ. И нужно, чтобы земля была заселена не просто большим числом людей, но большим числом хороших людей. Соблюдая стыдливость и благочестие при порождении, люди будут жить в хорошо устроенных государствах. Они не будут свершать трат, они будут помогать согражданам и друзьям в управлении государством. И они не только произведут большое число жителей, но и будут способствовать их усовершенствованию. Многие ошибаются, когда вступают в брак, не заботясь о величии души и об общественной пользе. Они думают только о богатстве и славном роде и вместо того, чтобы взять молодую и красивую, они берут в жены престарелую. Вместо того, чтобы взять в жены подходящую и схожую с ними нравом, они соединяются с происходящей из знатной семьи и богатой, они затем постоянно спорят, кто знатнее, и вместо того, чтобы жить в согласии и единстве, они живут в разладе и разъединении. Женщина, более богатая и знатная, желает главенствовать над мужем вопреки закону природы. Муж справедливо противится, желая быть в своем доме не вторым, но первым, но не может достичь этого первенства из-за этих разногласий. Становятся несчастными не только частные семьи, но и государства. Ибо семьи - это части государств, и они, как части, входят во вселенную. И естественно, что если целое состоит из неполноценных частей, оно таково же, как и части. Также и совершенство или ущербность произведения зависит от частей, из которых оно состоит. Таков фундамент здания, киль в устройстве корабля, высота голоса и выбор определенного тона при сочинении музыки. Так и устройство и порядок семей весьма способствует устройству и слаженности государств. Те, кто думает иметь детей, должны на практике применять эти предписания. Им следует тщательно избегать всего, что неестественно, ибо среди растений и животных несовершенные не приносят хорошего плода. Есть определенное время для производства плодов, чтобы плоды эти и их семя были произведены телами крепкими и совершенными. Потому мальчиков и девочек надо воспитывать в подходящих упражнениях, которые бы продолжались долгое время, и давать им воспитание, подходящее для жизни трудной, мудрой и полной воздержания. Есть в человеческой жизни много вещей, которые лучше узнавать как можно позже. Потому детей надо воспитывать так, чтобы они не стремились к любовным удовольствиям, которые они должны узнавать не раньше двадцати лет. И они должны предаваться им редко. Следуя этим предписаниям, они выработают в себе крепость и воздержание. В греческих городах законами должно быть запрещено сходиться со своей матерью, дочерью и сестрой. Также не должно быть позволено предаваться любви в общественных местах. Ибо этим наслаждениям следует препятствовать. Противоестественные порождения и те, которые произошли с оскорблением природы, должны быть подавляемы. Также должны быть оберегаемы те, которые свершились по законам природы и с воздержанием - это дети, зачатые законно. Те, кто хочет произвести детей, должны смотреть вперед ради этих же детей. Кто хочет произвести ребенка, должен быть сдержан в пище, и т.д. Следует избегать опьянения и движений, нарушающих покой тела. В момент совокупления надо быть спокойным, иначе семя портится страстями. Не надо слишком заботиться о любовных вещах, но и не надо пренебрегать ими, чтобы дети были хорошими. Как мы заботимся о приплоде наших лошадей и собак, так же надо заботиться и о детях, иначе человеческий род выродится (135,23 - 138,12).

в) На этом и заканчивается излагаемый нами трактат Оккела. Его общие особенности ясны как из наших комментариев, так и из довольно простого способа изложения мыслей в самом трактате. Поскольку в этом трактате мы встречаем довольно мало каких-нибудь философско-эстетических новостей, постольку значимость его не должна нами преувеличиваться. Однако в античной литературе мы до сих пор мало встречали попыток изобразить космологию в систематическом виде. Переходя от бесконечного количества разрозненных и никак не связанных между собою фрагментов к этому трактату Оккела, мы несомненно испытываем некоторого рода удовлетворение. Этот трактат даже более систематичен, чем можно было бы ожидать, поскольку в него включены разные вопросы семейного и сексуального характера. Общая же идея трактата - это все та же общеантичная теория гармонии, причем эта теория доходит до степени даже какого-то педантизма, что, впрочем, тоже характерно для неопифагорейской эстетики. Поэтому изучать трактат Оккела для истории античной эстетики вполне необходимо, и без погружения во всю эту космологически-моралистическую систему невозможно представить себе в подробном виде весь этот огромный период неопифагореизма.

Отметим также и то, что в эстетике Оккела совершенно отсутствует всякая теория числа, которая так характерна для всей пифагорейской литературы. Но пифагорейство никогда и не было только теорией числа. Оно и всегда было и теорией космоса и, пожалуй, еще больше того, теорией этико-эстетической гармонии.

г) В заключение этого разбора трактата Оккела и в преддверии такого же разбора трактата Тимея мы должны объяснить, почему все эти, казалось бы, малоинтересные материалы мы подвергаем здесь подробному изложению.

Во-первых, ни Оккела, ни Тимея обычно никто у нас не читает. Самое большее - это то, что в учебниках они перечисляются среди неопифагорейцев. Во-вторых, даже те, кто читал этих философов, тоже не считают нужным их излагать или их анализировать ввиду их крайне слабой оригинальности. Как мы сейчас увидим, трактат Тимея Локрского во многом просто списан с платоновского "Тимея".

Однако эти обстоятельства ни в каком случае не должны мешать нам излагать или анализировать эти два трактата более или менее подробно. Дело в том, что уже и сама эта буквальная близость их платоновскому "Тимею", уже само это отсутствие учения о числах делает их положение в системе неопифагорейской эстетики весьма оригинальным. Выше (с. 000) мы уже указывали, какой исторический разнобой и какая эстетическая путаница содержатся в неопифагорейских материалах. И среди основных философско-эстетических картин, находимых нами у неопифагорейцев, мы указывали также и на чистейший платонизм, в котором как раз и нет ничего пифагорейского. Но раньше это было выставлено нами без доказательства. Теперь же, после подробного ознакомления с трактатами Оккела и Тимея, всякий должен согласиться, что неопифагорейская эстетика - это сплошной разнобой, вплоть до присутствия в нем чистейшего платонизма, лишенного всякого учения о числах. Впрочем, если учение о числах мы у этих философов и могли бы найти, то его было бы очень трудно связать с эстетикой, а его сложность и запутанность только указывали бы на сложность и запутанность самого неопифагорейства.

2. Тимей Локрский

а) Об этом Тимее мы уже упоминали выше. Это, конечно, вовсе не тот доплатоновский Тимей, который много занимался космологией и именем которого Платон назвал свой знаменитый диалог. Тот Тимей Локрский, от которого дошел до нас трактат под названием "О душе мира и о природе", безусловно не имеет ничего общего с тем автором, которого упоминает Платон в своем диалоге "Тимей". Это - один из многочисленных авторов периода неопифагореизма, когда вообще появлялось много подделок под древнее пифагорейство, так что тогдашние авторы совсем не стеснялись выдавать свои произведения за трактаты этих ранних доплатоновских пифагорейцев. Для того чтобы еще больше убедить нас в древнепифагорейском происхождении своего трактата, автор даже пишет его на дорийском диалекте. Правда, этот дорийский диалект производит на читателей, знакомых с греческим языком, довольно посредственное впечатление, так что диалект этот лучше называть не дорийским, но псевдодорийским. Трактат этот относят к I в. до н.э. Излагать этот трактат подробно нет никакой необходимости ввиду того, что тут мы находим исключительно только пересказ платоновского "Тимея". Но пройти мимо этого трактата совершенно невозможно, как и мимо рассмотренного у нас выше трактата Оккела. Тут тоже привлекает и приятно удивляет систематический характер изложения, почти везде отсутствующий в дошедших до нас поздних материалах. Чтобы дать некоторое представление об этом трактате Тимея Локрского, мы изложим только его принципиальную часть и не будем вникать в многочисленные мелочи, которые тут имеются. Эту принципиальную часть трактата можно было бы изложить в следующем виде.

б) Существуют две причины всего сущего: ум - для того, что возникает в соответствии с разумом (cata logon), и необходимость - для того, что существует в результате принудительности телесных сил (cattas dynameis ton somaton) (205, 5-6). Все, что существует, есть идея, материал и чувственно-воспринимаемое, которое является их порождением. Идея вечна, нерожденна, неподвижна, лишена частей и принадлежит природе тождественного. Она умопостигаема и является прообразом (paradeigma) всего рождающегося, которое пребывает в изменении. Таковой следует называть и мыслить идею. Материя же, принимающая отпечаток, является матерью-кормилицей, порождающей третью сущность. Поскольку, восприняв в себя все подобия и отпечатав их, она и производит порождения (205, 9-206, 2). Итак, существует два противоположных начала: идея и материя. Идея есть начало мужское и отцовское, материя - женское и материнское. Порождение этих двух начал есть нечто третье. И эти три вещи тремя способами и познаются; идея познается умом и наукой, материя познается "незаконорожденным" (Plat. Tim. 52b) суждением, поскольку она мыслится не каким-нибудь непосредственным образом, но по аналогии с чистой идеей. А их порождение-чувством и мнением (206, 5-10). Итак, прежде чем возникло небо, уже существовали идея и материя, а также Бог, творец наилучшего. Бог благ, и видя, что материя воспринимает идею и различно изменяется, но без порядка, он захотел привести ее в порядок и свести ее, после неопределенных изменений, к определенному изменению, чтобы изменения тел происходили по одним и тем же законам и не получали случайных изменений (там же, 11-17).

Итак, пожелав произвести наилучшее порождение, Бог сотворил космос, этого рожденного бога, не способного быть разрушенным ни от какой иной причины, кроме самого Бога, который его установил и который, если бы он того пожелал, мог его и разрушить. Но благому существу несвойственно разрушать совершенное порождение. Потому мир не будет разрушен, но будет блаженным, ибо он возник по совершеннейшей причине, которая взирала не на рукотворенные образцы, но созерцала идею и умопостигаемую сущность, возникнув в соответствии с которой точно построенный мир стал прекрасным и не нуждается в поправке. Ибо его прообраз заключает в себе все живое, способное постигаться умом, и нет ничего вне его, ибо он есть совершенный предел умопостигаемых вещей, подобно тому как мир есть предел вещей чувственно-воспринимаемых (207, 3-14). Мир тверд, осязаем и видим. Ему в удел даны земля и огонь и то, что происходит между ними: воздух и вода. Он составлен из совершенных тел, которые полностью ему принадлежат. Таким образом, ни одна часть не может оказаться вне мира, так что тело вселенной довлеет себе, свободное как от всего внешнего, так и от своих частичных внешних определений (там же, 15-19).

Только ум видит вечного Бога, который есть начало и творец всех вещей. Но нашему зрению доступен бог сотворенный - мир и небесные его области, которые, будучи эфирными, делятся на две части, так что одни однородны, другие же неоднородны. Однородные части ведут все вещи, которые в них заключены, с Востока на Запад в общем движении. Части же неоднородные сводят вниз от Запада вещи, которые движутся сами по себе. Они случайно вовлекаются во всеобщее движение, которое является самой могущественной силой мира. Неоднородное движение, будучи разделенным в соответствии с гармоничной соразмерностью, было распределено по семи кругам. Луна, как наиболее близко расположенная к Земле, совершает свой оборот за один месяц. Вслед за ней Солнце обходит свой круг за один год. Две другие планеты движутся с той же скоростью, что и Солнце. Это Меркурий и Венера. Одна и та же планета бывает западной, когда она следует за Солнцем на достаточно большом расстоянии, чтобы не быть затемненной его светом. В другое время она восточная, когда она движется перед Солнцем и восходит к утру. Итак, Венера часто бывает светоносной, когда она движется вместе с Солнцем. И это не единственная планета, которая заслуживает наименования светоносной, но так же могут быть названы многие неподвижные звезды и планеты, ибо любая звезда определенной величины, показывающаяся на горизонте раньше Солнца, возвещает день (213, 20 - 214, 12). Звезды не существовали до мира, и соответственно не было года и времен года, которыми измеряется время. И это время есть образ времени нерожденного, которое мы называем вечностью. Ибо, подобно тому как небо было создано по вечному образцу, который есть идеальный мир, также и конечное время было создано вместе с миром по образу вечного времени (215, 1-6).

Излагать дальше Тимея Локрского было бы для нас бесполезно ввиду полного тождества его рассуждений с соответствующим диалогом Платона. Было бы слишком легкой и вполне ученической задачей помещать те места из платоновского "Тимея", которые буквально повторяются у Тимея Локрского. Этого делать мы не будем. Скажем только, что в дальнейшем идут рассуждения у Тимея о материальных стихиях как в их объективном соотношении, так и в их значимости для человеческого познания. Говорится о составе человеческой души и о соотношении ее основных моментов, о человеческом организме в его здоровом и больном состоянии, о государстве, семье и воспитании. Непосредственное отношение к эстетике имеют, может быть, только два текста. В одном говорится: "Начала красоты заключаются в симметрии одинаковых частей и в их симметрии с самой душой" (223, 6-7). В другом тексте читаем, что музыка и руководящая ею философия предназначены обычаями и законами для исправления души; "они приучают, убеждают и даже принуждают к тому, чтобы разумная часть души повиновалась рассуждению, а чтобы дух неразумной части был кротким" (224, 1-4). Оба эти текста не выводят нас за пределы общеантичного представления о красоте и о музыке.

в) Подлинное значение трактата Тимея Локрского и для истории философии, и для истории эстетики сводится совсем к другому. Как мы уже сказали, здесь мы находим полный пересказ платоновского "Тимея". Это свидетельствует о том, насколько же была велика потребность пользоваться сочинениями Платона даже в I в. до н.э. Все эти века, ближайшие к I в. до н.э., характеризуются, как мы знаем, весьма настойчивыми попытками во что бы то ни стало объединить существовавшие до тех пор отдельные философские школы в одну общую систему, которая была бы уже окончательной и по своей универсальности, и по своему систематизму. Сначала огромную роль играли стоики. Но, начиная с Панеция и Посидония, - и это тоже мы хорошо знаем, - стоицизм явно тяготеет к платонизму и постепенно отходит и от своего материализма, и от своей чересчур исключительной языковой логики. Не отставали от этого и сами платоники, которые в лице Антиоха Аскалонского и Филона из Лариссы тоже покинули скептицизм Средней и Новой Академии и постепенно переходили к положительным утверждениям в духе стоицизма. Как нам хорошо известно, наконец и перипатетики в таком трактате, как "О мире" Псевдо-Аристотеля, тоже не отставали от общей синтетической настроенности на путях от ранне-эллинистического субъективизма к окончательному универсализму. Что же теперь дает нам в этом смысле трактат Тимея Локрского?

И Тимей, и изложенный у нас выше Оккел уже настолько близки к универсальному платонизму, что часто просто повторяют Платона в буквальном смысле слова. Это не было тем универсальным платонизмом, который двумя веками позже приведет философскую эстетику к неоплатонизму. Но это несомненно уже расчищало трудный путь платонической эстетики, стремившейся избавиться от материализма стоиков, и от чересчур позитивно настроенного аристотелизма, и от чисто числового пифагореизма. Деятельность Оккела и Тимея Локрского есть свидетельство неумирающей значимости платонической эстетики, правда, все еще далекой от того универсализма, который нужно считать для античности завершительным и окончательным. Но эти трактаты несомненно укрепляли синтетическую мощь тогдашнего стремления к универсализму и с огромным напором выдвигали платонизм как последнюю и самую твердую опору для всяких универсальных завершений. Вот этим, как мы полагаем, и определяется историческое значение Оккела и Тимея, хотя историкам философии обычно и не очень нравится слишком буквальная близость их к Платону. Не нужно эту буквальную близость к Платону расценивать только по ее непосредственному содержанию. Тут действительно было довольно мало интересного и почти ничего нового. Но огромный платонический напор продолжал делать свое великое историческое дело и неустанно звал умы к неоплатоническому универсализму.

§3. "Золотые стихи"

"Золотые стихи (chrysa epё)", излагающие этико-эстетическую и отчасти теоретическую доктрину пифагореизма, приписывались самому Пифагору, но уже в древности его авторство вызывало сомнения, и некоторые считали их произведением Филолая, Эпихарма, Лисида или пифагорейской традиции вообще, не придавая значения вопросу об индивидуальном авторстве{12}.

1. Содержание трактата

"Золотые стихи" пифагорейцев делятся на две половины, которым предшествует несколько стихов, служащих введением. Содержание "Золотых стихов" можно изобразить следующим образом:

I. Приготовление (parasceye). Предписывается почитать по чину и по закону богов, благородных героев, земных демонов и блюсти клятву (ст. 1-3). Это является условием для всей теоретической и практической философии.

II. Очищение (catharsis). Заповедуется чтить родителей и близких родственников (4), дружить с лучшими, не обижаться на советы и доброжелательную критику и не поддаваться, "сколько есть мощи", злобе на друга (5-8). Следуют запреты чревоугодия, сонливости, гнева и вообще запрещается делать постыдное (9-12). Затем заповедуется всегда быть справедливым (13) и мудрым, помнить, что всем нам предназначено судьбой умереть, и утешаться, что добрым судьба посылает не так уж много зла (14-20). Предписывается быть терпимым и мягким, но ни в коей мере не поддаваться злу (21-26). Далее рекомендуется всегда обдумывать свои поступки и речи (27-31). Наконец, заповедуется не пренебрегать своим телом, блюсти меру во всем - и в пище, и в напитках, и в гимнастических упражнениях, не быть ни расточителем, ни скупцом (32-39). Этим заканчивается чисто практическая часть "Золотых стихов", которую, вообще говоря, важно назвать учением об очищении, если употреблять известный общеантичный термин.

Затем следуют несколько стихов, служащих переходом между второй и третьей частью "Золотых стихов". В них рекомендуется перед сном подводить итог прожитому дню, радоваться совершенным тобою за день добрым делам и сокрушаться о дурных (40-44).

III. Совершенство (teleiotes). Таков путь добродетели; и, пройдя его, человек познает порядок (systasis) богов и людей, природу в ее единстве, не будет питать ложных надежд и поймет всю тщету людских стремлений и страстей (45-60). Люди неразумны; и - о, если бы Зевс открыл им это! (61-62). Но ты, человек, обращается к своему читателю автор "Золотых стихов", мужайся, ибо божественность доступна смертным, и если ты будешь блюсти мои заповеди и избегать пищи, указанной в "Очищениях" и "Разрешении духа", то после того как покинешь свое тело, ты воспаришь в свободный эфир и будешь бессмертен как бог, чуждый смерти и тлению (63-71).

Для удобства обозрения изучаемого нами памятника в целом мы разделили его содержание на часть практическую и часть теоретическую. Однако - и это мы уже достаточно часто встречали в истории античной эстетики - подобного рода разделение отнюдь не является абсолютным и каким-нибудь абстрактно метафизическим. Это разделение основывается на преобладании то одного, то другого принципа, но отнюдь не на их окончательной противоположности, не на их взаимном исключении. Исполняя практические указания, думает автор этого памятника, мы тем самым готовим себя и к построению наиболее совершенной теории; а построяя наиболее совершенную теорию, мы тем самым стараемся быть совершенными и в практическом отношении. Поэтому для нас и было удобно назвать практическую часть учением об очищении, а теоретическую часть - учением о совершенстве. Обычный античный синтетизм этих двух областей, как мы сейчас видим, выражен в "Золотых стихах" в самой яркой форме.

2. Комментарий Гиерокла

Сохранился комментарий к "Золотым стихам", принадлежащий философу Гиероклу (V в. н.э.), ученику Плутарха Афинского, учеником которого был также и знаменитый Прокл{13}. Таким образом, это очень поздний комментарий. Гиерокл комментирует каждый стих или несколько стихов, образующих связную мысль.