Битва под Оршей 8 сентября 1514 года

Исходя из анализа всех источников можно выделить три основных причины падения крепости:

1. «Изнеможение градское». Как писал Е. И. Кашпровский, «обессилевшая крепость, не получая помощи», была вынуждена сдаться именно из-за неспособности больше обороняться.[154] То же отмечал польский историк Т. Корзон.[155] По свидетельству летописцев, именно артиллерийский обстрел, когда «земля колыбатися… и весь град в пламени курениа дыма мняшеся въздыматися ему», похоронил надежду на спасение литовского гарнизона. Особенно интенсивным был обстрел в конце обороны. Архангелогородский летописец приводит подробный рассказ, изобилующий достоверными и важными деталями: «И повеле князь велики пушкарю Стефану пушками город бити июля в 29 день в суботу, на 3-м часу дни, из-за Днепра. И у дари по городу болшею пушкою. И лучися на городе по их пушке по наряженои ударити, и их пушку розорвало, и много в городе в Смоленску людей побило». Летописец не мог придумать имя руководителя артиллерии, ибо пушечный мастер «немчин» Стефан (Степан) упоминается и в других документах эпохи Василия III.[156]

Гигантскую бомбарду перезаряжали не менее 3 часов. Поддатни укрепляли сруб, в который помещалась бомбарда, чистили стол, засыпали и утрамбовывали пороховой заряд и, наконец, вкатывали одно или два больших ядра. За день большая пушка могла сделать не более пяти выстрелов. Но мощной крепости хватило трёх.

Впрочем, по деревянно-земляным укреплениям города била не одна пушка. Ужасную какофонию поддерживали стенобитные пищали («дела великия») и мортиры («дела верхния»). Важно заметить, что на сделанных орудиях, шедших в поход, впервые был отлит титул «самодержец всеа Руси». В этом грандиозном военном мероприятии шла своеобразная апробация нового титула.

Историк А. И. Филюшкин в работе, посвященной исследованию титулатуре русских государей, отмечает, что самым ранним документом, содержащим титул «самодержец», можно считать грамоту русского посла в Турцию М. Алексеева 1514 г. «Но этот случай, — отмечает Александр Ильич, — так и остался, видимо, случайным эпизодом».[157] Но в описи смоленской артиллерии 1670-х годов, в которую пушкарский голова Прохор Шубин скрупулезно заносил все признаки орудий, вплоть до размеров и надписей на стволах, отмечена одна «большая» мортира времен Василия III: «Пищаль медная, гранатная большая… русского литья, длина два аршина с полуторным вершком. На ней подпись руским писмом: “Василия, Божиею милостию государя и самодержца (выделено мной — А. Л.) всеа Русии и великого князя, повелением слита бысть сия пушка в преименитом и славном граде Москве, в лета семь тысячъ двадцать первого, маия в 8 день, господарства его…[158] делал Булгак Ноугородов"».[159] Большая пушка весом в 83 пуда была отлита в мае 1513 г. по повелению государя. Иначе и не могло быть — все крупные орудия XV–XVI вв. создавались по специальному указу, а текст надписи, содержащий титул правителя, как правило, исходил от высшей инстанции, которая и была главным заказчиком. То есть, возможно, что употребление титула «самодержец» при Василии III в 1513–1514 гг. хоть и носило эпизодический характер, но было далеко не случайным во внутриполитической сфере. Приведенное выше описание пушки 1513 г. — единственное сохранившееся в своем роде. Других описаний, так же как и сохранившихся орудий времен правления отца Ивана Грозного, нет.

Указанное орудие вряд ли подходит на роль главной пушки, сыгравшей весомую роль во взятии крепости. Наиболее подходит на роль огромной бомбарды уже упомянутая ранее пушка «Павлин», отлитая 12 августа 1488 г. итальянцем Паоло де Босо («Павлином Дебосисом»). По крайней мере, это орудие, метавшее «ядрышки» в 13 пудов (208 кг), неоднократно принимало участие в походах XVI в.

«…на шестом часу дни тот же Степан ту же пушку пустил, и много ядер мелких собра, и окова свищем, и у дари в другой. И того боле в городе людей побило…». Для второго выстрела пушкарь Стефан использовал несколько небольших ядер, окованных свинцовыми полосами. В полёте крепления разрывались, и туча железных, каменных и свинцовых шаров накрывала противника. «И князь велики повеле ударити в третьие, и того боле людей побило в городе». Защитники крепости во главе с комендантом Юрием Сологубом начали переговоры о прекращении огня, но Василий Иванович был непреклонен. Условием прекращения бомбардировки могла быть только капитуляция: «и повеле бити пушками многими отвсюду». Таким образом, фактор военного давления со стороны московского князя оказал значительное влияние на принятие решения о сдаче города.

2. Переговоры и измена руководителей обороны. В Средневековье успех обороны города во многом зависел от того, есть ли в нём профессиональные воины, способные организовать оборону, и есть ли у этих воинов желание обороняться. История XVI–XVII вв. знает немало примеров, когда город держался только благодаря стойкости воинов, жестоко подавлявших всякие разговоры о сдаче, несмотря на желание самих горожан сдаться.

Известно, что в Смоленске весной 1514 г. был размещен наёмный контингент под командованием «одного чеха». С ним Михаил Глинский также вёл переговоры. Этот момент отмечен и С. Герберштейном, и С. Гурским, и Й. Децием, и М. Стрыйковским, и Б. Ваповским, и другими хронистами. Поскольку горожане в третий раз не желали стоять до конца (к этому также склонялась городская верхушка), то профессиональным воинам ничего не оставалось, как подчиниться воле смолян, тем более, что перед наемниками открывался свободный выбор: «которые похотели служити великому князю, и тем князь велики влел дать жалование по 2 рубля денег да по сукну по лунскому и к Москве их отпустил. А которые не похотели служить, а тем давал по рублю и к королю отпустил. А к великому князю князей и панов и жолныреи многое множество служити».[160]

В источниках зафиксированы награждения Василием III наемников («жолнеров») и смоленских мещан. Первые за то, что решили прекратить сопротивление и подчиниться воле горожан, были награждены жалованием и получили свободу выбора — остаться на службе короля или перейти к новому государю. Некоторые иностранные источники говорят о том, что город пал не от сильного обстрела, а благодаря переговорам, которые вел князь Михаил Глинский.[161] По сообщению С. Гурского, великий князь «военными машинами и огненными ядрами не смог ни взять, ни изгнать гарнизон, который деятельно защищался, то отказался от осады и обошел с войском окрестности, и все встречное опустошил огнем и разграбил и вновь вернулся к осаде замка». В ходе переговоров Михаилу Глинскому якобы удалось переманить «префектов великими уговорами и еще большими обещаниями».[162] Об этом же написано в немецких источниках.[163] По Герберштейну, Василий Иванович овладел крепостью «после измены воинов [и начальника, одного чеха]…».[164]

Вообще, роль Глинского во взятии Смоленска слишком преувеличена. Михаил Глинский появился перед стенами в апреле и почти три месяца вел переговоры (май–июнь). Артиллерия же громила укрепления после того, как переговоры не дали результатов (июль).

Сам король Сигизмунд признавал, что город имел все необходимые ресурсы для обороны и «пребывал в непоколебимой верности», но сдался он «из-за гнусной измены кое-кого из наемных войск и местной знати».[165] Действительно, в начале 1514 г. были проведены тщательные оборонительные мероприятия по укреплению города фортификационными сооружениями и орудиями. Обоз с боеприпасами и артиллерией накануне осады доставил в Смоленск хорунжий М. Бася; истерзанные в 1512–1513 гг. артиллерией башни и стены были подновлены.

Необходимо разделять между собой намерения сдаться, переговоры о сдаче и саму капитуляцию. Эти события могли расходиться между собой на несколько дней. Когда Сигизмунд писал венгерскому королю о падении крепости, то он опирался на первые известия, которые достигли Минска к 30 июля. Следовательно, переговоры о сдаче велись как минимум в 20-х числах июля — гонец с донесением должен был покрыть расстояние, как минимум, в 250 верст между Смоленском и Минском, где находилась ставка короля. Уже тогда у гарнизона появились намерения открыть ворота, и в стенах крепости обговаривался вопрос о капитуляции на особых условиях. Описанная летописцем бомбардировка 29 июля была, по-видимому, последним аккордом осады с целью подвигнуть защитников принять условия капитуляции.

3. Нежелание жителей обороняться. В отечественной историографии ещё с советских времён распространено мнение о стремлении смолян к Московскому государству: якобы «под давлением смоленского черного люда наместник и воевода приняли решение о капитуляции».[166] Но советская историография не давала ответ на вопрос — почему жители столько раз оказывали упорное сопротивление русским войскам?

Традиционную точку зрения оспорил М. М. Кром. Исследователь утверждает, что «присоединение Смоленска к Русскому государству не было следствием проснувшийся у горожан тяги к Москве, а носило для них вынужденный характер», а смоляне до последней возможности отстаивали свою «старину» и проявляли лояльность к Литве.[167] Таким образом, в современной историографии существуют две полярные точки зрения, которые можно выразить в следующих тезисах: «Смоленск тяготел к Москве» и «Смоленск до конца сопротивлялся Москве».

При изучении русско-литовских отношений в конце XV — начале XVI вв. возникают множество вопросов, связанных с поведением населения приграничных земель в ходе боевых действий. И решить их в рамках одной монографии достаточно сложно. И украинцы, и белорусы, и русские признавались народами «orbis russiarum», «русского мира», одной общности, в которой исповедовали одну религию, говорили на одном языке, но при этом общность эта была разделена государственными границами.

В Средневековье уделы и города приграничных земель могли перейти в подданство то одного, то другого государя — великого князя всея Руси или великого князя Литовского, в зависимости от того, кто из них брал вверх. Переход на сторону сильнейшего государя мог проходить в условиях вынужденного отказа или ущемления своих прав за возможность спокойно жить под гарантированной защитой полков нового сюзерена.

Летописец говорит о смоленской делегации боярина Михаила Пивова, в которой было, помимо представителей «от князей, и от бояр», а также «мещан и черных людей много». В описях начала XVII в. упоминается «тетрадь, лета 7023-го, как приехали к великому князю Василью Ивановичю всеа Русии из Смоленска князи, и дворяне, и дети боярские, чтоб их пожаловал, держал под своею государьскою рукою и дал бы им владыку».[168] Однако узнать её содержание не представляется возможным — до наших дней она не сохранилась.

Необходимо обратить внимание на следующую запись. В описи Царского архива перечисляется: «Ящик 74. А в нем грамота жалованная великого князя Василия, а как пожаловал мещан Смоленских, а три грамоты старые Жигимонта Короля жалованные, да две грамоты мещанских… да грамота жалованная Смоленская болшая всей земле, как взят Смоленеск, вынята из 39 ящика»[169] (выделено мной — А. Л.). В грамоте («как пожаловал мещан Смоленских»), скорее всего, говорилось о каких-то дополнительных льготах городскому населению. Кроме того, в самой жалованной грамоте Василия III, текст которой дошёл до наших дней, отмечалось, чтобы «бояром мещан и черных людей в закладни не приимати; а мещаном и черным людем под наши гонци подвод не давати»[170] (выделено мной — А. Л.). Конечно, жалованная грамота, по сути, повторяла «привилеи» Смоленску великих Литовских князей. Как известно, Смоленск имел несколько жалованных грамот, выданных литовскими великими князьями в 1404, ок.1442, в 1505, в 1513 гг. В документах, помимо освобождения от ряда государственных повинностей, гарантировалась неприкосновенность церковного имущества, а также расписывался порядок разрешения жалоб и споров.[171]

Жители, конечно же, дорожили своими правами — вспомним, что одним из условий капитуляции было подтверждение Василием III всех прежних прав. Но вполне естественным было их желание, чтобы все их права применялись на деле, а не были просто красивыми словами в жалованных грамотах. Если рассматривать данные в рамках правовой системы, то наличие привилеев и жалованных грамот — с одной стороны, и несоблюдение свобод и прав державцами и королевскими властями — с другой, вызывал дисбаланс в общественных отношениях.

Те свободы и вольности, обещанные королем, которыми так дорожили жители Великого княжества Литовского, часто оказывались пустым звуком на деле. Привилеи не могли огородить от посягательств на имущество не только державцев, но и со стороны наёмных войск — в королевских жалованных грамотах иногда отмечалось, что «место нашо Смоленское скажано и люди ecu заграблены от служебных наших, которые ж там, у Смоляноку, на замку нашом мешкают».[172]

Третья осада показала, что король ничем не может помочь городу, что все пункты «привилеев» в условиях непрекращающейся войны и длительных осад теряют свою силу, что чаша весов в противостоянии склоняется в сторону сильного восточного соседа, и что государь Василий Иванович никогда не отступит от своих намерений присоединить «смоленскую отчину» к своим владениям. К тому же «великий князь Московский», со своей стороны, предлагал смолянам большие привилегии.

Тот факт, что горожане, помимо грамоты «всей Смоленской земле», были пожалованы еще дополнительными льготами — отдельной грамотой «мещанам Смоленским» — определенно свидетельствует в пользу версии о весомой роли городских слоев в сдаче Смоленска. Третий год войны многим показал, что «великий князь Московский» имеет значительные ресурсы для воплощения своих целей. Каждый раз Смоленск тщетно ожидал деблокирующие войска и был предоставлен самому себе.

В истории смоленских осад мы наблюдаем значительные изменения в поведении горожан — от желания «рыцарски обороняться, терпеть нужду от врагов»[173] до момента «бити челом великому князю». Позиция смолян в период 1512–1514 гг. не была твердой и менялась в зависимости от военной обстановки и соотношения сил на русско-литовском фронте.

С каждым грохотом русских бомбард призрачные надежды на спасение гарнизона улетучивались, а число сторонников «промосковской группировки» увеличивалось. В этом свете справедливыми кажутся слова А. Б. Кузнецова, что жители Смоленска «устали от русских походов, осад и штурмов, не надеялись на способность литовцев отстоять город и хотели одного — мира и возможности спокойно жить и заниматься своими делами».[174] Выбирая, где лучше жить, — в относительно свободном обществе, в котором, однако, невозможно найти защиту ни от внутренних, ни от внешних врагов, либо в автократическом обществе, в котором государь может защитить своих подданных, — каждый останавливался на своем.

Позиция части промосковски настроенных жителей привела к тому, что значительные порубежные территории в конечном итоге отошли к Российскому государству.

Ряд польских источников ещё тогда, в 1514–1515 гг., дали развернутые ответы на вопросы, почему такая мощная и «доблестно защищаемая крепость» капитулировала перед Московитом и почему смоляне предпочли сдаться, а не защищать город до конца. Вину за измену польские хронисты возлагали на «лицемерный в вере русский род» («in fide lubrica Rutheni»), который «предал замок врагу», единоверному Московиту.[175] В 1530-х гг. секретарь королевы Боны Сфорца Станислав Гурский, составляя описание войны «В год Господень 1514-й», собрал все эти объяснения и вложил их в уста Михаила Глинского, который будто говорил смолянам:[176]

1. «Витольд [Витовт — А. Л.] великий князь Литовский, силой отторг замок у Московской земли, и было бы выгодно и справедливо отделиться члену от чужого тела и присоединиться к своему»;

2. «бояре и знатные мужи, коренные жители и уроженцы Смоленской земли — московского рода и одной с ними религии, которая является для разделенной внутри себя нации великой связью для благожелательства и общности, и надо вернуться к своим братьям и родичам, к хорошо относящемуся роду от надменности поляков, от внешнего господства — к естественному и наследственному господину, к почестям и восстановлению отеческих традиций»;

3. «при долгом отсутствии короля нагрянет прусская война с германцами и цезарем, а литовцы немногочисленны, невоинственны и неравны силами для сопротивления Москве, и лучше бы своим собственным решением добровольно передаться в господство Москвы, чем подвергаться превратностям судьбы».

Объяснения современниками смоленской капитуляции были истолкованы Гурским весьма оригинальным способом: он привел их не в качестве причин, а в качестве аргументов, с помощью которых Глинский якобы убеждал гарнизон сдаться на милость великого князя.

Наконец, в качестве четвёртой причины приведём ещё одно свидетельство современника тех событий, на которое впервые указал Е. И. Кашпровский: «К грабежам и жестокостям побуждает власти частию королевская бездеятельность, частию то, что на все это сквозь пальцы смотрит король, который тяготится расследовать истину путем розысков, и если и посылал он кого-либо для расследования, то следователей державцы подкупали и те правды королю никогда не говорили и объявляли, что верх несправедливости, потерпевших виновными. Вот почему люди, с которыми так дурно поступает власть королевская, так легко переходят на сторону московского государя»[177] (выделено мной — А. Л.).

Исходя из вышесказанного, можно поставить под сомнение тезис М. М. Крома о том, что «…если в Смоленске и были сторонники Москвы, то их… следовало бы искать среди городской верхушки, а не среди простонародья».[178] В свете изложенных фактов нам также сложно согласиться с еще одним утверждением историка, будто бы смоляне «в своем большинстве не по доброй воле оказались в 1514 г. под московской властью».[179] Город, как свидетельствуют источники, имел «всё необходимое, чтобы защищаться», — мощные укрепления, гарнизон, вооружение, провиант, однако, у горожан не было главного для обороны — желания обороняться до прихода армии короля. Практически сразу же, с приходом передового полка М. Глинского, начались переговоры о сдаче; чередование переговоров (в ходе которых горожанам были обещаны значительные льготы, а наемникам-жолнерам — высокое жалование) с бомбардировкой в конечном итоге сделали своё дело.

Историк Е. И. Кашпровский предполагал, что жалованная грамота датирована 10 июля, т. е. тем числом, которое отметили публикаторы «Собрания государственных грамот и договоров»[180]. По мнению исследователя, документ был составлен за двадцать дней до капитуляции. Но такое предположение противоречит источникам. Действительно, долгое время велись переговоры М. Глинского с гарнизоном, но во второй половине июля они зашли в тупик, после чего великий князь Василий III решил убедить город сдаться в сочетании с другим средством — артиллерийским обстрелом.

Маловероятно, чтобы вначале составили жалованную грамоту горожанам, а затем подвергли город жестокой бомбардировке, так подробно описанной Архангелогородским летописцем. Поэтому предположение Е. Кашпровского о составлении жалованной грамоты 10 июля следует признать ошибочным.

Ещё Н. М. Карамзин заметил, что грамота «писана 30 или 31 июля, число стерлось, видна только одна черта буквы Л».[181] Вероятно, обсуждение предварительных условий капитуляции, присяги государю и вознаграждения жолнерам началось в первой половине июля — после того, как прошли все сроки сборов «посполитого рушения», а король так и не появился под стенами крепости. На этом этапе переговоров уже обговаривалась возможность сдачи гарнизона. Однако переговоры тянулись, и 29 июня последовала бомбардировка, с целью склонить гарнизон к прекращению сопротивления. На следующий день город открыл ворота, а 31-го была осуществлена торжественная присяга жителей новому государю.

Проведенное исследование показывает, что, с одной стороны, нельзя однозначно говорить о желании всех жителей Смоленска перейти в московское подданство, но с другой стороны, было бы крайностью отрицать наличие среди смолян горожан, симпатизирующих Москве. Численность сторонников и противников присоединения к Русскому государству постоянно менялась и зависела от конкретной военно-политической обстановки.

С капитуляцией Смоленска перед русскими войсками открылась перспектива захвата «днепровского рубежа». 7 августа ко Мстиславлю двинулась рать М. Д. Щени (Щеняева) и И. М. Воротынского. В составе войска находились «князья и бояре смоленские», которые, очевидно, должны были увещевать своих бывших соплеменников о переходе на службу Василию III. М. И. Мстиславский «их встретил и бил челом, чтобы государь князь великий пожаловал, взял его к себе в службу с вотчиною, да и крест воеводам на том целовал со всеми своими людми».[182] Через пять дней присягнули на верность Кричев и Дубровна.

Если эти города сдались при первом появлении русских всадников, даже не пытаясь сопротивляться, как в прежние годы, то Орша держалась против воевод с мая по сентябрь. Это может объясняться тем, что гарнизон Орши был усилен наёмниками Спергальдта, а в трех других городах «жолнеров» не было.

Итак, «днепровский рубеж» был взят. Русские отряды — «загоны» — перешли Днепр и гребёнкой двинулись к друцким полям, занимаясь привычным в условиях средневековой войны делом — разорением территории противника. Но далее события стали развиваться по непредвиденному русской стороной сценарию…

Глава 2

НА «ДНЕПРОВСКОМ РУБЕЖЕ»

Линия обороны Литвы от восточного соседа опиралась на ряд крепостей: Оршу, Мстиславль, Дубровну, Кричев, Речицу, Мозырь. Центром этой оборонительной линии был Смоленск. С его падением, а также с капитуляцией Мстиславля, Дубровны и Кричева, образовалась зияющая дыра, в которую могли хлынуть московские отряды. Однако для захвата большой территории от Днепра до Друти и Березины нужны были значительные силы, а их у великого князя Василия III не было. К тому же на Днепре оборонялась Орша, гарнизон которой был усилен наёмниками. Первоочередной задачей перед воеводами стояла защита «днепровского рубежа». На друцкие поля были отправлены отряды, которые помимо разорения территории занимались сбором разведывательной информации. Уже меньше чем через месяц, в конце августа, произошли первые стычки с наступавшим польско-литовским войском, а 8 сентября состоялась битва, в которой русская полевая армия была разбита.

Прежде чем приступить к изучению хода битвы, необходимо определить численность противоборствующих сил.

Русская армия под Оршей

Количество русской конницы в сражении — один из основных вопросов в изучении Оршанской битвы. Многочисленные споры на данную тему шли и продолжаются в трудах как отечественных, так и зарубежных историков. Причина этого достаточно проста: при отсутствии документальных свидетельств и крайней скудности источниковой базы исследователи часто «вынуждены» обращаться исключительно к нарративным свидетельствам, а они, как известно, в большинстве случаев грешат завышенными показателями. Битва под Оршей не стала исключением в информационно-пропагандистском поле XVI в. Цифра «восемьдесят тысяч человек» («ех octoginta milibus hominum»), обозначившая численность разгромленных врагов-схизматиков, впервые прозвучала в послании Сигизмунда I венецианской сеньории от 12 сентября, через четыре дня после сражения.[183] Позже эту цифру подхватили почти все европейские издания, хроники и летописи.

Укоренившуюся в историографии цифру «80 000» можно встретить в большинстве трудов по истории внешней политики начала XVI в. Например, в обобщенной монографии «Войны и войска Московской Руси» В. А. Волков даже не ставит вопрос о достоверности приводимой в польско-литовских источниках цифры.[184] Совершенно оригинальными являются вычисления М. М. Крома. Справедливо указывая, что «настойчиво повторяемая» в польско-литовских источниках цифра «80 000» была призвана подчеркнуть доблесть победителей и являлась одним из элементов развернутой при ягеллонском Дворе шумной пропагандистской кампании, исследователь в то же время делает такую ремарку: «От этих намеренных искажений следует отличать неизбежные погрешности визуальных оценок наблюдателей, в среднем не превышавшие 10 тыс.». Таким образом, по логике исследователя, под Оршей было не 80 000, а… 70 000? Автор уходит от объяснения важного вопроса: как такая огромная сила, отягощенная обозом, провиантом и запасными лошадьми, передвигалась по малонаселенной территории с неразвитой инфраструктурой, по пересеченной местности, изобилующей лесными чащобами? Даже через столетия после сражения на полях Смоленской (1632–1634 гг.) и Тринадцатилетней войны (1654–1667 гг.) армии до 30 000 испытывали значительные трудности в снабжении и маневре. Наконец, исследователь не дает ответа на вопрос: как такая мощь могла поместиться на Оршанском поле, как она вообще могла управляться? Как справедливо заметил А. Н. Кирпичников, «численность полков была связана с их управляемостью одним или двумя командирами. Бойцы, кроме того, должны были видеть главное знамя полка и слышать команды, — словом, сообща выполнять задание».[185] Вычисления М. М. Крома, а также и его методика определения численности войска, были подвергнуты критике.[186]

Польский историк Т. Бохун в одном из номеров научно-популярного журнала «Речь Посполитая», посвященному как раз сражению под Оршей, отмечал, что «легкомыслием было бы принять данные пропаганды Сигизмунда, которая оценивала армию Челядина в 80 тыс. человек». Однако вопрос о численности русского войска он оставляет открытым.[187]

Другой польский исследователь кампании 1514 г., П. Дрозд, со ссылкой на труд Е. А. Разина, определяет количество русского войска под Оршей в 45 000 – 50 000 человек.[188] Но если мы обратимся к «Истории военного искусства»[189], то обнаружим, что цифра в работе последнего взята «из воздуха», автор ничем не обосновывает ее. К тому же, текст Е. А. Разина является компиляцией соответствующих абзацев из дореволюционной «Русской военной силы»[190] и изобилует многими неточностями.

Существует ли возможность выявить хотя бы примерное количество воинов, «рамочную численность», принимавших участие в том злополучном сражении? Проблема выявления явной и скрытой информации в историческом источнике стоит очень остро в том случае, когда по разрядам невозможно подсчитать число сотенных голов (период до 1540-х гг.). Здесь для определения размеров русской рати методически оправданным подходом, с нашей точки зрения, является широкий охват всех имеющихся источников XVI в. по следующим этапам:

— анализ разрядных записей до 1514 г. (7022/7023 гг.) дает возможность проследить моменты комплектования и направления в районы военных группировок, а также смены командиров соединений;

— привлечение документов Литовской Метрики, главным образом, реестров пленных 1514, 1519/1520, 1525, 1538 гг., а также родословцев и родословных книг, помогает выделить служилые корпорации, участвующие в битве, и дополнить данные разрядных книг о командном составе;

— способ экстраполирования более поздних данных разрядов на более ранние позволяет установить максимальный размер полевой армии в битве под Оршей 8 сентября 1514 г.

Таким образом, первостепенной задачей является определение служилых корпораций, принимавших участие в сражении. На основании разрядов XVI в. можно подсчитать возможное количество дворян и детей боярских, выставленных от каждого из упомянутых служилых «городов», и таким образом определить общую численность войск.

Принимая во внимание всё вышеизложенное, попробуем восстановить командный и численный состав воинских группировок около Орши в сентябре 1514 г. Кроме главной смоленской армии Василий III сосредоточил ещё несколько отрядов под командованием «лёхких воевод» В. Шадрина и И. Салтыкова, которые должны были действовать на вспомогательных направлениях в мае 1514 г. — о них мы уже упоминали выше. После взятия Смоленска государь «сам с силою надвигся к Дорогобужу, а многих князей и воивод с силою постави от Литвы по дорогам к Смоленску стерегучи». В сторону Орши двинулись несколько сводных отрядов «Литовские земли воевать».[191] Туда же был «сослан» князь М. Глинский со своим полком. Ранее мы приводили донесения из польских и немецких источников, где говорилось о том, что передовой полк М. Глинского весной 1514 г. в Смоленском походе насчитывал 1000 всадников. Сомнительно, чтобы на второстепенном направлении у Глинского было больше людей, чем в «государевом походе».

Перед выдвижением к Орше у Глинского состоялся разговор с великим князем. Ливонский источник сообщает: «Несколько дней герцог Михаил (Глинский — А. Л.) находился в замке, координировал все действия и владел замком, а затем снова поехал к Московиту и вел с ним разговор: “Милостивый князь Московский, сегодня я посылаю тебе ключи от Смоленска, какой благосклонностью ты ответишь мне на это?”. На это радостно ответил Московит: “Я дарю тебе княжество Литовское и доверяю тебе править этим княжеством, а не моими подданными”».[192] То же самое сообщает С. Герберштейн: великий князь «не исполнил своих обещаний, а когда Михаил напоминал ему об условии, только тешил его пустой надеждой и обманывал. Михаил был тяжело оскорблён этим».[193] Позже оскорблённый князь принял решение вновь перейти на службу литовцам.

Ранее мы отмечали, что в начале июня в Великих Луках стала формироваться группировка из 10 воевод для похода к Орше, куда уже из-под Смоленска выдвинулся полк Михаила Глинского: «июня в 7 день послал князь великий на Луки Василья Сергеева сына Левашова. А велел с Лук Великих итти воеводам на Литовскую землю к Орше по полком…».[194]

Великолуцкая армия не являлась крупным соединением. Об этом говорят назначения на командные посты. В условиях господства местничества было невозможно, чтобы многочисленные полки возглавили незнатные головы и дворяне. Так, в полк Левой руки в качестве товарища И. С. Колычева приказано вообще послать «сына боярского, кого будет пригоже». Это свидетельствует о том, что численность одного из соединений армии не могла превышать несколько сот человек (простой «сын боярский» по статусу мог руководить сотней-другой воинов), а вся группировка, следовательно, могла насчитывать до 2000–3000 человек. Рать в Великих Луках набиралась с новгородско-псковских земель в то время, когда главная армия была уже под Смоленском.

Задача «великолуцкого» отряда — тревожить литовцев на оршанском направлении, а потом — в августе — соединиться с полком М. Глинского. Но на пути в Оршу, под Смоленском, произошли перемены как в командовании, так и в составе сил: расформирован Сторожевой полк, командующий великолуцкой ратью переведен на должность наместника: «а во граде оставил в Смоленске боярина своего и наместника князя Василия Васильевича Шуйского и воевод своих многих со многими людми» (выделено мной — А. Л.). Сохранился разряд новосформированной группировки, однако он дошёл до наших дней явно не в полном составе — в нём отсутствуют соединения Ивана Андреевича Челядина и других воевод, которые подошли к Орше в первых числах сентября.

Обратим внимание на изменения в командном составе великолуцкой группировки с июня по сентябрь (табл. 4).

Таблица 4.Изменения в командном составе войсковой группировки, отправленной под Оршу

Название полков	У В. Шуйского (июнь 1514 г.)	У М. Булгакова (до сентября 1514 г.)
Передовой	Кн. И. Темка-Ростовский, Д. В. Китаев-Новосельцев	Кн. И. Темка-Ростовский,Н. В. Оболенский
Большой	В. В. Шуйский, М. А. Плещеев	М. И. и Д. И. Булгаковы
Правой руки	Б. Тебет-Уланов, И. А. Колычев	А. И. Булгаков
Левой руки	И. Пупок Колычев и сын боярский «кого будет пригоже»	А. Оболенский
Сторожевой	3. Сабуров, Д. Д. Иванов	—

Можно утверждать, что со слов «из Смоленска послал Литовские земли воевать. И литовские люди под Оршею воевод побили» один из списков разрядных книг приводит командный состав не всей армии, а только корпуса Михаила Ивановича Булгакова-Голицы, направленного на Друцкие поля.[195]

Несколько слов хочется сказать об этом боярине. «Выезжий», или «приезжий», род Голицыных происходит от великого князя литовского Гедимина (ветвь Наримунда). Звенигородский князь Патрикей, внук Гедимина, поступил на службу к великому князю Василию Дмитриевичу в 1408 г. От Патрикея Александровича и пошли представители известных боярских фамилий — Хованские, Патрикеевы, Булгаковы, Голицыны. Правнук Патрикея — Михаил Иванович — от отца наследовал и прозвище — «Булгак», или «Булгаков», но за ним же закрепилось и другое прозвище — «Голица», «от привычки, как гласит предание, носить железную перчатку на одной руке».[196] Называли так Михаила Ивановича, родоначальника князей Голицыных, по-видимому, не случайно. Даже скупые свидетельства начала XVI в. показывают, что он был смелым, решительным человеком и обладал суровым, воинственным нравом.

Жизнь Михаила Булгакова-Голицы проходила, как и любого представителя московского Двора, в походах и боях. В разрядных книгах он упоминается с конца XVI в., и достоверно известно, что до 1514 г. участвовал не менее чем в десяти военных мероприятиях против Литвы, казанских и крымских татар.

Согласно разряду, Большой полк возглавил М. И. Булгаков с «товарищем» Д. И. Булгаковым, полк Правой руки достался третьему, «меньшому» Булгакову — Андрею. Передовым полком остался командовать князь И. Темка-Ростовский, а «товарищем» к нему, вместо Д. В. Китаева-Новосельцева (который перешел в другую войсковую группировку), был назначен Н. В. Оболенский. Обратим внимание на важные моменты — количество воевод сократилось почти в два раза, расформирован также Сторожевой полк. Численность небольшой великолуцкой рати, отправленной в июне 1514 г., в конечном итоге ещё уменьшилась. Корпус М. Булгакова-Голицы и его брата, Дмитрия Ивановича Булгакова, разделившись на мелкие отряды-«загоны», действовал под Борисовом, Минском и Друцком.

После капитуляции Смоленска у Орши появился отряд М. Глинского. Князь, так и не ставший наместником Смоленска, затаил обиду на Василия III и стал переписываться с литовцами. Источники подтверждают версию о готовившейся измене — в них неоднократно говорится о сношениях Глинского с надворным маршалком Яроцким и с самим великим князем литовским через агентов Трепку (у С. Герберштейна его имя обозначено как «Trepkones», у М. Бельского — «Trepka herbu Topor», у М. Стрыйковского — «Trepko») и дворянина Юрия Ежовского, приезжавшего под Смоленск с дипломатической миссией.[197]

В конце августа Глинский, предупредив Сигизмунда, решился бежать, поскольку надеялся, «что при содействии друзей, которые были у него тогда при дворе, легко сумеет вернуть его милость, он послал к королю одного верного человека…». Король повелел выдать охранную грамоту, однако Глинский потребовал подтверждения у королевских советников, рыцарей Георгия Писбека и Иоанна фон Рехенберга.[198] В донесении магистру Ордена от 3 сентября говорится: «Вскоре, преодолев большое расстояние, прибыл герцог к королю».[199] На самом деле «герцогу» Глинскому так и не удалось бежать. Его связной агент был схвачен и с пытки рассказал о тайных переписках князя. До нас дошла интересная запись Архангелогородского летописца о поимке беглеца. Князь М. И. Булгаков-Голица, «всед на борзо конь со всем двором и з детми боярскими великого князя», бросился в ночную погоню. Воевода с отрядом засел в засаде возле «приметного моста». «И бысть в четвертую стражу нощы, оже князь Михаиле Глинскои едет один наперед своих дворян за версту. И пойма его князь Михайло Голица со своими дворяны, а дети боярские великого князя, которые были… на стороже, и те переимали дворян Глинского».[200] Говоря современным языком, спецгруппа Голицы обезвредила дворян Глинского.

У Глинского нашли подметные письма, доказывающие его тайные сношения с Сигизмундом Казимировичем. После того как измена раскрылась, для русского командования стало очевидным, что в ближайшем времени придет и сам Сигизмунд с крупным войском.

Этот эпизод изложен в Никоновской летописи (Шумиловский сп.) следующим образом: «…и князь великий Глиньскаго оковав, послал на Москву и велел его заточити. А по изменников Глиньского ссылке для его споны послал на Дрютские поля со князем Михаилом (Булгаковым — А. Л.) снятися бояр своих Григория Федоровича да конюшего и боярина своего Ивана Андреевича и иных воевод с людми своего дела беречи…, а велел им постояти на Непре». Корпус Г. Ф. Давыдова и И. А. Челядина, выделенный великим князем из состава смоленской армии, должен был усилить рассеянную по территории противника группировку. Это войско прикрывало смоленское направление в то время, пока дворянские отряды собирались на Днепре. В распоряжении также содержался указ — собрать рассредоточенные по литовской территории отряды на Днепре «и всем воеводам за собою идти».[201]

В отличие от рати М. Булгакова-Голицы, определить командный состав группировки Г. Ф. Давыдова и И. А. Челядина сложнее. Помогут нам в этом «реестры вязней», т. е. списки пленных после Оршанской битвы. В них, помимо некоторых воевод корпуса М. И. Булгакова-Голицы, названы следующие имена: князь И. С. Семейка Ярославский, Д. В. Китаев-Новосельцев, И. Пупок Колычев, князья И. Д. Пронский, Борис и Петр Ромодановские, И. С. Селеховский, Борис и Иван Стародубские, Петр и Семён Путятичи, К. Д. Засекин. В состав рати входил также отряд касимовских и мещёрских татар Сивиндук-мурзы Мадыхова — он и пять знатных татар также перечислены в «реестрах вязней». Но в этом списке предстоит разобраться — кто из них являлся воеводой, а кто был командиром отряда государева Двора, вотчинников или помещиков. Одних мы уже встречали в разряде великолуцкой группировки до её переформирования (такие, как Д. В. Китаев-Новосельцев, И. Пупок Колычев), другие фигурировали в разрядах ранее на воеводских должностях (К. Д. Засекин, И. Д. Пронский, И. С. Семейка Ярославский), третьи никогда ранее не командовали крупными соединениями. Так, например, князья Путятичи не были воеводами — их имен нет в разрядах, — а были командирами вотчинных отрядов. Князья Петр и его племянник Семен Иванович ранее владели вотчиной — селом Путятино, рядом с Александровской слободой.[202]

Только некоторые из перечисленных в «реистрах вязней» лиц к этому времени имели опыт руководства крупными войсковыми соединениями. Так, И. Д. Пронский в 7021–7022 гг. был воеводой Правой руки в войсках, посланных на Угру и Тулу «для береженья».[203] Вполне возможно, что у И. А. Челядина он также командовал правым флангом. Д. В. Китаев в походах возглавлял часто Передовой и Сторожевой полки, И. Семейка — полк Левой руки.[204] Остальные являлись предводителями вотчинных отрядов или головами — командирами кавалерийских подразделений. В те времена даже составители разрядных книг порой не знали, в каких должностях пребывали те или иные лица, отчего делали пометы: «А того не написано, воеводою ли или в детех боярских».[205]

Можно предположить, основываясь на данных разрядных книг, что в сентябре у Орши сосредоточились следующие соединения (табл. 5).

Таблица 5. Русские корпуса у Орши к началу сентября 1514 г.

Полки	У М. Булгакова	У И. Челядина
Передовой	Кн. Темка-Ростовский, Н. В. Оболенский	Д. В. Китаев-Новосельцев, Сивиндук-мурза Мадыхов
Большой	М.И. и Д. И. Булгаковы	Г. Ф. Давыдов (?), И. А. Челядин
Правой руки	А. И. Булгаков	И. Д. Пронский
Левой руки	А. Оболенский	И. Семейка Ярославский
Сторожевой	—	К. Д. Засекин (?)

После определения командного состава русской рати, на следующем этапе исследования попробуем выявить примерный список служилых «городов» или военных корпораций, участвовавших в битве. Для решения этой задачи необходимо привлечь значительный массив источников. Помянники «по убиенным во брани под Оршею», к большому сожалению, либо не сохранились, либо в настоящий момент неизвестны. Сведения московских синодиков достаточно скупы.[206] Соборное решение 1548 г. установило регулярные панихиды в Успенском соборе и во всех московских церквях «по всем православным християном от иноплеменных на бранех и на всех побоищах избиенных». В монастырях и церквях за пределами Москвы это распоряжение также исполнялось. Однако с 1550-х гг. в списки поминаемых заносились лишь те лица, о которых к этому времени сохранилась какая-либо информация. В списки синодика Успенского собора, к примеру, попали только братья Булгаковы и И. Темка-Ростовский, имена остальных воевод отсутствуют. Полный синодик по убиенным в Оршанской битве 1514 г. в настоящее время не известен. Таким образом, исследователь лишён возможности подкорректировать состав русского войска в битве под Оршей.[207]

Имена погибших провинциальных дворян периодически встречаются в родословцах. По замечанию М. Е. Бычковой, показания летописей и родословцев в отношении некоторых участников битвы под Оршей существенно отличаются.[208] Несколько имен можно встретить и в актовом материале.

В редких челобитных времен Василия III и Ивана IV Грозного находятся скупые упоминания о гибели или пленении родственников просителей, что позволяет расширить наше представление об участии в битве дворянских корпораций. Например, сведения о гибели представителя новгородского боярского рода Савелковых (Савеловых) содержится только в челобитной 1556 г.: «била челом Офросинья Андреева жена Савелова, а сказывает, что де мужа ее Андрея убили на нашей службе под Оршею литовские люди (выделено мной — А. Л.), а после де его осталась жена его она, Офросинья, да сын Василей; и сын де ее Василей наши службы служил тридцать лет».[209]

Самым информативным источником являются реестры русских пленных — «московских вязней» 1514–1538-х годов. Формы записи реестра («Иван Роговец — з Рославъля сын бояръский», «Иван Кишинец — со Тверы сын бояръский», «Иван Семенов сын Срезнева, с Коломна родом» и т. д.) ясно свидетельствуют о принадлежности того или иного дворянина и сына боярского к определенному служилому городу. В некоторых случаях даже фамильные прозвища помогают установить регион служилой корпорации. Например, перечисленные в списках пленных Кузьма и Федор Чертовы, Юрий Васильев сын Шишкин и Матвей Иванов сын Внуков являлись митрополичьими селецкими слугами и детьми боярскими, владевшими земельными наделами в селе Сельцы Московского уезда (расположено в 40 верстах к северу от Москвы).[210]

Взятый в комплексе, этот материал позволяет выявить те служилые корпорации, отряды помещиков и вотчинников, которые участвовали в сражении 8 сентября 1514 г.

Помимо московских и новгородско-псковских помещиков упомянуты представители пятнадцати служилых корпораций. О том, сколько тот или иной служилый «город» мог выставлять в поход всадников, свидетельствует книга Полоцкого похода[211]. Таким образом, за основу расчетов мы берем данные 1563 г. — показатель участия поместной конницы в самом крупном походе XVI в. Между 1514 и 1563 гг. — полувековой период, за который произошли значительные изменения в структуре и численности поместной конницы, а также в обеспечении земельными наделами служилых людей. Особенно важными реформами в поместном землевладении, значительно увеличившими численность конницы, были верстания и смотры 1538–1550-х гг.

Верстание 1537–1538 гг. сопровождалось интенсивным наделением поместьями. В ходе этой реформы численность служилого сословия была значительно увеличена. Например, по данным писцовых книг Тверского края, количество поместных земель, выделенных в раздачу дворянам, выросло вдвое.[212]

Очередной скачок численности произошел в 1550-х годах, когда появилось «Уложение о службе» и была проведена реорганизация русской конницы.[213]

Помимо перечисленных факторов необходимо дать ещё несколько дополнений. Во-первых, надо понимать, что в начале XVI столетия, когда происходил процесс становления поместной системы, «служилых городов» в их классическом виде во многих уездах страны не было. Историк О. А. Курбатов отмечает: «В стране существовал добрый десяток различных регионов с особенным укладом жизни и совершенно несопоставимым количеством служилых ратных людей».[214] Один уезд мог выставить несколько сотен бойцов, другой же не мог собрать нескольких десятков.

Во-вторых, в подсчётах неизбежен учёт «дубликатов» в ситуации, когда представитель одной корпорации мог фигурировать как помещик в другом уезде. Так, погибший под Оршей помещик П. В. Люткин ранее владел землями в Новгородчине, которые в конце XV в. были конфискованы в количестве 103 обеж. Но в начале XVI в. он получил вотчины на Твери и на Костроме[215], т. е. мог проходить и по тверской, и по коломенской служилой корпорации. Другие участники сражения — представители нижегородского рода: Румянцевы, Тимофей и Дмитрий Александровы, к началу XVI в. владели поместьями в Московском уезде.[216] Выходцы из одной служилой корпорации, например, Новгорода, могли в плену назваться по-разному, один — «костромичом», поскольку его только недавно переселили из Костромы в новгородские земли, другой же — «тверянином», так как его поместья были в Тверской половине Бежецкой пятины Новгорода и в Тверском уезде; третий мог сказать о себе, что «из Коломны родом», потому что он, его отец и деды происходили из этого города, четвертый в расспросе мог назваться новгородцем, хотя и происходил из тех незнатных послужильцев Центральной России, которых расселяли по землям Великого Новгорода. В итоге отмеченные примеры искусственно расширяют количество служилых корпораций вместо одной (Новгород) до четырёх (Новгород, Кострома, Тверь, Коломна).

Таким образом, при работе со списками пленных требуется сверка с другими источниками, поскольку форма записи в «реестрах пленных» не во всех случаях могла точно свидетельствовать о происхождении лица. То обстоятельство, что пленный помещик мог служить от одного служилого города, а в расспросе назвать себя представителем своего рода из другого уезда, также не стоит исключать при вычислениях. На основе всех имеющихся в нашем распоряжении сведений помимо бойцов «государева Двора» и новгородско-псковской рати можно выделить следующие служилые корпорации (табл.6):

Таблица 6.Численность городовых служилых корпораций по аналогии с разрядами XVI в.[217]

Служилые корпорации, участвующие в битве	Количество служилых людей (по разрядам 1563–1572 гг.)
Алексин [218]	221
Боровск	760
Брянск [219]	85
Волок Дамский	90
Вязьма	312
Галич [220]	250
Коломна	320
Кострома	378
Можайск	458
Муром	390
Переяславль	258
Рославль	до 90
Серпухов [221]	104
Суздаль	636
Тверь	240
Итого:	4592

Численность новгородско-псковской рати в 1563 г. составляла около 3600 человек, в том числе с пяти пятин Новгорода до 3000, а со Пскова и других городов (Великих Лук и Холма) до 600 человек. Но, беря за основу расчетов показатели 1563 г., необходимо отдавать себе отчет в том, что они, применительно для 1514 г., будут значительно завышены. С новгородским служилым поместьем складывалась следующая ситуация: к концу XV — началу XVI вв. размеры конфискованных вотчин были обширны, а контингент дворян, претендовавших на поместье, ограничен. По подсчетам К. В. Базилевича, из 1310 человек, получивших поместья в новгородских пятинах, около 280 человек принадлежали к послужильцам.[222]

С начала XVI в. до 1560-х гг., как уже отмечалось, новые помещики интенсивно наделялись землей. Так, например, по данным Г. В. Абрамовича, количество совладельцев в поместьях Тверской половины Бежецкой пятины с 1501 по 1538 гг. увеличилось более чем втрое — с 203 до 764 человек. «Насколько благоприятными для помещиков оказались результаты верстания (1538 г. — А. Л.), видно из того, что из девяти случаев обращения с просьбой о прирезке земли отказано лишь в одном случае. В остальных прирезки составляли в среднем 79 % от прежней нормы». Однако недавно М. М. Кром выступил с критикой расчетов Г. В. Абрамовича. Проанализировав все сохранившиеся сведения, историк отмечает: «…в ряде случаев придача земли, полагавшаяся помещику по итогам верстания, в реальности так и не была выделена ему по вине писцов или дьяков».[223]

Тем не менее, нельзя не согласиться в том, что численность помещиков Новгородской земли с начала XVI в. по 1530-е гг. (после «поместного верстания» 1538 г.) в среднем увеличилась более чем вдвое.

По Новгородской земле сохранилось больше всего писцовых книг. Авторы коллективного труда «Аграрная история Северо-Запада России» подсчитали, что фонд поместных земель этого региона составлял до 33 тыс. обеж, т. е. 330 000 четей.[224] По нормам 1550-х гг. (1 конный со 100 четей) Новгород мог выставить в дальний поход до 3300 конных воинов, а если принять во внимание псковский принцип комплектования (1 конный с «сохи» или с 300 четей), то до 1100 всадников. Таким образом, с учетом интенсивного роста поместного землевладения с 1500 по 1530-е гг. можно сделать осторожное предположение о том, что новгородцы могли быть представлены в Оршанской битве не более чем 2000 человек.[225]

Количество служилых татар в 1510-е годы, когда Поволжье и Сибирь не входили в состав России, не измерялось тысячами. Мещерские татары Сивиндук-мурзы Мадыхова были представлены в войске несколькими сотнями (не более 400–500 человек, возглавляемых 5–6 мурзами).[226]