Зачем смотреть на животных?

Как человек поднялся над природным состоянием, точно так же и животные опустились ниже его: завоеванные, порабощенные или же разогнанные силой, словно толпы бунтовщиков, общества их сошли на нет, труды лишились производительности, зачаточные искусства исчезли; каждый вид утратил свои общие качества, все они сохранили лишь свои отличительные способности, у одних развитые примером, подражанием, обучением, у других — страхом и необходимостью, возникающими, когда надо постоянно быть начеку, чтобы выжить. Какие видения и планы могут быть у этих рабов, не обладающих душой, у этих пережитков прошлого, лишенных власти?

Остатки их некогда превосходных трудов сохранились лишь в отдаленных пустынных местах, веками неизвестных человеку, где каждый вид свободно пользовался своими природными способностями и совершенствовал их, пребывая в мире с устоявшимся сообществом. Бобер, пожалуй, есть единственный сохранившийся пример, последний памятник уму животных…

Хотя подобная ностальгия в отношении животных была изобретением XVIII века, потребовалось еще множество производственных изобретений — железная дорога, электричество, конвейер, консервная промышленность, автомобиль, химические удобрения, — прежде чем животных стало возможно социально изолировать.

В ХХ веке двигатель внутреннего сгорания заменил тягловых животных на улицах и фабриках. Города, растущие со все большей скоростью, преобразовали окружающую сельскую местность в пригороды, где полевые животные, как дикие, так и домашние, стали редки. Коммерческая эксплуатация определенных видов (бизон, тигр, северный олень) привела к почти полному их вымиранию. Та фауна, что еще осталась, все более и более ограничивается национальными парками и заповедниками.

В конце концов модель Декарта удалось превзойти. На первых стадиях индустриальной революции животных использовали в качестве машин. Как и детей. Теперь, в так называемых постиндустриальных обществах, с ними обращаются как с сырьем. Животных, необходимых для еды, перерабатывают, словно товары при производстве.

Еще одно предприятие-гигант, строительство которого ведется в Северной Каролине, займет площадь 150 тысяч гектаров, однако работать там будет лишь тысяча человек, по одному на каждые 15 гектаров. Сеять, растить и убирать злаки будут машины, включая самолеты. Они пойдут на корм 50-тысячному поголовью скота и свиней… эти животные ни разу не прикоснутся к земле. Их будут разводить и выкармливать в специально разработанных стойлах.

(Сьюзен Джордж. Как умирают остальные.)

Подобное сведение животного к товару, имеющее как теоретическую, так и экономическую историю, есть часть того же процесса, с помощью которого людей удалось свести к изолированным производящим и потребляющим единицам. В течение соответствующего периода отношение к животным нередко было, по сути, прототипом отношения к человеку. Механический взгляд на производительную способность животного впоследствии был применен к способности рабочих. Ф. У. Тейлор, создатель «тейлоризма» — теории, исследующей время и движения, «научное» управление промышленностью, — предложил сделать работу процессом «столь тупым» и столь вялым, чтобы рабочий «по своему умственному складу более всего напоминал быка». Почти все современные методы приспособления к социуму поначалу основывались на опытах над животными. Методы так называемого тестирования интеллекта — тоже. В наши дни бихевиористы вроде Скиннера любое понятие о человеке втискивают в рамки того, что им подсказывают специально проведенные опыты с участием животных.

Неужели животные обречены на вымирание? Неужели у них нет никакой возможности размножаться и дальше? Столько домашних животных, сколько можно обнаружить нынче в городах наиболее богатых стран, не бывало еще никогда. В Соединенных Штатах, по некоторым оценкам, имеется как минимум 40 миллионов собак, 40 миллионов котов, 15 миллионов домашних птиц и 10 миллионов других животных.

В прошлом семейства всех классов держали домашних животных, поскольку те выполняли полезную роль: сторожевые собаки, охотничьи собаки, коты, убивающие мышей, и так далее. Практика держать животных вне зависимости от приносимой ими пользы, заводить животных именно домашних (в XVI веке этим английским словом, pet, обычно называли собственноручно выращенного барашка) — современное нововведение, уникальное в том социальном масштабе, в каком оно существует сегодня. Это один из признаков того всеобщего, но индивидуального ухода в частную ячейку-семью, украшенную или обставленную сувенирами из внешнего мира, что составляет столь отвратительную черту обществ потребления.

Этой небольшой ячейке-семье недостает пространства, земли, других животных, времен года, природных температур и так далее. Домашнее животное либо кастрируют, либо содержат в сексуальной изоляции, крайне ограничивают его физическую деятельность, лишают почти всякого контакта с другими животными, кормят искусственной едой. Именно этот материальный процесс лежит в основе избитого понятия, согласно которому домашние животные становятся похожи на своих хозяев. Их создает образ жизни их владельцев.

Не менее важно то, как относится к своему домашнему животному среднестатистический владелец. (Дети несколько отличаются от взрослых, пусть лишь в раннем возрасте.) Домашнее животное служит его дополнением, предлагая реакцию на стороны его характера, которые иначе остались бы без подтверждения. Со своим домашним животным он может быть тем, кем не может ни с кем и ни с чем другим. Более того, домашнее животное можно приучить реагировать так, будто оно тоже это понимает. Животное протягивает своему владельцу зеркало, в котором отражается часть, нигде более не отражающаяся. Но поскольку в этих взаимоотношениях обе стороны лишились автономии (владелец превратился в этого особого человека, каким он бывает лишь со своим животным, а животное привыкло зависеть от своего владельца во всем, что касается физических нужд), параллельный ход их отдельных жизней оказался нарушен.

Культурная изоляция животных, разумеется, представляет собой процесс более сложный, чем их физическая изоляция. Животных, обитающих в сознании, разогнать не так просто. О них напоминает все: оговорки, мечты, игры, истории, предрассудки, сам язык. Животные, обитающие в сознании, не разбежались, а были вписаны в другие категории, так что категория животное утратила свое центральное значение. По большей части их вписали в категории семья и спектакль.

Те, кого вписали в семью, несколько напоминают домашних животных. Однако они, не обладая, в отличие от домашних животных, физическими потребностями или ограничениями, могут быть целиком преобразованы в человеческие игрушки. Книги и рисунки Беатрис Поттер — один из первых тому примеров; более поздний, экстремальный случай — вся связанная с животными продукция диснеевской индустрии. В таких работах мелочная природа нынешних социальных практик подвергается универсализации путем проецирования на царство животных. Достаточно красноречив нижеследующий разговор между Дональдом Даком и его племянниками:

ДОНАЛЬД Ах, что за денек! Идеальная погода для рыбалки, катания на лодке, свиданий и пикников — только вот я ничего из этого делать не могу!

ПЛЕМЯННИК Почему же, дядя Дональд? Что тебе мешает?

ДОНАЛЬД Хлеб насущный, мальчики! У меня, как водится, ни гроша, а до получки еще сто лет.

ПЛЕМЯННИК А ты, дядя Дональд, пойди прогуляйся, на птичек посмотри.

ДОНАЛЬД (стонет). Может, так оно и придется! Но сначала дождусь почтальона. Может, он что интересное принесет в плане новостей!

ПЛЕМЯННИК Типа чек от неизвестного родственника из Денежкина?

Эти животные во всем, кроме своих физических черт, оказались поглощены так называемым молчаливым большинством.

По-другому прошло исчезновение животных, преобразованных в спектакль. Под Рождество в витринах книжных треть выставленных изданий — иллюстрированные альбомы о животных. Будь то совята или жирафы, сняты они на территории, куда зрителю не войти, хотя фотограф видит ее полностью. Все животные подобны рыбам, снятым через толстое стекло аквариума. На то есть как технические, так и идеологические причины. В техническом смысле тут сочетают приборы, используемые для получения все более захватывающих изображений, — скрытые фотоаппараты, телескопические линзы, вспышки, приборы дистанционного управления и так далее — с целью произвести изображения, содержащие в себе многочисленные намеки на то, что невооруженным глазом ничего этого не увидеть. Эти изображения существуют лишь благодаря техническому ясновидению.

В предисловии к недавно вышедшему, очень качественно изданному альбому фотографий животных (Frédéric Rossif. La Fête Sauvage) сообщается:

Каждый из этих снимков в реальной жизни существовал менее трех сотых секунды; человеческому глазу никак не под силу их уловить. То, что мы здесь видим, никто и никогда не видел прежде — ведь все это абсолютно невидимо.

В сопутствующей идеологии животные всегда являются объектами наблюдения. Тот факт, что они способны наблюдать за нами, утратил свое значение. Они — объекты нашего, все разрастающегося, знания. То, что нам о них известно, — перечень примет нашей власти, а значит, перечень того, что отделяет нас от них. Чем больше мы знаем, тем дальше они от нас.

При этом, как отмечает Лукач в «Истории и классовом сознании», в той же идеологии природа — еще и ценностное понятие. Имеется в виду ценность, противопоставленная социальным институциям, которые отбирают у человека его природную суть и лишают свободы.

При этом природа может сохранить значение чего-то такого, что выросло органически в противоположность человеческо-цивилизационным, искусственным образованиям, что не создано человеком. Но одновременно она может пониматься как та сторона человеческой души [Innerlichkeit], которая осталась природой или, по меньшей мере, имеет тенденцию вновь стать природой, тоскует о ней[7].

Согласно этому взгляду на природу, жизнь дикого животного превращается в идеал — идеал, усвоенный как чувство, сопровождающее подавленное желание. Образ дикого животного становится отправным пунктом мечтаний наяву — пунктом, от которого мечтатель отправляется, повернувшись к нему спиной.

То, какой степени достигло непонимание, видно из следующей газетной заметки:

Лондонская домохозяйка Барбара Картер, победившая в благотворительном конкурсе «Загадай желание», сказала, что мечтает поцеловать и обнять льва. В среду вечером она была госпитализирована в шоковом состоянии, с ранениями горла. В среду сорокашестилетнюю госпожу Картер привели к вольеру для львов сафари-парка в Бьюдли. Когда она наклонилась, чтобы погладить львицу Суки, та прыгнула и повалила ее на землю. Позже смотрители сообщили: «Похоже, мы недооценили серьезность дела. Мы всегда считали эту львицу совершенно безопасной».

В романтической живописи XIX века в отношении к животным уже сквозило признание в том, что им грозит исчезновение. Это были образы животных, удалявшихся в дикую природу, которая существовала лишь в воображении. Впрочем, в XIX веке был один художник, одержимый грядущим преобразованием, чье творчество представляло собой жутковатую иллюстрацию к нему. Книга Гранвиля «Сцены частной и общественной жизни животных» публиковалась по частям с 1840-го по 1842 год.

На первый взгляд кажется, будто животных Гранвиля, одетых людьми и исполняющих их роли, следует отнести к старой традиции, где человека изображали в виде животного, чтобы яснее выявить ту или иную черту его характера. Этот трюк был подобен надеванию маски, однако выполнял функцию срывания маски. В животном воплощается наивысшее развитие данной черты характера: лев — абсолютная храбрость; кролик — плодовитость. Некогда это животное обитало рядом с источником данного качества. Именно посредством животного это качество впервые стало распознаваемо. Поэтому его нарекли именем животного.

Но если внимательнее присмотреться к гравюрам Гранвиля, понимаешь, что передаваемый ими шок на самом деле имеет происхождение, обратное тому, что можно было предположить вначале. Эти животные не «взяты напрокат», чтобы разъяснить характеры людей, никакие маски здесь не срываются — напротив. Животные эти оказались пленниками человеческой/социальной ситуации, в которую их насильно впихнули. Стервятник в качестве хозяина доходного дома более ужасен в своем хищничестве, чем в качестве птицы. Крокодилы едят за столом более жадно, чем в реке.

Здесь животных используют не в качестве напоминаний о происхождении мира или моральных метафор; их используют en masse, чтобы «населить людьми» ту или иную ситуацию. Это движение, закончившееся диснеевской банальностью, началось как тревожное, провидческое сновидение в творчестве Гранвиля.

В собаках на гравюре Гранвиля, изображающей псарню, собачьего мало; морды у них собачьи, но мучает их то, что их лишили свободы, как людей.

«Медведь — хороший отец» изображает медведя, удрученно везущего детскую коляску, подобно любому мужчине-кормильцу. Первый том книги Гранвиля заканчивается словами: «Итак, спокойной ночи, милый читатель. Отправляйся домой, как следует запри свою клетку. Желаем тебе крепкого сна и приятных сновидений. До завтра». Животные и простонародье стали синонимами; иначе говоря, животные постепенно исчезают.

Более поздняя гравюра Гранвиля, «Животные входят на пароход», носит неявный характер. В иудео-христианской культуре первым упорядоченным собранием животных и человека был Ноев ковчег. Теперь собрание окончено. Гранвиль изображает великое отплытие. Длинная очередь, состоящая из представителей различных видов, медленно удаляется по пристани, шагая к нам спиной. Осанка их позволяет предположить, что в последнюю минуту эмигранты сомневаются в своем выборе. Вдали — трап, по которому первые уже вошли в ковчег XIX столетия, похожий на американский пароход. Медведь. Лев. Осел. Верблюд. Петух. Лиса. Уходят со сцены.

«Путеводитель по Лондонскому зоопарку» сообщает:

Около 1867 года артист мюзик-холла по имени Великий Вэнс исполнил песню «Гулять в зоопарке — нормальное дело», и слово «зоопарк» вошло в повседневный обиход. Кроме того, Лондонский зоопарк обогатил английский язык словом jumbo (громадина). Джамбо — так звали африканского слона размером с мамонта, жившего в зоопарке с 1865-го по 1882 год. Им заинтересовалась королева Виктория. Он закончил свои дни звездой знаменитого цирка Барнума, ездившего с гастролями по Америке; имя его осталось жить в качестве слова, означающего существо или предмет гигантских размеров.

Публичные зоопарки появились в начале периода, в течение которого животным предстояло исчезнуть из повседневной жизни. Зоопарк, куда люди ходят встречаться с животными, наблюдать за ними, смотреть на них, по сути, есть памятник невозможности подобных встреч. Современные зоопарки — эпитафия старым, как человек, отношениям. Если их не воспринимают как таковые, то потому, что к зоопарку обращаются не с теми вопросами.

Основание зоопарков (лондонский открылся в 1828 году, берлинский — в 1844-м, парижский Сад растений — в 1793-м) придало столицам немалый престиж. Престиж этот не особенно отличался от того, что выпадал на долю частных королевских зверинцев. Эти зверинцы — наряду с золотой утварью, архитектурными постройками, оркестрами, актерами, обстановкой, карликами, акробатами, ливреями, лошадьми, произведениями искусства и блюдами — были призваны демонстрировать власть и богатство императора или короля. То же и в XIX веке: публичные зоопарки воплощали в себе утверждение современной колониальной власти. Захват животных символизировал завоевание всех далеких, экзотических земель. «Первооткрыватели» доказывали свой патриотизм тем, что отправляли на родину тигра или слона. Дарить столичным зоопаркам экзотических животных стало выражением подобострастия в дипломатических отношениях.

И все-таки, подобно любому другому публичному заведению XIX века, зоопарк, как бы он ни поддерживал идеологию империализма, должен был взять на себя независимую, гражданскую функцию. Утверждалось, что это — особого рода музей, назначение которого — способствовать развитию знания и общественного просвещения. Потому первые вопросы, на которые предстояло ответить зоопаркам, относились к естественной истории; тогда считалось возможным изучать естественную жизнь животных даже в столь неестественных условиях. Столетие спустя более искушенные зоологи начали задаваться бихевиористскими и этологическими вопросами, целью которых, как утверждалось, было разузнать новое об истоках человеческой деятельности посредством изучения животных в экспериментальных условиях.

Меж тем миллионы ежегодно посещали зоопарки из любопытства, носившего одновременно столь широкий, столь неясный и личный характер, что его трудно охватить в одном вопросе. Сегодня во Франции имеется 200 зоопарков, которые каждый год посещает 22 миллиона человек. Большую долю посетителей составляли и составляют дети.

Дети в индустриализированном мире окружены образами животных: игрушки, мультфильмы, картинки, всевозможные украшения. Никакой другой источник образов не может соперничать с этим. Якобы спонтанный интерес, проявляемый детьми к животным, может привести к предположению, что так было всегда. Некоторые из самых первых игрушек (во времена, когда большинству населения игрушки были неизвестны) действительно олицетворяли собой животных. Детские игры во всем мире тоже включают в себя животных, настоящих или вымышленных. И все-таки лишь в XIX веке воспроизведение животных стало обычной частью обстановки детства у среднего класса; а потом, в XX веке, с появлением громадных систем изображения и продажи, вроде диснеевской, — и у всех классов.

В предшествовавшие столетия изображения животных составляли небольшую часть игрушек. Да и те не претендовали на реализм, а были символическими. Разница была та же, что между традиционной лошадкой-палочкой и лошадью-качалкой: первая — всего лишь палка с рудиментарной головой, на которой дети скачут, как на метле; вторая — тщательно «воспроизведенная» лошадь, реалистично раскрашенная, с настоящими кожаными поводьями и настоящей гривой из волоса, движения которой призваны напоминать движения скачущей лошади. Лошадь-качалка — изобретение XIX века.

Этот новый спрос на правдоподобие породил новые методы производства игрушек. Начали впервые производить чучела животных; наиболее дорогие из них покрывали настоящей шкурой — обычно шкурой мертворожденных телят. В тот же период появились мягкие игрушки — мишки, тигры, кролики, — с какими дети ложатся спать. Таким образом, производство реалистичных игрушек-животных более или менее совпадает с учреждением публичных зоопарков.

Семейное посещение зоопарка — нередко событие более сентиментальное, нежели поход на ярмарку или на футбол. Взрослые ведут детей в зоопарк, чтобы показать им происхождение их «репродукций», а также, возможно, надеясь заново обрести, пусть отчасти, невинность этого репродуцированного животного мира, которая запомнилась им с их собственного детства.

Животные, как правило, не дотягивают до воспоминаний взрослых, детям же они по большей части представляются неожиданно вялыми и скучными. (Не реже криков животных в зоопарке звучат настойчивые выкрики детей: где он? почему он не шевелится? он что, умер?) Словом, вопрос, который возникает у большинства посетителей, не всегда высказанный, можно кратко сформулировать так: почему эти животные меньше того, что мне представлялось?

И на этот-то непрофессиональный, невысказанный вопрос стоит ответить.

Зоопарк — место, где собрано как можно большее количество видов и разновидностей животных, чтобы их можно было видеть, наблюдать, изучать. В принципе, каждая клетка — рама, внутри которой заключено животное. Посетители приходят в зоопарк смотреть на животных. Они переходят от клетки к клетке, в чем-то напоминая посетителей галереи, которые останавливаются перед одной картиной, а затем перемещаются к следующей или к той, что за ней. Однако в зоопарке никогда не бывает видно как следует. Словно изображение не в фокусе. К этому настолько привыкли, что уже почти не замечают; или, точнее, разочарованию предшествует привычное оправдание, так что первое не ощущается. Оправдание такое: а чего ты ждал? Ты же не на мертвый предмет пришел посмотреть, а на живой. Он живет своей собственной жизнью. Почему при этом его должно быть как следует видно? Однако доводы, содержащиеся в этом оправдании, неправомерны. Истина более поразительна.

Как ни смотри на этих животных, даже если животное — вот оно, совсем близко от тебя, прижалось к прутьям, смотрит наружу в сторону публики, все равно ты смотришь на нечто, доведенное до абсолютно маргинального состояния; и как бы ты ни старался, твоей сосредоточенности все равно не хватит, чтобы вернуть этот объект в центр. Почему так?

В пределах ограничений животные свободны, но и они сами, и смотрящие на них исходят из того, что они заключены в тесное пространство. Видимость при взгляде через стекло, промежутки между прутьями или пустой воздух надо рвом — все это не то, чем кажется; будь по-другому, все бы переменилось. Таким образом, видимость, пространство, воздух сведены до символов.

Оформление, в котором эти элементы принимаются в качестве символов, порой воспроизводит их, создавая чистую иллюзию: например, когда в глубине клетки с маленьким животным рисуют прерии или прибрежный водоем. Порой сюда просто добавляются дополнительные символы, намекающие на что-то из привычного этому животному ландшафта: сухие ветки дерева для обезьян, искусственные камни для медведей, камушки и мелкая вода для крокодилов. Эти добавленные символы служат двум четко определенным целям: для зрителя они подобны театральным декорациям; для животного составляют минимум условий, в которых можно физически существовать.

Животные, изолированные друг от друга и лишенные взаимодействия между видами, здесь целиком зависят от смотрителей. Следовательно, большинство их реакций изменились. То главное, что составляло их интересы, уступило место пассивному ожиданию произвольных вмешательств, идущих извне одно за другим. Происходящие вокруг них события, которые они воспринимают, стали, в отношении их естественных реакций, такими же иллюзорными, как и нарисованные прерии. В то же время сама по себе эта изоляция (обычно) гарантирует им как особям долгую жизнь и способствует их таксономической классификации.

Все это и превращает их в маргиналов. Пространство, в котором они обитают, искусственно. Отсюда их стремление тесниться к его краю. (За краем может быть реальное пространство.) В некоторых клетках таким же искусственным бывает и свет. Среда во всех случаях иллюзорна. Их окружает лишь их собственная апатия или гиперактивность. Им не на что реагировать действием, не считая предоставляемой им еды — в краткие моменты — и предоставляемого им партнера — в крайне редких случаях. (Поэтому их непрерывные действия становятся действиями маргинальными, лишенными цели.) Наконец, их зависимость и изоляция до такой степени обуславливают их реакции, что любое событие, происходящее вокруг них — обычно перед ними, там, где публика, — воспринимается ими как маргинальное. (Поэтому их охватывает состояние, в остальных случаях свойственное исключительно человеку, — безразличие.)

Зоопарки, реалистические игрушки-животные, широкое распространение животных образов — все это началось, когда животных стали устранять из повседневной жизни. Можно предположить, что подобные нововведения носили характер компенсации. Однако на деле сами по себе нововведения относились к тому же беспощадному течению, что и устранение животных. Зоопарки с их театральным оформлением, используемым для выставления напоказ, по сути, демонстрировали то, как животных довели до абсолютно маргинального состояния. Благодаря реалистическим игрушкам вырос спрос на новую игрушку — городское домашнее животное. При воспроизведении животных в изображениях — по мере того как их биологическое воспроизведение при рождении становится зрелищем все более и более редким — приходится под влиянием конкуренции переключаться на животных все более и более экзотических и далеких.

Животные исчезают везде. В зоопарках они составляют живой памятник собственному исчезновению. Тем самым они породили последнюю свою метафору. «Голая обезьяна», «Человеческий зверинец» — названия мировых бестселлеров. В этих книгах зоолог Десмонд Моррис высказывает предположение о том, что неестественное поведение животных в неволе способно помочь нам понять, принять и преодолеть стрессовые ситуации, связанные с жизнью в обществе потребления.

Все места насильственной маргинализации: гетто, кварталы лачуг, тюрьмы, сумасшедшие дома, концлагеря — имеют что-то общее с зоопарками. Однако оперировать зоопарком как символом — занятие и слишком простое, и слишком уклончивое. Зоопарк — демонстрация связей между человеком и животными; ничего более. Сегодня за маргинализацией животных следует маргинализация и устранение единственного класса, который на протяжении веков не терял близости к животным и той мудрости, что этой близости сопутствует, — среднего и мелкого крестьянства. В основе этой мудрости — принятие дуализма именно как источника связи между человеком и животным. Отказ от этого дуализма, вероятно, есть важный фактор в процессе, ведущем к современному тоталитаризму. Но не стоит выходить за пределы того вопроса — непрофессионального, невысказанного и все-таки фундаментального, — что ставится перед зоопарком.

Зоопарк не может не разочаровывать. Общественное предназначение зоопарков — дать посетителям возможность посмотреть на животных. При этом встретиться с животным взглядом постороннему в зоопарке невозможно. В лучшем случае животное скользнет по тебе взглядом и переведет его на что-то другое. Они смотрят в сторону. Они смотрят вдаль, не видя. Они механически просматривают. Их приучили не реагировать на встречи — ведь ничто более не способно занимать в их внимании центральное место.

В этом — решающее последствие их маргинализации. Этот взгляд, которым обмениваются животное и человек, который, возможно, сыграл важнейшую роль в развитии человеческого общества, с которым все люди так или иначе жили еще столетие назад, погас. Глядя на каждое животное, посетитель зоопарка, пришедший сюда без компании, одинок. Что же до толп, они принадлежат к виду, который наконец удалось изолировать.

Эта историческая утрата, памятником которой стоят зоопарки, для культуры капитализма уже невозместима.

1977

Человекообразный театр

Памяти Питера Фуллера и наших многочисленных бесед о цепи бытия и неодарвинизме

В Базеле зоопарк — почти у самого вокзала. Большинство крупных птиц в зоопарке летают на свободе, так что, бывает, видишь аиста или баклана, летящего домой над сортировочной станцией. Обезьянник — зрелище столь же неожиданное. Построен он как амфитеатр с тремя сценами: одна для горилл, другая для орангутанов, третья для шимпанзе.

Можно расположиться на одном из ярусов, как в греческом театре, а можно подойти к самому краю ямы и прижаться лбом к звуконепроницаемому листовому стеклу. Из-за отсутствия звука спектакль на той стороне приобретает некую остроту, словно пантомима. Кроме того, так обезьян меньше беспокоит публика. Мы для них тоже немы.

Я хожу в зоопарки всю жизнь, возможно, потому, что поход в зоопарк — одно из немногих счастливых воспоминаний, оставшихся у меня от детства. Обычно меня водил отец. Разговаривали мы мало, но разделяли радость друг друга, и я хорошо понимал, что его радость главным образом идет от моей. Мы обычно смотрели вместе на обезьян, совсем теряя счет времени, и при этом оба — каждый по-своему — размышляли о таинстве продолжения рода. В тех редких случаях, когда с нами приходила и мать, она смотреть на высших приматов отказывалась. Ей больше нравились недавно открытые панды.

Я пытался ее уговорить, но она отвечала, следуя собственной логике: «Я — вегетарианка, и отступилась — не от принципа, а от практики — только ради вас, ребят, и ради папы». Еще ей нравились медведи. Человекообразные, как я теперь понимаю, напоминали ей о страстях, приводящих к кровопролитию.

Публика в Базеле всех возрастов. От малышей до пенсионеров. Никакой другой спектакль в мире не способен привлечь столь широкий спектр публики. Одни сидят, как некогда мы с отцом, отдавшись течению времени. Другие заходят на пару минут. Есть завсегдатаи, которые приходят каждый день и которых узнают актеры. Но все — даже самые маленькие — думают над эволюционной загадкой: как это получается, что они так похожи на нас и все же — не мы.

В этом заключен основной вопрос тех драм, что разворачиваются на каждой из трех сцен. Гориллы сегодня разыгрывают пьесу на социальную тему, о том, как примириться с тюрьмой. Пожизненное заключение. У шимпанзе идет кабаре, где у каждого исполнителя — собственный номер. Орангутаны дают «Вертера» без слов, прочувствованного и мечтательного. Я преувеличиваю? Конечно, ведь я пока не знаю, как определить настоящую драму базельского театра.

Возможен ли театр без осознанной реконструкции, связанной с чувством смерти? Вероятно, нет. Но здесь, быть может, (почти) присутствует и то и другое.

У каждой сцены есть по крайней мере одна укромная ниша, куда животное может удалиться, если ему захочется покинуть публику. Время от времени они так и делают. Порой они уходят на довольно долгое время. Потом снова выходят на публику, и эта практика для них, возможно, является чем-то вроде реконструкции. В Лондонском зоопарке шимпанзе делают вид, будто едят и пьют из невидимых тарелок и несуществующих стаканов. Пантомима.

Что же до чувства смерти, страх знаком шимпанзе столь же хорошо, сколь и нам, а голландский зоолог доктор Кортлаудт считает, что они имеют представление о смертной природе живого.

В первой половине нашего века предпринимались попытки обучить шимпанзе говорить — пока не было обнаружено, что форма их голосового тракта не приспособлена для того, чтобы издавать звуки необходимого диапазона. Позже их обучили языку глухонемых, и шимпанзе по имени Уошу в Элленсбурге, штат Вашингтон, назвала утку водоплавающей птицей. Означало ли это, что Уошу пробилась через языковой барьер, или же она попросту заучила слова наизусть? Последовала горячая дискуссия (на кону стояла человеческая уникальность!) о том, что для животных составляет язык, а что нет.

Уже было известно — благодаря замечательным трудам Джейн Гудолл, которая жила бок о бок со своими шимпанзе в природных условиях в Танзании, — что эти животные пользуются орудиями труда и что, независимо от языка, их способность общаться друг с другом одновременно широкомасштабна и тонка.

Другая шимпанзе в Соединенных Штатах, по имени Сара, прошла ряд тестов, проведенных Дугласом Гилланом, целью которых было доказать или опровергнуть ее способность к мышлению. Вопреки мнению Декарта, вербальный язык не обязательно необходим для процесса мышления. Саре показали фильм, в котором ее тренер играл такую роль: запертый в клетке, он отчаянно пытался оттуда выбраться! После фильма ей предложили на выбор несколько изображений различных предметов. На одном, к примеру, была зажженная спичка. Она выбрала картинку, изображавшую ключ — единственный предмет, который пригодился бы в ситуации, разыгранной перед ней на экране.

В Базеле мы смотрим странный театр, в котором исполнители по обе стороны стекла, возможно, считают себя публикой. По обе стороны драма начинается со сходства и с тех сложных отношений, что связывают сходство и близость.

Понятие эволюции очень старо. Охотники считали, что животные — в особенности те, на которых они охотились, — в некоем загадочном смысле приходятся им братьями. Аристотель утверждал, что все формы природы составляют ряд, цепь бытия, которая начинается с простого и затем все более и более усложняется, стремясь к совершенству. «Эволюция» по-латыни означает «развертывание».

В театр входит группа пациентов-инвалидов из местного учреждения. Одним приходится помогать взобраться на места, другие справляются сами, пара из них — в инвалидных колясках. Они образуют публику другого рода — или, скорее, публику с другими реакциями. Они менее озадачены, менее поражены, но находят спектакль более забавным. Как дети? Отнюдь. Они менее озадачены, поскольку лучше знакомы с тем, что выходит за рамки обыкновенного. Иначе говоря, их понятие о норме гораздо шире.

В 1859 году, когда впервые было опубликовано «Происхождение видов», Дарвин поразил читателей новым утверждением — о том, что все животные виды произошли от одного и того же прототипа и что эта крайне медленная эволюция проходила посредством определенных случайных мутаций, сопровождавших естественный отбор, действовавший по принципу выживания сильнейшего. Ряд случайностей. Непреднамеренных, не имеющих определенной цели, неподвластных опыту. (Дарвин отверг тезис Ламарка о том, что приобретенные характеристики можно наследовать.) Начальное условие, которым определялась достоверность теории Дарвина, было еще более шокирующим: какая бессмысленная трата времени впустую — около 500 миллионов лет!

До XIX века многие, если не все, считали, что миру несколько тысяч лет — время, которое можно измерить по шкале человеческих поколений (Книга Бытия, 5). Но в 1830 году Чарльз Лайель в своих «Принципах геологии» высказал предположение о том, что Земле, у которой «нет ни следа начала — и не видно конца», миллионы, возможно, сотни миллионов лет.

Мышление Дарвина было творческим откликом на ужасающий гигантский масштаб того, что только что открылось человеку. И свойственная дарвинизму печаль — ведь ни одна другая научная революция не принесла с собой столь мало надежды — шла, как мне кажется, от заброшенности, которую человек ощутил при виде этих расстояний.

Эта печаль, эта заброшенность слышна в последнем предложении труда «Происхождение человека», опубликованного в 1871 году:

Мы должны, однако, мне кажется, признать, что человек, со всеми его благородными качествами… все еще носит на своей телесной организации неизгладимую печать низкого происхождения.

«Неизгладимая печать» куда как красноречива. «Неизгладимая» в том смысле, что (к сожалению) ее ничем не устранить. «Печать» означает «клеймо, метка, пятно». А слово «скромное» в XIX веке, как и в тэтчеровской Британии, содержало в себе нечто постыдное.

Свобода, заключавшаяся в этом впервые открывшемся пространстве-времени вселенной, принесла с собой ощущение ничтожности и стыда, в результате чего уцелеть могло в лучшем случае лишь такое достоинство, как интеллектуальное бесстрашие, непоколебимость. А бесстрашия мыслителям того времени было не занимать!

Всякий раз когда актер, если он не младенец, хочет сходить по нужде, он встает и подходит к краю балкона или платформы и оттуда мочится или испражняется так, чтобы не запачкаться. Привычный акт, который редко разыгрывают на сцене. И эффект удивительный. Публика смотрит с некоей гордостью. Вполне законной. Смотри не наложи в штаны. Скоро мы вступаем в новый век.

Мыслители XIX века мыслили в основном механически, ибо их век был веком машин. Они мыслили в терминах цепей, ветвей, линий, сравнительных анатомий, часовых механизмов, сеток. Им были известны сила, сопротивление, скорость, конкуренция. Как следствие, они открыли много нового о материальном мире, об орудиях труда и о производстве. Меньше им было известно о том, о чем мы по-прежнему знаем мало: как действует мозг. Не могу выкинуть это из головы — оно где-то здесь, в самой гуще театра, который мы смотрим.

Человекообразные не живут целиком внутри нужд и импульсов собственного организма — как, например, коты. (В природе дело, может быть, обстоит по-другому, но на сцене это так.) Они обладают излишним любопытством. Все животные играют, однако большинство играют самих себя, тогда как человекообразные экспериментируют. Они страдают от избытка любопытства. Они могут моментально забыть о своих нуждах или о какой-либо одной неизменной роли. Молодая самка может притвориться матерью, ласкающей младенца, которого ей одолжила настоящая мать. «Сидеть с ребенком», так называют это зоологи.

Их избыток любопытства, их исследования (всякое животное ищет; исследуют только человекообразные) заставляют их страдать в двух очевидных смыслах — а также, вероятно, и в других, неявных. Их тело, будучи забыто, внезапно начинает надоедать, болеть, раздражать. Они не могут подолгу выносить собственную кожу — подобно Марату, страдавшему экземой.

К тому же они, изголодавшиеся по событиям, страдают от скуки. От бодлерова l’ennui. Не на том же уровне неуверенности в себе, но тем не менее с болью, апатией. Признаки скуки могут походить на признаки обычной сонливости. Однако l’ennui свойственна вялость, которую ни с чем не спутать. Вместо того чтобы расслабиться, тело съеживается, глаза болезненно смотрят в одну точку, не фокусируясь ни на чем, руки, не находя ничего нового, что можно потрогать или сделать, напоминают перчатки на руках тонущего существа.

Дарвин писал: «Будь возможно доказать существование какого-либо сложного органа, который никак не мог сформироваться в результате многочисленных, последовательных малых изменений, это целиком разрушило бы мою теорию».

Пусть человекообразные отчасти являются жертвами собственных тел — цена, которую они, подобно человеку, платят за то, что выходят за пределы своих непосредственных нужд, — для них нашлось утешение, которое позабыла Европа. Моя мать нередко говорила, что шимпанзе ищут блох, а найдя, помещают их между зубов и кусают. Впрочем, этим дело не ограничивается, как я понимал уже тогда. Шимпанзе часами трогают, ласкают, чешут друг друга (в соответствии с правилами этикета строгой групповой иерархии) не только в гигиенических целях, чтобы ловить паразитов, но и чтобы доставлять удовольствие. «Чистка» — так это называется — у них один из основных способов ублажить докучающее тело.

Эта чешет мизинцем в ухе. Вот она перестала чесать, чтобы тщательно исследовать свой маленький ноготь. Жесты ее очень хорошо знакомы и поразительно далеки. (То же можно сказать о большинстве действий на любой театральной сцене.) Самка орангутана готовит себе постель. Готовясь положить на пол охапку соломы, она вдруг замирает, словно услыхала сирену. Знакомы не только функциональные жесты человекообразных, но и выразительные. Жесты, обозначающие удивление, веселье, нежность, раздражение, удовольствие, безразличие, желание, страх.

Впрочем, движутся они по-другому. Самец гориллы непринужденно сидит, держа руку выпрямленной высоко над головой; для него это столь же расслабленная поза, сколь для людей — сидячее положение с одной ногой закинутой на другую. Все, что происходит от умения человекообразных раскачиваться на ветвях — брахиации, как называют это зоологи, — делает их непохожими на нас. Тарзан лишь раскачивался на лианах; он никогда не пользовался свисающими руками как ногами, перемещаясь боком.

Впрочем, в эволюционной теории это различие на самом деле является связующим звеном. Низшие обезьяны ходят по верхушкам деревьев на четвереньках, а висят с помощью хвостов. Общие предки человека и обезьяны начали вместо этого пользоваться руками — превращаться в брахиаторов. Это, как утверждает теория, дало им преимущество — возможность дотягиваться до плодов на концах ветвей!

Мне было, наверное, года два, когда мне подарили первую мягкую игрушку. Это была обезьянка. На самом деле, шимпанзе. По-моему, я назвал ее Джеки. Для полной уверенности мне пришлось бы спросить у матери. Она бы вспомнила. Но мать умерла. Существует вероятность — один шанс на сто миллионов (примерно такой же, как у мутации сохраниться при естественном отборе), — что это мне сможет сказать кто-нибудь из читателей, ведь шестьдесят лет назад у нас дома, в Хайемс-парке, что в восточной части Лондона, бывали гости, и всякого, кто появлялся на пороге, я знакомил со своей обезьянкой. По-моему, ее звали Джеки.

Висячее положение, выжившее при естественном отборе, медленно изменило анатомию торсов у брахиаторов, так что в конце концов они наполовину превратились в прямоходящих животных — хотя пока еще не до такой же степени прямоходящих, как люди. Именно благодаря свисанию с деревьев у нас длинные ключицы, поддерживающие руки по сторонам от груди, запястья, позволяющие нашим рукам выгибаться назад и вбок, и плечевые суставы, дающие нашим рукам возможность вращаться.

Именно благодаря свисанию с деревьев один из актеров способен броситься к матери в объятия и заплакать. Брахиация наделила нас грудью, в которую можно бить и к которой можно прижиматься. Этого не умеет больше никто из животных.

*

Когда Дарвин думал о глазах млекопитающих, его, по его собственному признанию, прошибал холодный пот. В пределах его теории трудно было объяснить сложное устройство глаза, ведь оно подразумевало согласованность столь многих эволюционных «случайностей». Чтобы глаз хоть как-то действовал, необходимо наличие всех элементов: слезных желез, века, роговицы, зрачка, сетчатки, миллионов светочувствительных колбочек и палочек, передающих в мозг миллионы электрических импульсов в секунду. Эти сложнейшие части, пока не составили глаз, были бесполезны; так почему же их пощадил естественный отбор? Существование глаза коварно предполагает некую эволюционную цель, намерение.

В конце концов Дарвин справился с этим затруднением, вернувшись к существованию светочувствительных пятен у одноклеточных организмов. Он утверждал, что они были «первым глазом», с которого впервые началась эволюция нашего сложного глаза.

Мне кажется, самый старший из горилл слеп. Как Поццо у Беккета. Я спросил смотрительницу, молодую светловолосую женщину. Да, говорит она, он почти слеп. Спрашиваю, сколько ему? Она пристально смотрит на меня. Примерно как вам, отвечает, немного за шестьдесят.