Автобиография Иисуса Христа

Априма я не нашел, он покинул маленькую каменную пристройку на территории маслобойни, где жил, и ушел из города, потому что был обвинен родственниками местного главы таможни в том, что не смог спасти ему жизнь. У чиновника было больное сердце, и Априм порекомендовал ему не пить вина, а главное – уйти на покой, передав начальственные заботы кому-то другому. Но чиновник настойчиво требовал чудесного лекарства, добился, чтобы Априм дал ему масляную настойку шалфея для растирания груди, и однажды утром умер.

Я наведался еще к нескольким людям в городе, которые раньше любили слушать мои проповеди, – мне дали еды и немного денег, но никто не предложил остановиться в своем доме.

В итоге нам помог знакомый рыбак, выделив для жилья один из тех амбаров на берегу, в которых вялится рыба.

Мы вымылись в озере, сварили и съели похлебку из рыбы (большой котел нам одолжила на время жена этого рыбака) и, когда стемнело, продолжали беседовать, сидя вокруг костра. На холме светились редкие желтые огни города. Оттуда прибежала черная собака, я погладил ее, дал ей остатки похлебки, и она сидела рядом с нами. За спиной каждого из нас плясала живая, быстрая и абсолютно реальная тень, и казалось, что нас не шестеро, а тринадцать, потому что под определенным углом тень крупной собаки неотличима от тени вольнолюбивого еврея.

Глава 11

Корабль

Ночь была очень холодной. Я оказался на одной из покрытых снегом и льдом вершин горы Ермон. Луна отсутствовала, а звезды почему-то светили не только сверху, но и вокруг меня, словно вершина отделилась от горы, взлетела и повисла немыслимо высоко в небе. Я был в льняной тунике и шерстяном плаще, подпоясанном ремнем, но эта одежда плохо помогала согреться, и сразу стали мерзнуть ноги – на них были мои обычные истертые сандалии, а еще больший холод исходил от тверди, на которой я стоял. «Хорошо, что тут хотя бы нет ветра», – подумал я, озираясь.

Небо было знакомым, но как будто сдвинулось, открыв справа невидимую прежде группу созвездий, имен которых я не знал. Пытаясь понять, как очутился здесь, я заметил, что звезды надо мной были чуть ярче, чем те, что внизу, и вдруг понял, что вокруг – лишь отражение звезд в черной воде.

Не было видно ни берегов, ни огней вдалеке, где вода сливалась с небом. Но как получилось, что залило целую гору? Блеснула догадка, и я содрогнулся от мысли, что стал свидетелем нового вселенского потопа. Но как я оказался на вершине? Может быть, меня, спящего, вознесли сюда херувимы? Что дальше? Где мои ученики? Неужели погибли?.. Да, есть известное утешение в том, что они погибли наравне со всеми царями и великими мыслителями, но мне особенно жаль стало Иуду, который был добрее всех нас. Только, если это потоп, почему вода невозмутима, словно полированный камень? Ведь после потопа, наверное, все бурлит, плавают деревья, тела мертвых людей и животных, и над этим грязным вселенским месивом летит глас Божий: «Конец всякой твари пришел пред лицом Моим, ибо земля наполнилась от них злодеянием, и вот Я истребляю их с земли, навожу потоп водный, чтобы сгубить всякую плоть, в которой есть дух жизни под небесами». Значит, если все улеглось, после потопа прошло много времени… Но почему я жив?

Было так тихо, что я слышал только свое дыхание. Прошло какое-то время, и я увидел, что отраженные в воде звезды едва заметно дрожат.

Я ничего не мог сделать. Не прыгать же в воду. Да и какой в этом смысл, если затоплена вся земля? Я видел столь грозное и необратимое событие, что ощущение торжественности и непонятности происходящего отогнало от меня химер страха.

Среди ледяных изломов этой вершины я мог находиться только на неровной площадке шириной в два-три шага. Спереди и слева твердь круто уходила в воду, до которой было, наверно, не меньше пятидесяти локтей. Я плотнее завернулся в одежду и смиренно ждал.

Казалось, время застыло, как и вода вокруг, а солнце не появлялось только потому, что я не мог о нем как следует подумать, не мог представить его во всей сияющей полноте, которую не передавали три латинские буквы SOL[22], пришедшие мне на ум вместо родных еврейских знаков. Я стал решать, что с ними делать, как высечь из букв первую искру? Я чувствовал, что это возможно, но было также очевидно, что процесс займет невероятно много времени, а мне не хотелось провести в этом ледяном сумраке несколько тысяч лет, во время которых я не видел бы ничего, кроме росчерков комет в черном небе. Надо было искать другой путь, чтобы согреться.

Ведь, если появится солнце, понимал я, день сразу отделится от ночи, как сказано в Торе, после чего закроются источники бездны, вода пойдет на убыль, появятся пресмыкающиеся и рыбы по роду их и всякие животные по роду их, произрастет зелень…

Но других букв у меня не было, и над бездной вокруг по-прежнему висела тьма.

Трудно сказать, сколько я ждал, но вдруг далеко слева показалась желтая точка, которая через четверть часа превратилась в группу огней, и вскоре я понял, ликуя, что ко мне приближается корабль, освещенный множеством ламп, тот самый ковчег, на котором шестисотлетний праотец Ноах собрал, чтобы сохранить, по паре всего живого, и ему осталось только спасти меня.

По мере того как корабль подплывал ближе, меня все больше поражал его огромный размер – гораздо больше величин, известных из Предания, и я решил, что кто-то из переписчиков Торы ошибся, указав иное количество локтей в длину и высоту. Это был поистине исполинский корабль, в разы превосходящий размерами многопалубную военную гексеру, увиденную мною однажды в порту Александрии. И он был иной, совершенной, отточенной формы. Только непонятно было, как он плывет без весел и парусов.

По мере его приближения нарастал тихий гул, похожий на далекий рокот прибоя.

Этот корабль был воплощением жизни посреди хладных вод, он светился сотнями огней, а внутри него наверняка было тепло, ведь там скрывались все виды зверей и птиц вместе с большим семейством Ноаха, который вот-вот должен был заключить меня в отеческие объятия.

Когда между кораблем и моим жалким островом осталось меньше трех стадий, меня вдруг охватила тревога. Корабль быстро плыл прямо на меня, и неясно было, каким образом этот исполин сможет остановиться. Я понял, что Ноах может не видеть ни вершины горы, ни меня на ней, потому что о препятствии на пути ему не поведал Всевышний, занятый иными делами.

Дрожа от холода и страха, я приготовился к концу, понимая, что от этого столкновения вместе со мной может погибнуть корабль, а с ним и все живое. Корабль приближался все быстрее, и, когда его острый черный нос оказался совсем рядом, я упал на колени и обхватил голову руками.

Раздался скрежет, и гора подо мной чуть заметно качнулась. Через мгновение я осознал, что жив и не тону в море, – и открыл глаза. Я находился на прежнем месте, а прямо передо мной слева направо, одна за другой, пронеслись семь латинских букв:

C I N A T I T

Затем я увидел, как несколько больших кусков льда откололись от горы и с грохотом полетели вниз, внутрь корабля, на какие-то непонятные постройки. Я понял, что корабль успел повернуть и лишь задел вершину горы. Передо мной замелькало множество маленьких светящихся круглых окон, но я не заметил ни животных, ни людей, лишь слышал равномерный звон, будто кто-то бил по медной пластине. Сияющий корабль проплыл передо мной, как видение, и быстро удалялся.

В его задней части, нависающей над водой, тоже были маленькие круглые окна, свет которых отражался в темных волнах.

Над кораблем поднимались, из круглых высоких башен, клубы дыма, заметные на фоне неба.

– Ноах! Ноах! Ламма савахфани?[23] Почему ты не забрал меня отсюда? Проклятие! Лучше бы вам всем сдохнуть! – крикнул я в отчаянии, понимая, что кричать бесполезно, и не понимая, что происходит. Почему качнулась, а не обрушилась вершина горы подо мной? Почему меня никто не заметил?

Я смотрел вслед кораблю. От него у меня осталось только семь новых букв, которые прибавились к трем буквам, составляющим латинское слово «солнце».

Корабль отплыл примерно на десять-пятнадцать стадий и остановился, повернувшись боком, похожий на прекрасно освещенную крепость, из которой немного под наклоном торчали испускающие дым башни, их было четыре. Корабль отплыл слишком далеко, я не мог разглядеть, что на нем происходит, однако в эту минуту почувствовал радость, решив, что мудрый Ноах догадался вернуться к вершине одинокой горы посреди моря и посмотреть, нет ли там кого-нибудь. Но прошло еще около часа, корабль по-прежнему стоял на месте, и я заметил, что он накренился, а большинство огней на нем погасло; затем он еще сильнее погрузился передней частью в воду и… погасли последние огни.

В смятении я догадался, что корабль был поврежден соприкосновением с горой и поэтому ушел на дно со всеми животными и людьми. Я даже слышал доносящиеся оттуда крики отчаяния, которые, сливаясь вместе, напоминали стрекот саранчи…

Вскоре погасли звезды наверху и внизу, и опять стало казаться, что ледяная глыба, приютившая меня, висит в небе. Но у меня было уже целых десять латинских букв. Немного подумав, я составил из них слово SCINTILLA[24], которое на мгновение вспыхнуло и снова распалось на элементы.

Я понимал, что корабль утонул, все умерли и ничего не осталось. Вся тяжесть мира легла на меня, единственного свидетеля катастрофы. Трясясь от холода, я собрался с духом и решил, что не погибну, ведь наступает новая эра и мне придется создать все заново. Больше некому. Средств для этого было мало, но достаточно: одиночество, холод, твердь льда, тьма и латинские буквы.

Глава 12

Аврелий

Когда я проснулся, в щели амбара светило солнце и поддувал ветер. Шуршали связки вяленой рыбы, подвешенной на перекладинах. Ночью было холодно, и кто-то заботливо укрыл меня шерстяным плащом, наверно Иуда. Я был один и подумал, что ученики, наверное, на рассвете разбрелись по городу чем-нибудь поживиться. Я дремал, пока не услышал, что меня кто-то зовет.

Я поднялся и вышел из амбара.

Поодаль, на берегу, окруженный своей скромной немногочисленной свитой, стоял префект Кафарнаума Аврелий. Не обращая внимания на эту делегацию, я подошел к воде, умылся, сел на большой камень и уставился вдаль, на молочно-зеленые воды Галилейского озера, которое всегда имеет такой цвет по утрам. Мне было приятнее смотреть на гребешки волн, чем на префекта, потому что волны были на своем месте, а римлянин Аврелий когда-то приехал в Галилею по службе и не считал эти края своим домом. Да и на местных жителей он смотрел свысока не только потому, что был официальным хозяином города, но и потому, что гордился своей кровью. Я видел на улицах Кафарнаума, как он общается с людьми. Аврелий запросто мог оскорбить какого-нибудь старика или пнуть работягу, а нищих и прокаженных он велел стражникам отгонять от города камнями, как собак.

Мне нравится слово «Галилея», в нем есть музыка. Если произнести его где-то в египетской пустыне, среди раскаленных красно-бурых скал, сразу увидишь, как прохладная волна озера отходит, обнажая разноцветные влажные камни. Тень пальм, зелень, белые крыши. Мне нравится слово «аллилуйя» – это самая короткая и красноречивая молитва на свете; слово «шадаим»[25] вдохновляет меня, сочетание его звуков – это статное тело гордой идумейки с длинными смоляными косами. Когда уже не было сил бежать от грохочущих колесниц и всадников фараона, всего лишь произнося такие слова, Иосиф и его дети обретали надежду – дул восточный ветер, и молниеносный гнев Божий испепелял египтян, как солому.

Аврелию было плевать на еврейское Предание, плевать на великий и сокровенный еврейский язык, ставший основанием, на котором держится перевернутая пирамида всего мира, и ему было плевать на меня. Вряд ли он принес мне благую весть, вряд ли пришел ко мне как равный к равному. Так почему я должен был радостно идти ему навстречу?

Оступаясь на каменистом берегу, префект приблизился ко мне.

Послышались возмущенные голоса:

– Вот гордец! Даже не встанет.

– Обнаглевший бродяга.

– Видать, мандрагоровых яблок объелся…

Могучая фигура префекта Аврелия в скомканной ветром белой тоге надвинулась на меня, как снежная глыба. Нас обступила его свита.

Я посмотрел на его мясистое лицо с длинным носом, похожим на клюв, и приготовился к тому, что меня наконец отправят в тюрьму, вспомнив или придумав для этого повод, и мне стало грустно от того, что еще так недавно жители Кафарнаума считали меня своим врачом и лучшим другом.

– Йесус, я не стал бы тратить время на то, чтобы идти к тебе, я просто гулял по берегу, чтобы проветриться, – сказал префект.

– Рад тебя видеть, добрый человек, – ответил я и улыбнулся.

Когда мне приходилось общаться с неприятным человеком, я всегда улыбался, и у меня получалось выглядеть искренне, потому что я в этот момент просто воображал что-нибудь смешное – какую-нибудь старую шутку. Или что мой собеседник – большой ребенок, которого надо успокоить.

По лицу Аврелия было заметно, что ночь он провел навеселе. Он был даже еще не вполне трезв.

– Люди волнуются, считают тебя преступником, – продолжал он.

– Кто эти люди? – уточнил я.

– Например, раввин синагоги Авдон, – префект ухмыльнулся. – Ладно, признаюсь, мне безразличны Авдон и его страхи, смешна вся ваша религия, но есть распоряжение, из которого следует, что я должен заключать в тюрьму и предавать суду тех, кто собирает вокруг себя толпы.

– Где же ты видишь толпу, Аврелий? – спросил я. – Я сижу тут один.

– Ты сидишь один, потому что твои подручные бродят по городу, и один из них, кажется, по имени Симон, попытался украсть курицу. Он уже наказан за это. Ты пришел сюда со своим сбродом, чтобы воровать? – Глаза префекта сверкнули. – Не получится. Хотите остаться в городе – работайте. Лишние руки нужны на мыловарне. Или будет худо.

На этом разговор закончился, и префект удалился.

Вскоре на берегу возле нашего амбара появился Симон, прихрамывая, с разбитым распухшим носом, и я подумал, что курицу надо было воровать Иуде, у него такие вещи получаются лучше. Да и воровство ли это в полном смысле? Я абсолютно уверен, что Симон пытался лишить курицы какого-нибудь толстосума, тем самым, может быть, подтолкнув его ко спасению. Разве можно спастись, если тебя ничего не огорчает? Никто из нас никогда не отнимал у человека последнее, никогда не обижал нищего или ребенка. Наоборот, когда у нас были деньги, мы всем помогали. А тут – какая-то жалкая курица. Да она сама добровольно пришла бы к нам, если бы имела ум.

Глава 13

Посланник

Кафарнаум остыл ко мне, только несколько местных женщин иногда помогали – приходили за советом и несли еду: яйца, овощи, еще что-нибудь. Одна из них даже согрела меня прохладной ночью, благо ее старый муж уехал на праздник к родственникам в Вифсаиду. Мы по-прежнему жили в амбаре на берегу, соседствуя с вяленой рыбой, которая наводила на размышления о том, не напоминает ли загробное вместилище для человеческих душ амбар на берегу вечности, где они, пропитанные солью страстей, висят длинными рядами в ожидании трубного гласа. Но если не пробуждается рыба, то вряд ли, будучи пойманными в сети смерти, проснемся и мы.

Префект нас больше не беспокоил, хоть я и не подумал направить усилия своей крохотной общины на варку мыла. Это омерзительная работа. Мыловарня находилась на холме в пяти стадиях от города, и ветер иногда доносил оттуда смрад гниющей плоти. Для варки мыла использовались трупы животных. Мне было понятно желание префекта отправить нас туда, ведь от продажи мыла он получал доход. Аврелий поставил мыловарение на широкую ногу и сам изобрел несколько новых рецептов кафарнаумского мыла с добавлением амброзии, мирры и можжевельника, оно даже было разным по цвету: красное – с соком финикийского яблока, желтое – с шафраном, голубое…

Город стоит на большой дороге, и Аврелий получал немалый доход от таможенных сборов, мытари несли ему денарии и дидрахмы, его также умасливали местные торговцы и рыбаки. Конечно, он отправлял в казну провинции далеко не все, что умел стяжать. А что мы получили бы за работу на мыловарне, которую можно приравнять к труду работников каменоломен и чистильщиков клоак? Несколько медных ассариев, которых хватило бы только на то, чтобы вечером купить для всех дешевого вина.

Зато стали приходить люди из других мест (не только из Галилеи), чтобы встретиться со мной. Я говорил с ними, давал советы и лечил как мог, но просил останавливаться на ночлег где-нибудь в городе, чтобы не собирать на берегу вокруг себя народ и тем не вызвать гнев Аврелия.

Я старался не раздражать власть, помня, как мне повезло с тем, что письмо Валерия Грата не дошло по назначению. Случись это, и римляне могли бы устроить по всей провинции такие чистки, что разрозненное братство еврейских проповедников и врачевателей душ было бы уничтожено.

Слух обо мне не угас ни в Лидде, ни в Иерихоне, в отличие от сотен других проповедников, которые вспыхивали на год или всего лишь на одну весну, а потом растворялись в непреодолимой жизни. Кто-то, заработав состояние, покупал прибыльный сад в долине Иордана и становился счастливым трудолюбивым селянином, а кто-то умирал, разорванный дикой толпой, которую подначили священники. А некоторые сходили с ума и превращались в обычных грязных нищих либо работали шутами на похоронах римлян, надевая маску покойного и развлекая гостей, да скоморошничали на свадьбах, сочиняя бездарные вирши и принародно распевая их.

Однажды ко мне пришел молодой мужчина. То, что он не еврей, я понял еще издалека по его бороде. Точнее, он приехал на дорогом породистом коне, привязал его к дереву на холме и спустился к нашему амбару по крутой тропинке. Он вежливо и с достоинством спросил на арамейском наречии, кто из нас Йесус, затем поклонился мне и сказал:

– Мое имя Амминан, мне поручено доставить тебе, учитель Йесус, письмо и подарок от Орозы Бакурата, который является главным придворным звездочетом Абгара Ухомо, царя Осроены.

Я не сразу поверил, что удостоился визита иноземного посла от царского звездочета. Я подумал, этот человек издевается надо мной либо подослан Аврелием и провоцирует, чтобы префект мог обвинить меня в чем-нибудь, например в государственной измене, и упрятать в тюремный подвал ждать суда. У римлян повод всегда найдется. Говорят, какой-то человек был обвинен в святотатстве лишь за то, что поколотил своего раба, когда у того при себе была серебряная монета с изображением Тиберия. Ученики уже хотели прогнать подозрительного гостя, особенно на этом настаивал Андрей, но после разговора с посланником (он терпеливо и точно отвечал на все вопросы) я понял, что тот не врет.

Ему было чуть больше двадцати лет. Высокий и умеренно некрасивый. Одет он был в простую, но добротную одежду, видимо, чтобы уменьшить риск подвергнуться нападению разбойников в пустынных местах, через которые добирался ко мне. Он сказал, что искал меня в Иерусалиме и Беф-Сане, пока не приехал сюда.

На поясе посланника висела кривая сабля в ножнах из сандалового дерева, он был широкоплеч и, очевидно, очень силен. Все это, включая скромную одежду, делало его не самой сладкой добычей для грабителей. А то, что он был один, не вызывало подозрения властей в тех землях, через которые лежал его путь.

Он передал мне подарок царя – золотой перстень с изображением головы змеи, глазами которой были два прозрачных камешка необыкновенных чистоты и блеска, и это окончательно убедило меня в том, что он не лжет. Я был поражен! Я понял, что мне еще рано прекращать ту жизнь, которой живу, и становиться обычным тихим врачевателем, борцом с подагрой и волдырями.

Я надел перстень на средний палец левой руки.

После этого Амминан развернул свиток папируса и прочитал мне письмо:

«Я, Ороза Бакурат, главный звездочет царя Осроены, Йесусу Нацеретянину, врачу, явившемуся в стране Иерусалима. Дивный муж! Я слышал о тебе и твоих исцелениях, совершенных с помощью лекарств и трав, а также с помощью слов. Сообщаю тебе, что в движении звезд я увидел судьбу человека, жизнь которого продлится после смерти и будет как великое дерево с сотнями ветвей, подобных змеям, и одна змея будет жалить другую, и не сможет понять одна, что делает другая. Полагаю, корень этого дерева – ты. Я рад тому, что мне выпала честь сообщить тебе это. Говорят, ты приходил на ваш главный праздник в Храм и там без страха обличал ваших священников и даже драл первосвященника за бороду. Наш добрый царь Абгар имел дело с вашей бесчестной властью священников, они присылали к нам людей, дабы поссорить нас с нашими соседями-парфянами, и я говорю, что ты поступил правильно. Со временем ты станешь человеком, который прославит свой народ, от всего сердца тебе того желаю. Помолись обо мне, благочестивый Йесус из Нацерета. Будь осторожен, ибо я слышал, что иудеи ропщут против тебя и замышляют злое против тебя. Покорно прошу – прими в дар перстень, чтобы иногда вспоминать обо мне».

Ученики стали наперебой выражать радость и удивление, разглядывая перстень, а я подумал, что Ороза Бакурат, может быть, написал все это в приступе пьяного благодушия, ведь какое дело царскому звездочету до бедного еврейского целителя… Но как стремительно разнесся слух о моем визите в Иерусалим! Впрочем, слухи – сила, с помощью которой можно найти дорогу и к славе, и к могиле. Но о каком дереве он написал? Мне непонятно это до сих пор. Зачастую туманный язык звездочетов понимают лишь они сами.

– Есть ли у звездочета дети? – спросил я посланника.

– Да, три сына и две дочери, – ответил он.

У посланника были с собой письменные принадлежности. Достав их, он развел чернила из сажи и кровяной сыворотки и камышовой тростинкой со срезанным наискось концом записал на листе пергамента мой ответ:

«Благодарю тебя за твой драгоценный подарок, многомудрый провидец Ороза Бакурат. Ведь ты отвлекся от дел и путей вечных звезд, чтобы отправить мне это письмо и перстень. Благословен будь ты, ученый человек, поверивший в мое искусство, даже не увидев меня. Ибо написано обо мне пророками, что те, которые будут видеть меня, не поверят в меня, а те, которые не будут видеть меня, поверят и спасутся, чтобы обрести вечную жизнь и радость в Господнем чертоге. Однако не верь всему, что говорят, – я не драл первосвященника за бороду, иначе ты не прочитал бы это письмо, ведь благоразумные звездочеты не посылают своих гонцов в мир мертвых с тем, чтобы дождаться их возвращения. А что касается твоей просьбы помолиться о тебе, то я буду делать это каждый день с великим усердием, и ты поймешь, что наш еврейский Бог любит не только свой народ, но всякого человека, за которого возносятся к Нему святые молитвы. Да будут долгими твои дни и искренними друзья твои, мир Осроене, тебе и твоим пятерым детям».

По лицу посланника я понял, что ему понравился мой ответ.

У меня еще оставалось немного кифа, я набил трубку и угостил его.

Спрятав свиток с моим ответом в кожаную сумку, пристегнутую к седлу коня, Амминан отправился в обратный путь.

Проводив его, я сидел и долго рассматривал перстень – казалось, змея вот-вот заговорит со мной.

Глава 14

Про коз

Как-то раз на севере Галилеи я в одиночестве отправился на прогулку по склону горы, покрытому соснами и буйным, местами непролазным кустарником. Обойдя очередную каменную гряду, я увидел, что какой-то человек совокупляется с козой. Он не заметил меня, увлеченный ее узким звериным лоном, мои сандалии бесшумно ступали по рыжему ковру хвои, и я спрятался за камнем, наблюдая за происходящим. Я догадался, что это пастух из поселения эллинской общины неподалеку, где накануне я с учениками остановился на несколько дней (эллины были склонны страстно принимать мои идеи, но я относился к ним с недоверием, скверная у них слава – целуя тебе руку, эллин может одновременно украсть монету из твоего пояса).

Пастух держал козу за рога, пригнув ее голову к земле, и делал свое дело. Остальные козы бродили по округе, выщипывая травку между камней и ловко прыгая по скалам, и не обращали никакого внимания на эротическую забаву своего пастыря.

В юности я слышал от одного странника, что в Геркулануме есть необычная статуя из белого камня – дух плодородия и полуденной дремоты совокупляется с козой, заглядывая ей в глаза. Я много размышлял над тем, что можно увидеть в хрустальных глазах козы, и пришел к выводу, что в них – сама суть Вселенной: бесконечное равнодушие и холод безумия, а то, что может показаться страхом и разочарованием, – лишь отражение твоих собственных чувств. Наверно, именно так Бог смотрит на наш исступленный мир.

То, что я увидел, представляло собой чуть иную картину (эллин пристроился к козе сзади) – если, конечно, странник не врал и та статуя действительно украшает в Геркулануме виллу некоего жизнелюбивого человека.

Я не против подобного использования коз, если они чисты и здоровы, ведь с духовной точки зрения это полезнее, чем соитие с женщиной: коза не претендует на то, чтобы завладеть умом мужчины и сделать его своим глупым слугой. Некоторые люди в Израиле (да и не только) не прочь превратить в сосуд своей страсти осла, но козы, на мой взгляд, изящнее и подходят для этого гораздо, гораздо лучше, согласно, не побоюсь сказать, высшему замыслу. И нет резона подробно сравнивать тела женщины и козы, это пустое, ведь еще у пророка Екклесиаста сказано, что «нет у человека преимущества перед скотом, потому что всё – суета».

Я не использовал коз только потому, что меня на них не тянуло, я предпочитал галилеянок по характеру и мулаток по цвету кожи.

Поразительно то, что увиденный мной пастух высмеял великого афинского оратора Демосфена, который так изложил обычные нормы сытой жизни: «Для наслаждения у нас есть куртизанки; наложницы – для каждодневного сожительства; у нас жены, чтобы они рождали нам законных детей и были верными попечителями наших домашних дел». Эту самодовольную сентенцию неграмотный пастух перечеркнул тем, что получил желаемое не платя куртизанкам, не заботясь о судьбах наложниц и не отягощая себя женой.

Конечно, в такой любви есть недостаток, который я, однако, считаю достоинством: коза не может иметь от человека земных детей.

Наши чувства несовершенны, и полагаться в познании мира только на уши, глаза и обоняние так же наивно, как пытаться на ощупь определить красоту и величие иерусалимского Храма, с этим согласны и многие афинские учителя, хотя они найдут свои примеры Непостижимого. Безусловно, в мире идей от каждого любителя коз рождается козлоногий детеныш с человеческим торсом. Это существо прыгает и смеется, видит свет, чувствует ароматы цветущих деревьев и тепло камней, нагретых солнцем, и, когда придет время, насилует своих нимф, которые вяло сопротивляются, тем самым еще больше распаляя его. А главное, что это существо становится счастливым, возникнув на лугах незримого мира, где по ночам Геката собирает ядовитые травы для своего котла, а Мелиноя присматривает за свежими неупокоенными мертвецами, надоедливыми и любопытными, как дети, перед которыми открылся новый мир.

Об этом думал я, глядя на эллина, движения которого становились быстрее. Наконец он застонал и остановился. Коза выбралась из-под него и побежала к подругам.

Наши раввины ненавидят разводы и безбрачие, забыв о том, что горше смерти женщина, потому что она – сеть и сердце ее – силки, а руки ее – оковы. Что делать? Увеличивать поголовье коз! Если человек не хочет вступить в брак и зачать ребенка, раввины говорят, что он нарушил заповедь, повелевающую размножаться, и что он умаляет образ Божий, убивая свое потомство. Нет! Пользуясь козами, человек оставляет после себя веселых бессмертных существ, следы которых можно увидеть на песке рано утром где-нибудь возле родника в тихой долине.

Какая несправедливость в том, что еврей может уклониться от брака лишь по одной причине – посвятить все время изучению Закона, буквы которого давно погрызли мыши!

В козе есть то, чего никогда в полной мере не найдешь в женщине и что сильно влечет мужчину, это – естественность. Коза не носит одежд и драгоценностей, она проста, как и сама природа страсти. Еще пророк Иеремия укорял кокетливых нарумяненных евреек: «Тщетно вы будете краситься и украшать себя золотыми ожерельями, тщетно будете сурьмить глаза: ваши возлюбленные станут презирать вас». Пророк не был услышан, еврейки сотни лет подряд сурьмят глаза, и поэтому их возлюбленные перенимают опыт эллинов – уходят в поля и на склоны гор искать удовлетворения среди блеющих стад.

Глава 15

Синагога

Префект Аврелий запретил мне проповедовать на улицах, собирая народ, но я мог приходить в синагогу Кафарнаума и говорить с людьми там, не обращая внимания на недовольство раввина. Мне нравилась эта маленькая синагога в саду на холме рядом с маслобойней. В отличие от серых базальтовых строений города она сложена из белого камня, с двенадцатью широкими прямоугольными окнами, по числу колен Израилевых, с мраморными колоннами при входе, навершия которых резчик украсил вечно спелыми гроздьями винограда. К микве на заднем дворе подходит отдельный акведук. В этой синагоге всегда можно было почитать священные книги – свитки хранились в шкафу, завешенном покрывалом. Основные тексты Предания я выучил еще в детстве, но не упускал возможности найти какое-нибудь толкование или дополнение к ним. В синагоге Кафарнаума я обнаружил свитки с необычным вариантом Откровения Баруха и время от времени заходил туда почитать это свидетельство времен Вавилона, согласно которому, как всегда, еврейский грешный народ во всем был виноват сам.

Покаянный труд Баруха так не понравился царю Иудеи Иоакиму, что он по мере прочтения отрезал ножом куски свитка и бросал их в огонь, но я черпал в этом пророчестве обличительную силу, которая необходима для красноречия, если приходится иметь дело с толпой. К тому же в свитке, который мне попался, был подробнее, чем обычно, описан пьющий морскую воду дракон, внутри которого находится ад, а подобные существа всегда меня очень интересовали.

Однажды утром субботнего дня я пришел без учеников в синагогу, когда старый раввин Авдон собрал там довольно много народа, чтобы потолковать о Торе и городских делах. В молитвенном зале, куда широким столбом падал свет солнца из круглого окна над дверью, символизирующего око Господне, собрались, расположившись на скамьях, почтенные кафарнаумские старцы с длинными бородами, мужчины и юноши, среди которых я заметил молодого светловолосого римлянина в тоге, окаймленной пурпурной полосой, – он внимательно слушал Авдона. Восседая перед народом, раввин объяснял какую-то молитву.

В нише у южной стены сидели несколько женщин, завернутых в длинные одежды.

Я удивился, увидев среди евреев римлянина, а старый раввин с презрением покосился на меня. Он не мог выгнать меня из синагоги, как и не мог запретить мне молиться Богу вне ее стен.