Человек человеку - друг

Борис Николаевич Полевой

Человек человеку - друг

ПОХОРОННАЯ

Как говорится, у дурных вестей длинные ноги. Зинаида Васильевна работала в поле, далеко от деревни, когда увидела, как по дороге торопливо шагает соседка-колхозница. Сначала она не обратила внимания на идущую, но, заметив, что соседка направляется прямо к ней, распрямила спину и согнутой рукой отодвинула с запотевшего лба спустившиеся пряди волос.

Соседка остановилась, тяжело перевела дыхание и, почему-то смотря в сторону, с трудом сказала:

- Васильевна… там тебе… письмо…

- Наконец-то! - радостно воскликнула Зинаида Васильевна, в волнении не замечая, что соседка украдкой бросает на неё жалостливые, беспокойные взгляды.

Муж Зинаиды Васильевны, Иван, был на фронте. Воевал он, судя по намёкам в письмах, где-то недалеко, в своей. Калининской области. Человек заботливый, привязанный к семье, он. бывало, писал домой каждую неделю. А вот теперь, когда Совинформбюро стало сообщать о жестоких наступательных боях севернее и северо-западнее Ржева, письма вдруг перестали приходить. Будто пропал человек.

Зинаида Васильевна продолжала аккуратно писать мужу каждую неделю. Если не было других новостей, она коротко сообщала: живы, здоровы, дети растут, кланяются папке. «У нас всё хорошо, того же и вам желаем». Это была святая ложь. Колхозникам фронтовой области в ту пору жилось тяжело. Все тракторы, всех лошадей отослали в действующие части. В первую военную весну землю подняли лопатами, а под картошку пахали так: четыре женщины впрягались в тягло, а какой-нибудь старик шёл за плугом.

В селе были одни женщины, ребятишки да ветхие деды. А у Зинаиды Васильевны к тому же на руках осталось пятеро детей, и самому старшему, Лёше, шёл тринадцатый год, старшей девочке, Вале, - десятый.

Валя была живая, подвижная, с серыми глазами, с туго заплетёнными и всегда торчавшими вверх каштановыми косичками. Старший брат уже работал в поле, а она как могла помогала матери по дому, смотрела за малышами. Но известно, какая от малолетки помощь: Зинаиде Васильевне всё приходилось делать самой! И всё-таки в письмах, что в ту тяжёлую пору шли на фронт, всегда повторялась одна почти обязательная фраза: «За нас не беспокойся, живём хорошо». И действительно, всё можно было перетерпеть: и тяжёлую работу в поле от зари до зари, и то, что частенько приходилось ложиться спать впроголодь, иногда в нетопленной избе…

Но вот с некоторых пор перестали приходить от мужа письма, и Зинаида Васильевна места себе не находила - похудела, стала молчаливой, рассеянной. Глушила растущее беспокойство работой. За делами было ещё ничего, но вот наступала ночь, засыпали дети, а женщина лежала на кровати с раскрытыми глазами, лежала и думала: а вдруг…

Сколько уже тёмных вдовьих платков появилось на головах, что, если и… Но тут, вскакивая, она гневно отгоняла от себя эту мысль: прочь, не может быть!.. Пятеро детей! Нет, нет!.. Наверное, наступают, не до писем им, сердечным, или перебросили куда-нибудь ихнюю часть…

И вот оно, это долгожданное письмо.

- Наконец-то! - тихо сказала женщина, зарывая своё лицо на груди соседки.

Но та стояла прямая, словно окаменевшая. И тут Зинаида Васильевна почувствовала, как что-то тёплое капнуло ей на шею. Это тёплое будто обожгло её. Она подняла голову. Соседка, у которой муж тоже был на фронте, плакала. И тут Зинаида Васильевна поняла, что письмо это не от мужа, поняла, какое это письмо, и, осознав, почувствовала, как ноги у неё будто стали ватными. Она покачнулась, но соседка поддержала её.

- Похоронная? - еле слышно прошептали побелевшие губы.

- Держись, Васильевна, не ты первая, не ты последняя!.. Что поделаешь, война…

- Убит… убит Ваня!.. - шептала женщина, ничего не видя и не слыша.

- Давай, Васильевна, я за тебя тут доделаю, а ты беги домой… О детях подумай.

- А они уж знают, дети?

- Лёшка прочёл. Он ничего, а Валюшка убивается, прямо страх.

Зинаида Васильевна бросилась в деревню. Она поднялась на крыльцо, когда сумерки уже вошли в избу.

Ребята, не зажигая света, стайкой теснились в уголке. Бросившись к ним и как бы ища у них помощи и защиты, мать, проглатывая собственные рыдания, через силу выговорила:

- Маленькие вы мои!.. Как же это мы теперь одни, без папки?..

И тут из полумрака избы послышался голос старшего, Лёши:

- Я нынче, мама, в школу не пойду, буду в колхозе работать, я здоровый.

Тёплая голова дочери прижималась к матери, каштановые косички касались лица.

- Ничего, ничего, мама, я тебе помогать буду, печку истоплю, обед сготовлю… Ты не плачь, не плачь!

Зинаида Васильевна не сразу даже поняла, кто это говорит. Неужели Валя? Совсем недавно ещё в куклы играла, а тут, будто взрослая, утешает, даже по голове гладит. И всё, что женщина в этот страшный час, как бы стиснув, таила в себе, чтобы не показать ребятам и не добавлять к их переживаниям ещё и свои, - всё это бурно вырвалось наружу. Сотрясаемая рыданиями, она упала на лавку, но, и плача, всё время чувство зала, как детская ручка гладит ей голову и тоненький девчоночий голосок говорит ей рассудительно:

- Успокойся, мама! Папа… его слезами не воскресишь, а мы проживём, мы с Лёшкой большие, помогать тебе будем…

ПОМОЩНИЦА

Это часто случается в жизни: вследствие кого-нибудь душевного потрясения в человеке вдруг проявляется его настоящая сущность. Такую перемену наблюдала Зинаида Васильевна и в характере старшей дочери, после того как почтальон принёс похоронную.

Была совсем девчушка. Шустрая, проказливая, певунья. В тёмном углу за печкой были спрятаны её куклы. И малышей на неё было неспокойно оставлять: заиграется и забудет накормить, напоить ребят.

И вдруг девочка точно переменилась. Как-то разом, за одну ночь повзрослела, стала другой…

Промаявшись без сна, Зинаида Васильевна тяжело забылась под утро и проснулась лишь от резкого стука. Бригадир грохотал по ставне: пора на работу. Вскочив, женщина принялась торопливо одеваться. Одевалась и бранила себя: корова не доена, печь не топлена, ребята не кормлены… Но что такое: в избе было дымновато и слышалось знакомое потрескивание. От печи шёл приятный жар, а на столе, распространяя пресный аромат варёной картошки, парил закопчённый чугунок. Не успев всему этому удивиться, мать услышала в сенях шаги. Дверь открылась, и в комнату вошла Валя с подойником; в нём ещё пенилось парное молоко.

- Мама, ешь картошку, и скорее, все уж на работу пошли!

Но матери было не до еды; она смотрела на дочь, и впервые за эти страшные сутки ей пришло в голову, что несчастье, обрушившееся на них, можно как-то перенести, что жизнь, казавшаяся ночью невыносимой, как-то устроится, что, в конце концов, действительно не она первая и не она последняя…

- Мама. Лёшка уже ушёл, я его накормила, бери вот в платок картошку и догоняй…

Валя протягивала матери тёплый паривший узелок, но девочка всё же оставалась маленькой и тут же с упоением принялась рассказывать, как страшно ей было подойти к корове с подойником, как чуть не опрокинулось молоко и как корова почему то лизнула её в нос шершавым тёплым языком…

С этого дня в осиротевшей семье солдата Ивана Гаганова, павшего, как писалось в похоронной, «смертью храбрых в борьбе за освобождение города Ржева», как-то само собой установилось своеобразное разделение труда: мать и старший сын ходили на колхозное поле зарабатывать трудодни, а Валя, по-прежнему оставаясь с малышами, взвалила на себя всю домашнюю работу: доила корову, топила печь, убирала избу, с помощью малышей копалась в огороде на приусадебном участке, а иногда, в страдную пору, уговорив соседку-бабку покараулить «младшеньких», успевала снести в поле обед: кринку молока, бутылку домашнего кваса.

Трудно жилось в те дни колхозным людям: вручную, лопатами поднимать землю, сеять из давным-давно забытого лукошка, жать серпами, которые десятки лет ржавели где-нибудь в чухнах… Работали от зари до зари. Бывало, возвращаясь с поля, присаживались где-нибудь на обочине дороги отдохнуть и засыпали каменным сном. Но люди работали, жили и с особой ревностью выполняли планы поставок: ведь большой войне, бушевавшей совсем недалеко от деревни Циребушево, нужны были не только оружие, танки и самолёты, но и хлеб и овощи. И в этой неимоверно тяжёлой работе топила осиротевшая семья своё горе.

Зато нелёгкая эта жизнь, требовавшая от человека отдачи всех сил, закаляла характеры. Вскоре сметливая, смышлёная Валя, с первых дней сиротства ставшая помощницей матери, сделалась и её советчицей.

В те дни жизнь в освобождённых Советской Армией городах Калининской области возрождалась. Люди поднимали из пепла сожжённые и изуродованные фабрики, заводы, отстраивали дома. Возрождающаяся промышленность требовала рабочих рук. Ремесленные училища становились заветной мечтой подростков фронтовой области. Загорелся этой мечтой и Алексей, старший брат Валентины.

- Вот получить бы мне профессию, я бы помогал вам, мама, всю бы получку отсылал!..

Мать боялась даже самой этой мысли. И так семья еле-еле сводила концы с концами. Какой-никакой, а помощник. «Нешто вынесешь всё на одних плечах?»

Неожиданную поддержку Алексей нашёл в сестре.

- Отпустим его, мама, ему так хочется А мы выдержим, я ж могу работать не хуже его.

Мать с удивлением смотрела на дочь: с виду глядеть - совсем девчонка. Да девчонка и есть. Забудется - с сестрёнками, с братишками играет, будто ровня им. Намедни с подружками перед крыльцом в «классики» играла, на одной ножке прыгала. А как за дело какое возьмётся, точно взрослая становится, и откуда что берётся! Печь у ней точно сама разгорается, корова её любит, сама под дойку становится, на огород выйдет - взрослые только за ней поспевай.

И главное, всё сама, ни указывать, ни тыкать не надо. Работает и поёт.

Так удивлялась мать, но и она, самый близкий Вале человек, не знала, как трудно было девочке после страшной вести с фронта заставлять себя вставать до рассвета, как она однажды, изведя целый коробок драгоценных по военному времени спичек, плакала от бессильной досады возле не желавшей разгораться печки, и как дрожали её колени, когда она в первые дни робким шагом подходила с подойником к корове…

Всего этого мать, погружённая в своё горе и заботы, не замечала, да так, пожалуй, и не узнала до сих пор.

Но одно заметила она в те дни в Вале - характером дочка удалась в отца: весёлая, смешливая, а в делах упорная, настойчивая. Если что положено, просить не пойдёт - потребует. Отстаивая что-нибудь, доходила до председателя колхоза, до секретаря парторганизации. И от соседей теперь матери частенько приходилось слышать:

- Ну и дочка у тебя, не только волосом рыжа, но и характер рыжий! Ёжик, в обиду не дастся!

И вот теперь, когда брат снова заговорил об учёбе в ФЗО, девочка вдруг сказала:

- Вот говорим и пишем: всё для фронта, всё для фронта… Это ведь не слова. Лёшка для фронта работать хочет.

И Зинаида Васильевна согласилась. Алексей уехал «приобретать профессию». Все заботы легли на мать и дочь.

Так и жила семья Гагановых, как жили в дни войны многие осиротевшие семьи: трудно, но дружно. И, может быть, именно оттого, что с детской поры Валентине всё время приходилось заниматься «взрослыми делами», в характере её так рано проявились черты самостоятельности, упорства, смелой прямоты, те черты, которые заставляли считаться с нею не только младших ребятишек, не только мать, но и посторонних.

Девочка не гнушалась никаких дел, с интересом относилась к любой работе и прямо-таки влюблялась в колхозниц - мастериц своего дела. Даже если такая мастерица по натуре своей была замкнутая, неприветливая, девочка вес равно готова была следить за каждым её движением и выполнять каждое её приказание. А вот какого-нибудь лентяя-пустобрёха, будь он хоть душа-человек, сторонилась, не любила и этой своей нелюбви никогда не скрывала.

Рано постигла Валя истину, которая приходит к людям обычно в зрелые годы. Истина эта говорит, что труд, и только труд, является главным мерилом человеческих качеств. Подсознательно постигнув это, она научилась замечать и уважать всякую хорошую работу, всякое истинное мастерство.

Так и росла эта смышлёная девочка со светлыми, широко раскрытыми глазами, в которых как-то уживались и ребячья шаловливость и совсем взрослая озабоченность. В постоянных заботах о младших сестрёнках и братишках, о стареющей матери превратилась она сначала в худого, нескладного, длиннорукого подростка, а потом, тоже очень рано, стала оформляться в ладную девушку с хорошей фигурой, с лёгкой, стремительной походкой. Ребята уже стали посматривать на неё. Любила почитать, но читала разве что урывками на ночь, доучив последний школьный урок, закончив последнее домашнее дело. Любила попеть, но пела лишь во время работы. Зато научилась по-взрослому думать о семье, о будущем, научилась самостоятельно направлять свою жизнь.

Под праздники в деревню Циребушево приезжали к родным девушки, работавшие в соседнем городе Вышнем Волочке ткачихами, прядильщицами. Валя любила этих городских, бойких на слово девчат. По вечерам звонкими голосами выкрикивали они под гармонь озорные частушки и по-своему, по-фабричному сопровождали их припевками: «И-и-их, а-ах!» И поплясать они были горазды, не хуже молодых колхозниц. а случалось, что в сельском клубе певали они и настоящие песни, «будто по радио». Сельские кавалеры - подросшие после войны мальчишки, весьма отличали этих «городских», и по вечерам единственный в деревне баянист, недавно вернувшийся с фронта, кружил возле изб, где они жили, наигрывая сердцещипательные мелодии.

Но не эти явные преимущества приезжих девчат привлекали Валю. Всё больше и больше заинтересовывало её то, что рассказывали девушки о своём ткацком и прядильном деле. Девчата эти посылали родным изрядные деньги, и Валя прикидывала в уме: вот если поехать ей на фабрику, научиться делу, получить настоящий заработок, тогда она сможет помочь матери поставить на ноги малышей, вырастить их не хуже, чем в других семьях, дать им образование…

До поры до времени об этой своей мечте Валя умалчивала, но с каждым новым приездом вышневолоцких гостей она всё больше утверждалась в своём решении.

Уже окончилась война, вернулись в деревню мужчины, жизнь заметно входила в нормальную колею, и подростки, которые в трудную пору работали за взрослых, получили возможность учиться.

Вот тогда-то Валя и объявила матери:

- Поеду в Волочёк на фабрику. Алёшка профессию получил, к пенсии твоей прибавка есть, маленькие подросли, сами о себе позаботиться могут. - Она говорила и видела, как бледнеет лицо матери, как кривятся её губы, возле которых последние годы наложили глубокие морщинки, и девушка, как когда-то, в детстве, прильнула к матери. - Мама, так же будет лучше, я всё уже продумала, я быстро выучусь и все свободные деньги буду посылать вам! Ребят же по-настоящему учить надо, не так, как я училась!..

Мать молчала. Слёзы бежали по её лицу, а само лицо как-то сразу осунулось, побледнело.

- Что же ты молчишь, мама, что с тобой? - взволнованно теребила её Валя. - Так же лучше будет, нам всем лучше! Ну что же молчишь?

- Раз всё обдумала, поезжай, - с каким-то неестественным спокойствием произнесла мать. Но спокойствие это тут же прорвалось слезами. - Только не забывай о нас, доченька, слышишь? Слышишь, не забывай!.. Каково нам без отца…

- Мама! - только и сказала Валя. Но тон, каким было произнесено это слово, как-то сразу успокоил плакавшую женщину.

Не зажигая огня, в полутьме сгущающихся сумерек сидели мать и дочь, обсуждая затею Валентины, советуясь, что ей нужно взять с собой в дорогу, как лучше устроиться на новом месте.

На вокзале мать уже не плакала и не давала советов беречь себя, не простужаться, быть осторожной на улице, чтобы не попасть под машину, и других подобных наставлений, на какие щедры родители, провожающие даже взрослых детей в самостоятельную жизнь. Всё было между ними переговорено.

Мать убедилась, что дочка поступает правильно. И, когда поезд тронулся, она, смотря на дочь, приплюснувшую к стеклу нос и губы, машинально сказала, хотя и знала, что её не услышат:

- Счастливо тебе, доченька! - И совсем тихо, про себя: - Не забывай нас.

Это было в 1948 году.

«НАСТЫРНАЯ» ДЕВЧОНКА

В наш век спутников, «лунников» и чудесных самолётов, летя на которых пассажир может в течение долгих часов видеть солнце, как бы прилипшее к небу на одном и том же месте, советские ребята знают многое, народ они бывалый. Они всем интересуются, всё стараются постичь. Но Вале Гагановой, которой с раннего детства приходилось делить с матерью заботы о семье, никуда из родной деревеньки выезжать не доводилось. Поэтому Вышний Волочёк с его улицами, площадями и фабриками, с его каналами, реками и водохранилищем, которое в тихий день лежит в дамбах, будто огромное старинное зеркало в бронзовой, позеленевшей оправе, - словом, весь этот город показался Вале большим и шумным.

На самом деле это был красивый, небольшой среднерусский городок, где когда-то один из старейших российских гидротехников, бывший крепостной крестьянин Михайла Сердюков по велению Петра Первого усилил водохранилищем маловодные реки Тверцу и Мету и, проложив на месте древних волоков каналы, установил первую в России искусственную водную систему. И славился этот город главным образом своими старыми текстильными фабриками, революционными традициями да славными делами и починами своих тружеников, многократно возникавшими здесь в советское время.

Здешние жители любят свой не очень шумный, прячущийся в зелени бульваров и парков, повитый на окраинах фабричными дымами Вышний Волочёк. Мастер, который обучал девушек из нового пополнения прядильному делу, любил пофилософствовать на эту тему.

- Фабрикам нашим сколько лет? - спрашивал он, смотря на девушек через очки. - Скоро сто, понятно это вам? Здешние фабричные ещё в том веке «Коммунистический Манифест» читали. «Призрак бродит по Европе, призрак коммунизма…» и прочее. Понятно это вам? Непонятно, по- тому что вы ещё молоды и глупы, а у нас здесь ещё в том веке наших фабричных - братьев Меринициных да Дружинина за революционное дело в каторгу царь угнал…

Старый мастер считал, что для того, чтобы все эти съехавшиеся из разных мест девчонки поскорее и покрепче «прикипели сердцем» к фабрике, нужно прежде всего внушить им уважение к предприятию, на котором им предстояло работать.

- …Песню такую революционную, «Вихри враждебные», знаете? Ага, по радио слышали? Ну так вот, а мы тут её ещё в пятом году всем народом певали. У нас забастовки такие в царское время случались, что сам хозяин Рябушинский дрожал, как овечий хвост. Была у нас тут большевистская организация. Об этом и в истории есть…

А однажды мастер, неожиданно прервав своё обычное сугубо техническое пояснение, вдруг спросил:

- Про Артюхину Александру Васильевну, старую большевичку, слыхали? Здешняя. А Фурцеву Екатерину Алексеевну знаете? Тоже наша, вышневолоцкая ткачиха, с родителем её я вместе работал… Вам есть с кого пример брать…

Эти поучения старого мастера девушки любили. Просто неудобно было лениться или быть невнимательными на фабрике, у которой такое знаменитое прошлое. Ученицы старались. А Валя, которой хотелось как можно быстрее овладеть делом, стать настоящей работницей и получить возможность регулярно посылать матери деньги, старалась в своей группе больше других.

Прядильное дело, которому их обучали, всё больше заинтересовывало её. Иногда, отработав смену, она из раздевалки поворачивала обратно в цех и стояла где-нибудь в сторонке, наблюдая, как работают лучшие. Старалась запомнить все движения их сноровистых рук, разгадать, как они рассчитывают своё время. В цехе уже заметили эту прямую, ладно скроенную девушку с круглым лицом, с большими светлыми, зеленоватого оттенка глазами, широко смотревшими на мир.