Зубы дракона

Джонсоны проживали в одном из богато украшенных особняков Филадельфии, выходивших на Риттенхаус-сквер. Другого дома Уильям никогда не знал: богатейшая обстановка, вычурное изящество и слуги за каждой дверью. Он решил рассказать семье все утром за завтраком. Потом, вспоминая об этом, он счел их реакцию совершенно предсказуемой.

– О, дорогой! Ну почему ты хочешь туда отправиться? – спросила мать, намазывая маслом тост.

– Думаю, превосходная идея, – сказал отец. – Великолепная.

– Но неужели ты считаешь это разумным, Уильям? – спросила мать. – Все эти неприятности с индейцами, знаешь ли…

– Хорошо, что он едет: может, его скальпируют, – заявил младший брат Уильяма, Эдвард, которому было четырнадцать.

Он все время отпускал подобные замечания, и никто не обращал на них ни малейшего внимания.

– Не понимаю, почему тебя туда влечет, – с ноткой беспокойства в голосе снова заговорила мать. – Зачем ты хочешь ехать? В этом нет никакого смысла. Почему бы вместо этого не отправиться в Европу? В какое-нибудь культурно стимулирующее и безопасное место.

– Я уверен, он будет в безопасности, – сказал отец. – Только сегодня в «Филадельфия инкуйарер» сообщили о восстании сиу в Дакоте. На их усмирение послали самого Кастера. Он с ними быстро разделается.

– Мне даже думать не хочется о том, чтобы тебя съели, – сказала мать.

– Скальпировали, мама, – поправил Эдвард. – Они срезают волосы с головы – после того, конечно, как забьют тебя дубинками до смерти. Вот только иногда ты еще не совсем мертвый и можешь чувствовать, как нож срезает кожу и волосы до самых бровей…

– Не за завтраком, Эдвард.

– Ты отвратителен, Эдвард, – вмешалась в разговор их десятилетняя сестра Элиза. – Меня из-за тебя тянет блевать.

– Элиза!

– Но это правда, мама. Он отвратительное создание.

– А куда именно ты отправляешься с профессором Маршем, сын? – спросил отец.

– В Колорадо.

– Разве это не близко от Дакоты? – осведомилась мать.

– Не очень.

– Ох, мама, ты что, ничего не знаешь? – спросил Эдвард.

– В Колорадо есть индейцы?

– Индейцы есть везде, мама.

– Я не тебя спрашиваю, Эдвард.

– Полагаю, в Колорадо не живут враждебно настроенные индейцы, – сказал отец. – Говорят, это милое место. Очень засушливое.

– Говорят, там пустыня, – проговорила мать. – И ужасно мрачная. В каком отеле ты остановишься?

– По большей части мы будем жить в лагерях.

– Хорошо! – сказал отец. – Много свежего воздуха и физические упражнения. Это бодрит.

– Ты будешь спать на земле со всякими там змеями и насекомыми? Звучит ужасающе, – заметила мать.

– Провести лето на открытом воздухе полезно для молодого человека, – возразил отец. – В конце концов, в наши дни многие болезненные юнцы проходят «лечение лагерем».

– Предположим, – сказала мать. – Но Уильям не болезненный. Так почему ты хочешь поехать, Уильям?

– Думаю, мне пора сделать что-нибудь самостоятельное, – ответил Уильям, удивившись собственной честности.

– Хорошо сказано! – воскликнул отец, стукнув по столу.

В конце концов мать дала согласие, хотя все еще выглядела искренне обеспокоенной. Уильям думал, что она ведет себя по-матерински – и глупо; высказанные ею страхи только заставили его почувствовать себя еще храбрее, самодовольнее и укрепили его решимость поехать.

Джонсон испытывал бы другие чувства, если бы знал, что к концу лета его матери сообщат, что ее первенец мертв.

«Готовы копать за Йель?»

Поезд отбыл в восемь часов утра с похожего на пещеру Центрального вокзала Нью-Йорка. Шагая через вокзал, Джонсон миновал несколько привлекательных молодых женщин в сопровождении семей, но не смог заставить себя встретиться с их любопытными взглядами.

«Сейчас надо найти мою группу», – сказал он себе.

В общей сложности профессора Марша и его штат, состоящий из двух человек – мистера Гэлла и мистера Беллоуза, будут сопровождать двенадцать йельских студентов.

Марш прибыл рано и, шагая вдоль вереницы машин, приветствовал всех одинаково:

– Здравствуйте, молодой человек, готовы копать за Йель?

Обычно неразговорчивый и подозрительный, сейчас Марш был дружелюбен и общителен. Он отбирал студентов из выдающихся и богатых семей, и эти семьи явились, чтобы посмотреть на отъезд своих мальчиков.

Марш сознавал также, что выступает в роли гида для отпрысков богачей, которые позже могут должным образом отблагодарить его за участие в превращении их мальчиков в мужчин. А еще он понимал, что, поскольку многие видные министры и богословы явно осуждают нечестивые палеонтологические исследования, все деньги на исследования в его научной области идут от частных покровителей, в том числе от его дяди, финансиста Джорджа Пибоди. Здесь, в Нью-Йорке, другие самостоятельно добившиеся успеха люди, такие как Эндрю Карнеги[7], Дж. Пирпонт Морган[8] и Маршалл Филд[9], только что создали новый Американский музей естественной истории в Центральном парке. Ибо так же горячо, как религиозные люди стремились дискредитировать учение об эволюции, богатые люди старались его продвигать. В принципе выживания сильнейших они видели новое, научное обоснование собственного взлета к выдающемуся положению и собственного (часто беспринципного) образа жизни. В конце концов, не кто иной, как великий Чарлз Лайель, друг и предшественник Чарлза Дарвина, утверждал снова и снова: «Во всеобщей борьбе за существование в конце концов победу одерживает сильнейший».

И здесь Марш оказался в окружении детей сильнейших.

Марш конфиденциально заверил Беллоуза, что «проводы в Нью-Йорке – самая продуктивная часть экспедиции», и ни на миг не забывал об этом своем мнении, когда приветствовал Джонсона обычными словами:

– Здравствуйте, молодой человек, готовы копать за Йель?

Джонсона окружала группа носильщиков, загружавших в вагон его громоздкое фотографическое снаряжение. Марш огляделся по сторонам и нахмурился:

– А где же ваша семья?

– В Филадельфии, сэ… профессор.

– Ваш отец не явился вас проводить?

Марш припомнил, что отец Джонсона занимается судами. Марш немногое знал о судах, но этот бизнес, без сомнения, был прибыльным и полным неблаговидных дел. На судоходстве ежедневно зарабатывались состояния.

– Отец проводил меня в Филадельфии.

– В самом деле? Большинство семей хотят лично познакомиться со мной, чтобы разобраться в сути экспедиции…

– Да, не сомневаюсь, но, видите ли, моя семья считает, что поездка сюда стала бы испытанием… для моей матери… которая не совсем одобряет.

– Ваша мать не одобряет? – Марш не смог скрыть огорчения. – Не одобряет чего? Уж конечно, не меня…

– О нет! Дело в индейцах, профессор. Она не одобряет, что я отправляюсь на Запад, потому что боится индейцев.

Марш фыркнул:

– Очевидно, она ничего обо мне не знает. Меня повсюду уважают как близкого друга краснокожих. У нас не будет никаких проблем с индейцами, обещаю.

Но Марша такая ситуация совершенно не устроила, и позже он пробормотал Беллоузу, что Джонсон «выглядит старше остальных», и мрачно намекнул, что «он, может быть, вообще не студент. И его отец занимается судоходством. Думаю, дальнейшие слова излишни».

Прозвучал гудок, студентов напоследок расцеловали, помахали им руками, и поезд отъехал от станции.

Марш устроил всех в отдельном вагоне, предоставленном не кем иным, как Командором Вандербильтом[10], теперь поседевшим и больным, лежащим в постели – ему исполнился восемьдесят один год.

Вагон был первым из множества приятных удобств, которые Марш организовал для поездки благодаря своим обширным связям в армии, правительстве и знакомству с индустриальными магнатами вроде Вандербильта.

Когда жесткий Командор был в расцвете сил – массивный, в меховом пальто, которое он носил зимой и летом, – им восхищался весь Нью-Йорк. Этот необразованный паромный мальчишка со Стейтен-Айленда, сын голландских крестьян, благодаря своим безжалостным и агрессивным инстинктам и острому нечестивому языку в конце концов начал контролировать судоходные линии от Нью-Йорка до Сан-Франциско. Позже он заинтересовался железными дорогами, простирая свое могущество от Центрального вокзала в сердце Нью-Йорка до бурно разрастающегося Чикаго. Он всегда был хорош, даже в поражении; когда скрытный Джей Гулд[11] победил его в битве за контроль над железной дорогой Эри, Вандербильт объявил: «Эта война за Эри научила меня, что пинать скунса никогда не окупается». Другое его высказывание, протест, адресованный своим юристам: «Закон? Какое мне дело до закона, ведь у меня есть власть!» – сделало его легендой.

В более поздние годы Вандербильт становился все более и более эксцентричным; у него вошло в привычку общаться с ясновидцами и гипнотизерами, связываясь с мертвыми, часто по срочным делам бизнеса, и, хотя он покровительствовал крайним феминисткам, таким как Виктория Вудхулл[12], ухлестывал при этом за женщинами вчетверо младше себя самого.

Несколькими днями ранее заголовки нью-йоркской газеты возвестили: «Вандербильт умирает!» – что заставило старика подняться с постели, чтобы наорать на репортеров: «Я не умираю! Но даже если бы я умирал, мне пришлось бы найти в себе силы, чтобы запихать это оскорбление в ваши лживые глотки!»

По крайней мере так доложили журналисты, хотя все в Америке знали, что Командор выражается куда забористее.

Железнодорожный вагон Вандербильта был последним словом современности и элегантности; в нем имелись лампы Тиффани[13], фарфоровые и хрустальные приборы, а еще искусно сделанные спальные места, изобретенные Джорджем Пульманом[14].

К тому времени Джонсон познакомился с остальными студентами и отметил в своем дневнике, что они «слегка нудные и избалованные, но в общем и в целом стремятся на поиски приключений. Однако у всех нас есть общий страх – страх перед профессором Маршем».

Глядя, как Марш с начальственным видом шагает по вагону, то опускаясь на обитые плюшем сиденья, чтобы выкурить сигару, то щелкая пальцами, чтобы слуга принес ему напиток со льдом, становилось ясно, что он считает себя полностью подходящим для такой обстановки.

Газеты и в самом деле иногда упоминали о нем как о «бароне костей», точно так же, как Карнеги был бароном стали, а Рокфеллер – нефтяным бароном. Как и эти великие личности, Марш сам добился успеха. Сын нью-йоркского фермера, он рано продемонстрировал интерес к окаменелостям и учебе. Несмотря на насмешки семьи, он поступил в Академию Филлипса в Эндовере, окончив ее в двадцать девять лет с высокими наградами и прозвищем Папочка Марш. Из Эндовера он отправился в Йель, а из Йеля – в Англию, чтобы умолять о поддержке своего дядю-филантропа Джорджа Пибоди. Дядя восхищался ученостью во всех ее проявлениях, и ему приятно было видеть, что член его семьи занимается наукой. Он дал Гофониилу Маршу средства для основания музея Пибоди в Йеле. Единственная каверза заключалась в том, что позже Пибоди дал такую же сумму Гарварду на основание там другого музея Пибоди. Это произошло потому, что Марш поддерживал дарвинизм, а Джордж Пибоди не одобрял подобных атеистических воззрений. Гарвард был домом Луи Агассиса, выдающегося профессора зоологии, выступавшего против идей Дарвина, а потому – твердыней антиэволюционистов. Пибоди почувствовал, что Гарвард будет полезным нейтрализующим средством против эксцессов его племянника.

Все это Джонсон узнал из беседы, которая шепотом велась в покачивающемся пульмановском вагоне, прежде чем возбужденные студенты отошли ко сну.

К утру они были в Рочестере, к полудню – в Буффало, предвкушая зрелище Ниагарского водопада. К сожалению, единственный беглый взгляд на водопад с моста на некотором расстоянии ниже по течению их разочаровал. Но разочарование быстро исчезло, когда им сообщили, что профессор Марш ожидает их всех в своем личном купе – немедленно.

Марш кинул взгляд направо и налево по коридору, закрыл дверь и запер ее изнутри. Хотя день был теплым, он закрыл все окна и запер их тоже. Только после этого он повернулся к двенадцати ожидающим студентам.

– Вы, без сомнения, гадаете, куда мы направляемся, – сказал он. – Но еще рано сообщать об этом; я расскажу вам после Чикаго. Пока же предупреждаю, чтобы вы избегали контактов с незнакомцами и не говорили ничего о наших планах. У него повсюду есть шпионы.

Один студент нерешительно спросил:

– У кого есть шпионы?

– У Копа, конечно! – огрызнулся Марш.

Услышав незнакомое имя, студенты непонимающе переглянулись, но Марш ничего не заметил – он произносил тираду:

– Джентльмены, любые мои предостережения против него будут недостаточными. Профессор Эдвард Дринкер Коп, может, и притворяется ученым, но фактически он немногим лучше обычного вора и соглядатая. Я никогда не слышал, чтобы он добился чего-нибудь честным трудом, если вместо того мог украсть. Этот человек – презренный лжец и вор. Будьте начеку.

Марш отдувался, будто делая тяжелые усилия. Он окинул купе сердитым взглядом:

– Есть вопросы?

Вопросов не было.

– Хорошо, – сказал Марш. – Я просто хочу расставить все по своим местам. После Чикаго вы узнаете больше, а пока не болтайте лишнего.

Озадаченные студенты по одному вышли из купе.

Один молодой человек по имени Уинслоу знал, кто такой Коп:

– Он тоже профессор палеонтологии; кажется, из Хаверфордского колледжа в Пенсильвании. Раньше они с Маршем были друзьями, но теперь самые непримиримые враги. Насколько я слышал, Коп пытался приписать себе первых открытых профессором ископаемых, и с тех пор между ними вражда. К тому же Коп, кажется, добивался женщины, на которой хотел жениться Марш, и скомпрометировал ее или, по крайней мере, испортил ей репутацию. Отец Копа, богатый торговец-квакер, оставил ему миллионы – так мне говорили. Поэтому Коп делает все, что ему вздумается. Похоже, он тот еще жулик и шарлатан. Нет конца коварным трюкам, с помощью которых он ворует у Марша то, что по праву принадлежит профессору. Вот почему Марш такой подозрительный… Он вечно ожидает увидеть Копа и его агентов.

– Я ничего об этом не знал, – сказал Джонсон.

– Ну, теперь знаешь, – ответил Уинслоу.

Он уставился в окно на волнующиеся зеленые кукурузные поля. Поезд покинул штат Нью-Йорк, миновал Пенсильванию и теперь ехал по Огайо.

– Лично я не знаю, почему ты участвуешь в этой экспедиции, – сказал Уинслоу. – Я бы ни за что туда не отправился, но меня заставила семья. Отец настаивает на том, что лето на Западе «сделает мою грудь волосатой». – Он недоуменно покачал головой. – Господи. Все, о чем я могу думать – это о трех месяцах плохой еды, плохой воды и плохих насекомых. И никаких девушек. Никаких развлечений. Господи.

Все еще любопытствуя насчет Копа, Джонсон стал расспрашивать помощника Марша, Беллоуза, преподавателя зоологии с осунувшимся лицом. Беллоуз немедленно преисполнился подозрительности:

– А почему вы спрашиваете?

– Мне просто любопытно.

– Но все-таки почему лично вы спрашиваете? Больше никто из студентов не спрашивает.

– Может, их это не интересует.

– Может, у них нет причин интересоваться.

– В итоге это одно и то же, – сказал Джонсон.

– Разве? – с многозначительным видом спросил Беллоуз. – Я вас спрашиваю – это и в самом деле одно и то же?

– Ну, я так думаю, – ответил Джонсон. – Хотя не уверен: наша беседа стала слишком запутанной.