Обреченный странник

— Народ слушать, развесив уши, и знать не будешь, зима ли, лето ли на дворе, — не преминул вставить Тимофей Леврин, чем вызвал сердитый взгляд Балабанова в свою сторону.

— Вы нас давно знать изволите, — вступился за зятя Карамышев. — Разве могло нам такое в голову прийти? Золотые монеты чеканить!

— Хорошо, хорошо, — успокаивающе махнул рукой Балабанов, — не смею больше задерживать, а ты, — нашел глазами Леврина, — лучше мне на дороге не попадайся, а то язычок–то укорочу, — и, погрозив ему пальцем, еще раз сердито сверкнул глазами, начальственно нахмурил брови, коротко кивнул массивной головой и, повернувшись на каблуках, вышел. Пристав оглядел на прощание печь, фыркнул и пошел, оглядываясь назад, вслед за полицмейстером, но ткнулся головой о низкую притолоку сарая, ойкнул, едва не упал, схватился рукой за ушибленное место и, чертыхаясь, выскочил вон.

Когда начальство удалилось, Зубарев и Карамышев, и оба мастеровых мужика, что во время разговора стояли насупившись, не проронив ни слова, и Леврин захохотали. Последний громче всех.

— Я ж говорил ему, нельзя в баню с лысой головой ходить, — всплескивая руками, едва выговаривая слова, брызгая слюной, повторял Тимофей, — долго теперь шишку оттирать станет, ко льду прикладывать.

После того, как отвели сорок дней по отцу, Катерина решилась ехать домой и стала сговаривать мать перебираться к ней в Тару. Та ждала, что ей скажет Иван, но он отмалчивался, появлялся дома лишь под вечер, уставший, перемазанный в саже. Немного выждав, Варвара Григорьевна, наконец, решилась, собрала нехитрые пожитки и ранним утром вместе с дочерью отправилась на свое новое место жительства, проплакав всю последнюю ночь перед отъездом.

Иван, проводив мать, стал еще молчаливее, сильно осунулся лицом и лишь изредка заговаривал с Антониной, на плечи которой легло все домашнее хозяйство. Карамышев о чем–то подолгу шептался с Тимофеем Левриным, но Иван не обращал на то внимания. За две недели плавильную печь полностью выложили, обмазали, и Леврин обещал через день–другой провести пробную плавку уральской руды.

— Только чтоб никого рядом не было, — предупредил он Ивана, — дело нешуточное — руду плавить. Тут постороннего быть не должно…

— Какой же я посторонний, — изумился Иван. Но Тимофей был непреклонен, и Ивану не оставалось ничего другого, как согласиться.

Леврин предупредил, что плавку проведет ночью, дабы избежать появления в очередной раз кого–либо из нежданных гостей. Иван ушел в дом, решив, что, может, так будет и лучше, оставив Тимофея колдовать одного в каретном сарае. Спал он плохо и, едва начало светать, кинулся, накинув на плечи легонький полушубок, в сарай. Вбежав туда, застал Леврина спящим на лавке. Осторожно ступая, пробрался к печи и увидел лежащий на закопченных кирпичах небольшой кружок матово поблескивающего металла. Не помня себя, Иван бросился к нему, схватил в руки, принялся разглядывать, ощупывать, прикидывать на вес и даже проверил на зуб твердость.

— Зря стараешься, — остановил его проснувшийся Леврин, — серебра там и близко нет.

— А это что?

— Олово, — позевывая, отвечал Тимофей.

— А где же серебро? — Ивану не хотелось верить, что столько сил и затрат пошло впустую.

— То мне неизвестно, — с неизменной улыбочкой отвечал Леврин, продолжая лежать на лавке. — Я той руды с тобой не брал, оказаться бы мне в тех горах, может, и отличил бы, где руда пустая, а где с серебром.

— Может, вместе и поедем, как лета дождемся, — предложил Иван.

— Нет, мне обратно на завод надо. Ты уж сам давай.

— А если опять пустую породу привезу?

— Извини, братец, только не могу. Меня хозяин и так заждался, сызнова врать придется, почему я в Тобольске больше месяца просидел.

— Чего–нибудь придумаешь, — попытался переубедить его Иван.

— Да ты не огорчайся, олово — это тоже хорошо. Могло б и его не оказаться. Значит, серебро где–то рядом лежит.

Отворилась дверь, и вошел Андрей Андреевич Карамышев, потирая рукавицей замерзший с мороза нос.

— Плохо дело? — спросил он, обведя глазами Зубарева и все еще лежащего на лавке Леврина.

— Плохо, — согласился Иван. — Вместо серебра олово выплавилось.

— Неужто все образцы опробовал? — спросил он Тимофея.

— Да нет. Еще остались. Только сумлеваюсь я в них, зря все это.

— Как знать, как знать, — прошелся мелкими шажками вокруг печи Карамышев. — Надо дело до конца доводить. А вдруг да найдешь чего? — и он незаметно подмигнул Тимофею.

— Как хозяин скажет, — блеснув зубами, посмотрел тот на Зубарева и сел на лавке, — наше дело петушиное: прокукарекал, а там — хоть не рассветай.

— Значит, не все образцы в дело пошли, — оживился Иван. — Только я одного не пойму: если, к примеру, в одном из них серебро окажется, то как я потом узнаю, откуда какой камень будет.

— Вот дурья башка! Неужели ты не догадался заметить, где какой камень брал? — всплеснул руками Леврин.

— А кто мне наказывал про то?

— Сам знать должен, — пожал плечами Тимофей, — твоя забота со всем этим разбираться. Ты меня для каких дел нанимал? Руду плавить? Я ее выплавил. А сейчас идите отсюда, дайте поспать еще. Так и быть, и остальные образцы сегодня в ночь испробую.

Накануне последней плавки Иван никак не мог заснуть. Ему и верилось, и не верилось, что дело, которое он начал, все–таки удастся. Представлял, как он будет стоять у огромной плавильной печи, из которой полетят огненные искры и, падая на землю, превратятся в большие серебряные рубли. Вспомнился ему и Ванька Каин, который, узнав про те рубли, начнет лебезить и заискивать перед ним. Вспомнил и Андрея Гавриловича Кураева, представил, как войдет вместе с ним во дворец, где его будут приветствовать знатные князья и графы, а он небрежно, развязав кожаный кошель, высыплет перед ними на свою ладонь горсть серебра. Незаметно он уснул, а проснулся от того, что его тряс за плечо Андрей Андреевич Карамышев.

— Погляди, Вань! Ты только погляди, — протянул он ему большой и увесистый слиток белого металла. — Серебро!

— Да ну?! — вскочил на ноги Иван и выхватил слиток у тестя из рук, прижал к себе. — Получилось! Серебро! — Он опрометью кинулся, ничего не видя перед собой, в каретный сарай, где сидел почему–то скучный Тимофей Леврин.

— А ты чего не рад, — тормошил его Иван, — Все по–моему вышло. Гуляем?!

— Ехать мне надо, деньги бы за работу получить, — не глядя в глаза, проговорил Тимофей.

— Да найду я тебе деньги, не переживай. Только что с тобой случилось, не пойму?

— У него спроси, — кивнул в сторону Карамышева Тимофей.

Не обратив внимания на его слова Иван выскочил из каретного сарая, весь сияющий, неся перед собой на руках серебряный слиток, как будто то был не иначе, как философский камень, и влетел в дом, чтоб показать слиток всем домашним. При этом он не мог слышать разговора, что произошел между Карамышевым и Тимофеем Левриным. Тимофей, сокрушенно качая головой, проговорил:

— Эх, Андрей Андреевич, благодаря тебе принял я грех на душу, на обман пошел… От моей и твоей неправды большая беда случиться может.

— Да будет тебе, — поморщился Карамышев, — главное, Иван успокоится, а остальное предоставь мне решать. И чтоб ни гу–гу! Молчок! Понял?

— Как не понять… Всякому грешнику путь вначале широк, а после тесен. Кого бес попутал, того Бог простит…

На другой день Зубарев рассчитал Леврина, и тот, словно побитая собака, уехал на Колыванский завод, так и не объяснив ничего Ивану.

4

Иван согласился с предложением тестя обратиться к митрополиту Сильвестру и поведать ему о своих планах поиска в башкирских землях серебряных руд. К тому же, ему просто не терпелось хоть кому–то показать выплавленное на собственном дворе серебро. Завернув серебряный слиток в чистую тряпицу, Зубарев с Карамышевым приоделись и отправились на митрополичий двор в выездных саночках, запряженных бойким Орликом. Правда, жеребчик после смерти Зубарева–старшего, оставшись без хозяйского глаза, сильно сдал, из–под кожи выпирали ребра, и весь он стал какой–то мосластый, свалялась грива, длинный сизый хвост уже не вился на ветру во время бега, но осталась былая стать и красивый ход.

Потому он легко взомчал санки по взвозу и без остановки пошел дальше, выпластывая из–под себя красивые тонкие ноги, посверкивая полумесяцами подков.

Однако ворота при въезде на митрополичий двор оказались закрыты, и на стук вышел заспанный караульный, неохотно сообщил, что владыка уехал в Абалак, и, если очень нужно, могут найти его там.

— А когда вернуться обещал? — поинтересовался Иван.

— Нам его преосвященство не докладываются, — ехидно ответил караульный и ушел обратно в теплую будку.

— Что делать станем? — спросил Иван тестя. — Ждать будем?

— Кто его знает, сколь ждать придется… Может, махнем в Абалак? Довезет? — кивнул на Орлика, тяжело поводящего боками.

— Как не довезет, доедем с ветерком. Он у нас конь хоть куда, — Иван похлопал Орлика по крупу, отер рукавицей пот с шеи. — Прокатимся? — конь встряхнул головой, зазвенел удилами, покосился на молодого хозяина.

Иван вскочил обратно в саночки, развернул жеребчика и звонко щелкнул кожаными, с медными бляшками вожжами, погнал его в сторону городских ворот, за которыми начинался Иркутский тракт и шла дорога на Абалак. Первую половину пути Орлик шел хорошо, рысью, они даже нагнали и оставили позади несколько крестьянских возов, с запряженными в розвальни мохнатыми, заиндевевшими лошадками, укрытыми хозяевами для пущего бережения дерюгами, но уже на подъеме после Иоанновского монастыря он сбавил ход, а потом и совсем перешел на шаг и, наконец, остановился, тяжело поводя боками.

— Но! Но! — закричал Иван и хлестнул жеребчика вожжами, но тот лишь вздрогнул, запрядал ушами и тихо заржал.

— Не бей, — остановил Зубарева тесть, — не поможет. Пристал конек. Давно разминал?

— Да после отца в первый раз и запряг, — смущенно отозвался Иван.

— А кормишь чем?

— Сеном… Чем же еще? На овес денег нет, сами знаете.

— Чего же ты от него хочешь? Ладно, что хоть столько проехали. Поворачивай обратно, а то до ночи не доедем.

— Ничего, сейчас отдохнет малость, и дальше тронемся. Доберемся…

Карамышев понял: спорить бесполезно; замолчал, уткнув худой длинный нос в воротник, насупившись, наблюдал, что станет делать дальше Иван. А тот снял рукавицы, быстро–быстро отер ими спину и бока Орлика и, скинув с себя тулупчик, набросил его на влажную конскую спину.

— Совсем загонял тебя хозяин, — нежно зашептал он, наклонясь к конской морде, — ты уж прости меня, дурака, хорошо? — жеребец, не моргая, смотрел на него круглым, выпуклым глазом, шумно вдыхая ноздрями морозный, стылый воздух.

Иван около четверти часа ходил вокруг коня, отирал пот, о чем–то тихо говорил с ним, пока сам не замерз, не начал дрожать. Лишь тогда снял с него тулупчик, надел на себя и забрался в санки, щелкнул вожжами, и жеребчик пошел сперва тихим шагом, а потом, набрав ход, перешел на обычную рысь и без устали принялся отмеривать версту за верстой.

— Следить надобно за конем, — назидательно проговорил Карамышев, но Иван не ответил, и дальше ехали молча, думая каждый о своем.

Дорога шла полями, огибая, а порой пересекая многочисленные лога, которые, словно многопалая рука огромного существа, впившись в землю, тянулись своими извивами к иртышскому берегу. Под снегом скрывались на дне оврагов замершие в эту пору ручьи, чистого вкуса ключи, а то и небольшие вязкие болотца, служившие летом прибежищем миллиардов серых тонконогих комаров, живущих лишь в самый теплый сибирский сезон, чтоб набраться человеческой или звериной крови, оплодотвориться, отложить в вязкую землю яйца и уйти, умереть, больше уже никогда не появляться на свет. Сейчас стояла самая благодатная пора, когда не было гнуса, комара, паутов и иной жужжащей и зудящей, поющей на все голоса мелюзги, почти не различимой человеческому глазу. Но в весенние долгие дни и короткие, словно легкий обморок, ночи кружащий в лесных перелесках гнус становится недремлющим хранителем, стражем, оберегающим от недоброго чужака сумрачные чащи в пору рождения и мужания звериного, птичьего и иного лесного потомства. Злобно набрасываются они на всякого, кто позволит себе в тот священный час войти под полог леса, посягнуть на жизнь иного беззащитного существа. Никто из опытных старожителей тех мест без особой на то нужды не решится осквернить в раннюю весеннюю пору цветения заповедные и укромные таежные уголки, помешать появлению на свет нового рода. И передается тот обычай от отца к сыну, продолжая жить бок о бок с иным, но столь близким человеку миром тайги. Иначе… быть здесь пустыне, безжизненной и мертвой.

Зимой, когда снег и лед делал одинаково похожими холмы и леса, скрывал норы, дупла, муравейники, берлоги и звериные лежбища, тем более не было возможности для алчного постороннего человека вторгнуться в лесной мир и навредить ему, не рискуя при этом собственной жизнью. Не всякий способен выбраться обратно из стылого таежного урмана, углубившись в него чуть в сторону от проезжей дороги. Бог столь мудро обустроил мир, обособив при том мир человека от мира зверей, незримо разведя их, что не перестаешь удивляться мудрости и любви Создателя ко всему сущему.

…К Абалакскому монастырю Иван с Карамышевым подъехали совсем уже в потемках. Окончательно уставший, выбившийся из сил Орлик медленно переставлял ноги и, дойдя до ворот обители, ткнулся лбом в ворота и так замер. Долго стучали, дожидаясь, пока заспанный монах вышел к ним и на вопрос о владыке согласно кивнул головой, мол, здесь, да только отдыхает.

— По какому делу пожаловали? Может, весть какая из Петербурга? — поинтересовался он целью их приезда.

— Владыке о том самолично доложим, — постукивая зубами от холода, ответил Карамышев, давая понять, что с простым служкой говорить не станет.

— Может, разбудить владыку? — засуетился монах. — Он так и повелел, коль из Петербургу кто прискачет… Давно, видать, ждет.

— Да не из столицы мы, свои, тобольские люди, — успокоил его Карамышев, — только ты это, христовенький, определи–ка нас на ночлег да вели щей горячих или чего иного подать. Озябли вконец, сил нет никаких.

Их проводили в глубину монастырского двора, где стояла небольшая, об одно окно, избушка, которая, судя по всему, служила для приема случайных постояльцев, а потому внутри было не топлено, и служитель едва сумел открыть примерзшую к косяку дверь. Пока Иван и Карамышев озирались внутри сумрачного ночлега, монах успел притащить охапку березовых поленьев и сноровисто растопил небольшую, но оказавшуюся весьма жаркой печурку, а вскоре принес и ужин. Иван попросил его позаботиться об Орлике: поставить в монастырскую конюшню, дать корм, напоить.

— Непременно все исполню, — легко согласился тот, — владыка велел всех гостей монастырских привечать как должно, по–христиански. Ночуйте с Богом и ни о чем не беспокойтесь.

Разбудил их негромкий, но явственно слышный колокольный перезвон, и вскоре зашел вчерашний монах, сообщив им, что владыка примет их сразу после службы, а сейчас приглашает пройти в храм к заутрене.

Ивана поразило внутреннее убранство храма своей сдержанностью и обилием старых, потемневших от времени икон. Над царскими вратами иконостаса помещалась главная икона монастыря — Чудотворная икона Божией Матери, на которой была изображена сама Богородица с Христом во чреве и предстоящими Николаем Чудотворцем и Марией Египетской. Иван слышал, что именно в таком виде Богородица являлась несколько раз одной абалакской жительнице, которая поведала обо всем духовным властям, а через какое–то время местный иконописец написал образ Божией Матери. Икона эта известна в Тобольске и по всей Сибири тем, что приносит излечение болящим и немощным. Чудотворную каждое лето приносят в Тобольск с крестным ходом и оставляют на какой–то срок в городе, перенося из храма в храм. В это время в Тобольск съезжается множество паломников со всех концов Сибири, а иные едут на поклонение к Чудотворной даже из–за Урала, прослышав о многочисленных чудесах исцеления болящих.

Иван помнил, как мать с отцом брали его вместе с сестрами еще детстве на встречу Чудотворной, одевались в лучшие одежды, и в доме сразу начинало пахнуть праздником, пеклись блины и куличи, все улыбались, радовались, отец почти на неделю закрывал лавку, ездил по родне и знакомым с поздравлениями. Потом в какой–то момент все изменилось: повыходили замуж сестры, Василий Павлович год от года мрачнел; это сейчас Иван понимал: уже в то время дела у отца шли плохо. То по молодости думал: посердится родитель — и все пройдет, успокоится. Нет, не успокоилось, не утихло, а ушел из дома праздник: радости сменились заботами, каждодневными хлопотами, обыденной суетой. Может, потому и хотелось Ивану вырваться из этого заскорузлого торгового скучного мира, что желалось видеть, пусть не каждый день, праздник, радость, веселье настоящее, а не подменное, приходящее во время пьяных гулянок и застолий. Видел это Иван по братьям своим двоюродным, по Корнильевым, что все глубже и глубже увязали те в делах, в скукотище от каждодневного щелканья костяшек на счетах, позволяющих увидеть, что убыло и сколько прибыло. И не замечают они при том, что их самих за теми кулями, мешками, сундуками, корзинами и не видно… Когда Иван вспоминал о своих двоюродных братьях–купцах, коих почитали и побаивались все в городе, то первое, что вставало у него перед глазами, — это низкий, почерневший, давно не беленый от скупости и нехватки времени потолок лавки, где те проводили в подсчетах все дни и лучшие свои годы. Только лишь в престольные праздники, влекомые на службу в храм женами, родней, знакомыми, с неохотой прекращали они торговлю, вешали пудовые замки на лавки и амбары, словно улитка с раковиной, расставаясь с милой обителью на незначительный срок.

Вся жизнь, весь уклад в корнильевских семьях были подчинены одному единственному правилу: день прошел зря, ежели хоть пятачок, полушка не звякнули в кошеле, прибавившись к прочим. Умом Иван понимал своих родичей и, упаси Бог, никогда не решился бы высказать им свое отношение вслух, но сердцем, душой ему был противен тот мир непрестанного и каждодневного корпения, просиживания над приходно–расходными книгами, старания разбогатеть даже за счет беды близкого человека, лишь бы соблюсти собственную выгоду.

Чудотворная икона Абалакской Божией Матери, перед которой он сейчас стоял, звала, манила в иной мир — чистый и бесхитростный. Ее руки, воздетые к небу, как бы говорили о существовании иного бытия, где нет места обману, извечной заботе о пропитании. Чудотворная призывала к радости, празднику души, отказу от бренности. И низкий сводчатый потолок храма, освещаемый неровным светом десятка свечей, говорил о тяжести земных забот, давящих грузом, не пускающих туда вверх, к небесам. И все святые, писанные на больших, почти в рост человека, досках, подчеркивали, напоминали своей позой, поворотом головы, взглядом, что любой человек на грешной земле находится на ней словно на раскаленной сковороде, и придет миг, как он воспарит, подымится к небесам, к чистому небу, мало что успев оставить после себя, разве что короткую память — добрую или злую, в зависимости от понимания собственного предназначения.

— Спишь, что ли? — тронул его за рукав Карамышев.

— А что? — вздрогнул Иван, посмотрел вокруг. Служба заканчивалась, монахи и прихожане уже подходили к кресту, который держал собственноручно владыка Сильвестр, ласково улыбаясь каждому. Иван с Карамышевым оказались последними при крестоцеловании и, приложившись к распятию, пошли к выходу, где их уже поджидал все тот же монах, тихо сообщивший, чтоб шли следом за ним.

Приемная комната митрополита оказалась в длину не более пяти шагов, с небольшими оконцами и низким потолком. Вся противоположная от входа стена ее была увешена иконами, а длинный стол на резных точеных ножках завален книгами и бумагами. Ивану не приходилось прежде встречаться с владыкой, но он слышал от многих, что тот слыл большим книжником, собирал старые грамоты и рукописи и даже сам написал несколько книг, а потому Зубарев немного робел и понятия не имел, о чем станет вести разговор с митрополитом. Оставалось надеяться на тестя, который, наоборот, держался подчеркнуто независимо и все вытягивал вперед острый, успевший покрыться за ночь щетиной, подбородок.

Владыка неожиданно для них вошел через боковую небольшую дверцу, которую Иван не заметил, низко нагнув голову, а когда распрямился, пристально глянул на них, то показался вблизи еще выше ростом и необычайно худым, с бледным лицом, глубоко посаженными черными проницательными глазами. Иван и Андрей Андреевич шагнули под благословление и поспешили сесть на обыкновенную деревенского вида лавку, стоящую подле стены. Сам владыка опустился в простое деревянное кресло и, облокотясь о стол, изучающе посмотрел на них, чуть кашлянув, спросил глухим надтреснутым голосом:

— Что привело вас ко мне? Слушаю.

— Владыке, верно, известно, как пострадал я от рук неверных…

— Слышал, слышал, — коротко кивнул тот, пристально вглядываясь при этом в Ивана.

— Теперь принужден жительствовать у зятя моего, Ивана Зубарева, как–то по–книжному продолжил Карамышев, — в деревеньке, неподалеку от Тюмени, именуемой Помигаловой… — владыка молчал, ожидая, когда тот перейдет к сути дела. — А тут свояк мой Богу душу отдал, — Андрей Андреевич никак не мог нащупать нить разговора, Иван даже усмехнулся про себя, радуясь растерянности всегда излишне самоуверенного тестя, — да после себя долгов наоставлял, — продолжал тот, — а потому, ваше высокопреосвященство, имеем дерзость припасть к стопам вашим со смиреной просьбой: благословите начатое нами дело, — закончил он и замолчал, так ничего толком и не изложив.

— Благословить доброе начинание всегда рады, — вновь кашлянув, проговорил владыка, — только непонятно, о каком деле речь ведете.

— О серебряных приисках, — заявил Карамышев. В комнате установилось недолгое молчание и слышалось лишь прерывистое дыхание Карамышева да сопение Ивана, который уже и не рад был, отправившись на прием к митрополиту. Вряд ли Карамышев сумеет выпросить у него денег, а, скорее, кончится все тем, что владыка, как и губернатор, попросит свою долю от не найденного еще серебра.

— И где таковые есть? — наконец спросил митрополит, оглаживая длинную, почти совсем седую бороду тонкими, чуть желтоватыми в свете ранних солнечных лучиков, пробивающихся сквозь замерзшие стекла, пальцами. — Что–то ранее мне не приходилось о таковых слышать.

— Иван, покажи слиток, — кивнул зятю Карамышев.

Иван вытащил из–за пазухи сверток, развернул, выложил на стол перед владыкой. Тот приподнял его, прикинул на ладони, положил обратно и спросил:

— Так, где те прииски находятся?

— На Урале, — подал, наконец, голос Иван, — в башкирских землях.

— Далековато… И много ли там руды будет?

— Пока не знаю, — честно признался Иван, — это пробная плавка из образцов, что мной привезены на удачу.

— Неплохая удача, — чуть усмехнулся владыка. — Власти в известность поставлены?

— В Сенате бумага мной на то получена, — опять полез за пазуху Иван, спеша достать заветную бумагу, с которой не расставался с самого момента ее получения.

— Не нужно, верю на слово, — поднял руку митрополит Сильвестр, — что от меня лично или паствы моей требуется? Сразу предупреждаю, оказать денежную помощь не смогу. Дать своих людей на работы тем более. Да и не дело церкви рудознатством заниматься.

— Но ведь утварь церковная, оклады к иконам, кресты, чаши причащальные делаются именно из серебра, — наконец вышел на нужную стезю Карамышев.