Обреченный странник

— Много чего. Прежде всего, печь нужна, а ее возле дома, на улице, не выстроишь, плавильня требуется. Во–вторых, кирпич особый нужен, который бы жар выдержал, не развалился. Опять же инструмент должен быть разный, присадки всякие. Тут работы не на один день. Так–то, браток, серый лапоток.

Иван терпеливо слушал и прикидывал про себя, где и что можно найти для плавки. Он чувствовал: Леврин больше стращал его, чтоб цену за работу поднять. Те же кузнецы варят и плавят железо и не хнычут о всяких особых приспособлениях, инструментах. Но отступать он не хотел, а потому пообещал уже через неделю достать все необходимое, а под плавильню приспособить собственный каретный сарай, освободив его от саней и колясок и выложив внутри печь, какую Тимофей покажет.

— Ладно, ты, как погляжу, парень ухватистый, — сказал на прощание Леврин, — авось, да и сладим дело. А знаешь, чего жена мужу сказала, когда он лошадь продал, ей ожерелье купил, а ее заместо кобылы и впряг дрова возить из лесу?

— Нет, не знаю, — заранее улыбаясь, ответил Иван.

— Та жена и говорит соседке: "Не то досадно, что воз велик наклал, а то досадно, что сам сверху сидит". Гляди, как бы и тебе потом, как той бабе, не запричитать. Не передумаешь?

— Нет! — упрямо тряхнул головой Иван.

Вечером, когда за ужином собрались все Зубаревы и иванов тесть, Карамышев, мать осторожно спросила:

— Как дальше жить станем, Вань?

— А как ране жили, то и дальше та кже пойдем, — беспечно ответил Иван, но весь напрягся, предчувствуя начало серьезного разговора. Он покосился на Андрея Андреевича, у которого выразительно двигался вверх–вниз кадык, когда он подносил очередную ложку супа ко рту. Несколько раз осторожно стрельнули глазами на Ивана и Катерина с Антониной, но тоже молча продолжали есть, не вступая в разговор.

— Ты бы, Ванюша, хоть бы сказал, что будешь с лавкой делать, с товарами отцовыми, — мать всхлипнула. — Прости меня, Господи, грешницу великую, но отец в последнее время, перед смертью своей, когда ты в Москве–то был, очень переживал, как ты тут один останешься. Из–за того, почитай, и умереть спокойно не мог. Вчерась, слыхала я, ты с Корнильевыми поспорил. Они же тебе добра желают…

— Ага, пожалел волк кобылу, оставил хвост да гриву, — не вытерпел Иван, скрипнув зубами. — Или ты их, сродственников своих, худо знаешь? Да они друг у дружки готовы последний кусок вырвать. А меня собрались и вовсе под опеку брать. Вы, поди, все и слышали, — обратился он к Карамышеву.

— Слышал, — согласился тот, проглатывая суп, — да только кое в чем я на их стороне. Они люди хоть и своекорыстные, но тебе, Ваня, верно указали: нельзя отцовское дело на ветер в распыл полный пускать. Остепенись, пока не поздно.

— Во, — вздохнул Иван, — всем я поперек дороги. Все за меня решили, как я жить должен, чем заниматься. А меня вы спросили?! — с силой ударил он ложкой по столу так, что кошка, сидевшая на коленях у Катерины, соскочила и бросилась прочь из комнаты.

— Чего разбушевался, Иван? — спросила его сестра, оправляя платье. Слушай старших да на ус мотай…

— А мне он вчера сказал, чтоб с вами, батюшка, ехала, — заплакала Антонина, — мол, дом продавать будет…

— Дом? Продавать? — всплеснула руками Варвара Григорьевна и чуть привстала со своего места. — Шутишь, Иван? А я на старости лет куды денусь? В богадельню идти прикажешь?

— Правду вчерась Васька Пименов сказал: одну девку соломенной вдовой оставил, а теперь и законную жену свою из дому гонишь, — покачал головой Карамышев, — прав Михаил Яковлевич, когда говорил, что под опеку тебя взять требуется. Точно говорю: все, что отец копил, по ветру пустишь, как есть, пустишь.

Иван, набычась, переводя взгляд с одного из говорящих на другого, молчал. Он и сам переживал, сердце сжималось, когда думал, как мать со всеми пожитками отправится к Катерине, в Тару, коль та еще согласится принять ее. Но иного выхода у него просто не было.

— Маму, поди, ко мне сбагришь? — сестра, словно угадала его мысли. Сами живем, как на постоялом дворе, мужа собираются на линию, в крепость, на службу перевести.

— Ничего, Катенька, — негромко запричитала Варвара Григорьевна, — я в уголке помещусь, дадите мне какую ни есть подстилку, и лягу. Может, сундук у вас для меня найдется. Ох, Васенька–а–а… — затянула она во весь голос, поворотясь к окну, словно покойный муж мог увидеть ее, — знал бы ты, что на старости лет мне родный сынок уготовил, не оставил бы меня одну. Васенька! Голубчик ты мой милый! Три десятка лет с тобой прожили, и кто знал, кто думал, где мне последние годки провести придется! Не лежать мне в земле рядом с тобой…

— Хватит! — вскочил, не выдержав, Иван. — Никто вас, мама, не гонит. Живите. Все одно дом за долги заберут. А мне, не ровен час, придется в долговой тюрьме сидеть. Тогда как?

— Да что ты такое говоришь? — мать перестала плакать и внимательно посмотрела на сына. — Почему тебя в тюрьму заберут? После отца вон сколь всего–то осталось…

— А про то вы, мама, не знали, что долгов после батюшки почти на тыщу рублей осталось? Мы давеча с Андреем Андреевичем прикинули, как есть, тыща выходит. А товары еще он брал на пару с Михаилом, за них отдавать надобно. Приказчику платить, подати разные. За дом наш больших денег нынче никто не даст, а взаймы брать тем более не у кого. Моя бы воля, так живите здесь, сколь требуется, да, видать, не судьба…

— А Михаил что сказал? Поможет?

— Ага, догонит и еще добавит. Михаил твой под опеку меня взять хотел, а как про долги узнал, то передумал.

— Чего же батюшка не говорил нам о том? — спросила Катерина.

— И сказал бы, так что с того? — начал говорить более спокойно Иван.

— То–то он последнее время все невеселый ходил, — опять всхлипнула мать. — Когда же он успел таких долгов наделать?

— Наделаешь тут… — отодвинул от себя пустую тарелку Карамышев. — Со мной власти вон как поступили: был дом — и не стало. Спасибо вам, что приютили.

— А вы, Андрей Андреевич, про деревеньку скажите, которую отец на вас переписал. Расскажите, каков уговор был промеж вас, — направил на него указательный палец Иван.

— Чего деревенька? — опустил Карамышев глаза в стол. — Продал мне ее Василий Павлович, и все тут. У меня на то и купчая имеется. Моя деревенька.

— Где же тогда деньги, что вы ему уплатили? — горячился Иван. Скажите, чем вы ему плату внесли: серебром или бумагами какими?

— Не твоего ума дело, чем я отцу твоему платил. А куды деньги те делись, то мне неизвестно. Может, ты их в Москве и спустил.

— Ладно, пусть мое слово за мной останется, — со злостью выдохнул Иван, — забирайте Тоньку с собой, а ужо потом поговорим, поговорим…

— А ты меня не стращай, видали мы таких! — взвился неожиданно Карамышев, и его тощее тело изогнулось, словно гусиная шея. — Собирайся, Тонюшка, завтра же и поедем. Пущай они тут остаются, — и он поднялся из–за стола. — Спасибо за хлеб–соль, хоть тем пока не корите. Пошли, дочь.

— Чего вы ссоритесь? Ну, чего ссоритесь? — поднялась вслед за ним мать. — Чайку–то не попили, Андрей Андреевич, сейчас кликну, чтоб несли.

— Не нужен мне ваш чай, свой дома попью, — сердито отозвался Карамышев. Антонина поднялась вслед за отцом и беспомощно смотрела то на него, то на мужа, не зная, как поступить. Встала из–за стола и Катерина, со слезой в голосе заговорила: — Что же ты, Вань, делаешь? И мать, и жену из дома гонишь? Одумайся, пока не поздно.

Иван и сам понял, что наговорил лишку, но остановиться не мог, в нем проснулась неожиданно ярость на все и вся, и он, заскрипев зубами, выдохнул:

— Да я бы рад по–доброму. А как? И дом, и лавку все одно за долги возьмут, сам я до лета подожду и сызнова на Урал поеду. А вас куда?

— Что же теперь станется с нами? — вновь горестно запричитала мать. Теперь только в богадельню одна дорога и осталась, — она обняла Катерину, и обе заплакали, вторя друг другу.

Растерялся и Карамышев, увидя происходящее. Он подошел к Ивану и примирительно похлопал по плечу, тихо сказал:

— Слышь, Иван, не нужна мне эта деревенька, твоя она. Только куда я‑то пойду, если и ее за долги заберут? А Тоне где жить? Ты у нас — что ветер в поле: сегодня здесь, завтра там. А семья? Семья как? О них думаешь?

— Как же, думает он, — всхлипнула за остальными женщинами Антонина, закрывая лицо руками, — зачем меня замуж взял? Чтоб насмеяться?

— Да помолчи ты, — пришикнул на нее отец, — без ваших бабьих глупостей разберемся. Веди их на кухню, Варвара Григорьевна, — попросил он хозяйку, нам с Иваном поговорить надо.

Когда они остались одни, Карамышев несколько раз прошелся по комнате, убрал с капающей свечи воск, провел зачем–то пальцем по стене, оклеенной по–новомодному голубой тонкой материей с вытканными на ней цветами и узорами, и, тяжело вздохнув, уселся напротив Ивана.

— Ну, зятек, коль случилось нам в родстве быть, то давай вместе и думу думать, как жить дальше станем. Мой тебе совет: бросай все, забирай мать, Тоньку и поехали вместе в Помигалово. Там не пропадем. Мы со старухой пол–лета в ней прожили, обустроились как могли, и для вас дело сыщется.

— Как это все бросить? — удивленно глянул на него Зубарев.

— Как? Как? А вот так — поехали, и все тут, пока в долговую тюрьму не забрали.

— Надо будет, и в деревне сыщут, — упрямо покачал головой Иван, — да и не заяц я какой, чтоб по кустам прятаться. Сегодня с мастером сговорился: руду, что с Урала привез, плавить станем. А вдруг да в ней серебро станется? Тогда что?

— Правильно мне твой отец говорил: и старого не сбережешь и нового не наживешь. Эк, куда загнул! Рудники открывать! Опомнись, Иван. Да знаешь ли ты, каков капитал под это дело нужен?

— И что с того? — не сдавался Зубарев, — найду деньги!

Карамышев надолго замолчал, пожевал тонкие бескровные губы, сосредоточенно разглядывая противоположную от него стену, словно там было написано что–то важное. А потом также задумчиво спросил:

— Значит, Ванюша, разбогатеть решил? Добытчиком стать? Жалко мне тебя, ой, жалко! Да ладно. Бог не выдаст, свинья не съест, авось, да придумаем что–нибудь. Знаешь что, сходил бы ты к владыке…

— Исповедоваться, что ли? — ехидно спросил Иван.

— Для твоего дела не только исповедоваться, но и пост великий весь год держать не мешало бы. Владыка, он человек многомудрый, глядишь, чего и присоветует.

— Э–э–э… захаживал я к губернатору нашему, и знаете, что он мне присоветовал?

— Сам губернатор? — вытянул тонкую шею Карамышев.

— Сам, сам, — кивнул головой Иван, — кабальную расписку взял с меня на то серебро, которое я только найти пытаюсь.

— Хорош гусь, ничего не скажешь, — улыбнулся Андрей Андреевич и опять аккуратно, двумя пальцами, снял нагар со свечи, размял мягкий комочек воска, поднес его к носу, чуть подержал и положил на чашку подсвечника. — Они с нашим братом чего хотят, то и творят, и никакой управы супротив их не сыщешь. Да владыка Сильвестр иной человек, он не только о своей выгоде думает. Так и быть, поедем к нему вместе. Он до конца дней в должниках у меня останется, поскольку из–за него, не иначе, татары мой дом запалили. Я так понимаю: ему на весь приход, на всю Сибирскую епархию, серебра, ой, сколько нужно! А коль ты пообещаешь ему с приисков своих долю дать, то он не только советом, но и делом поможет.

— А поверит он мне, что я вправду серебро найду? — спросил Зубарев.

— На слово нынче мало кто верит, но коль ты из руды своей хоть маленькую толику серебра выплавишь да владыке предъявишь, тогда иное дело

— Когда то еще будет, — покачал головой Иван, — бабушка надвое сказала, окажется ли серебро в руде моей…

— А мы так дело повернем, — хитро подмигнул ему Карамышев, — что серебро непременно в твоей руде найдем.

Иван прищурился и долго выразительно смотрел на тестя, пытаясь понять, куда тот клонит, но тот не пожелал объяснить значение своих слов, а потому на том свой разговор и закончили, условившись, что после плавки руды непременно наведаются к владыке Сильвестру.

Более недели ушло у Зубарева на то, чтоб найти по кузницам нужный кирпич, инструмент, присадки, привезти все это в собственный двор, очистить каретный сарай и начать выкладывать там плавильную печь, несмотря на лютые морозы, что как раз нагрянули.

Карамышев помогал ему чем мог: ездил с поручениями, встречал каждый день приходивших с напоминанием об уплате долга купцов и прочих людей, которым задолжал покойный Василий Павлович Зубарев. По городу пополз слух, будто бы Иван нашел близ Тобольска золотую жилу и теперь втихомолку от властей строит у себя дома специальное приспособление для чеканки золотых монет. Возле их ворот стали подолгу задерживаться какие–то подозрительные люди, чем вызывали огромное неудовольствие старого цепного пса Полкана, который, чуя, даже через забор, незнакомцев, хрипло лаял, рвался с цепи и тем самым будоражил весь дом.

Катерина, которая собралась, было ехать к себе домой, в Тару, неожиданно подзадержалась, непрестанно выглядывала во двор, когда Иван с тестем сгружали с саней привезенные ими мешки и кули, необходимые для постройки печи. Антонина несколько раз пыталась заговорить с мужем, интересуясь, что такое он затевает, но он лишь отмалчивался или отшучивался, не желая говорить с ней о задуманном.

Кончилось все тем, что в канун отцовых сороковин к ним неожиданно заявился городской полицмейстер Балабанов, а с ним еще и частный пристав. Они, войдя в дом, стащили с головы казенные шапки, почти одновременно перекрестились на образа, и полицмейстер спросил вышедшую им навстречу Варвару Григорьевну:

— Хозяин–то дома?

— Это вы Ивана? — удивленно спросила мать, поскольку впервые услыхала, как сына назвали хозяином.

— А то кого же? — кивнул Балабанов. — Он теперь, поди, хозяин заместо Василия Павловича?

— Он, он, — засуетилась мать. — Кому ж еще быть–то? Да вы проходите, чего в сенцах разговаривать.

— Нам бы самого хозяина, Ивана Васильевича, — подал голос пристав.

— А он тут, во дворе, строит чего–то все. Вы бы Василия Павловича помянули, завтра сорок ден будет. Прошли в дом, по стаканчику выпили бы….

— В другой раз, хозяюшка, в другой раз, — отказался Балабанов. И они оба вышли во двор.

— Когда ж в другой раз, — удивленно развела руками Варвара Григорьевна, — других сороковин уже не будет…

Балабанов с приставом нашли Ивана в каретном сарае, где были еще Карамышев и Тимофей Леврин. Два мужика, перепачканные глиной, выкладывали из кирпича большую объемистую печь невиданной конструкции. В углу теплился камелек, сложенный на скорую руку для обогрева сарая и нещадно дымивший. В воздухе пахло угаром, стены прокоптились сажей, и Балабанов, обведя всех округлившимися глазами, даже не поздоровавшись, спросил:

— Это чем таким недозволенным заняты?

— Добрый день, ваше превосходительство, — подошел к нему Иван Зубарев. — Почему так спрашиваете? Разве запрещено законом печь выкладывать?

— Это смотря для чего ее класть вздумали. Если самосидку гнать арестую. А мне донесли, мил дружок, будто ты собрался золотые монеты чеканить. Так ли то?

Тимофей Леврин, который, хоть и не знал, что перед ним находится сам городской полицмейстер, но быстро догадался, с чем тот явился, и не дал Ивану ответить, тут же нашелся:

— Неужто, ваше превосходительство, сами не видите, каменку для бани строим.

— А ты сам откуль взялся? — ткнул ему пальцем в грудь полицмейстер.

— То мой человек, с деревни привезенный, — шагнул вперед Андрей Андреевич Карамышев.

— А… тогда другое дело, — слегка успокоился Балабанов. — Только одно мне непонятно: вы здесь, что ли, помывочную баню делать собрались?

— Зачем здесь? — встрял Леврин, — мы печь на катках в нужное место опосля доставим.

Карамышев и Зубарев переглянулись меж собой, ожидая, что скажет на это полицмейстер. Тут пристав увидел лежащие сбоку на лавке кузнечные клещи и прочие приспособления, потрогал их и спросил у Карамышева, приняв его по возрасту за главного:

— А это тоже для банного дела сготовлено?

Карамышев раскрыл было рот, прикидывая, как ответить, но неугомонный Леврин опять выскочил вперед:

— Знает ли, ваше превосходительство, что черт сказал, когда свинью стриг? — и, не дожидаясь ответа, продолжил: "Визгу много, а шерсти мало, только и всего–то. Чем шелудивого брить, не лучше ли опалить?"

— Это ты к чему? — провел ладонью по гладкой, как яйцо, голове пристав, и его без того багровые щеки, свисающие почти до ворота, налились кровью.

— Не извольте худого подумать, ваше превосходительство, — ничуть не смутясь, сверкнул зубами Тимофей и громко захохотал, — у меня у самого дед мой, Егор, весь лысый, а как в баню пойдет, если шапку забудет на башку надеть, то непременно шишку набьет.

— Ты мне это дело брось! А то и моргнуть не успеешь, как в участке окажешься, там тебя и постригут, и побреют, и шишек, коль надо, наставят. Ты мне сказывай подобру, зачем вам щипцы в бане нужны? — сердито пробурчал пристав.

— Вот вы о чем… Так то не щипцы, а клещи, — Леврин ухватил их за ручки, подошел к деревянной бадье и, взяв ее за рукоять щипцами, чуть приподнял, — видите?

— Что? — в голос спросили пристав и Балабанов.

— Бадью щипцами поднять можно.

— Зачем? — спросили те.

— Как зачем? Чтоб не обжечься. Мой дед Егор, который в шишках весь, завсегда так и делал…

— Замолкни, надоел, — щелкнул пальцами Балабанов, — дай нам лучше с Иваном Васильевичем поговорить. Мы ведь с твоим отцом, Иван, неплохо знакомы были, он супротив власти или закону никогда не шел. Потому, когда донесли мне нужные люди, не поверил я, будто ты собрался самовольно золотую монету чеканить. С тем и пришел, чтоб своим глазом осмотреть все, убедиться, правда, или нет.

— Брехня это все, ваше превосходительство, — твердо глядя полицмейстеру в глаза, ответствовал Зубарев.