Продолжая использовать наш сайт, вы даете согласие на обработку файлов cookie, которые обеспечивают правильную работу сайта. Благодаря им мы улучшаем сайт!
Принять и закрыть

Читать, слущать книги онлайн бесплатно!

Электронная Литература.

Бесплатная онлайн библиотека.

Читать: Л.A. Возникновение и развитие рабства в Риме в VIII—III вв. до н.э. - Лев Андреевич Ельницкий на бесплатной онлайн библиотеке Э-Лит


Помоги проекту - поделись книгой:

Со столь же давних времен Рим обладал также и государственным военным флотом. Наиболее древним упоминанием о римских судах подобного рода является сообщение Ливия о посылке из Рима в Дельфы золотого кратера на военном корабле в 394 г. до н.э.[80] В 338 г. до н.э. при взятии Анция римляне захватили корабли анциатов, которые они перевели в Остию, а частью уничтожили[81]. О заботе римской администрации о военном флоте свидетельствует существование уже в конце IV в. до н.э. duoviri navales[82]. Однако строительство значительного флота следует отнести лишь ко времени войны с Тарентом и Пирром, а в особенности к началу I Пунической войны, когда римляне располагали уже более чем тремя сотнями военных судов[83]. Команды этих кораблей, состоявшие из гребцов и матросов (nautae), набирались из числа военнопленных (государственных рабов), а также в порядке повинности и из числа частных рабов, что удостоверяет Ливий, применительно к концу III в. до н.э.[84] К несколько более позднему периоду относятся данные Полибия о пленниках Картагены, из числа которых, как уже было сказано, более молодые и сильные были отобраны Сципионом в качестве гребцов для флота[85]. Что касается матросов, то, хотя и нет недостатка в данных, свидетельствующих о наборе их из числа свободных перегринов и даже из числа граждан Рима и римских колоний, принадлежавших к низшим категориям имущественного ценза[86], все же гораздо больше известий характеризует матросов в социальном отношении как вольноотпущенников[87]. Частновладельческие рабы выставлялись их владельцами в определенном количестве в силу повинности и соответственно своему цензу необходимым образом экипированными и вооруженными[88]. В эпоху поздней республики даже среди высших офицеров [44] римского флота вольноотпущенники не являлись редкостью[89]. Следует думать, что подобные факты тем более имели место в раннее время римской истории, когда Рим испытывал особенную нужду в квалифицированном мореходном персонале.

Наличие большого флота у Рима в середине III в. до н.э. свидетельствует о его значительной хозяйственной мощи и технических возможностях. Для создания такого флота требовалось довольно много опытных ремесленников, а для функционирования — еще большее количество рабов и близких к рабам по социальному состоянию людей, обладавших мореходными навыками.

Об экономическом подъеме Рима во (времена, непосредственно предшествовавшие началу Пунических войн, говорит появление в Риме собственного серебряного и золотого чекана в середине III в. до н.э. До этого периода Рим выпускал одни лишь медные ассы, которые к тому же сначала не чеканились, а отливались в глиняных формах. Первоначально же еще до возникновения этих денег в Риме были в ходу весовые ассы (aes rudae и aes signatum), единицей которых служил оскский фунт (libra). Стоимость фунта меди в царское время, по данным Плиния, приравнивалась к одному быку или десятку овец. Это сопоставление указывает на одновременное наличие двух эквивалентов — металла и скота.

Бедный металлом Рим мог начать создавать запасы меди только лишь после завоевания важнейших этрусских центров — Кампании и Самния. Именно с этого времени и появляются в обращении первые римские ассы. Следует отметить, что значительно более богатые металлом и ведшие весьма интенсивную торговлю этруски до IV в. до н.э. также не имели собственного чекана, пользуясь, видимо, греческими и пуническими монетами. Развитие международных связей и необходимость обладать большими и в то же время портативными суммами привели в середине III в. к необходимости серебряного чекана, при соотношении серебра и меди как 1:120. Видимо, не только по техническим причинам, но и в силу определенной традиции первые серебряные монеты Рима (статеры) чеканились в Кампании. И лишь ко времени I Пунической войны, в период [45] значительного подъема экономической активности в Риме, ввиду несоответствия прежней системы установившемуся к этому времени новому соотношению ценности меди и серебра были введены серебряные денежные единицы (денары) и их разменные составляющие, сохранявшиеся (в особенности сестерций) на протяжении весьма длительного времени. Однако в 217 г. до н.э., к началу II Пунической войны, произошла денежная реформа с установлением нового соотношения меди к серебру 1:112 и с уменьшением веса монетных номиналов. Так как в эпоху империи казначейство было в руках императорских рабов[90], следует думать, что республиканские tres viri monetales являлись официальными контролерами и наблюдателями за соответствующей деятельностью государственных рабов или отпущенников, обычно фактически действовавших через своих рабов. Латинская эпиграфика знает тессеры нуммуляриев[91] — государственных и банковских чиновников, на обязанности которых лежала проверка соответствия монет номиналу. Это были исключительно рабы и отпущенники, деятельность которых может быть прослежена по их тессерам в глубь времен вплоть до II в. до н.э. Следует думать, что нуммулярии действовали и в более ранний период, поскольку тогда в Риме обращались монеты самого разнообразного чекана[92].

Моменты хозяйственного подъема были одновременно периодами подъема политической активности тех слоев общества, на которые падали главные трудовые тяготы. Сведения о волнениях плебса, занятого ремесленным трудом, весьма редки и фрагментарны. Но все же известно, что подобные движения ремесленников имели место при последнем Тарквинии, развившем значительную строительно–хозяйственную активность, а также в 329 г. до н.э.[93] Под [46] этим годом находится сообщение Ливия о восстании ремесленников во время войны с Приверном и перед лицом галльской угрозы[94]. Весьма вероятно, что волнения ремесленников имели место в связи с попыткой мобилизации их на военную службу. В трудные минуты Риму часто не хватало солдат и он бывал принужден прибегать к мобилизации неполноправных и малопригодных в военном отношении контингентов, тогда как в (нормальных условиях безземельные и неимущие граждане не должны были призываться в ряды войска. Для ликвидации этого положения наиболее энергичные политики Рима, преодолевая сопротивление аристократии, прибегали к наделению неимущих плебеев землей, к внесению их имен в трибальные списки и к увеличению числа самих триб. В отношении Аппия Клавдия сохранилось мнение, высказанное представителем аристократического лагеря, что он своими мероприятиями, приведшими к резкому увеличению числа новых граждан за счет внесения в трибальные списки имен вольноотпущенников и других неполноценных элементов, резко нарушил соотношение политических сил в комициях[95].

Как будет показано далее, греческим полисам в Сицилии, так же как и Риму, свойственно было в периоды военных кризисов и демократических подъемов увеличивать число своих граждан за счет включения в общину освобожденных для этой цели рабов и других неполноценных общественных элементов. Дионисий Галикарнасский приписывает подобные действия Аристодему Куманскому, а в уста Сервия Туллия он влагает целую теорию, оправдывающую этого рода политику, вероятно, более характерную для Аппия Клавдия цензора, чем для Сервия Туллия. В эпоху II Пунической войны за счет выкупленных рабов были сформированы два новых легиона. [47]

Из письма Филиппа V Македонского к лариссейцам[96], в котором он советует им увеличить число своих боеспособных граждан за счет освобожденных рабов, явствует, что перед глазами его был соответствующий пример Рима. Он рекомендует своим союзникам поступить «подобно римлянам, которые, освобождая рабов (οἰκέτας), принимали их в гражданство и допускали к (государственным) должностям (τῶν ἀρχαίων με[ταδι]δόντες) и этим способом не только укрепили собственное отечество, но и вывели колонии в семьдесят пунктов». Диттенбергер замечает по этому поводу, что факт укрепления римлянами государства за счет освобожденных рабов подтверждает и Цицерон[97], заявлявший, что римляне были свидетелями того, «как рабам, пребывавшим в низменном правовом и имущественном состоянии, но заслужившим того своим поведением перед государством, даровались свобода и гражданство».

Обеспечение необходимого числа колонистов за счет лиц неполноправного состояния практиковалось также и в более позднее время. В частности, Цезарь направил в Коринф большое количество вольноотпущенников в качестве римских колонистов[98]. Но уже при выведении колонии в Анций в V—IV вв. до н.э.[99], как это будет подробно рассмотрено ниже, римляне применяли отчасти те же способы набора волонтеров за счет неполноправных элементов[100].

Приобретением политических прав это новое гражданство — вчерашние перегрины, вольноотпущенные и рабы — не всегда тотчас же избавляло себя от фактической зависимости от государства или от отдельных оптиматов. И поэтому в моменты обостренной политической активности в его среде нередко выявлялись настроения, свойственные бесправным общественным низам. [48]

Глава первая.

Археологические следы древнеиталийского рабовладения

Италия является классической страной античного рабовладения. Тем больший интерес вызывает вопрос о происхождении и о первоначальных формах древнеиталийского рабства — вопрос, на который мы не находим прямого ответа в соответствующих письменных свидетельствах, древнейшие из коих относятся уже к тому времени, когда рабовладение стало господствующей формой хозяйства, многообразилось и осложнялось всякого рода промежуточными состояниями — μεταξύ ελευθέρων και δούλω что несомненно наложило известный отпечаток и на характер античных письменных данных о рабстве.

К счастью, италийская археология, может быть, благодаря богатству и разнообразию ее памятников, а также в связи с большим количеством достаточно точно документированных раскопок проливает на поставленные нами вопросы некоторый свет, позволяя проследить определенные факты, связанные, скорее всего, с ранними формами рабовладения и относящиеся к концу II — началу I тысячелетия до н.э. Наиболее древние следы зависимого социального состояния, обнаруживаемые посредством археологических наблюдений, единичны и спорадичны. Для несколько более позднего времени, соответствующего расцвету культуры раннего железа в Италии, условно именуемой культурой Вилланова, они приобретают довольно–таки массовый характер, обнаруживая некоторые черты, связанные с погребальным ритуалом, характерные именно для италийской почвы и не прослеженные до сих пор где–либо за пределами Апеннинского полуострова. [49]

Южноиталийские дольмены в хронологическом отношении изучены, к сожалению, далеко не достаточно. Но во всяком случае подобно соответствующим погребальным сооружениям других мест средиземноморского побережья они продолжают существовать вплоть до эпохи развитой бронзы, а иногда (в порядке вторичного использования) и в еще более позднее время. Интересующий нас в данной связи памятник этого рода в Бисчелье, близ Тарента, хотя и не может быть датирован с точностью, но во всяком случае относится к эпохе металла, поскольку среди найденного в нем погребального инвентаря упомянуты наряду с предметами из камня, обсидиана, янтаря и кости, также и бронзовые изделия[1]. Существенным обстоятельством является то, что в камере зарегистрированы пять костяков в вытянутом положении с упомянутыми только что приношениями. В дромосе же дольмена обнаружены три скелета, лежавшие в скорченном положении. Перед нами, следовательно, два совершенно различных обряда погребения, свидетельствующие, вероятно, о различной племенной или даже этнической принадлежности погребенных. Социальные же различия определяются их положением внутри и вне погребальной камеры. Уже самое строительство дольменов как мегалитических сооружений, требующих значительных усилий большого числа людей, предполагает возникновение внеэкономического принуждения в качестве стимулирующего обстоятельства. Поэтому вполне возможно усматривать в скорченных костяках останки представителей зависимого населения, побежденного и порабощенного племенем, представители которого были погребены в камере дольмена в вытянутом положении.

Соответствующее толкование этого погребального комплекса, высказанное, правда, в весьма осторожной форме, находим мы уже у Ф. Дуна[2].

Такие же в ритуальном отношении явления наблюдал исследователь древней Сицилии П. Орси на обширном могильнике Кастеллюччо (в восточной части острова). Вне камерных могил (tomba a forno), относящихся к эпохе бронзы [50] (I–II периоды Орси), в дромосах или, при отсутствии таковых, просто перед входом в камеру встречались захоронения в вытянутом положении (тогда как внутри камер наличествовали погребения в скорченном или сидячем положении) с подчеркнуто бедным и малохарактерным инвентарем, в составе которого отмечены каменные ножи и простые глиняные сосуды[3]. Различия в обряде погребения, положение вытянутых костяков вне камер и характер погребальных приношений заставили уже П. Орси видеть в них захоронения представителей зависимого, порабощенного населения — точка зрения, которую вслед за Орси высказывает и Ф. Дун. В подкрепление ее следует указать, что как в Восточной Сицилии, так и в Южной Италии отмечены многочисленные следы влияния микенской культуры, свидетельствующий о прямых связях этих районов Италии с эгейским миром, где наличие развитого рабовладения во второй половине II тысячелетия до н.э. подтверждается в настоящее время не только археологическими, но также и письменными памятниками. В частности, в Сицилии, помимо прямого импорта расписной керамики, может быть прослежено широкое подражание позднемикенским образцам в местной керамической продукции, а в Панталике, что особенно важно в интересующей нас связи, встречаются также и остатки монументальной архитектуры критского типа. Подобные же наблюдения в отношении позднемикенского влияния сделаны в Апулии и специально в районе Тарента (Torre Castelluccio)[4]. Поэтому, вероятно, следует полагать, что возникновение социальной дифференциации у южноиталийских племен и обращение в рабство побежденного населения происходило не без воздействия на италийскую культуру более развитой рабовладельческой культуры Эгейского бассейна.

В начале 50–х годов следы весьма сильно эллинизированной культуры, относящейся к эпохе до начала греческой колонизации на юге Италии, обнаружены на о–ве Исхия близ Неаполя. Среди раскопанных там погребений с трупосожжениями и трупоположениями, [51] принадлежащих местному населению, но с греческим погребальным инвентарем геометрической эпохи (VIII—VII вв. до н.э.), археологами отмечаются погребения рабов, находящиеся на сравнительно незначительной глубине и лишенные приношений[5]. К сожалению, мы не располагаем пока сколько–нибудь обстоятельными данными относительно этих погребений, которые позволили бы в более категорической форме судить об их социальной принадлежности.

Наблюдаемая в названных южноиталийских некрополях разница в обряде погребения прослеживается иногда в пределах одной и той же могилы или в пределах некрополя, относящегося к короткому периоду времени (как на о–ве Исхия), и подчеркивается отсутствием или бедностью инвентаря у определенной категории погребений. Это обстоятельство позволяет нам вслед за открывшими и изучавшими их исследователями видеть в данных погребениях захоронения порабощенного населения, по своему положению, вероятно, более всего приближающегося к древнейшим римским клиентам и этрусским пенестам. Они связываются с погребениями их поработителей определенным ритуалом (как в случаях захоронения скорченных костяков в дромосе дольмена в Бисчелье или вытянутых костяков у входа в камерную могилу в Кастеллюччо). Ритуал этот, однако, не является настолько выраженным, чтобы наличие его могло быть признано совершенно бесспорным признаком различных социальных состояний погребенных. Для более точного определения социальной принадлежности рассмотренных выше захоронений могут быть привлечены некоторые этнографические параллели, относящиеся к наблюдениям XVIII в., из области социального быта североамериканских индейцев племени тлинкитов — быта, характерного для эпохи патриархального рабства. Рабы тлинкитов, принадлежавшие главе большой семьи, жили в самой холодной части дома, у дверей помещения[6]. Это наблюдение позволяет предполагать наличие подобного же обычая и у южноиталийских племен, где он нашел выражение в соответствующем погребальном ритуале: в захоронениях рабов, [52] сопровождающих в могилу своих господ, у входа в погребальную камеру или в ее дромосе.

Домашних рабов у североамериканских индейцев обычно погребали без особого ритуала[7], что опять–таки вполне соответствует древнеиталийским археологическим наблюдениям (на о–ве Исхия).

Гораздо более яркую и отчетливую картину получаем мы в могильниках культуры Вилланова и близких ей культурных образований в Северной и Средней Италии, также в большей или меньшей степени подвергшихся влиянию греческой или этрусской культуры. Описываемый ниже ритуал выступает уже со всей определенностью на самой древней стадии культуры Вилланова, к которой, несомненно, относятся погребения у Порта Сан–Витале в Болонье, открытые раскопками 1913—1915 гг.[8] Среди обнаруженных там захоронений имеется, например, могила, содержащая два вытянутых костяка, лежащих рядом и захороненных, несомненно, одновременно. Прямо на черепе одного из скелетов помещалась глиняная погребальная урна, по форме своей и по технике изготовления совершенно соответствовавшая обычным урнам раннего периода некрополя Болоньи[9]. При одном из скелетов была обнаружена небольшая бронзовая фибула простейшего типа (ad arco semplice).

По утверждению П. Дукати, эти захоронения можно трактовать лишь как погребения двух рабов, убитых для сопровождения в могилу лица, которому они при его жизни, принадлежали, чьи сожженные кости вместе с немногими приношениями заключены были в глиняной урне. Дукати насчитывает всего 32 ингумации на некрополе у Порта Сан–Витале в Болонье. Полагая, что все они принадлежали погребенным рабам, он пытается отнести их принадлежность к местному лигуро–иберийскому племени, быт которого с неолитической эпохи характеризуется обрядом ингумации, иногда в скорченном положении (как в могиле № 756). Дукати отмечает чрезвычайную бедность этих захоронений, по большей части вовсе лишенных погребальных [53] приношений, их поспешность и неаккуратность. По мнению Дукати, все эти признаки подчеркивают ритуальный характер ингумаций, совершенных на тризне в честь покойников, погребенных по обряду трупосожжения. Подтверждение этого он находит еще и в том, что обломки керамики, найденные при трупоположениях № 79 и № 792, открытых в так называемом Quartiere Libico у Порта Сан–Витале, были красноватого цвета и носили на себе признаки воздействия сильного пламени.

Совершенно аналогичные явления были уже очень давно отмечены на некрополе близ селения Вилланова (в 8 км от Болоньи), по имени которого названа и вся соответствующая североиталийская культура эпохи раннего железа. Наиболее древние, характерные и многочисленные образцы ее получены на некрополе Болоньи. Некрополь селения Вилланова не содержит столь древних погребений, как вышеописанные погребения у Порта Сан–Витале в Болонье, принадлежащие к начальной поре культуры раннего железа и относимые некоторыми археологами по общепринятой классификации к периоду «до Беначчи I» [10]. Соответственно этой классификации погребения некрополя Вилланова не древнее периода Беначчи II, а иные и позже — вплоть до конца эпохи Вилланова — обстоятельство, существенное в данной связи, потому что оно позволяет распространить бытование отмеченного ритуала на все время существования культуры Вилланова, т.е. во всяком случае на VII—VI вв. до н.э.

На некрополе Вилланова так же, как и в Болонье, между могилами с сожжением обнаруживались труноположения, иногда в скорченном положении (a fossa), находившиеся на одном стратиграфическом уровне с урнами трупосожжений (a pozzo). Один раз, как отмечает открывший и раскопавший этот некрополь Гоццадини[11], урна была [54]

Глиняная урна с прахом, помещенная на черепах

двух трупоположений на некрополе Сан-Витале в Болонье

помещена непосредственно на костяке погребенного. Он видит там же, судя по сопровождающим захоронения приношениям, женские трупоположения. В одном случае костяк имел бронзовое спиральное кольцо на груди и две бронзовые фибулы в области шеи. У ключиц этого костяка лежали два кабаньих клыка, остриями направленные к подбородку. Гоццадини указывает на сходство расположения приношений с известным ему древнелигурийским захоронением у Арене Кандиде. На левом плече другого скелета лежала бронзовая фибула, украшенная янтарем, а также бронзовый пинцет, у третьего скелета был обнаружен железный браслет у плеча. Отмечая относительную бедность погребального инвентаря трупоположений, Гоццадини расценивает это как общее характерное явление.

Поскольку упомянутые трупоположения, находящиеся между урнами или под урнами, относятся к догалльскому времени и обнаруживают признаки культурного родства с древнелигурийским населением Северной Италии, их следует отнести к порабощенному коренному местному населению, и об этом писал определенно уже Э. Брицию[12], а [55] вслед за ним и О. Монтелиус[13]. В социальной характерристике этого некрополя с обоими авторами совершенно согласен также и Ф. Дун[14], сопоставлявший, кроме того, указанные захоронения с соответствующими захоронениями на некрополе Эсте, к которому мы теперь и переходим.

Могильники, известные под общим наименованием Эсте, расположенные вокруг современного Атесте, относятся к культуре древних венетов, весьма близкой культуре Вилланова и связывающей последнюю с альпийским Гальштатом. Соответствуя по своей начальной хронологии культуре Вилланова, Эсте в позднейших своих проявлениях доходит вплоть до римско–республиканского времени. Могильники этой культуры содержат трупосожжения преимущественно в глиняных урнах, однако между этими урнами, а иногда и непосредственно под ними обнаружено некоторое количество трупоположений без каких–либо приношений, но по своему положению связывающихся с трупосожжениями в качестве их ритуальной принадлежности. Об этом говорит нахождение урн между коленями, на груди или на спине погребенных костяков. Сообщая эти факты, уже первый исследователь Эсте Просдочими[15] определил социальный смысл этих совместных захоронений урн и костяков как свидетельство о порабощении венетами коренного населения. Трупы коренных жителей, захороненные по местному обряду, свидетельствуют об обычае ритуального убийства трупосжигающими венетами своих рабов для сопровождения в могилу умерших владельцев. Сопоставляя трупоположения Эсте с соответствующими явлениями на некрополе Болоньи, Дукати[16] связывает их с древнейшим иберо–лигурийским населением, завоеванным венетами. Всецело принимая трактовку Просдочими в отношении социального значения трупоположений в Эсте, Ф. Дун[17] относит эти костяки к подчиненному довенетскому населению, отмечая тот факт, что подобные совместные захоронения рабов и их владельцев прослеживаются [56] вплоть до самого позднего периода культуры Эсте (Эсте III), что указывает на значительную устойчивость этого обряда в Северной Италии. В одном случае, по его наблюдению, костяк лежал на убитой одновременно с ним лошади — факт, свидетельствующий о вероятном использовании этого раба в качестве конюха. Ритуальные захоронения, подобные только что упомянутому, как известно, не редки в курганах скифских вождей, где конюхи вместе с конями погребались в качестве ритуальных приношений.

Наблюдения, соответствующие описанным выше, были сделаны также и на некрополях эпохи раннего железа, расположенных к юго–западу от долины р. По, на территории Умбрии, Этрурии и Лация. Весьма интересен обширный умбрский некрополь близ Терни (древнеримская Interamna Nahars), где оба обряда — ингумация и кремация — сосуществуют на протяжении длительного времени, образуя иногда гибридные формы: трупосожжения в урнах, погребенные в могилах a fossa, с расположением приношений как при трупоположении[18].

Руководствуясь этими данными, Ф. Дун построил теорию, согласно коей жившее в районе Терни аборигенное население, археологические остатки которого он усматривает в найденных на территории некрополя и относящихся к эпохе бронзы fondi di capanne, было вытеснено пришедшими с севера трупосжигающими «италиками», вслед за которыми примерно столетием позже прибыли родственные им трупополагающие умбры, жившие в мире со своими трупосжигающими сородичами, которых они постепенно приучали к обряду трупоположения[19]. Однако наблюдения Э. Стефани[20] заставляют отвергнуть подобные построения прежде всего потому, что нет достаточных оснований говорить о том, что захоронения с трупосожжением хронологически предшествуют могилам с трупоположением: оба обряда сосуществуют в Терни одновременно, как и на многих других могильниках эпохи железа в Италии. Кроме того, Стефани отмечает несколько случаев явно [57] совместных, т.е. помещенных в одной и той же могиле, кремаций и ингумаций. В одном же случае урна, как и в описанных выше совместных захоронениях на некрополях Болоньи, Виллановы и Эсте, поставлена на лежащем под ней трупоположении[21].

На территории Тосканы некрополи таких крупных центров, как Вейи, Цере, Вольтерры и др., позволяют сделать аналогичные наблюдения, поскольку дело касается некоторых древнейших могил, относящихся к эпохе Вилланова. Так, среди могил, раскопанных в Вейях в 1889 г., отмечается наличие совместных захоронений урн с кремациями и ингумированных костяков[22]. Публикуя эти данные, Дж. Пальм констатирует наличие двух погребальных обрядов в одной могиле, свидетельствующее, по ее мнению, о различном социальном состоянии погребенных. Предположение это подкрепляется для нее тем, что некоторые захоронения с трупоположениями не содержат никаких иных приношений, кроме простой керамики, в то время как трупосожжения в ряде случаев сопровождаются многочисленными изделиями из металла.

На некрополе Цере Р. Менгарелли[23] отмечает наличие могил a fossa (т.е. трупоположений), в одном из углов которых вырыты углубления (pozzetti) для урн. Названный исследователь не идет дальше констатации факта наличия совместных захоронений по двум различным обрядам. Однако рассмотренные выше данные не оставляют сомнений в том, что перед нами трупосожжения, которым сопутствуют ритуальные захоронения, совершенные по обряду трупоположения. Эти погребения по аналогии с соответствующими захоронениями на других некрополях культуры Вилланова должны принадлежать рабам.

Связанные между собой могилы a pozzo и a fossa отмечены также на древнейшем некрополе Ветраллы[24]. Могилы эти, открытые в 1914 г., датируются итало–геометрической керамикой и, таким образом, тоже относятся к эпохе Вилланова. Наличие обоих обрядов погребения отмечается [58] и на архаическом некрополе Вольтерры[25]. При этом производивший раскопки Г. Гирардини констатирует, что значительная часть могил a fossa содержит женские захоронения, что опять–таки, на наш взгляд, подкрепляет предположение о ритуальном характере древнейших вольтерранских трупоположений, поскольку в этих женских захоронениях позволительно видеть погребения рабынь, сопровождавших в могилу своих владельцев.

Этрусская археология знает, однако, подобное соединение двух обрядов погребения не только в примитивных могилах типа Вилланова, но и в палеоэтрусских гипогеях, принадлежавших представителям этрусской знати. Принадлежащая к типу древнейших могил a corridoio знаменитая tomba Regolini Galassi в Цере содержит трупосожжение в урне, помещенное в отдельной камере, при наличии двух трупоположений: мужского — в другой камере этой же могилы — и женского, с богатыми приношениями и надписью mi Larthia, в глубине дромоса. Трупоположения эти давно уже квалифицируются итальянскими исследователями как ритуальные захоронения[26]. Подобное же двойное захоронение, исполненное по различным обрядам, отмечено в одной из древнейших этрусских камерных гробниц с ложносводчатым перекрытием в Казаль Мариттима, близ Вольтерры, относящейся, как и могила Реголини Галасси, к VII в. до н.э.[27] Оба эти примера показывают, что в Этрурии в начальный период ее государственности и оформления быта рабовладельческой аристократии с его пышным погребальным обрядом еще имел место ритуал, характерный для предшествующей культурной стадии и не сохранившийся в Этрурии в более поздние времена, когда рабы уже не сопровождали в могилу господ по ритуалу, характерному для культуры Вилланова.

В заключение нам необходимо обратиться к древнейшему некрополю Рима, открытому в начале текущего [59] столетия на территории форума. Этот некрополь также содержит трупосожжения и трупоположения, иногда помещенные в одной и той же могиле или в самой непосредственной близости друг от друга, подобно тому, как это наблюдалось в некрополе Цере. Раскапывая могилы форума в 1903—1904 гг., Дж. Бонн обратил внимание как на эту связь между некоторыми урнами и лежащими близ них костяками, так и на наличие известной разницы в составе и богатстве инвентаря тех и других могил. Кроме того, Бонн отметил погребение с тремя трупоположениями — мужчины, женщины и маленького ребенка. Кости предплечий скелетов взрослых людей обнаружили признаки того, что они были погребены со связанными руками, а на черепе женщины, кроме того, имеется отверстие от удара каким–то острым оружием. Бонн хотел видеть в этих скелетах убитых по какой–то причине людей[28]. Переиздавший в недавние годы материал римского форума Э. Гьерстад[29] предлагал считать этих принудительно погребенных людей казненными преступниками. Не оспаривая этого мнения Гьерстада в отношении скелетов со связанными, по–видимому, руками[30], следует отметить, что во многих [60]

План древнейшего римского некрополя на форуме, показывающий взаимное расположение

могил с трупосожжениями и трупоположениями[61]

случаях на некрополе римского форума, так же как и на других некрополях культуры Вилланова и раннеэтрусской культуры, речь должна идти не просто о двух способах погребения, а о ритуальных трупоположениях при кремированных погребениях. Действительно, нельзя не заметить, глядя на план некрополя римского форума, что могилы с трупосожжением и трупоположения расположены относительно друг друга в определенном порядке, не являющемся случайным. Непосредственное соседство при одновременности захоронения обнаруживают могила GG (a pozzo) и могила II (a fossa). В таком же соотношении находятся и могилы DD (a pozzo) и СС (a fossa). Далее, могила РР, относящаяся к наиболее раннему периоду существования некрополя на форуме, содержала два трупоположения (женщины и ребенка) и одно трупосожжение. Могилы X и V (сожжения, относящиеся к раннему периоду) связаны по своему положению с могилами В и U. Необходимо добавить, что трупоположения представляют собой в большинстве случаев захоронения женщин и детей и лишь сравнительно редко взрослых мужчин[31].

Достаточно тщательная инвентаризация могил, открытых на форуме, и их аккуратная публикация Бонн и в особенности Гьерстада позволили проследить некоторое устойчивое различие в инвентаре погребений a pozzo и a fossa. Изучавший могилы форума с этой точки зрения К. Кромер[32] обратил внимание на отсутствие в могилах с трупоположениями глиняных калефатт (жаровен), светильников, столиков–подставок и сосудов с орнаментом a reticulato, наличествовавших, как правило, в могилах с трупосожжениями. Кромер объяснил это различие могильных инвентарей племенной принадлежностью трупосожжений — латинянам, трупоположений — сабинянам. Однако, принимая во внимание весьма вероятный ритуальный характер захоронений с ингумациями, позволяющий видеть в них рабов или клиентов, убитых и положенных в могилу в составе погребального инвентаря трупосожжения, будет, пожалуй, более правильным толковать указанное различие в составе вещей, найденных в могилах того и другого рода, как [62]

Могила с трупосожжением и связанное с ней трупоположение

(на некрополе римского форума)[63]

различие социально–бытового порядка. Отсутствие перечисленных выше предметов при трупоположениях свидетельствует скорее о несколько более ограниченном, бедном и примитивном быте людей, погребенных по этому обряду, хотя, может быть, не следует категорически отвергать и мнение Кромера, поскольку априори можно допустить, что рабами–клиентами латинян, погребенных на римском форуме, могли быть представители их ближайших соседей — сабинян, вольсков, фалисков и др. И так как для состава рабов даже столь отдаленной эпохи существования Рима все же закономерно предположить некоторую их разноплеменность, постоянное отсутствие в могилах с ингумациями одних и тех же предметов, наличествующих, как правило, при трупосожжениях, по–видимому, свидетельствует больше в пользу нашего предположения о социальном характере отмеченного различия в погребальных инвентарях форума[33]. [64]

Развернутое изображение на бронзовой ситуле Бенвенути

с воинами, ведущими пленников (в нижнем ряду). Музей в Эсте

Патриархальные отношения, связанные с наличием примитивного рабства и клиентелы у италийских племен, иллюстрируются изображениями на серебряных и бронзовых ситулах, относящихся к древнейшей эпохе этрусской металлургии. Известные бронзовые ситулы из Болоньи и Эсте (ситула Бенвенути и ситула делла Чертоза) содержат изображения воинов, ведущих связанных по рукам пленников с тяжелой ношей, а также земледельцев (или данников), приносящих владельцам–воинам продукты своего труда[34]. [65]

Бронзовая ситула из Чертозы в Болонье с изображением военных и хозяйственных сцен[66]

Ритуальные убийства рабов широко засвидетельствованы у североамериканских индейцев и связаны с патриархально–рабовладельческими отношениями. У тлинкитов в XVIII в., а у квакиютлей еще и в XIX в. рабов, принадлежавших племенным вождям или главам больших семей, в количестве двух или трех убивали после смерти их владык, чтобы они им прислуживали в загробном мире. Рабов убивали также и при совершении некоторых особо торжественных жертвоприношений, а кроме того, при постройке новых жилищ или при установлении тотемных столбов, отчасти соответствовавших древнейшим погребальным cippus'ам или стелам с символическими скульптурными изображениями[35]. С дальнейшим развитием рабства, увеличением его хозяйственного значения и умножением количества рабов их убийства и захоронения в ритуальных целях прекращаются. Процесс этот можно проследить у индейцев племени нутка.

Подобные этнографические параллели не следует принимать как нечто, полностью соответствующее археологически установленным древнеиталийским общественным отношениям эпохи раннего железа. Помимо огромного расстояния и разницы во времени между теми и другими культурами, нельзя забывать и того, что быт индейцев Северной Америки в ту эпоху, когда он стал доступен наблюдениям этнографов, подвергся уже известному влиянию значительно более развитой европеизированной культуры. Тем не менее этими наблюдениями зафиксированы многие социальные черты, несомненно, весьма близкие тем, какие в значительно более чистом виде для эпохи раннего железа демонстрирует древнеиталийская археология. В этих случаях этнографические параллельные наблюдения значительно оживляют и дополняют археологические данные, неизбежно страдающие известной фрагментарностью и сухостью. [67]

Глава вторая.

Влияние социальных отношений в Карфагене, Сицилии и Великой Греции на характер раннего рабовладения в древней Италии

Рабовладельческие отношения были достаточно широко развиты на о–ве Крите и в микенской Греции. Об этом свидетельствуют как письменные документы, содержащие списки рабов (doero или zoero) и рабынь[1], занятых на различного вида сельскохозяйственных, ремесленных и домашних работах, так и археологические данные. Погребения в дромосах родовых усыпальниц в Микенах, Просимне и Калькани по своему положению вполне соответствуют отмеченным нами ранее сицилийским и южноиталийским дромосным погребениям и отличаются от основных трупоположений в камерах обрядом захоронения и составом инвентаря. В этих микенских захоронениях в дромосах Г. Милонас с известными колебаниями предполагает погребения рабов[2]. Несомненное же их сходство с рассмотренными выше древнеиталийскими захоронениями позволяет и нам присоединиться к этой точке зрения; кроме того, оно говорит, вероятно, и об определенных аналогиях в общественном и бытовом положении микенских рабов, являвшихся, скорее всего, коллективной собственностью рода и занимавших в нем положение, в какой–то степени соответствующее положению италийских рабов и клиентов в этрусских, латинских и сабинских родах в VII—V вв. до н.э. [68]

Власть как над домашними, так, в особенности, и над занятыми сельским хозяйством и скотоводством рабами сосредоточивалась в руках главы рода (или большой семьи) или даже главы племени, если дело шло о порабощенном племени, сохранившем внутреннюю организацию и обязанном своим поработителям определенной долей урожая или вообще труда, как это имело место в отношениях между этрусками и подчиненными им племенами (Dion. Hal., VII, 3), а также между сабелльскими и южноиталийскими племенами (Strab. Geogr., VI, 1, 4).

Критяне и микенские греки в своих сицилийских и южноиталийских связях воздействовали, разумеется, не только на местную материальную культуру, доказательством чего служат находки эгейских и микенских изделий в Сицилии и Италии и местных им подражаний (керамики, изделий из металла и др.). Они, несомненно, оказывали известное влияние и на социальное развитие древних сикулов, италов и сардов, ускоряя происходивший у них процесс перехода от родового к классовому обществу. Подтверждающие этот процесс явления (накопление богатств, создание монументальной архитектуры и т. д.) в конце II тысячелетия до н.э. наблюдаются в Италии лишь там, где население ее приходило в непосредственное соприкосновение с крито–микенским миром, т.е. в Сицилии и Сардинии и на южной оконечности Апеннинского полуострова.

Несколькими столетиями позже соответствующие явления распространились уже по всей Италии, свидетельствуя о том, что с наступлением эпохи железа подчинение одних племен другими и возникновение классовых отношений шагнуло далеко вперед. Одновременно с этими процессами и, разумеется, не без определенного влияния на них происходило соприкосновение сицилийцев и италийцев с более развитыми морскими народами — пунийцами и греками. Те и другие прочно обосновались в Сицилии и Сардинии, а греки также и на самом Апеннинском полуострове. В Южной Италии возникло множество чисто греческих полисов, получивших в целом наименование Великой Греции, а в средней и северо–восточной части полуострова образовались смешанные греко–этрусские общины, оказавшие мощное влияние на культурное развитие внутренних областей Италии. Финикийцы же и пунийцы хотя и не создали на италийской почве своих торговых факторий, но [69] инвентари этрусских могил VII—VI вв. до н.э. непреложно свидетельствуют о весьма интенсивных итало–пунических связях в эту отдаленную эпоху. Пунийцы не только привозили в Италию предметы роскоши и увозили из нее разного рода сырой материал, и прежде всего этрусский металл, они, так же как и греки, были контрагентами этрусков в области работорговли. Несомненно, что известная часть рабов, продававшихся римлянами в VI—V вв. до н.э. trans Tiberim, т.е. в Этрурию, вывозилась оттуда на пунических и греческих кораблях. Подтверждением этого может служить наличие италийцев в числе карфагенских рабов и наемников (вербованных в принудительном порядке), оперировавших в Сицилии в 480 г. до н.э.[3] Сицилийские греки, в частности сиракузяне, также использовали италийцев для аналогичных целей, о чем сохранились сведения, относящиеся, правда, к несколько более позднему времени[4]. Но карфагеняне и греки способствовали не только развитию италийской работорговли. Они влияли в культурном и политическом отношении на передовые италийские общины примером своей общественной организации, которую этруски и римляне, несомненно, принимали во многих отношениях за образец.

Если мы обратимся к данным, относящимся к истории рабовладения и социальной роли низших слоев населения в Карфагене и в греческих полисах Сицилии и Великой Греции, то убедимся, что между явлениями социальной истории ранней Италии и развитых рабовладельческих государств Западного Средиземноморья весьма много общего. Этруски и римляне не раз, вероятно, руководствовались в своих политических начинаниях примерами, заимствованными в Карфагене и в Сиракузах, а их идеология формировалась также не без влияния пунической и греческой политической мысли.

В Северной Африке, как и в Италии, помимо рабов в собственном смысле слова, карфагенянам было подвластно значительное количество местного ливийского населения (Afri у Юстина и Ливия[5]), занимавшегося сельским хозяйством на территории, принадлежавшей Карфагену и управляемой его магистратами. Судя по данным, [70] относящимся к III в. до н.э.[6] и к более позднему времени, положение этого ливийского населения мало чем отличалось от подвластных греческим полисам местных сельских жителей или италийского сельского населения на территориях, принадлежавших Этрурии и Риму. Население это подвергалось жестокой эксплуатации, было обязано военной службой и, помимо значительной доли урожая, которую оно отдавало Карфагену, несло на себе тяготы экстраординарных поборов[7]. Древнейшие писатели–иностранцы, когда они, не входя в детали, характеризовали социальный строй Карфагена, нередко причисляли ливийцев к карфагенским рабам. Войны и внутренние неурядицы, поскольку они бывали связаны с усилением материального гнета и ослаблением политического режима, приводили низшие слои карфагенского общества в движение. При этом и рабы и закрепощенное ливийское население выступали обычно совместно, чем еще больше подтверждается близость их социального положения и общность интересов. Ввиду отсутствия у тех и других какой–либо политической организации они бывали приводимы в движение какими–нибудь посторонними силами. Так, в середине III в. до н.э. по окончании I Пунической войны произошла знаменитая Ливийская война — восстание, поднятое карфагенскими наемниками, в составе которых был большой процент италийцев (поэтому данное событие явится в дальнейшем предметом нашего внимания). В предварении к рассказу о ней Полибий глухо упоминает о еще более грозном восстании карфагенских наемников, происшедшем в IV в. до н.э., в эпоху борьбы Карфагена за Сицилию (ср. Diod., XV, 24). К использованию революционной энергии низших классов прибегали также карфагенские политические деятели, стремившиеся к ниспровержению аристократической республики и установлению демократической тирании. По сообщению Диодора[8], пытавшийся захватить в свои руки власть в Карфагене в середине IV в. до н.э. Ганнон[9] поднял [71] восстание 20 тыс. рабов. Лаконичный рассказ Диодора не позволяет судить о том, что это были за рабы и откуда они были собраны. Вряд ли это были рабы, принадлежавшие самому Ганнону[10]. Вероятней всего, это были представители различных категорий угнетенного населения: собственно рабы, вольноотпущенники и ливийские крестьяне, объединенные под именем рабов для краткости и простоты у Юстина или уже у его источника[11]. Существенным для нас является то, что Ганнон в своем стремлении к единовластию опирался на низшие слои населения, очевидно, надеясь в случае успеха своего предприятия на привлечение каких–либо их категорий к политической жизни. В Карфагене, видимо, так же как в греческих полисах и в Риме, при определенных условиях порабощенные и лишенные гражданских прав элементы могли присоединиться к политической жизни государственной общины и оказывать на нее то или иное влияние:

Явления, подобные вышеописанным, наблюдаются и в крупнейшем греческом центре о–ва Сицилия — в Сиракузах. Связанная с полисом сельскохозяйственная территория находилась в руках сиракузанской землевладельческой аристократии — гаморов; на их землях работало порабощенное местное население, племенное наименование которого в греческой этимологизации звучало как киллирии (килликирии — FHG, I, 104). Аристотель (fr. 544 Rose2) сравнивает киллириев со спартанскими гелотами, критскими кларотами и фессалийскими пенестами. Геродот называет их просто рабами гаморов[12]. Из его не совсем внятного рассказа о сиракузских событиях в 80–е годы V в. до н.э., происшедших в связи с войной с Гелой и утверждением тирании Гелона, однако, явствует, что Гелона в качестве победителя и правителя приветствовали демократические слои сиракузских граждан, соединившихся с киллириями и изгнавших из города гаморов, принужденных бежать в Кнемены — одну из сиракузских колоний. Гаморов, по словам Геродота, возвратил в Сиракузы Гелон, после того как [72] он утвердился в городе при поддержке демократов и Киллириев[13]. Следует думать, что общественное равновесие в Сиракузах было восстановлено Гелоном за счет отказа гаморов от власти над киллириями, включенными в состав гражданства и усилившими его демократическую часть. Действия Гелона в данном случае, вероятно, мало чем отличались от политики Терона, тирана Акраганта, пришедшего к власти, по сообщению Полнена[14], примерно в те же годы, что и Гелон в Сиракузах, с помощью селинунтских рабов, работавших под его руководством на постройке храма Афины, которых он вооружил и поднял против акрагантских олигархов. Поскольку схожие обстоятельства привели к власти, по рассказу того же Полиена, и более раннего тирана Акраганта Фалариса[15], рассказ этот, быть может, не следует считать вполне историчным, хотя упорная связь его в обоих случаях именно с Акрагантом не позволяет оторвать содержащиеся в нем факты от истории этого города. Но он важен в данной связи тем, что показывает, как порабощенные элементы в Сицилии и в Карфагене использовались опиравшимися на демократические элементы политическими деятелями, которые находили в народе неизменную поддержку.

Хотели того эти политические деятели или нет, но они вовлекали в активную политическую борьбу социальные контингенты, идеология которых довольно резко отличалась от идеологии греческого городского гражданства. Это не могло, по крайней мере на первых порах, не влиять на характер религиозных и иных социальных представлений общины, возвращая ее членов к идеалам прошлого, поскольку общественные элементы в идеологии низших слоев бывали еще достаточно тесно связаны с социальными учреждениями и реминисценциями родового строя.

Так же как несколько позже и в Риме, низшие и неполноправные слои населения в Сиракузах чувствовали себя политической силой и добивались в известных случаях прав гражданства, а приобретя их, стремились к демократизации общественного устройства и к изменению имущественных — в первую очередь аграрных — отношений в свою пользу. [73]

Во время Пелопоннесской войны при осаде афинянами Сиракуз в городе произошло восстание низших слоев населения, среди которых сообщающий об этом Полиен называет также рабов, добивавшихся гражданских прав[16]. Некоторая часть этих рабов перебежала на сторону афинян. Интересно, что у Фукидида[17] в рассказе об этом же происшествии упоминание о рабах отсутствует. Фукидид говорит лишь о сикулах, пришедших на помощь осаждавшим Сиракузы афинянам, а до того занимавших выжидательную позицию. Весьма вероятно, что о рабах Фукидид не упоминает именно потому, что не считает людей, принимавших участие в демократическом движении и добивавшихся сиракузского гражданства, рабами, а те же самые контингенты, которые у Полиена фигурируют под именем рабов, у него названы сикулами, находившимися под властью сиракузян.

Описанные явления весьма напоминают некоторые перипетии борьбы между аристократией и демократическими элементами в Риме и Этрурии в то же самое или в несколько более позднее время. Особенно характерна та же неопределенность, с которой источники именуют представителей сицилийского и италийского крестьянства то рабами, то по их племенным наименованиям, иногда с пояснением, что они были подданными такой–то греческой, этрусской или римской общины. С такого рода неопределенностью приходится сталкиваться, когда речь идет, например, о событиях в Риме и Лации, связанных с именем Гердониев и относящихся к концу VI — началу V в. до н.э., или в Этрурии, в Вольсиниях, в начале III в. до н.э., где всякий раз фигурируют неполноправные, стремившиеся к демократическому перевороту контингенты, приведенные в движение политическими деятелями.

Не следует забывать, что итало–римские демократические круги или использовавшие их политическую активность демагогические элементы имели перед своими глазами весьма красноречивый пример деятельности куманского тирана Аристодема, о котором в литературе сохранилось весьма подробное сообщение Дионисия Галикарнасского[18] и отличный от него в деталях рассказ Плутарха[19], основанный, [74] видимо, на другом, чем у Дионисия, источнике, почерпнутом из какого–либо риторического компендия[20]. Аристодем сын Аристократа, по прозванию Малак[21], еще до того, как он получил командование над куманскими силами против сына клузинского царя Порсены Арунта, которого он и победил в сражении при Ариции в 505 г. до н.э., был знаменит в Кумах как их защитник от этрусских войск, нападавших на город при поддержке зависимых от них умбров и дауниев в 525 г. до н.э.[22] И тогда уже он считался в Кумах народным вождем и противником аристократов. По возвращении же во главе войска после победы при Ариции Аристодем подготовил свою армию, а также многочисленных этрусских пленников к нападению на куманскую аристократию. Во время речи Аристодема, обращенной к булевтам, его сообщники кинулись на членов совета и всех перебили[23], после чего в городе началась резня аристократов по домам и разграбление их имущества. [75] Сторонники Аристодема захватили акрополь, гавань и укрепленные места города. Аристодем выпустил на волю всех содержавшихся под стражей, объявил о всеобщем равенстве граждан и свободе слова, о переделе земель и об отмене долговых обязательств[24]. Он дал свободу и вознаграждение рабам аристократов, убившим своих владельцев, и женил их затем на женах или дочерях убитых[25]. Стража, которой окружил себя Аристодем, состояла из его сторонников, набранных из граждан, отпущенных на волю рабов и наемников из числа варваров, т.е., видимо, из тех италийцев, которые были захвачены в плен во время войны с этрусками. Всех же остальных куманских граждан Аристодем разоружил[26], пользуясь в этом случае, вероятно, примером этрусков царя Порсены, воспретивших римлянам употребление железа, кроме как для сельскохозяйственных орудий. Детей низверженных и убитых им аристократов Аристодем обратил в рабство, распределив их между новыми землевладельцами, для использования на сельскохозяйственных работах[27]. Для детей прочих куманских граждан он предложил новую систему воспитания, долженствующую смягчать нравы и отвращать их от занятий, свойственных аристократическому воспитанию, — гимнастических упражнений и употребления оружия[28]. Несмотря на многолетнюю борьбу с этрусками, Аристодем придерживался во многих отношениях этрусской ориентации, в частности, он приютил и поддерживал сторонников Тарквиния Гордого против римской аристократии[29]. Этот период истории италийских Кум еще недостаточно изучен и выяснен в деталях[30], социальный аспект которых представляет чрезвычаиный [76] интерес для истории античной демократии вообще. Несомненно при этом, что идеалы римских и этрусских клиентов–плебеев и пенестов, особенно в области распределения государственных земель и борьбы с рабством–должничеством, о чем речь подробнее будет идти ниже, могли определяться под некоторым влиянием примера куманских греков, добившихся под предводительством Аристодема столь значительных успехов в борьбе с аристократической олигархией. Пример этого мог быть тем разительней и заразительней, что куманские революционные события происходили в непосредственной близости от среднеиталийских общин, раздираемых теми же противоречиями, что и греческие Кумы.

Факты, сообщаемые Диодором о событиях в Кумах в начале V в. до н.э., показывают, что социальная программа Аристодема имела много общего с программой более поздних выступлений римского и этрусского сельского плебса, а также и с другими выступлениями италийских общественных низов во время I Самнитской войны и в эпоху войны с Пирром. Основные требования этой программы заключались в экспроприации богатств, накопленных владыками крупных родов и семей, в переделе их земель и в [77] стремлении к обладанию их жёнами и детьми. Характерны и совместные действия рабов и более свободных низов куманской общины. К тому же рассказ Диодора сохранил такие индивидуальные штрихи в описании практического осуществления программы Аристодема, которые делают ее вполне правдоподобно–историчной, не позволяя подозревать в этом рассказе контаминацию более или менее аналогичных сообщений, относящихся к разным местам и временам (известных, например, из рассказов того же Диодора, и относящихся к Сицилии и Кампании V и IV вв. до н.э.). Общность между куманскими событиями начала V в. до н.э. и более поздними революционными событиями в Риме, Вольсиниях и других местах дает возможность тем более предполагать влияние программы Аристодема и на позднейшие проявления революционно–демократических стремлений италийских общественных низов.

О параллельности этих социальных явлений в истории стран Западного Средиземноморья и о вероятном влиянии событий в Ливии и Сицилии на народные движения в Италии говорят также некоторые сходные черты, наблюдающиеся в области идеологии, а именно в содержании этиологических легенд, связанных с историей Рима, с одной стороны, и великогреческих Локр и Тарента, — с другой.

По местным преданиям, историчность которых удостоверяется Полибием[31], аристократы Локр произошли от союза свободнорожденных спартанских девушек с рабами, так как свободнорожденные мужчины были заняты в это время на Мессенской войне. Это рабское потомство было изгнано из родных мест и основало италийские Локры. Версию эту, широко распространенную в древней литературе, видимо, ранее других изложил в своей Политии Аристотель[32], подвергшийся за это весьма резким нападкам со стороны Тимея. Последнего весьма осуждает Полибий, не раскрывая, однако, причины столь различного отношения к этой довольно обычной в древности легенде, которую приходилось слышать в связи с историей финикийского Тира[33], в связи с происхождением скифского племени сатархеев (садаравков)[34] и, наконец, в связи с ранней историей Рима. Возможно, что спор двух древних ученых [78] отражает какие–либо реальные политические противоречия между демократией и аристократией Локр, использовавших в борьбе также и древние легенды, однако, надо иметь в виду; что ни Аристотель, ни Полибий не могут быть заподозрены в симпатиях к крайним демократическим элементам. Впрочем, если римская аристократия не опровергала соответствующих преданий в отношении происхождения Ромула и Сервия Туллия, то вполне вероятно, что и локрские аристократы могли придерживаться схожей легенды об основании их города, не видя в рабском происхождении своих предков ничего для себя зазорного. Ольдфазер[35] выражает удивление тому, что многие видные историки, касавшиеся этой темы, пытаются постичь исторические корни подобного «несуразного» рассказа. Однако, быть может, их следует усматривать не только в том, что легенда эта объясняет матриархальные пережитки, сохранившиеся в быту у локров, и, в частности, ведение счета родства по материнской линии. Очевидно, она имеет под собой и более серьезные социально–исторические обстоятельства, а именно — отношения локров с местным сикульским населением в раннюю пору существования полиса. Из Полиена[36] мы узнаем, что локры вытеснили и подчинили себе сикулов, живших на месте их города. Полибий при этом сообщает легенду о договоре между локрами и сикулами на предмет совместного владения землей, нарушенном локрами посредством хитрости[37]. Весьма вероятно, что как эта последняя легенда, так и легенда о рабском происхождении основателей локрской общины отображают реальные отношения между греками и местным эллинизированным населением, вначале порабощенным, а позднее включенным в состав общины, подобно тому, как это происходило в Сиракузах, Акраганте и многих других греческих и италийских гражданских общинах[38]. [79]

Влияние же греческих и пунических общественных порядков на развитие италийских общин может быть прослежено не только в распространении по Италии приемов рабовладельческого хозяйствования путем вовлечения передовых италийских племен и общин в работорговлю и рабовладельческое производство, но также и в использовании италиками мифологического, культового и литературного материала, порожденного на греческой и африканской почве развитием рабовладельческих отношений. Если легенды, подобные легенде об основании Локр и Тарента[39], отражают [80] моменты социальной борьбы, сопровождавшей формирование рабовладельческих полисов в Великой Греции, то сообщения позднейших римских аграрных писателей об использовании ими трудов карфагенских ученых Гамилькара и Магона[40] свидетельствуют о заимствовании организационного опыта развитой рабовладельческой общины Карфагена в одной из важнейших отраслей рабовладельческой экономики — в области сельского хозяйства. Время жизни этих карфагенских агрономов в точности неизвестно, но все же их следует относить к эпохе расцвета карфагенского государства, т.е. не позднее чем к IV—III вв. до н.э. В несколько более позднее время (в середине II в. до н.э.) труд Магона, оказавший особенное влияние на сочинения римских аграрных писателей, существовал уже в латинском переводе. Но надо думать, что до этого он уже был известен в Италии через посредство греческой литературы. Разумеется, подобные сочинения приобрели особенное значение в эпоху развития рабовладельческих латифундий, хозяйство которых было основано на труде покупных рабов, с высоким коэффициентом их эксплуатации.

Интенсивная работорговля, ведшаяся в Западном Средиземноморье карфагенянами и сицилийскими греками, несомненно, тоже сказывалась на социальной эволюции италийских общин. Апеннинский полуостров долгое время исполнял роль существенного резервуара, откуда черпались контингенты покупных или приобретенных пиратским порядком рабов, используемых в качестве рабочей силы или в качестве наемников в войске в Сицилии и Карфагене. Однако использование Италии в этом отношении происходило преимущественно за счет южноиталийского населения. Средняя Италия участвовала в раннее время в средиземноморской работорговле преимущественно через посредство [81] этрусков, распространившихся в VII—VI вв. до н.э. по значительной части побережья Тирренского моря. Если судить по данным сохранившихся римско–карфагенских договоров, то следует констатировать, что Рим на рубеже VI—V вв. до н.э. не производил работорговли непосредственно с Карфагеном. Древнейший договор свидетельствует лишь о том, что Рим стремился охранить от пунических пиратов находившиеся под его защитой береговые латинские пункты[41]. И лишь второй договор, относящийся к середине IV в. до н.э., содержит указание на торговлю рабами, производившуюся между Римом и Карфагеном, и представляет собой попытку ее регламентации в том смысле, что Рим отказывался приобретать у карфагенян рабов италийского происхождения и наоборот. Эти договорные условия были направлены на известное ограничение пиратской работорговли[42]. Вероятно, эти тенденции в отношениях между Карфагеном и среднеиталийскими общинами были бы еще отчетливей, если бы сохранился текст карфагено–этрусского договора, о котором имеется скупое упоминание у Аристотеля[43].

Легенды о рабском происхождении основателей италийских Локр и Тарента[44], как мы видели, не только не остались без влияния общего характера на соответствующие легенды Рима и некоторых других среднеиталийских городов, но между ними может быть отмечен и известный параллелизм, вряд ли объяснимый одними лишь сходными обстоятельствами возникновения самих легенд, допускающий, следовательно, и предположение о непосредственном влиянии. Наиболее существенным в этом смысле является момент завуалированно–рабского происхождения самих легендарных первооснователей общин: локрского Эванта, [82] тарентицских партениев, пренестинского Цекула, этрусского Мастарны, Ромула и Рема. Эта легендарная черта пришла в Италию скорее всего вместе с греческим способом основания новых поселений посредством привлечения угнетенных элементов из метрополии, а также и из других мест и вместе с явным уже и у греков стремлением всячески завуалировать при этом реальные обстоятельства[45].

О влиянии социальных порядков греческих полисов, в частности социальных условий их возникновения, должна свидетельствовать отчасти легенда о древнем римском asylum'e, якобы учрежденном Ромулом у Капитолия (inter duos lucos)[46]. Реальность исторических корней этой легенды может быть подтверждена тем, что на греческой почве священное право убежища в храмах различных божеств было распространено весьма широко. Известны даже случаи существования городов–убежищ для рабов и других, лишенных оседлости элементов, возникших, видимо, ввиду необходимости обеспечения их быстрого роста и [83] многолюдия, таких, как, например, Навкратис в Египте или Эфес в Малой Азии[47].

Правда, нет прямых данных о том, чтобы подобные азили были когда–либо учреждаемы в сицилийских или великогреческих городах, но об этом, помимо легенд о «рабском» происхождении основателей общин, косвенным образом, может быть, свидетельствует также и то, что многие западносредиземноморские греческие общины возникли под протекторатом Аполлона[48] — божества, храмы которого были особенно популярны в качестве убежищ, бога–покровителя колонизации по преимуществу.

Связь же легендарного римского азиля с культом Аполлона обнаруживается, тоже косвенным образом, из того, что азиль, по свидетельству Сервия (Ad Aen., II, 761), находился под покровительством бога Лукория (Lucoris), имя которого, связанное с понятием lucus, перекликается также с греческим именем Αυκωρεύς, засвидетельствованным в качестве эпитета Зевса и с именем дельфийского героя Ликория — предшественника и ипостаси Аполлона[49]. Пункт Ликорея на горе Парнас, из которого будто бы были основаны Дельфы и эпонимом которого является названный герой Ликорий, тоже служил местом убежища (Paus. X, 6, 2 сл.). Посредствующим звеном при переносе из Дельф на римскую почву соответствующих имен и связанных с ними представлений скорее всего могли послужить греко–кампанские Кумы.

Что же касается историчности самого древнеримского азиля, то в пользу нее, несомненно, свидетельствует еще одно место у Ливия, не связанное с легендой об азиле, но сообщающее о причине войны римлян при Тулле Гостилии с сабинянами, многие из коих воспользовались правом убежища в Риме[50].

Римские Сатурналии настолько повторяют не только в отношении ритуала, но и в отношении связанных с ним идей греческие Кронии, Дионисии и другие общенародные празднества, что вряд ли можно думать о вполне независимом развитии тех или других социально–религиозных [84] установлений без какого–либо влияния греческих представлений на италийские. Когда греки в VIII—VII вв. до н.э. пришли в Италию, среди них уже была распространена вполне сформировавшаяся легенда о «золотом веке» и счастливой «жизни при Кроносе» (από Κρόνου βίος), которая, несомненно, повлияла на формирование итало–римских представлений о царстве Сатурна, Януса, Фавна и других царей–богов «золотого века». Этрусское учение о saecula — смене «веков» человеческой истории, воспринятое и претворенное в культе и легенде римлянами, безусловно, является отражением и повторением идей, выраженных в Гесиодовой картине смены металлических веков — от золотого до железного — с постепенным ухудшением социальных условий человеческой жизни; картина эта является одним из наиболее древних образчиков античной философии истории. Подобные идеи с особой силой и остротой должны были возникать среди переселенцев и основателей новых поселений в чужих странах, в соседстве племен, пребывавших в первобытных условиях золотого века. Учредители этих новых поселений испытали на себе все тяготы железного века, изгнавшие их на чужбину из родных мест. Эти же идеи отраженным светом светили и для основателей италийских полисов, среди которых был значителен греческий этнический компонент и потому были достаточно сильны элементы греческой культуры и социальной организации. О дальнейшей и более глубокой эллинизации этих представлений и связанных с ними культов можно следить по совершенно конкретным данным на протяжении истории Римской республики. Учреждение культов и храмов греческих, а позднее и эллинизированных восточных божеств происходило особенно интенсивно в связи с продовольственными затруднениями и социальными непорядками, имевшими место в Риме на протяжении первого столетия республики и в эпоху (Пунических войн. В особенности в этом отношении существенно введение в Рим элементов культа Деметры (в культе Цереры и других божеств), Кроноса и Баала (в культе Сатурна), Диоскуров (Кастора и Поллукса), Геракла и Мелькарта (Геркулеса), Диониса (Либера и Юпитера–Либера — Зевса Элевтерия) и Кибелы. Культы этих богов были весьма популярны среди низших слоев населения, они сопровождались массовыми празднествами нередко оргиастического характера возбуждавшими чувства свободы, независимости и общности [85] интересов принимающих участие в этих культах людей, охваченных жаждой социальных перемен в духе идей «золотого века».

Мы можем проследить, как Сатурналии из сельского праздника урожая, праздновавшегося один день в году всем родом совместно с его клиентами и рабами, постепенно к концу республиканской эпохи обратились в массовые празднества подчеркнуто демократического характера, на которых рабы заступали за пиршественным столом место своих господ, а последние им прислуживали. Эти позднереспубликанские Сатурналии были связаны с чисто греческими обрядами, такими, как лектистернии, карнавальными шествиями на манер аттических Дионисий, а продолжительность их достигала шести–семи дней.

Вероятно, уже достаточно рано влияние соответствующих греческих и восточных идей стало распространяться в Риме через религиозную и художественную литературу. Наиболее древним примером такого влияния могут быть признаны Сивиллины прорицания, воспринятые Римом из Кум еще в царскую эпоху. С их значением в истории заимствования греческих культов и обрядов в эпоху республики приходится сталкиваться неоднократно.

Если трудно говорить о прямом идейном влиянии греческой эпической и лирической поэзии на соответствующую поэзию Рима, ввиду утраты древнейших образцов римской литературы, то этрусская и римская комедия III—II вв. до н.э. восприняла в лице Невия, Теренция и Плавта весьма много от идей греческой комедии, очень охотно выводившей на сцену не только демократические персонажи, но и обращавшейся непосредственно к идеям и легендам, связанным с представлениями о «золотом веке».

К числу исторических сюжетов, почерпнутых из истории Великой Греции и трактовавшихся в полулегендарном плане в исторической и политической литературе далеко за ее пределами, принадлежит рассказ о «коммунистическом» строе на Липарских островах, наиболее подробно сохранившийся в пересказе Диодора, заимствовавшего его у Тимея. Краткие упоминания о коммунистических липарцах у Аристотеля свидетельствуют о том, что сюжет этот был весьма популярен в греческой политической литературе уже и в классическую эпоху. Им весьма интересовались также многие новейшие историки и социологи, из которых одни [86] признавали его начисто легендарным, другие же находили, что он достаточно точно отражает реально существовавшие некогда общественные отношения. Так, Р. Пёльман, например, вообще отрицавший коммунистические начала в первобытном быту греков и римлян, на сей раз вслед за М. Вебером склонен был признать в рассказе о липарцах, живших на началах военного коммунизма на протяжении всего того времени, покуда они боролись с этрусками, подлинно исторические черты, вытекающие, с одной стороны, из обстоятельств военного времени и из обычаев пиратского равноправия, — с другой[51]. В недавнее время Р. Бак снова постарался обосновать историчность сообщений о липарском «коммунизме», именно как о явлении военного времени (ибо до начала борьбы с этрусками липарцы, по его мнению, владели землей в индивидуальном порядке), созданном обстоятельствами затяжной осады острова[52].

Однако в данной связи нас может интересовать не столько вопрос об историчности тех липарских порядков, которые так интересно описал Диодор, сколько именно вопрос о самом интересе и внимании со стороны античных историков и философов к факту существования «коммунистических» порядков на Липарских островах. Что же касается исторических обстоятельств, вызвавших в греческой публицистике соответствующие социальные ассоциации, то, например, сисситии (совместные трапезы), практиковавшиеся на Липарах[53], известны в качестве пережитка совместных родовых трапез не только в Спарте, но и в Италии, где празднества подобные Сатурналиям или Компиталиям, т.е. демократическим празднествам, связанным с древними родовыми культами, также сопровождались совместными трапезами, при этом именно «коммунистического» толка, поскольку в них принимали равное участие все слои населения. Что касается равного раздела земель у липарцев и последующего их передела через каждые 20 лет[54], то аналогичные порядки, соответствующие принципам существования поземельной общины и наблюдаемые [87] в разных странах и в разное время вплоть до недавнего прошлого, в античности засвидетельствованы Цезарем для свевов[55] и Горацием для фракийцев (гетов)[56]. Названные параллели вполне подтверждают историчность Диодорова рассказа, но они не вполне объясняют его упор на коммунистический характер липарских общественных отношений, так как сами по себе аналогичные факты, известные в отношении других общин и из других источников, подобного истолкования в древности не вызывали, по крайней мере в столь же категоричной форме. Следовательно, Диодор, или вернее его источник, специально связывал соответствующие факты из истории липарской общины с ходячими представлениями о «коммунистическом» быте в духе легенд о равноправном и справедливом распределении достатков в далеком прошлом, во времена «золотого века». Не лишено интереса, может быть, и то обстоятельство, что липарское общество, по рассказу Диодора, не являлось чисто греческим, но смешанным — греко–италийским, — поскольку переселенцы с о–ва Родоса и из города Книда соединились на о–ве Липаре с местным населением, имевшим своих легендарных вождей–царей, имена которых (Липар, Эол, Астиох) звучат как имена эпонимов и позволяют их трактовать опять–таки в духе соответствующих социальноутопических легенд. Хотя Диодор и не говорит этого прямо в данной связи, но можно представить себе, что легендарные представления о справедливой жизни не испорченных цивилизацией варваров, которые пользовались популярностью у греческих авторов, писавших на социально–исторические темы, подразумеваются и в случае с липарцами. В греческих общинах, полагал он, нечего искать какого–либо подобия коммунистического общественного устройства. Разве что можно было вспомнить иной раз о возникновении той или другой общины через посредство выселенцев–рабов; среди них когда–то могли существовать аналогичные отношения, след которых, однако, совершенно изгладился за давностью времени. Господствовавшие [88] некогда на Липарских островах порядки изменились, по словам Диодора, с тех пор, как прекратилась борьба с этрусками, т.е. с IV—III вв. до н.э., в особенности же с тех пор, как Липары были завоеваны римлянами.

Предания о социальных явлениях, сходного с липарским «коммунизмом» характера, находим также в рассказах, связанных с историей утверждения мамертинцев в Мессане в начале III в. до н.э. Захватившие Мессану италийские (лукано–кампанские) наемники произвели в ней передел земель и некоторые другие уравнительные мероприятия, о которых едва лишь позволяет догадываться глухой и завуалированный пересказ позднейшего мамертинского историка, частично сохранившийся у Феста. Действия мамертинцев в Мессане, объяснявшиеся древнеиталийским обрядом «священной весны», в силу которого посвященная Марсу (Мамерсу) молодежь отправлялась на поиски новых мест поселения для создания свободных и счастливых условий жизни, связываются все с теми же древними легендами, с культами богов–царей — учредителей и блюстителей справедливого порядка и таят в себе объяснение и оправдание всякого рода уравнительных мероприятий.

В заключение нельзя не отметить, что подобные же уравнительные тенденции, питаемые древними представлениями о всеобщей бедности и о равенстве земельных наделов, от культивировавших их низших слоев общества в древнейшей латино–этрусской среде передались позднее также и стремившимся к строгому образу жизни слоям зажиточного плебса и даже аристократии в Риме. Они старались представить своих предков в виде знаменитого Цинцинната или Тита Квинкция, возвращавшимися из сената или из похода к своему heredium'y (наследственной земле), который у них был такого же размера, как и у любого другого рядового римского гражданина, и который они обрабатывали своими собственными руками. Подобная картина при всем ее кричащем противоречии с реальной действительностью настойчиво возникала перед глазами не только бедного, но и «среднего» римлянина. Разного рода сентенциями на тему о строгой и благородной бедности царских и древнереспубликанских предков заполнена была римская морализирующая литература, а равно и поэзия позднереспубликанского времени[57]. Царь Ромул, живший в хижине, [89] крытой соломенной крышей, римский сенатор или консул легендарных времен республики, сам пашущий свою скромную наследственную пашню, — этот идеал, возникший из уравнительных стремлений низших слоев общества, весьма сильно повлиял на мировоззрение плебса, постепенно возвышавшегося и образовавшего нобилитет и всадническое сословие, а также и некоторой части римской аристократии. Свое право господства над рабами, плебеями и завоеванными общинами господствующие сословия Рима оправдывали иногда пуританскими идеалами, заимствованными из мечтаний и чаяний общественных низов. [90]

Глава третья.

Следы коллективного рабовладения в Италии

Италийская археология сохранила бытовые комплексы конца эпохи бронзы и начала эпохи железа, считающиеся классическими образцами родовых поселений, — террамары долины реки По с их стандартизацией быта и некрополей, свидетельствующие об удивительном равенстве социального положения обитателей. Там, вероятно, должна была существовать та отчетливая и строгая организация общества по родам, куриям и филам, отголоски которой мы находим в древнеримских легендах о начале города, так же как и в более поздних политических учреждениях, удержавших известные архаические черты.

Организация римского общества на заре его истории сохраняла очень много от родовых учреждений, хотя и несколько измененных или изменивших свои функции при удержании их древней формы. И формы эти, как они вырисовываются из позднейшей анналистики и из юридических документов, настолько внушительны и органичны и создают впечатление такой логики и гармонии, что новейшие социологи не перестают восхищаться их стройностью и закономерностью. Л. Морган[1], говоря о древнеримской родовой организации, писал: «Управление, учрежденное Ромулом и усовершенствованное его непосредственными преемниками, представляет родовое общество в такой высокой структурной форме, какой оно никогда не достигало ни у одной из ветвей человеческой семьи». А вслед за ним ею [91] восхищался и описывал ее в качестве образцовой и Фридрих Энгельс[2].

Такую же общинную организацию, как у латинян, следует предполагать и у других древнеиталийских племен — этрусков, умбров, сабинян, самнитов, осков и др., имена которых сохранила греко–римская традиция, археология же открыла их поселения и некрополи. В VIII—VII вв. до н.э. древняя родовая организация претерпела существенные изменения; обработка металлов, взаимные военные столкновения и торговые отношения с греками и пунийцами приводили италийскую родовую общину к разложению, вызывали концентрацию некоторых богатств в руках у племенных вождей и группировавшейся вокруг них военной дружины, о чем мы можем судить по рассказам о Ромуле и его sociales. Вожди и их дружинники старались расположиться внутри или близ родовых поселений на выгодных и защищенных в военном отношении возвышенностях (arx). Если поселение эпохи Вилланова в древней Болонье позволяет лишь предположительно говорить именно о такой организации его политической жизни, то остатки укрепленных мест на возвышенностях в Средней и Южной Италии (в особенности в Тоскане) создают в этом отношении весьма определенную и довольно единообразную картину.

Единообразной является, как можно было убедиться, и картина древнейших форм древнеиталийского рабовладения, поскольку они выступают из погребального обряда, необычайно выразительного в своей социальной сущности. Однако, несмотря на наличие столь многочисленных и несомненных ритуальных захоронений, свидетельствующих о широком распространении рабства в Италии уже и в столь ранние времена, о первоначальных конкретных формах древнеиталийского рабовладения приходится лишь догадываться, основываясь отчасти на смутных и отрывочных сообщениях греко–римской традиции и на исторических и этнографических аналогиях.

Остатки гентильной организации в древнем Риме, насколько они позволяют реконструировать социальные отношения VIII—VII вв. до н.э., заставляют предположить [92] наличие родовой собственности на землю и на все находившееся в роде движимое имущество, власть над которыми сосредоточивалась в руках главы рода или главы большой семьи[3], выделившейся внутри рода в качестве реальной общественной и хозяйственной единицы. Рабы, как часть родового имущества, также должны были находиться в ведении главы рода. Для раннереспубликанского времени реальность подобной родовой принадлежности и коллективной собственности на рабов подтверждают предания о переселении вместе с его клиентами и рабами в Рим из сабинского Инрегилла рода Клавдиев, принятого в состав римской патрицианской общины и получившего отведенную ему землю за рекой Аниеном, и о других римских и этрусских родах, таких как роды Фабиев и Цильниев, выступавших на политической арене вместе со своими клиентами и рабами.

Есть также сообщения о том, что этруски в борьбе с куманским тираном Аристодемом на рубеже VI—V вв. до н.э. употребляли в качестве вспомогательной военной силы находившихся в зависимости от них дауниев и умбров[4]. Следует думать, что эти умбрские пенесты, или клиенты, прибыли на войну в составе этрусских родовых военных соединений и являлись коллективной принадлежностью этих родов. Известно, кроме того, что расселившиеся в VII—VI вв. до н.э. по южной части Апеннинского полуострова сабелльские племена луканов и бруттиев обратили в рабство завоеванные ими племена энотров[5]. Надо полагать, что эти находившиеся в рабской (или полурабской) зависимости друг у друга племена энотров, луканов и бруттиев также являлись объектом коллективного родового или племенного владения. [93]

О характере отношений, складывавшихся у племен–победителей с побежденными и порабощенными племенами, не сохранилось никаких прямых данных. Некоторое представление о таких отношениях могут дать, впрочем, также довольно отрывочные свидетельства поздних авторов о сармато–германских племенах, находившихся в рабстве у завоевавших их других германских же племен. Возникавшие между этими племенами отношения, быть может, были близки тем, какие складывались на тысячелетие раньше между племенами раннеримской Италии. Представить себе подобные отношения более конкретно позволяют, кроме того, некоторые этнографические наблюдения. Так, например, североафриканские туареги, находившиеся еще в XIX в. в отношениях господства над другими, близкими им этнически, но более слабыми в военном отношении племенами, держали их в коллективном рабстве, заставляя пасти свой скот, обрабатывать землю и выполнять другие работы, плоды которых становились достоянием всего племени–завоевателя или во всяком случае его правящей верхушки, но при этом представители порабощенного племени не попадали в личную зависимость кого–либо из числа племени победителей[6]. Отношения туарегов весьма напоминают отношения причерноморских царских скифов к родственным им скифским же племенам, которых они, по свидетельству Геродота[7], видимо, так же, на правах завоевателей считали своими рабами. Скифские рабовладельческие отношения тем более похожи на архаические формы рабства в Италии, что в Скифии и по описаниям Геродота, и по многочисленным археологическим данным наблюдаются такие же ритуальные захоронения рабов, как и в Италии. Любопытно при этом отметить, что обычай ритуального захоронения рабов отнюдь не связывается с жестокими и грубыми формами рабства, характерными для развитого рабовладения, когда обычай ритуального убийства рабов почти уже не сохраняется. Как у туарегов, так по–видимому, и в Скифии рабство родственных племен напоминало скорее крепостное состояние, когда рабы жили своими родами, сохраняя полностью весь свой общинный распорядок, пользовались в своей внутриплеменной жизни полнейшей свободой и были обязаны своим владельцам [94] лишь определенными трудовыми и ратными повинностями. Подобные же отношения складывались, как мы знаем, также и в менее развитых в хозяйственном отношении древнегреческих общинах, каковы Спарта, Фессалия и др. Такого же рода патриархальное рабство наблюдалось еще в сравнительно недавнее времена у североамериканских навахов[8]. Имевшиеся у них рабы–иноплеменники из числа военнопленных пользовались значительной свободой в общине, их часто принимали в семью, и дети от браков их со свободными членами общины также становились свободными навахами. Эти рабы обычно выполняли полевые или домашние работы совместно с членами общины. Но именно рабов приносили в жертву, когда этого требовал религиозный ритуал. У тлинкитов XVIII в. и у квакиютлей XVIII—XIX вв. рабы, принадлежавшие вождям племен и главам больших семей, использовались на всякого рода черных и тяжелых работах, в частности в качестве гребцов на рыбной ловле, для ухода за скотом и т.п.[9] Наряду с примитивным рабством у североамериканских индейцев могут быть прослежены отношения, напоминающие италийскую или галльско–германскую клиентелу[10]. Так, например, освобожденные рабы у квакиютлей приравнивались к «хамаля» — слабым, не имеющим в достаточном количестве пищи людям, низшему слою сородичей, — социальное положение которых мало чем отличалось от положения рабов[11]. Подобные либертины североамериканских индейцев могут быть, вероятно, сопоставлены с литами древних германцев, о которых речь будет идти более подробно ниже.

Хотя, по сообщениям некоторых наблюдателей, обращение с рабами у тлинкитов и квакиютлей было довольно жестоким и жизнь их зависела от произвола их владетелей, тем не менее положение их в общине было достаточно свободным и распоряжались ими вожди и домовладыки, как это и подобает при коллективных формах, когда рабы не являются предметом внутриплеменной торговли и не [95] находятся во владении у отдельных общинников. Более развитые формы рабства, связанные с промысловой охотой на пушного зверя, с увеличением числа рабов и усилением работорговли, наблюдаются у индейского племени нутка[12].

Весьма вероятно, что государственное рабовладение в Риме, наблюдаемое в больших размерах в эпоху поздней республики и империи, корнями своими уходит именно в патриархальное рабство, когда рабы, подобно земле и скоту составляли собственность всего рода и каждый gens включал в себя подобно более поздней большой семье с ее familia также клиентов и рабов. Это без каких–либо колебаний допускал уже Т. Моммзен, полагавший, что почти все работы у древних римлян, за исключением исполнения общественных должностей (honores и munera), считавшихся почетной обязанностью патрициев, производились руками государственных рабов и других подневольных социальных категорий, причем труд их по сравнению с трудом рабов частных лиц имел первоначально «совершенно преобладающее значение»[13]. В том, что рабы первоначально представляли коллективную собственность, убеждает несомненный факт принадлежности военнопленных в первую очередь римскому государству, а лишь затем в результате раздачи или распродажи от имени государства по распоряжению консула–полководца — отдельным лицам[14].

То, что известно о положении римских государственных рабов в эпоху республики (во II—I вв. до н.э.), свидетельствует о их более свободном и привилегированном положении по сравнению с частновладельческими рабами. Эти привилегии были не только фактического, но и правового характера: рабы получали государственным порядком от цензоров участки земли для поселения[15]. Государство давало им определенное содержание (cibaria), которое Моммзен сопоставляет с государственным жалованием[16]. В эпоху империи содержание это выплачивалось, видимо, как правило, один раз в год[17], и у Плиния Младшего оно имеет наименование cibaria annua. Фронтин исчисляет содержание [96] 240 государственных рабов (аквариев), занятых поддержанием в порядке водопровода, в 250 тыс. сестерциев в год, что составляет на одного раба более 1000 сестерциев[18]. По расчету Моммзена, основывающегося на данных Сенеки[19], содержание частновладельческого раба составляло примерно 500 сестерциев[20], из чего следует, что государственные рабы довольствовались в среднем вдвое лучше рабов частновладельческих. Государственные рабы, если не в правовом, то в традиционном порядке могли, видимо, рассчитывать на освобождение по прошествии известного времени и в качестве награды за прилежный труд. По крайней мере Сципион Африкан, по словам Полибия[21], заявил взятым в Картагене в плен испанским ремесленникам о том, что они зачисляются им в категорию римских государственных рабов (δημόσιοι της, Ρώμης) и что он им обещает за хорошее поведение и прилежание в своем ремесле в будущем освобождение. Для бывшего государственного раба получение освобождения означало прежде всего, по–видимому, свободу передвижения и возможность возвращения на родину, хотя, вероятно, отнюдь не улучшало ни его материального, ни официального положения. Обращение Сципиона к ремесленникам Картагены звучит так, как если бы он сообщал им о большой милости по отношению к ним со стороны Рима, ставящей их в завидное по сравнению с другими испанцами положение. Реальное содержание этих преимуществ перед правовым положением не только частновладельческого раба, но также и свободного перегрина заключается в том, что государственный раб, по–видимому, пользовался правом приобретения и отчуждения собственности и совершения денежных операций[22] — права, которые регулировались судебным порядком через посредство общинных магистратов[23]. Правда, подтверждающие это [97] данные относятся по большей части к эпохе империи и не могут служить прямым доказательством того, что и в раннее время римской истории общинные рабы пользовались подобными же правами. Косвенным подтверждением возможности такого предположения могут служить цитированные нами выше надписи муниципальных и коллегиальных рабов, характеризующие последних в качестве самостоятельных и активных предпринимателей и относящиеся к достаточно раннему времени.

Необходимо при этом иметь в виду, что государственное рабовладение не только не развивалось, но, наоборот, деградировало в эпоху империи, когда в ряде случаев власти заменяли государственных рабов (в такой, например, области их применения, как пожарная охрана и водопроводная служба) рабами императорской фамилии или формально свободными людьми, организованными военизированным порядком. Сведения об этом касаются Рима[24], а в небольших городах, быть может, и в императорское время этого рода деятельность, как и многие другие функции, о которых речь будет идти несколькими строками ниже, оставалась в руках государственных рабов. Однако, впрочем, и в Риме о государственных рабах свидетельствует достаточное количество надписей[25].

Государственные и общинные рабы находили применение в самых различных сферах древнеримской жизни. Одно место у Ливия[26] позволяет предполагать, что в царствование Тарквиния Гордого общинные рабы, равно как и другие приравненные к ним неполноправные элементы, которых он именует плебсом и «римскими людьми, обращенными из завоевателей соседних народов в ремесленников (opifices) и каменщиков», применялись при рытье каналов и на строительных работах[27]. Известно также, что государственные рабы широко применялись на строительствах дорог, акведуков и на разного рода других строительных и хозяйственно–ремесленных работах[28]. Государственные [98] рабы, так же как это имело место и в греческих полисах, использовались в качестве фактических исполнителей (гиперетов) постановлений различных государственных и городских магистратов. Они были гонцами, глашатаями, состояли для разного рода технических функций при консулах, преторах, квесторах, эдилах и других магистратах. В государственном фиске рабы использовались в качестве счетоводов и бухгалтеров[29]. В литературе и надписях встречаются упоминания о государственных рабах в качестве библиотекарей в публичных библиотеках[30]. Государственные рабы применялись очень часто в качестве гребцов на военных кораблях[31]. Рабы, призывавшиеся на военную службу, также, вероятно, в большинстве были из числа государственных рабов или государственным порядком мобилизованных частновладельческих рабов, но из этого качества они, по–видимому, по крайней мере официально переходили сразу же в категорию свободных и приобретали права гражданства, хотя и урезанные.

Государственные рабы и в какой–то мере приравнивавшиеся к ним по своему положению перегрины, занимавшиеся ремесленным трудом, торговлей и т.п. как в Риме, так и в других италийских общинах, нередко бывали организованы в коллегии, о чем уже выше шла речь, применительно к коллегиям римских ремесленников. Такого рода организации — коллегии и фамилии государственных или муниципальных рабов и либертинов — свидетельствуются иногда большим количеством эпиграфических памятников, как в Капуе[32], Минтурнах[33], Остии[34], Риме[35] и других пунктах. При этом надписи прослеживаются иногда с III—II вв. до н.э., утверждая этим значительную древность и активность создававших эти документы лиц и организаций. Иногда, как на Делосе, в Капуе и в Минтурнах, коллегии, [99] созданные по социально–религиозному признаку, объединяли муниципальных и частновладельческих рабов[36]. Самостоятельную организацию имели весьма многочисленные муниципальные рабы в Остии, где они были объединены в Corpus familiae publicae libertorum et servorum[37], представлявшие собой род коллегии, находившейся под патронатом одного из остийских дуумвиров[38] (высшая городская магистратура). Деятельность этой коллегии, список членов которой насчитывает 78 человек, связана была, несомненно, с коммерческой активностью остийского порта, и именно с анноной, что, бесспорно, может подкрепить предположение о вероятной древности этой организации, поскольку ввоз хлеба в Рим был предметом заботы римской администрации с весьма давнего времени. Довольно характерно также для подчеркиваемого нами равенства положений рабов и либертинов в раннереспубликанские времена и то обстоятельство, что в списке остийской familia publica рабы и либертины не представлены в каком–либо определенном порядке.

Обстоятельством, тоже несомненно подтверждающим древность общинного рабовладения, является наличие государственных рабов среди служителей культовых учреждений. В особенности симптоматично то, что рабы–жрецы были обязательны в культах, совершавшихся extra pomerium, т.е. в привнесенных италийских или эллинизированных культах божеств, вроде арицинской или авентинской Дианы и Цереры[39]. В 312 г. до н.э. культ Геракла, находившийся до того в руках жрецов из рода Потициев и Пинариев, был передан государственным рабам, видимо, в порядке восстановления определенной культовой традиции. Этот демагогический жест римской администрации объяснялся тем, что рабы в подобных случаях как бы являлись представителями древнего порабощенного населения, связанного издавна с теми или иными привнесенными в Рим культами по месту первоначального почитания божеств–перегринов. Можно утверждать, что вообще в древнейших культах, корнями своими уходивших в родовое [100] прошлое, связанное в легендарно–исторических воспоминаниях со справедливой жизнью без рабства, рабы по традиции были желательными исполнителями жреческих должностей. Служение рабов в культах древнейших божеств плодородия и родоначалия было, по мнению, которое приписывалось царю Сервию Туллию[40], олицетворявшему в сознании потомков демократическую традицию, для этих божеств особенно приятным.

Этим же, видимо, объясняется и наличие рабов–жрецов в культе арицинской Дианы и раба–царя в культе Сатурна (мыслящегося также в его жреческой ипостаси). Оставляя в стороне идеологическую сторону этого явления для более подробного ее рассмотрения в другой связи, сейчас подчеркнем лишь присутствие рабов–жрецов в некоторых «перегринных» культах, принятых Римом из завоеванных им общин вместе с переселенными в Рим в качестве плебса их обитателями. То обстоятельство, что рабы отправляли некоторые плебейские культы, подчеркивает лишний раз первоначальную общность социального положения раба и плебея в качестве римского пленника, отдавшегося на усмотрение победителя.

Государственные рабы наличествовали в виде вспомогательного персонала в некоторых чисто римских культах и при жреческих коллегиях: присутствие их отмечается источниками для коллегии Арвальских братьев–жреческой коллегии одного из древнейших культов общелатинского происхождения — и для коллегии хранителей изречений оракулов[41]. Засвидетельствованы они также и для других жреческих коллегии[42].



Поделиться книгой:

На главную
Назад