Шелихов. Русская Америка

Сидели компанией на тёплой палубе, благодушествовали под хорошим ветерком и говорили о разном. А рыбка — так, ради баловства.

Ветер трепал бороды. Ворошил волосы.

За главного у рыбаков был Степан.

   — Присаживайся, — сказал он Григорию Ивановичу, — рыбка — сладость.

И, потеплев лицом, рыбку протянул, подставил чашку с клюквой.

Григорий Иванович присел рядом. Рыбки испробовал. И впрямь рыбка была сладость. Струганинке из осётра или тайменя не уступит.

   — Воля, — рукой в море показал Степан, — прямо степи наши зауральские...

Глаза у него вспыхнули.

Мужики заулыбались.

   — Ширь...

У мужиков тёмные лица. Шеи порезаны морщинами, как шрамами. Руки узласты.

   — Воля, — вздохнул кто-то со вздохом.

И радость, и грусть, и боль, и стремление вечное человека к размаху, широте, свободе были в том голосе.

И посмотрели все за борт.

Разные лица. Худые, со скулами, туго обтянутыми кожей; крепкие, так, ничего себе, сытые; смуглые по-цыгански и светлые кожей. И глаза разные: и карие, и серые, и небесной голубизны. А смотрели вдаль одинаково. И видели, наверное, одно.

К вечеру небо на западе высветилось красным. И этот алый закат — волны, как кровью залил. Даже паруса на галиотах закраснелись.

   — К ветру большому, — глядя на закат, сказала Наталья Алексеевна. Всю жизнь на море прожила, знала приметы.

Но не только ветер обещал закат.

Измайлов острым глазом разглядел малые тучки у горизонта: лёгкие, летящие. А это говорило: ветер и впрямь посвежеет, но направлению его непременно меняться.

Тут же стоявшие таёжные мужички подтвердили:

   — Да, это так...

   — С востока ветер зайдёт...

Приметы не обманули. Ветер переменился на восточный и вышел в полный левентик. Суда шли переменными галсами в бейдевинде. Команды измотались, с вант не сходя. Попробуй полазай — поймёшь, что оно такое, морская жизнь. Канат — он как бритва. Одно только — бороду не бреет, а силы стрижёт. Степан, на что сильный мужик, и то плечи опустил. Руки горели, натёртые канатами до крови. А ему руки попортить трудно: на ладонях роговые мозоли, что добрые копыта. Знать, досталось мужику — раз до живого достало.

Ватажники ворчали в тот день:

   — Спины разломило...

Парень помоложе других, зубы белые скалил:

   — Сейчас бы на печку. К бабе... Куда как уютно...

Степан на него глаз вскинул — знал: те, что ворчат, дело сделают, а вот этот — ещё поглядеть надо.

Сказал как-то белозубому зло:

   — Замолчь!..

Но тот всё шебаршил. Молодой, зелёный был, вперёд всё забежать хотелось.

Степан беззлобно белозубого парня по спине похлопал ладонью нелёгкой:

   — Эх, ты, — сказал, — жеребчик наш, жеребчик...

Все заулыбались. Жеребчик — слово-то больно хорошее для мужика, ласковое.

Подходили к островам Курильским.

На горизонте из моря вырастали тёмные громады скал. Сперва затемнело что-то на волне. А потом всё явственнее, явственнее и лбы встали гранитные. Волны у скал ярились, одетые пеной. Такой вот лоб поцелует кораблик, и навек успокоишься. На обломах грани сверкали, как ножи острые. Тяжёлое было место.

Появились чайки. Забились за кормой, надрывно заорали. Чёртова птица чайка. Крик её рвёт душу.

К проливу подошли в полдень. Солнце как раз над головой поднялось: без блеску, а так — рыжая дыра в небе. Низким берегом показалась камчатская земля. Пихтарник чахлый, белые камни.

Мужики с опаской оглядывались:

   — Здесь, братцы, чесаться забудешь...

Григорий Иванович увидел, как прёт в пролив вода. Чёрная, страшная, дыбящаяся буграми. И волны низкие, без барашков, но злые, угластые, как алчные языки.

Воды немало повидал Шелихов, а такой — не приходилось.

Ангару свирепую видел. Лену в разливе. Немало других рек и речушек, что берега размывают, кедры могучие валят, камни ворочают. Над тайгой стон стоит, как такая река лёд взломает. Но всё это ни в какое сравнение не шло с тем, что сейчас за бушпритом галиота разглядел.

Вода, до горизонта в буруны одетая, словно кипела. И оторопь брала от одного взгляда на неё. Галиот затрясло, как будто его подбрасывали снизу на ладони.

   — Ну, черти, — надрывая глотку, заорал Измайлов, — команды выполнять мигом!

И крепкие слова пустил для бодрости. Весь подобрался, словно к прыжку готовясь. Шею угнул. Ватажников словами этими, как бичом, подстегнуло. Мужики по кораблику разбежались, шлёпая лаптями.

Беда двойная мореходам здесь угрожала. Идти надо было ходом хорошим, так как при малой парусности и небольшом ходе течение быстрое кораблик вспять бы оборотило, а как идти-то поспешая, ежели узость великая в проливе? Того и гляди, разбежавшись, в скалы влепишь.

До низкого, полого спускающегося к морю берега камчатского осталось рукой подать. И видно было уже, как вскипают в камнях у берега крутящиеся бешено воронки, как расшвыривает волна гальку. Вот-вот, казалось, галиот врежется в камни. Волна через борт плеснула, разом окатив палубу.

И тут бухнула, как пушечный выстрел, команда Измайлова: переложить паруса. И, вправду, как черти, бросились выполнять её ватажники. Понимали: от одного мгновения зависит жизнь каждого.

Замелькали натруженные руки, лица с разинутыми ртами, спутанные бороды, дюжие плечи, с буграми мышц, обозначившимися под армяками.

   — Навались! Ну же, ну, ребята!

Судно крутнулось на волне, словно бы и на месте, и, взяв ветер, ударивший под острым углом в паруса, правым галсом понеслось в море. Камчатский берег за бортом только мелькнул и стал уходить, уходить назад.

Измайлов, сорвав шляпу, широко перекрестился и, до бровей насунув её, глянул на команду: знай-де наших!

Не удержался, похвастался всё же мужик. Фертом прошёлся по палубе.

Ну да это в вину никто не поставил.

   — Орёл, — выдохнул восхищённо Степан, — орёл...

Башкой лохматой крутнул.

И кто-то вдруг радостно хохотнул. И все захохотали до слёз, до хрипу. Гнул смех людей. Валил на бухты канатов. Не часто мужику посмеяться выходит, а посмеяться он хорош. Редко кто так посмеяться умеет, как русский мужик. Звонко, весело, от всего сердца. Голову закинув, за брюхо ухватившись и зубы все показав. И здесь уж мужик товарища и по плечу хлопнет, и по шее заедет так, что у иного еле-еле голова на плечах устоит. Но шлепки эти, и толчки, и подзатыльники — всё нипочём, потому как веселится душа.

   — Портки-то не обмочили? — крикнул неказистый мужичонка, давясь смехом. Бородёнка у него прыгала, моталась по груди.

Смех гремел над палубой, объединяя всех общей радостью, только что всеми вместе одержанной, пусть малой, но победы.

   — Это нас, ребята, Кильсей спас! Он пузом, пузом навалился!

   — А ты, видать, гузном брал!

И опять захохотали. Заперхали, закашляли, давясь словами и смехом. И как будто не было только что пережитой грозной минуты, когда и у самых отчаянных замерло сердце.

Многое может человек, но во сто крат вырастают его силы, ежели рядом чувствует он плечо товарища, идущего с ним на одно, пусть даже и труднейшее дело. А может быть, и неодолим-то мужик оттого, что от веку товарищество ценилось и почиталось им превыше всего. И позора не было большего на Руси, чем позор измены.

Судно через пролив птицей летело, задорно бушприт вперёд выставив.

Эх, кораблик, птица лёгкая!

К курильскому острову, как и к камчатской земле, чуть не вплотную подвёл галиот Измайлов. Но здесь, пожалуй, ещё и пострашней было. Скалы чёрные на судно надвинулись, повиснув над головами. У бортов буграми вспухли водовороты. Страшно и подумать в такое бучило угодить. Завертит, закружит, сомнёт, сломает, и всё тут — конец.

И опять, как из пушки, бухнула команда капитана. С живостью необыкновенной ватажники переложили паруса, и галиот, уже левым галсом, из пролива рванулся в океан.

   — Ну, Григорий Иванович, — сказал Измайлов, — счастлив наш Бог. Не пропадём мы с такой командой.

   — И ты не оплошал, — возразил Шелихов.

   — А это уж как положено, — надул щёки Измайлов.

Серьёзный мужик был, а петух... Петух! Нуда оно, может, и лучше, ежели человек гребень вскидывать может. А то всё квёлый, квёлый — скушно. А так — алая на голове корона! Лестно ему, да и другим бодрее. Покрасуется человек сам на себя, другим покажет свою удаль — всем и жить легче.

Через полчаса галиот вышел на спокойную воду. Будто и не было страха и той чёртовой дыры со стремниной сумасшедшей.

Выведя корабль из пролива, капитан положил его в дрейф. Ждали отставшие галиоты. Паруса, приведённые к ветру в левентик, хлопали над головами... Команда спустилась в низы, только нёсшие вахту оставались на палубе да Измайлов с Шелиховым.

Солнце быстро клонилось к горизонту.

Григорий Иванович вглядывался в тёмные очертания скал, стараясь разглядеть в их тени белые паруса.

Но прошло и полчаса, и час, а ни «Святого Михаила», ни «Симеона и Анны» не было видно. Волна шлёпала о борта, говорила о чём-то тревожно и никак не могла договорить.

Мысль беспокойная в сердце, как иглой тыкала: «Что там у них? Не беда ли?»

Стуча каблуками ботфорт по палубе, Измайлов вдоль борти похаживал, заложив руки за спину. Покашливал в кулак хрипло, недовольно бормоча под нос.

При проходе коварного пролива немало случалось худого. И кораблик не один на дне здесь лежал. Душ людских погублено было множество.

И вдруг с мачты матрос крикнул звонко:

   — Паруса у острова!

Измайлов волчком на каблуках крутнулся. Бросился к борту.

Но тут уже и Шелихов на тёмном фоне скал увидел долгожданные паруса.

Галиот «Симеон и Анна» вышел из тени острова, и его паруса, в лучи стоящего над горизонтом солнца попав, вспыхнули нестерпимо ярко, как факелы. И всё ближе и ближе подходил галиот, всё выше и выше вырастая из волн.

Ещё через час пролив прошёл «Святой Михаил» и к флотилии присоединился.

Каюта была тесна, но всё же уселись за стол — и Шелихов, и Голиков Михаил, и все три капитана галиотов. Наталья Алексеевна в чашки медные, китайские, разливала чай. Настоящий жулан лучшей доброты, вывезенный из Кяхты. От такого чая и до смерти уставший человек поднимался как встрёпанный.

Лица у собравшихся скучные. Сидели давно, но договориться не могли. А разговор такой кого веселит? За разговором известно, и ночь просидеть можно, но зачем? Долгой она покажется. А долгая ночь кому нужна? Разве что молодому мужу с молодой женой, да и то лишь сразу после свадьбы... А так — что уж?

Над головами сидевших дырчатый жестяной фонарь светил. Скудный свет освещал стол, покрытые оленьими шкурами рундуки вдоль бортов. На одном из рундуков полулежал крупный человек с седой бородой, с густыми бровями над глазами, горящими лихорадкой, — Константин Алексеевич Самойлов. Старый портовик, всё разумеющий. Третий день Самойлова ломала болезнь, много лет назад поразившая его у мунгалов в южных степях. Трясло Самойлова так, что зубы стучали, но сейчас вроде бы полегчало. Но всё же лицо его — тяжёлое, изрезанное глубокими морщинами, — выдавало немощь особой печатью, всегда лежащей на лицах давно и сильно больных людей.

Капитан «Трёх Святителей» Измайлов — лысый, с висящими по углам рта длинными усами, дожевав кусок вяленой оленины и вытерев пальцы о камзол, подвинул чашку с чаем.

Чай пили не спеша, по-сибирски. Чай — напиток, за которым думается лучше, и оттого здесь не торопятся опорожнить чашку. А жулан и вправду был хорош. Настаивался он до цвета багряного, и когда разливали его по чашкам, казалось, не чай, но драгоценное вино льётся. Так глубок был цвет. Более же цвета поражал в жулане аромат. Сильно пряно пахнут садовые цветы. И есть среди них такие, запах которых кружит голову, дурманит, пьянит. Совсем иной запах у лесных цветов. В нём нет той силы, но тонкий аромат их всегда бодрит, освежает и запоминается навсегда хотя бы только раз вдохнувшему их благоухание.

Так и с чаем. Есть чай с терпкими запахами, сладкими, острыми, но жулан, не обладая ни одним из этих ароматов в отдельности, все их разом объединял и благоухал нежно и тонко, как лесной цветок. И, так же как лесной цветок, не пьянил и не дурманил, но освежал и придавал силу.

Наталья Алексеевна знала эти качества жулана и оттого к разговору трудному его и подала на стол. «Устали мужики, — считала, — жулан их подкрепит».

   — Думай, не думай, но раз миновали Курильский пролив, торопиться надо к островам Алеутским, — напористо говорил Михаил Голиков, беспокойно поглядывая юркими глазами, — беспременно торопиться.

Брякнул чашкой о стол.

Племянник Ивана Ларионовича из тех людей был, что всегда на своём хотят настоять. Есть такие — ты ему кол на голове теши, а он всё одно: туман-де на дворе... И роса...

Поди докажи, что там вёдро и солнце в зените. И видит такой, что прёт-то поперёк, хотя здесь и вдоль не пройти, а ему едино — давай поперёк.

Самойлов с рундука на него взглянул, но промолчал. Посчитал, видно, что время не пришло сказать слово. Взгляд его, однако, потяжелел. Видно было — не понравился ему разговор.

Измайлов, отхлёбывая маленькими глоточками, как в горнице в час добрый, а не на кораблике в опасном океане, сказал голосом мягким: