Путь к отцу

Тяжелый воздух комнаты сотрясал богатырский храп Симы. Сергей взял пластмассовую пробку и швырнул в ее распахнутый рот. Пробка угодила в лоб. Сима грузно перевалилась на бок. Теперь она только сопела.

Он сосредоточил все внимание на движении руки, дотянулся до бутылки и налил в стакан еще коньяку. Выпил. Мысли поползли вбок. Он вынул из пачки сигарету и закурил. Где он? Зачем? Сколько времени он здесь? Кто там храпит? Ах, да! Лунноликая. Она добрая и несчастная. Мы с ней пара. Мы похожи.

Пространство потекло, как струи воды. Он хотел удержаться за край стола, но тот стал мягким, как кисель. Эти упругие струи понесли его в неведомое. Он быстро пролетел сквозь фиолетовую пургу и остановился где-то в центре космоса. Вокруг сверкали и закручивались винтом галактики. Впереди стояла непроглядная тьма, оттуда несло холодом и смрадом. Вот из безжизненной тьмы выступили горящие синевой глаза. Они смотрели глубоко в душу.

— Кто ты? — выдохнул Губин.

— Я твой друг. Я тот, кто успокаивает тебя. Кто не дает тебе сойти с ума в этом жестоком мире, — раздался трубный глас.

— Ты ангел?

— Да, самый главный. Самый верховный.

— Спаси меня, ангел. Я пропадаю.

— Я здесь именно для этого.

— Господи! Как я рад! Наконец-то.

Раздался гулкий рокот. Глаза на некоторое время пропали из виду. Из тьмы сильно пахнуло упругим порывом ледяного холода. Но вот опять все успокоилось, и глаза снова загорелись в темноте.

— Не говори так больше, если хочешь моей помощи, — снова раздался рокочущий глас.

Страх пронзил Губина. Он понял, с кем сейчас говорит. И тогда сильный крик его потряс мрак космоса:

— Господи Иисусе Христе! Спаси меня, грешного!

Тут же пропал космос, растворились звезды с винтовыми галактиками и фиолетовая смердящая тьма. Сергей оказался на линолеумном полу в Симиной комнате. Он сел и вытер с лица горячие струи едкого пота. «Так! Все понятно! Мне все понятно… Спокойно. Все будет хорошо. Ой, что-то сердце так зажало. Больно. Надо опохмелиться. Нет. Нельзя. Хватит. Да немного. Совсем чуть-чуть, а? Чтобы поправить здоровье. А вот завтра завяжу. Правда, завяжу. Навсегда!»

Он налил немного коньяку и выпил. Дрожь утихла. Боль в сердце отпустила. Полегчало. Он закурил. Посмотрел в окно. Там занималась заря нового дня. Появились первые собачники. Дворник заширкал своей метлой. «Ну, вот я уже и не один. А что, если еще чуть-чуть? Для закрепления успеха выздоровления, так сказать». Он плеснул себе еще. Выпил. Ну, совсем захорошело! Кажется, и на этот раз пронесло. Он нетвердо доплелся до дивана и осторожно прилег. Сон мягко обволок его, и на этот раз он уснул без сновидений.

Поздним утром его разбудил резкий звонок телефона. Громко спящая Сима на звонок никак не отреагировала. Тогда Сергей тяжело встал и поднял трубку. Оттуда раздалось знакомое:

— Губин, я подумал и решил, что лучше тебе оттуда бежать. Прямо сейчас. Это болото тебя засосет.

— А куда?

— Ну, ведь есть же у тебя здесь какая-то тетка. Поживи у нее пока, а там чего-нибудь придумаем.

— Нет, Андреища, видно, у меня такая судьбинушка — тонуть с тонущими. Я попробую Симу отрезвить. Может, мы с ней вместе выплывем.

— Прекрати! Вместе погибнете!

— Не шуми. Здесь я тебя поопытней буду. Не волнуйся за меня.

Губин положил трубку и снова потянулся за коньяком.

Несколько недель он жил с Симой. Губин с ее помощью закупал в магазинах масло, икру, сигареты и водку. Возил все это ящиками в Нижний и сдавал в магазины знакомым продавщицам. Появились собственные деньги. Он приоделся, купил даже несколько уникальных книг. Только вот читать их стало совсем некогда. Стихия рынка поглощала все время. Правда, на коньяк время все-таки находилось. Когда он возвращался из Нижнего в Москву, они с Симой устраивали праздники «а ля гурмэ».

Сердце Сергей не жалел. Оно все чаще напоминало о себе тупыми болями. Иногда прихватывало так, что не вздохнуть. Он превозмогал приступ и продолжал терзать свое сердце.

В Нижнем Сергея потянуло заглянуть в свою квартиру. Взял пару бутылок коньяку для мировой и постучал в дверь. Вышел спортсмен и сразу ткнул кулаком в лицо Губина. Тот рухнул перед захлопнувшейся дверью, звякнули в пакете бутылки, и густая коньячная дурь растеклась в спертом воздухе, настоянном на кошачьих страданиях. От сильнейшей обиды и подлого удара сердце сжало стальной рукой. Он встал, превозмогая боль, и по шершавой стене пополз этажом выше к квартире Вадима. Перед глазами сигнальными ракетами поплыли сверкающие точки. По выщербленным ступеням вслед за ним тянулся след от разлитого коньяка и крови, обильно капавшей из разбитого носа. Ну, вот и дверь Вадима, как всегда, приоткрыта. Все же надо бы позвонить! После громкого звонка дверь открылась, и из темноты вынырнула недовольная физиономия Вадима. Он брезгливо посмотрел на окровавленное лицо Губина, понюхал воздух, грязно выругался и с треском закрыл перед Сергеем дверь. Тело его разом обмякло, и он до темноты просидел на ступенях, плача и молясь. Глубокой ночью боль в сердце стихла, он вытер платком лицо и, пошатываясь, вышел в ночную темень. Кое-как поймал такси и сразу укатил на вокзал. В Москву, к Симе! Там его не выгонят, там его ждут…

Андрей иногда приезжал к ним в гости, тоже напивался, но их темпа и объемов потребления спиртного не выдерживал и «сходил с дистанции на первом же круге». Андрей за время своего начальства заимел хроническую язву желудка, и она сдерживала его во многих вещах, как то: спиртное, жирное, острое, курение.

В один не очень прекрасный день у Губина опять прихватило сердце. Он лежал на диване, периодически отхлебывая из стакана коньяк. Сима сидела рядом и, по-бабьи подперев рыхлыми руками обрюзгшее лицо, сочувствовала сожителю. Влетел к ним Андрей, шумный и веселый:

— Все, господа, я начал новую жизнь!

— Уволился? Или от жены ушел? — страдальчески поморщился от шума Сергей.

— Гораздо лучше! Бросил пить. Только что от нарколога — и сразу к тебе, Губин. И к тебе, Серафима. Словом, «делай, как я, делай лучше меня».

— Во, дурачок, последней радости себя лишил, — протянула Сима.

— Да какая же это радость? Гадость одна.

— Ну и пошел отсюда! Ты нам больше не товарищ! — рявкнула Сима.

— Успокойтесь, вы оба, не шумите, ради… Голова трещит, сердце барахлит, вы еще тут кричите. Как бросил, так и начнешь. Я уж сколько раз бросал, а что толку?

— Нет, на этот раз не начну. Я ведь целый год с собой боролся. За этот год, Губин, я сделал большую работу: во-первых, я признал себя алкоголиком. А это, я вам скажу, очень непросто. Во-вторых, я понял, что это болезнь. В-третьих, я нашел врача и решился на лечение. В сущности, врач только поставил последнюю точку в этой эпопее.

После этого разговора Губин задумался о себе. Первой мыслью было пойти по стопам друга. Да! Пойти к наркологу и отдать себя в его волосатые руки. Пойти! Он несколько дней носил в себе это. «Мыслища сия умная» даже согревала его, вселяла освежающую надежду. Но тут же появлялись и другие мыслишки. Они назойливо витали вокруг, потом одна за другой влетали в сознание. «Да какой же я алкоголик, ведь я в любой день могу завязать. Другие вон пьют и побольше, и ничего. Я-то умею пить. Ну, конечно, бывают иногда переборы. Но у кого их не бывает! В конце концов, русский я или кто! А русские должны пить, это наша национальная черта, наша судьба, наш рок. Нет, погожу пока. Вот прижмет, вот ужо клюнет жареный на гриле петух в соответствующее стартовое место — тогда уж можно и к наркологу». Эти мыслишки успокаивали — и он продолжал обычную пьяную жизнь.

С Андреем же продолжали происходить метаморфозы. Он вернулся к своему писательству. Засел за роман, которым грозил разродиться еще в общежитии. Стал много читать. Но вот однажды он признался Губину наедине, чтобы не слышала Сима, что он стал ходить в храм. Посещает воскресные службы, исповедуется и даже принимал Причастие. О своей первой исповеди он рассказывал несколько раз. Она его «просто перелопатила». Оказывается, Церковь осуждает лечение у наркологов методом кодирования и считает это грехом. Андрей даже поспорил об этом со священником. Он говорил ему, что ведь именно после отрезвления и благодаря этому он пришел в храм. Но отец Виктор был непреклонен и грех этот ему не отпускал.

Тогда Андрей пошел к своему наркологу и рассказал ему о своем горе. Тот его успокоил, что не все священники понимают суть его метода. И все современные методы лечения называют кодированием или гипнозом. А он использует рефлексотерапию. Более того, к нему направляют своих прихожан священники из разных московских храмов. Более того, он был у одного из знаменитых иереев из монастыря, и тот даже благословил его деятельность и просил возглавить при монастыре наркологический центр. Андрей снова пошел к своему священнику и рассказал о встрече с наркологом. Тот внимательно выслушал и повторил, что это грех, и пока Андрей не признает его и не раскается, он этот грех отпустить не может. Андрей пошел тогда в другой храм и на исповеди поведал о своей проблеме другому священнику. Выслушав его, молодой батюшка строго настоял, чтобы Андрей вернулся к своему духовнику и закончил начатое с ним. И еще отругал за гордыню и метания по храмам. Андрей снова вернулся к отцу Виктору, просил прощения и раскаялся в своей гордыне. Когда он вышел из храма, то понял, насколько же это здорово — отпущение грехов. В том месте души, где жила ноющая заноза, стало чисто и спокойно.

Заезжал к нему командированный Вадим. Попытался Андрей поделиться с ним своей радостью, но в ответ получил такой заряд желчи, что долго не мог отмыться. Вадим принялся издеваться над исповедью и стремлением к кротости и смирению: «Что ты все к батюшкам ходишь-то? Да ты сам уже давно батюшка. Ха-ха. А «кротость» происходит от слова «крот», ты не находишь? Хи-хи-хи. А я вот думаю, возможно было бы процветание Запада с Православием? Нет, только с прагматичным протестантизмом!» А когда Андрей за столом предложил помолиться, Вадим рассказал, обращаясь к жене и дочке, пошлый анекдот. И снова гаденькие «хи-хи» и «ха-ха». О Боже! Прости его, ибо не ведает, что творит. Хотя ведает, ведь почти всю Библию прочел. Тогда тем более, прости его, Господи, по великой милости Своей.

Еще Андрей рассказал, что к нему обратился его приятель Руслан с просьбой взять на работу. Руслан пожаловался, что после лечения у нарколога и полугода трезвой жизни он из-за ссоры с женой, в отместку ей, купил в ларьке бутылку водки и так сильно отравился, что оказался в больнице в реанимации. Пролежал там полтора месяца с опухшими ногами, несколько раз уже прощался с жизнью, во время комы видел ангелов, раскрытые ворота и свет из того мира, что за воротами. Андрей посоветовал Руслану обратиться насчет работы в церковь. Сказал-то вроде без особой надежды, по наитию. Но вот Руслан действительно обошел несколько храмов, и в одном из них его очень хорошо приняли и предложили заняться реставрацией. Теперь он при церкви, при работе, и даже деньги какие-то появились.

Губин слушал очень внимательно и радовался, конечно, успехам своего друга. Но вот только при этом чувствовал, как в глубине души зарождалась ма-ахонькая такая зависть. Сам-то Губин обходил церкви стороной. А если и заставлял себя зайти внутрь, то ощущал свою чужеродность на этом празднике веры и даже какую-то вину, что вот он, пьяница и грешник, вошел в святое место.

Как-то Андрей принес свой рассказ и просил оценить. Губин тогда целый день суетился и о рассказе вспомнил уже поздно ночью. Взял его с собой на кухню, налил коньяку и засел читать. Дочитав до половины, Губин отложил рассказ и пытался разобраться в своих чувствах. Ну почему? Почему все, что написал Андрей, находит в его душе раздражение? Подумаешь, рассказ! Да что он, не читывал их, что ли? Но вот именно Андреевские так ранят его. Тогда он налил себе еще коньяку и поставил перед собой телефон. Заглянул в комнату. Там мирно похрапывала его сожительница. Ее распахнутый рот вызвал в нем сильную волну раздражения.

Часы показывали полвторого ночи. Андрей говорил, что по ночам он пишет. Вот сейчас и проверим. После двух длинных гудков Андрей ответил:

— Что, Губин, и тебе не спится?

— А откуда знаешь, что я?

— Да определитель показал твой номер.

— А… Читал сейчас твой рассказ.

— Я так и понял.

— Понятливый ты наш… Не понравился он мне, вот что! Зачем это все? Ах, соблазнили его, маленького! Да ты сам этого хотел. Подумаешь, у него романы были! Да у нас оне тоже водились, может, даже и поболе, — Губин сам удивился визгливости своего голоса.

— Постой, постой. Ты хоть до конца-то его дочитал?

— Дочитал, конечно…

— Что ж ты не понял, что это прощание? Со всем этим миром. И с женщинами как одним из источников удовольствий и надежд на счастье земное. Это все! Моя жизнь плавно переходит в новое состояние «монастыря в миру».

— Со мной тоже все? — сипло выдавил Губин.

— Твоя келья — соседняя справа.

— Я — и в монастырь! Да я в миру по-человечески жить не научился. Я в церковь ходить не могу: страшно и стыдно!

— А вот это ты зря. Страшно там, где Бога нет, а в храме Он с нами постоянно. «Где двое или трое соберутся во имя Мое, там и Я с вами пребуду». А что касается стыда, то это стыд ложный. Кому, как не несчастному и страдающему, открыты двери храма. Христос сказал, что Он пришел не к здоровым, а к больным. Так что скоро ты войдешь туда. И уже навсегда.

— Откуда у тебя такая уверенность?

— Не знаю. Только уверен в этом, и все тут. Зря, что ли, ты Библию читал? Зря, что ли, письма такие красивые выписывал?

— Да это был другой человек. Мы с тем вторым отличаемся степенью свободы.

— Да, там, в застенках, ты был свободней.

— Эх, Андреища, раззадорил ты меня! Я сейчас тоже засяду за лист. У меня давно один сюжетец вертится в голове.

Губин положил трубку, достал с полки свои старые рукописи. Там были залежи «умных мыслищ» и «накидки-нашвырки» — черновые наброски будущих шедевров. Он перебирал листочки, исписанные красивым завитушным почерком, и думал, до чего же хорошо, что он их не выбросил. А ведь бывали такие намерения. Бывали.

Сергей положил перед собой чистый лист бумаги, взял ручку и призадумался. Выпил еще коньяку. Опять думал. Заварил крепкого кофе, выпил. Снова думал. Но лист так и остался чистым.

Повторил он этот эксперимент и на следующий вечер. Но муза так и не зашла за ним. Он понял, что раздражение было следствием его собственного творческого застоя. Душа зябко молчала. Вернее, то, что из нее исходило, походило на тот смердящий мрак, который ему снился. «Да ладно тебе, брось, все это ерунда», — произнеслось из нутра. Тогда он вынул из холодильника копченой колбаски, сырку, пахучей зеленюшечки, потненький помидорчик. Порезал и разложил на тарелке. Поставил перед собой целую бутылку коньяка…

Утром Сима зашла на кухню и обнаружила своего Сереженьку молча сидящим за столом и уныло «лупоглазающим» в окно. Две опорожненные бутылки из-под коньяка стояли перед ним. Одна рука теребила седую бородку, другая выводила на бумаге каракули. Серафима присела рядом и погладила его большую голову. Он поднял на нее усталые глаза.

— Рыбонька, выпить хочешь?

— А что, осталось разве чего?

— А я ночью сбегал, — он поднял с пола пакет и продемонстрировал десяток бутылок портвейна. — Вот, что-то на портвейн опять потянуло. Меня ведь раньше Портвейнычем прозывали.

— Значит, по стакану — и в школу не пойдем? — обрадовалась Сима.

— Со школой, кажется, покончили…

Повеселевшая сожительница приняла стакан портвейна и взялась жарить куриные ноги.

— Серень, ты расскажи опять про свою театральную жизнь. Очень я это люблю слушать.

Губин в который раз погрузился в воспоминания своих лицедейских похождений. А рассказывать он и любил, и умел. Он изображал разных знаменитых людей, с которыми вместе играл. Имитировал их мимику, жесты и голоса. Припоминал забавные мелочи, потешные сценки, случайные смешные фразы. Сима хохотала, а он думал про себя: почему же на бумагу это никак не ложится? Почему, как писать, так сразу — ступор какой-то. Зашла на минутку соседка, да так и осталась сидеть с ними, не в силах оторваться от Губинского спектакля. А он разошелся! Надел новый костюм, прицепил бабочку в горошек, жестикулировал, говорил, изображал, пил, закусывал, снова актерствовал и снова пил.

Сергей сидел за столом и наблюдал за растекающейся по клеенке лужей. Только что он потянулся за стаканом, и непослушная рука опрокинула бутылку с остатками портвейна.

Он наблюдал за лужей и думал: «Вот я смотрю на лужу», смотрел на тарелку с остатками растерзанной курицы и думал: «Я смотрю на тарелку, в ней курица».

Тяжелый воздух комнаты сотрясал богатырский храп Симы. Сергей взял пластмассовую пробку и швырнул в ее распахнутый рот. Пробка угодила в лоб. Сима грузно перевалилась на бок. Теперь она только сопела.

Сергей достал из сумки последнюю бутылку портвейна, налил в сальный стакан, выпил. Из вонючей горы мусора на клеенке выковырял окурок. Закурил. За окном уже светало. Скоро появится дворник с ширкающей метлой. В ушах сипло звенело. Сердце громко бухало в груди. Все громче и громче. Вот грохот приостановился — и боль, нарастающая тупая боль сдавила сердце. В глазах сигнальными ракетами поплыли сверкающие точки. Дыхание стало прерывистым. Холодный страх ударил в голову и растекся по сдавленной болью груди.

В глазах потемнело, и из затхлого мрака высветились синевой злые глаза. Трубный глас пророкотал:

— Вот ты и пришел снова ко мне. Жить хочешь, наверное?

— Хочу!

— Отрекись от Бога, и я спасу тебя. Я успокою тебя. У тебя будут здоровье, деньги и слава, красивые женщины и роскошные машины. Я все сделаю так, как ты хочешь. Только отрекись от Него.

В этот миг он увидел сразу все: могилы сына и матери, пустую сцену театра, спящую со своим мужиком Танюшку, Симу, Андрея, Вадима, Максима за столом казино, незнакомую красивую женщину и сверкающую белую длинную машину. И среди всего этого калейдоскопа — махонькую церковку и батюшку на ее пороге, открывающего тяжелую дубовую дверь. Он из последних сил набрал воздуха в грудь, стиснутую болью и страхом, и крикнул:

— Господи! Иисусе Христе! Помилуй меня грешного!

В тот же миг исчезли злые глаза, и рассеялся мрак. Осталась боль в груди.

…И встал он! И нетвердыми ногами, как в густом мазуте, поплелся к двери. Вышел из квартиры, добрался до лифта, спустился вниз и, тяжело передвигая ноги, качаясь, с хриплым стоном превозмогая давящую боль в сердце, зашагал по пустой гулкой улице. Он не знал, куда идет, только был уверен, что идти надо. Каждый шаг отдавался болью во всем теле. Струи горячего пота жгли лицо и катились по согнутой спине. В воспаленном мозгу пульсировала одна мысль: «Только бы успеть дойти».

Сколько времени он плелся, сколько шагов тупой болью ударили в горящую грудь — он не знал. За углом сине-белого здания двенадцатиэтажки сверкнул золотой купол церковки. Вот куда он шел! Всю жизнь свою никчемную шел. Вот в эту «махонькую церковку».

Силы его с каждым шагом таяли, в голове мутилось. Боль нарастала. Он по стене, обдирая руки и щеку в кровь об иссеченный временем кирпич церковной ограды, полз к воротам. Мимо него прошли старушки. Они укоризненно качали головками и шептали что-то. Губин разобрал одно лишь слово «пьяный». Он пытался попросить у них помощи, но из высохшего рта вырвалось только сипение. Сергей понял, что помощи не будет. Он должен дойти сам.

Ну, вот уже и ворота близко, надо только взобраться на ступени. Их всего пять. Он поднял ногу на первую ступень, но в голове завьюжило, и он рухнул. Теперь уже на коленях, цепляясь за ноздреватый камень ступеней обломанными ногтями, он полз к дубовым воротам. «Только бы успеть, а там — как Бог даст». За воротами сидел нищий. Он зло зыркнул на Губина:

— Куда лезешь, пьянь, это ж храм, а не пивнушка! Только тебя тута не хватает!

— Молчи, Вовка, не видишь, худо ему совсем. Я позову батюшку.

Губин обессилено прислонился к косяку и с надеждой смотрел в уютный полумрак храма. Оттуда с освещенной свечами иконы на него с любовью смотрел Сам Спаситель. Следом за старушкой навстречу ему семенил старенький батюшка. Губин открыл шершавый рот и чуть слышно прошептал: «Прости, батюшка, грешен я!» Батюшка наклонился над ним и, глядя в глаза, мягко произнес: «Бог милостив, Он простит». Обмягшее тело подхватили чьи-то руки и понесли внутрь храма. В голове мелькнуло: «Прощён!», и он отключился.

Очнулся Губин на постели в маленькой комнатке с побеленными неровными стенами. Рядом сидел батюшка и, закрыв глаза, перебирал четки. Над его склоненной головой висела икона Спаса Вседержителя. Взгляд Иисуса Христа проник прямо в сердце и влил в его истерзанную глубину сладостную исцеляющую струю любви. Боль отступила, по жилам ритмично пульсировала кровь, голова прояснялась. Слезы покатились по ободранным щекам Губина, и он понял, что вот так началась его новая жизнь. Жизнь в храме Божием.

Гений и ничтожество

Следом за ним Михаил внес коробку и в нерешительности остановился посреди кабинета. Громадная фигура личного охранника с простоватым курносым лицом словно заполнила собой все свободное пространство помещения.