Городские цветы (Конец водной феерии)

Я послушно кивал. Не мог не кивать — раз пил его водку?

Падение полное! Главное — в двухстах метрах отсюда мой дом, но я почему-то не могу пойти туда: не то состояние души, а теперь уже, после выпитого, и тела. Господи! Мой друг Игорь на небесах, летает там в поисках недостижимого идеала, другой мой друг, Никита, — в глухом застенке, мучается за тот добрый порыв, который совершил, и тяжело, наверно, ответит… а я тут трескаю водку. С кем? Один только что засадил моего лучшего друга в тюрьму, лишил его семью фамильного ожерелья, а Федю и Люду жилья. Другой, играя Никитушкиной лосиной ногой то на повышение, то на понижение, фактически обобрал нас — а я пью с ними, киваю и поддакиваю. Для жалкого оправдания внушаю себе, что для литератора все полезно, и даже пытаюсь лепить какие-то стишки… «Вот Никиту в кандалах… вывели из „Корюшки“… Ах, ах! Ох, ах!.. Горюшко, горюшко!» Что происходит со мной? Творчество — удручающее. Жизнь моя запутана, слаба. Раньше я хоть что-то мог и умел, потом увлекся буддизмом, и после буддизма, видимо, совсем ослабел. Что я могу? Я не могу даже сказать этим людям: «Пошли вон!» Я даже себе не могу сказать: «Пошел вон!» Или себе, может, скажу? Не решусь! Постесняюсь — вдруг эти обидятся?..

Впрочем, если нет сил исчезнуть физически, есть способ исчезнуть химически — способ, хорошо известный на Руси. Я налил себе полный стакан водки и, сказав «Прощайте!», выпил его. Венгерологи запели что-то по-венгерски, и все пропало.

9

Очнулся я, сидя в инвалидной коляске… но коляска та была не моя! Во-первых, сильно обшарпанная… что же, я давно на ней езжу? А во-вторых, самое главное — передо мной была ручка переключения скоростей, другие непонятные ручки, спидометр (?), еще что-то, о чем я не имею ни малейшего представления, поскольку никакой транспорт никогда не водил… Откуда же это — моя мотоколяска? Не моя!

Мысль эта почему-то наполняла меня ликованием. А вот и хозяин. Горбун с маленькими ножками, перекидывает свое хрупкое тельце, опираясь на трость. Взгляд, однако, у него был уверенный и жестокий. К кому это я попал?

Он сел рядом и насмешливо смотрел на меня. И молчал.

— Скжт пжст… кк я здс окзлс? — слипшимся, горьким ртом произнес я.

— С неба упал! — усмехнулся он.

Я, видимо, настолько ослаб, что вдруг горячо ему поверил — может, действительно, я летал высоко, спрыгнув с крыши на провода, которые спружинили, а вовсе не сидел в той зловещей темно-синей пивной, где вершились гнусности, — и все, значит, неплохо… Людям ослабшим свойственно верить в легкую победу хорошего, в чудеса.

— С неба? — радостно произнес я.

— Ага… с неба, — усмехнулся он. — И валялся в грязи!

Да. Судя по состоянию моей одежды — он прав. Горячий пот вдруг прошиб меня. Я вытирался грязным платком.

— Так… куда прикажете? — издевательски произнес он, трогая рычаги.

— Мне бы… воды попить где-то. — Я специально выстроил длинную фразу, чтобы он оценил, что я понимаю, что сделать это — небыстро и нелегко… но не подозревал, что так оно и случится.

Он возил меня долго и непонятно, и я бы сказал, жестоко. Надолго оставлял меня и медленно-медленно куда-то уходил, ничего не объясняя… а встать я почему-то не мог — лишь жалко озирался: то какой-то магазинный тыл с ящиками в грязи, то узкий двор с кирпичной стеной, уходящей до неба… Я высох до кишок. Но безжалостный горбун возвращался без воды, ничего не объясняя, вез меня дальше и снова надолго бросал. Наверное, это и есть ад, наказание за все мои прегрешения? Вот мы въехали в какой-то дикий двор, красные дома с черными выбитыми окнами, ржавыми лесенками вдоль стен.

— Ну… тебе, наверное, сюда? — проговорил он, открывая с моей стороны дверку. Я поглядел на убогую дверку в углу… «Вытрезвитель». Ну что ж — он, наверное, прав. Может, хоть там мне дадут воды?

10

Но мечты мои не сбылись.

— На вас, алкашей, воды не напасешься! — таков был грубый ответ коренастой женщины, местной распорядительницы. — Вот, садись пока… в кресло. Сейчас доктор придет, разберется.

Из прошлых посещений подобных мест я помнил, что доктор определяет степень опьянения, а значит, дальнейшую твою судьбу.

Казалось, страшней ничего уже не будет, но — в соседнем кресле я увидел Федю. А я-то думал, что он сейчас высоко! Все мечты рушатся!

— Ну что… со свиданьицем, — мрачно произнес он. Как он здесь оказался? Ведь шел по небесам, я же своими глазами это видел!.. Мерещилось? Я боялся его спросить о судьбе его дочери Люды. Да и что спрашивать? Тут, конечно, где же ей еще быть? И действительно — скоро из-за приоткрытой двери донеслись ее вопли:

— Папа! Папа!

Не дай бог еще кому-нибудь из живущих услышать такой крик — и в таком месте! Федя с мучительной гримасой приподнялся.

— Да сиди! — грубо сказала хозяйка. — Ничего с ней такого не сделают! Перепилась просто. Но пятнадцать суток всем вам светит! — глянула и на меня.

— Папа!

Федя рухнул. Отчаяние овладело и мной. В то время, как мой друг Никита страдает за свое благородство в застенке, а другой мой друг, Игорь, летает в небе, я оказался здесь: кислая вонь, ругань, и помощи неоткуда уже прийти… Даже Федя, который своим огнем вывел нас из кромешной тьмы, когда мы гибли в Ладоге… даже он оказался здесь, и вместе со своей любимой дочуркой!

Зазвонил телефон. Дежурная вышла и, вернувшись, поманила меня. Я встрепенулся. Подул какой-то ветерок. Откуда? Подмигнул зачем-то Феде, потом, идиотски помигивая сам себе в зеркало, пошел. Ты и в тюрьме карьеру сделаешь! Кто это говорил мне? Или я сам придумал?

Привели в культурный кабинет, с фикусом. Начальник — свежий, молодой, румяный, представился:

— Лейтенант Топчий!

— Очень приятно!

Чу! Карьера?.. Но не хотелось бы делать карьеру здесь. И как-то в этой относительной чистоте и порядке вдруг прорвало меня, все страдания последних дней вспомнились, и я зарыдал. Как хорошо — зарыдать, после многих лет напряженных улыбок! И рыдать вдоволь, всласть! Топчий терпеливо ждал, пока я нарыдаюсь. Мягко улыбался. Веет спасением? От кого же это? Пропало, вроде бы, все!

— Поплачьте, поплачьте… Это хорошо. Ведь вы, говорят, сочиняете? нежно Топчий сказал.

Говорят? Это кто же, интересно, говорит? — какая-то часть мозга трезво заработала. Кто на помощь пришел? В последние дни реагировал на мои фантазии лишь Коля-Толя, который называл меня «маршалом брехни». Неужели с такой неожиданной стороны пришла помощь? Вот уж — не ожидал! От кого, от кого…

— Тут ваш друг согласился заплатить за вас штраф.

И вошел Коля-Толя. Я чуть было снова не зарыдал — с трудом сдержался.

— Ну, сильно он вас тут мучил? — свысока Коля-Толя поинтересовался.

— Да нет, ничего. — Топчий улыбнулся. — До дому доведете?

— Доведу куда надо! — сурово Коля-Толя сказал.

Я с трудом поднял голову, которая почему-то не держалась, пытался понять, что его слова значат, но так и не понял.

Коля-Толя, вздохнув, вытащил мятые деньги. Вот кто, оказывается, настоящий друг! Я чуть вновь не заплакал. На ярком свету, идущем сквозь окошко (закат?), мухи, облепившие деньги, зашевелились, пытались взлетать, вместе с купюрами. Сердце мое прыгнуло. Лосиные мухи! И те самые деньги, что Коля-Толя выручил зверскими перепродажами лосиной ноги, — бросил их на благородное дело таки! Никите в его застенке было бы сейчас радостно, если бы узнал: действия его приносят плоды! Узнает ли? Только мухи могут ему принести эту благую весть. Я с надеждой глядел на двух, вылетевших в форточку.

Топчий взял деньги.

— А почему… в мухах все? — брезгливо проговорил он.

— Липнут… к хорошему делу, — хмуро пояснил Коля-Толя.

— Ну? — напутственно улыбнулся мне Топчий, сгребая деньги с мухами в стол.

— Там еще… Федя с дочкой, — прохрипел я.

— На Федю я не подписывался! — ощерился Коля-Толя. — Ты сам его разыскал!

Постояв, я сел, что, наверное, обозначало: тогда я остаюсь!

Долгая тишина.

— А… жрите! — Коля-Толя стал еще деньги метать…

«Но ведь хорошее дело не пропадает, — я подумал с тоской, — в том числе и для того, кто это делает? А?»

Пока он счастливым не выглядел. Но все равно, душа моя снова наполнялась слезами, но чистыми, светлыми, радостными. Я с любовью смотрел на него: сколько он подличал, хитрил — и все на благородство ушло! Можно сказать, при великой акции присутствуем тут.

— Приведите Кучумовых, отца и дочь! — с улыбкой скомандовал Топчий, сгребая в ящик деньги и туда же — мух.

Коренастая его помощница вскоре пришла с Федей и Людмилой. Вид у них был мятый и недовольный. Это понятно. Полное счастье если и наступит, то чуть спустя.

— Идите!.. Вы… боевой офицер! — проникновенно произнес Топчий. В глазах Феди сверкнула влага.

— А вы не там сюжеты ищите, господин сочинитель! — крикнул Топчий мне вслед.

Мы вышли на задворки Апраксина двора. Глухие купеческие амбары, пыльные окошечки, свалки тары. Коля-Толя долго шел впереди, не в силах справиться с яростью, простить себе благородство, которое все больше казалось ему глупостью. Когда я, с целью благодарности, настиг его, он отвечал заносчиво и презрительно. Например, начисто отрицал, что мы были в квартире Феди, прыгали с крыши.

— Мандеж! — так оценил он этот сюжет. Из его резких слов выходило, что мы только и сидели в пивной, пока не нагрузились, и нас забрала «хмелеуборочная»… Скудно!

Мы вышли на Сенную. Нет, там не били женщину кнутом, крестьянку молодую, но общее впечатление все равно было ужасающим. В те годы там шло строительство метро, два старых дома стояли треснувши, посреди площади, закиданной синей кембрийской глиной, возвышалась мрачная башня с маленьким окошком. Все, что было уже использовано в производстве, валялось тут же: ржавые конструкции, доски, бревна. И в этом хаосе зарождалась новая жизнь: лотки, прилавки, подстилки, уставленные гнилым товаром.

Окольно, балансируя на дощечках над канавами, мы обошли площадь и вышли к каналу.

Катер наш стоит! Мы привольно вздохнули… и тут из рубки вырвался луч фонаря. Из трюма — другой. Из люка каюты — третий. Шмон! Что ищут? Неужели ожерелья? Судя по околышу, мелькнувшему в луче, — видимо, да. Народ серьезный. Никитушка в застенке, ожерелье отобрано, катер обыскивают. Обыскивают, видимо, неофициально: околыш резко выдернулся из яркого луча. Милиционеры действовали слегка воровато… «мундиры голубые»! Стиль нашего времени, увы!

Мы отошли.

11

Ночевали мы в подвале: груды дворницкого песка, на них — картонки. Я спал — пытался спать — у окошка, вровень с землей. Люда, вздыхая, громко шуршала фольгой, разворачивала шоколадку, подаренную папой.

Алкогольный сон не прочный: я проснулся тусклой ранью от шума метлы. От сухого шарканья запершило в горле — к тому же с каждым махом в окошко влетала тучка пыли, и я задыхался.

«Господи! — впервые, наверное, в жизни подумал я. — Если ты существуешь… покажи себя!»

И он — показался! — добавив к сухому шарканью бойкое поскакиванье зубчатой пивной крышечки. И я услыхал.

12

Какое солнце тут, оказывается, включают в пять утра! Щурясь, мы выползли из подвала. Стояли… Проехала поливальная машина, и темные струйки извилисто бежали по асфальту, замедляясь, попадая в пыльный чулок. Мычали голуби, словно кто-то тер губкой по стеклу. Смотреть на свет было больно. Ну что, новый ослепительный день?

— А пойдем — глянем еще на катер! — просипел я… последний романтик! Все вяло пошли. А то — расходиться, терять даже то малое, что нажили мы? Вышли на набережную — и остолбенели!

Катер сиял! Золотая сеть бежала по борту. Последний оплот… каких-то наших надежд. Вдруг оттуда послышался дикий грохот. Кто ж это там? — сердце дрогнуло. Запоздалый мильтон? Из люка выпрыгнула знакомая короткопалая рука, схватила дощечку, валяющуюся среди других на корме, и скрылась. Потом вынырнула лохматая башка.

— Никита! — заорал я. Он вздрогнул. Потом глянул свирепо. Потом улыбнулся.

— Весь пол выломали! Копи царя Соломона устроили тут!

— Выпустили? — вскричал Федя. — Не может быть!

— Ну, ожерелье забрали… на экспертизу… А! Нормальный выкуп! Никита махнул рукой.

На великое дело ушло — плату за свободу!

Мы перешли на борт, покачнув катер.

— Всю тушенку, сгущенку увели, что под полом лежала! — сказал Никита.

— Видимо, ожерелья из них сделали для своих баб, — предположил Коля-Толя и изобразил: — «Нюрка! Че лахудрой стоишь? Ожерелье из тушенки одень!»

Даже Люда улыбнулась. Никита тыкал в кнопку пускателя… тишина… и вдруг — громко зачухало! Хорошо начинался день! Неужели — отталкиваемся, неужели — плывем? И вода смоет всю грязь и горечь, что накопилась у нас?

Мы прошли под низким Сенным мостом, маленьким Кокушкиным, широким Вознесенским… Тут уже начиналась зона влияния Коли-Толи.

— И куда же мы плывем — не пойму? — говорил он, поглядывая на нас и сияя. — Куда ж это путь держим — не возьму в толк!

Я лишь робко догадывался, боялся надеяться. Прошли под Харламовым… Давным-давно, кажется, мы плавали тут. И — ничего не изменилось — та же идиллия. Бурлаки, оставленные тут нами, все так же блаженствовали, валяясь в толстом тополином пуху.

— Куда ж мы это плывем — не пойму! — торжествовал Коля-Толя.

«Неужели — к его родителям?» — думал я. И сейчас разыграется одна из вечных мистерий: возвращение блудного сына под отчий кров? Возвращение — со свитой подвижников, что помогла ему пройти испытания, сохранить себя! Встретят! И заколют, как положено, тельца? И мы наконец отдохнем. И главное — Федя с Людой… найдется же для них закуток покоя? А?

— Куда же плывем-то мы? — ликовал Коля-Толя.

Возвращается счастье? Мы переглянулись с Никитой: где только наш Игорек, кок и стюард, он же — наш избалованный Орфей? Его тонкий вкус придавал нашему плаванию добавочную прелесть… Увы! Унесся в тучи в поисках своего летучего пальто, в котором жила теперь его душа, как у Кащея в яйце… Увы! Неизбежные, невозвратимые потери! «И млат водяной (Никита), и уродливый скат (он), и ужас морей — однозуб (я)» — так воспевал он, вслед за поэтом Василием Жуковским, наш экипаж. Где он, наш уродливый скат?

— Вон он! — заорал вдруг Никита.

Это невозможно! На газоне за оградой лежал Игорек, в своем добротном, кожаном, отлично отреставрированном пальто! Изловил его все-таки! И не жарко теперь? Спал он, во всяком случае, умиротворенно. На газоне на коленях перед ним стояли два молодых милиционера. Смеясь, они срывали с газона белые одуванчики и, смеясь, сдували пушинки Игорьку на лицо. Какая неожиданная нежность!

— Нет, не просыпается, — шептались они.

…Потом этот случай с одуванчиками я вставил в пять, минимум, рассказов! Неправильно сказал Топчий, что я не там сюжеты ищу!

Игорек, бережно перегруженный нами на борт, однако, проснулся и глядел на нас презрительно, недоуменно, типа: где я? Видно — сны были слаще! Ничего, мы еще покажем ему!

— Куда же мы плывем — не пойму! — не переставал торжествовать Коля-Толя.

А вот и наш мыс, выгиб, полуостров, и за деревьями дряхлый дом, где жила раньше Никитина мама, а сейчас встречают нас, опершись на решетку, Коли-Толина мама, Клавдея Петровна, и Алексей, если не ошибаюсь, Иваныч.

— Явились? — строгий взгляд бати из-под очков.

Похоже, некоторая напряженность?

— И-и-и, род-ныи вы мои-и! — запела Клавдея Петровна и всех нас спасла.

За время, что мы здесь не были, расцвел пень, выпустив пук алых розг.

В прохладной подвальной квартире, куда нас привели Толи-Колины предки, мы вздрогнули. Толя-Коля! Николай-второй. Брат-близнец, освобожденный нами же из узилища! Смотрел на нас неласково. Как более блудный сын опередил брата и, видно, уже слопал жирного тельца… Уходим?