Павка достал сухих лучин, зажег в костре одну и воткнул ее в подставку. Дед при свете лучины извлек из сундука свою гренадерскую[13] форму, встряхнул ее для порядка, и при этом на ней награды звякнули.
Павка положил в глиняную миску из стоявшей в дальнем углу кадушки квашеную капусту, поставил на стол берестяную солонку, полковриги хлеба черного, положил пару луковок. Потом принес от костра чугунок с полбой — вот и стол накрыт.
Смешным дед в форме Павке кажется — будто все не с его плеча: одежда на худых плечах — как на вешалке, сапоги со шпорами велики и просторны, кивер со стоячим султаном — не по голове, да и сабля с темляком длинной кажется. Но боевые награды, красный воротник с погонами придают ему внушительность. А регалии деда — гордость всей семьи, всего прииска: железный черный крест в серебряной окантовочке был пожалован деду самим прусским королем за отличия в битве под Кульмом-крепостью. За Париж дед получил медаль в серебре на голубой ленточке. И еще медаль в память Отечественной войны — на ней око изображено государя ли, может, богово. И еще у деда на груди есть большой красивый гренадерский знак…
И каждый раз Горбунов дивится этим регалиям. Полюбились ему и рассказы бывалого о том, как он вместе с барином воевал, как самолично дважды спас его, самого генерала Павла Строганова! Это сродный брат того Строганова, устроителя завода Бисерского. Оба раза дед на себе графа из боя вынес.
Дед натер тряпицей до блеска сапоги, расчесал усы, потом бороду. Подошел к костру. Павка уселся поближе к огню, разложил рядом на полешко лук, соль, ломоть хлеба, поставил на колени миску с полбой, начал есть.
— Ты уж, Пашенька, не серчай, што седни я по маслята не сходил, ягод не собрал…
Неловко стало Павке от таких оправданий деда. Он знает сам, что дед всегда к ужину успевает набрать в лесу грибов и нажарить их или сварить грибницу. А ягоды разные у них не переводятся. Дед иной раз даже расстарается у соседей молока или простокваши…
— Обойдемся. Ты хоть сам-то ел?
— Ел, ел, дитятко!
Потемки опустились густо уже, все окутали. У балаганов кое-где еще горят или шают семейные костры. В темном небе звезды проясняются. Звенят жалобно комары.
Шаркая по утоптанной земле подошвами сапог и позванивая шпорами, дед принес из балагана Павке еще ломоть хлеба.
— Вот тебе, работничек, ишшо добавочка. Ох ты ж, боже наш, как разнесчастливо, елки зелены, на этом свете людям живется! И у нас мука кончатся…
— На утро оставь! — решительно отстранил Павка дедову руку с хлебом. — Ты лучше вот на чо взгляни!
Павка разжал ладонь, и дед вздрогнул, увидев на ней лучезарно вспыхнувшее сияние. А Павка чуть наклонит ладонь, и камушек начинает выпускать пучки одних цветов, наклонит в другую сторону — новое разноцветье.
— Это чо тако? Где ты взял?
— Там, в песке нашел! — кивнул Павка самодовольно в сторону прииска. — Это есть хрусталь. И всего-то с горошину, а гляди — как звезда сият!
Дед тронул камушек кончиком пальца, щелкнул языком:
— У его светлости, графа Павла Лександрыча, эко же диво было в перстень вставлено. Он им дорожил. Говорил не раз — штука редкая!
А Павка любуется игрой находки, то поднося ее к костру, то наводя на нее другой рукою тень.
Дед опять сходил в балаган, вернулся с набитой табаком трубкой. Сев подле Павки на чурбан, раскурил ее и с неодобрением стал наблюдать, как внук камушком забавляется.
— И дитя ж ты неразумное. Ну зачем тебе энти камушки? Не о них тебе думать надобно, а как жизнь прожить…
— Интересно ведь! Петр Максимыч вон…
— Ты себя с ним, елки зелены, и равнять не смей! Ишь куда хватил! Интерес твой должон быть к земле: она наша мать и кормилица! Ты про Мишку Кота, небось, уж слыхал? Вот таким же был сызмальства, да будет царствие ему небесное! — Дед тяжко вздохнул, перекрестился. — Думали, сгинул, а седни, глянь — объявился. Знавал я его… Вот таки дела…
— А правда, что он мастера затолкал в чугун?
Дед нахмурился, грудь перекрестил.
— Бог судья ему…
— Где ж он жил целых семь годов?
Дед затянулся дымком из трубки, даже закашлялся. Отдышавшись, ответил:
— В лесу прятался.
— Семь годов так в лесу и просидел? — удивился Павка, взглянув на деда всего лишь мгновение, и похолодел: камушек чуть не соскользнул с его ладони в костер, и только чудом Павка успел вовремя сжать ладонь в кулак. Кристаллик, к радости, оказался между пальцами. Дед сделал вид, что не заметил испуга внука, ответил рассудительно:
— Чо он делал где, занимался чем — мне неведомо. А тебе скажу: от золоту да таких камней ты добра не жди. Вот те заповедь: живи трудом только рук своих, дело знай свое мужицкое, старших, хозяев почитай, грубости сноси и обид не имей. Легко этак-то твоя жизнь пройдет. На чужое не смей зариться. И ленив не будь. Их, ленивых-то, давно знаешь сам, на пожарке вон заводской больно уж хорошо в две плети бодрят!
— Здоровы будете, все крещены!
Павка вздрогнул от неожиданно раздавшегося подле него баса вышедшего из темноты Пантелея.
— Чо, на камушек все любуетесь? Эвон как сият — за версту видать… — Пантелей присел подле Павки на корточки, широко зевнул и поскреб бороду. — Эх ты, батюшко Урал! Весь-то ты в горах, а в них только чо не запрятано! А для кого ж те богатства все? Вот народ бы да поставить над ним хозяином…
Дед неодобрительно покосился на Пантелея, кашлянул в кулак.
— А ты энто брось… За таки слова… А-а, Петр Максимыч свет к нам пожаловал! Хоть я и не богат, но гостенечкам рад, елки зелены! — поднялся дед, увидев появившегося у костра Горбунова.
Горбунов обнял деда, долго хлопал его радостно по спине. Павка поспешил положить находку за щеку. Горбунов не заметил этого, шутя потрепал его по голове.
— Слышал, Федорыч, как сегодня внук-то твой всполошил народ?
Дед об этом еще ничего не слышал и, подумав о неладном, испугался за Павку. Но Горбунов успокоил его, коротенько рассказав о переполохе на прииске в связи с Павкиной находкой. Они посмеялись над незадачливостью парня и пошли в балаган, прихватив с собой зажженную от угольев лучину.
И тут же, как по команде чьей, из темноты с разных сторон потянулись в балаган охочие до дедушкиных баек старики с мужиками.
Поев и оставшись у костра один, Павка снова достал свой кристалл. Спать не хочется. Находка увлекла его, взбудоражила, сон отогнала. Ночь короткая, давно спят многие. В ночи нет-нет да лошадь фыркнет, то корова тяжко так вздохнет. Где-то далеко побрякивает ботало. Вот у соседей заскулил во сне щенок. А Павка рад, что он один на один со своим камушком. И пусть гогочут в балагане над дедовыми байками. Им теперь распривольно там. А он, Павка, не раз слыхивал эти сказы о баталиях, о чужих землях, о красавицах да об лихости… Он даже знает, что дед, выпив чарочку, сейчас расхаживает — грудь колесом, усы подбивает, изображает рядовых и начальников…
— …А Пал Лександрыч шпагу выхватил, поднял вверх да как гаркнет на все поле ратное: «Гренадеры-молодцы! Братья во Христе! Постоим за Русь — позади Москва! На нас смотрит все Отечество! Давай врага на штык! Не отставай! За мной!!!» — донеслось из балагана.
Павка понял, что дед рассказывает про сражение при Бородино, где генерал Строганов командовал дивизией гренадеров и дюже отличился с ними в бою, за что был жалован орденом. И еще знает Павка, что в том бою полегло много дедушкиных товарищей. Насмерть стояли гренадеры там…
Павка снова увлекся своим камушком и не заметил, как люди за его спиной расходиться начали, как дед с Петром Максимовичем остановились у костра.
— Ну-ка, дай взглянуть! — Петр Максимович присел рядом с Павкой на чурбан, аккуратно положил находку себе на ладонь, в удивлении брови приподнял. — Удивительно! Кристалл занятнейший! Хм… Презабавно… Игра странная… Может быть, топаз? Есть такой хрусталь, тяжеловесом называется — превосходнейший обманщик! Екатеринбургские гранильщики умеют, Паша, так его отделать — от бриллианта не отличишь. Д-да… Слышь, загадка ведь! Я его возьму. Днями должен приехать граф. И везет с собой он немца какого-то, знатока камней. Вот мы и подложим ему вместе с другими камушками в шкатулочку и эту диковинку. Смекнул? Вот и будем знать, насколько немец тот постиг минералогию.
Адамас
И случилось так, что на следующий день пополудни на прииске появилась графская карета, запряженная в шестерку превосходных лошадей. Остановилась она на лужайке. Лакеи распахнули дверцу, и из кареты вышел граф Полье Адольф Антонович собственною персоной в белоснежной рубашке, отделанной на груди и по рукавам пышными кружевами, в темно-синих панталонах и лакированных туфлях с огромными сияющими золотом пряжками. В руке — изящная тросточка.
Вслед за графом из кареты появился худенький белокурый господин в такой же рубашке и в таких же туфлях, только панталоны на нем черные. На вид этому господину не более двадцати. Графу же можно дать за сорок. Щуря под ярким солнцем глаза, граф с любопытством осмотрел прииск, начал пояснять что-то молодому господину, поводя вокруг тросточкой.
Петр Максимович заметил карету сразу же. Он подбежал к своему тарантасу, вскочил в него, и лошади понесли к графской карете, расшвыривая копытами песок во все стороны.
Граф встретил смотрителя прииска приветливой улыбкой и с протянутою рукой.
— С приездом, ваша светлость! Благополучно ль доехали?
Граф утвердительно кивнул, подал Горбунову кончики пальцев.
— Здравствуйте, Петр Максимович, здравствуйте! Все хорошо. Знакомьтесь-ка, это господин Шмидт, магистр, окончил Фрейбергскую горную школу. Будет управлять нашими приисками. Прошу любить и жаловать!
Граф черняв, смуглолиц, с аккуратными бакенбардами. В правом глазу поблескивает монокль.
— Как успехи? Послушны ли мужики? Исполняется ли мое указание о сборе в шлихах минералов? Господин Шмидт горит желанием немедля их осмотреть…
Вопросов у графа к Петру Максимовичу много. Пока он их задавал, Горбунов подал знак наблюдающим за ними со стороны людям, и вскоре на лужайке появился стол, на телеге привезли ларь с собранными минералами.
— Так што, вашскородь, вот доставлено все в сохранности! — отрапортовал графу припадающий на одну ногу стражник, вытянувшись перед ним с приложенной к козырьку фуражки ладонью.
— Осел! «Ваша светлость» следует обращаться, а не «ваше благородие»! — поправил его Горбунов и махнул рукой, чтоб все посторонние удалились.
— Обшибся, вашскородь! — опять рявкнул солдат и, повернувшись кругом, замаршировал прочь.
Граф и Шмидт подошли к ларю. Горбунов открыл крышку. Камни разложены аккуратными рядками, по определенной системе, тщательно очищены от грязи и вымыты. Тут же в ларе стоит и другой ларец, совсем маленький, с внутренним замком.
Хозяин и новый управляющий приисками принялись неторопливо разглядывать камни. Некоторые из них немец исследует через увеличительное стекло. То многозначительно кивая белокурою головой, то высоко вскидывая в раздумье белесые брови, он что-то говорит графу. Горбунов ни слова не понимает по-немецки, но по лицу графа видит, что тот доволен, да и из разговора графа с немцем улавливает знакомые названия некоторых камней.
«А ведь немчишка-то, лихоманка его забери, в камнях-то, кажись, разбирается!» — подумал он, почтительно стоя от них на два шага в сторону.
Между тем Шмидт перешел к разглядыванию халцедонов. И эти он изучает через увеличительное стекло в оправе из слоновой кости, что-то лопочет по-своему графу. Граф самодовольно кивает ему головой, и Горбунов чувствует, догадывается, видит, что оба они камнями довольны. А Шмидт берет тонкими холеными пальчиками камень за камнем и безошибочно называет их: «…оникс, агат, сардер, хризопраз, сапфирин…»
Когда осмотр камней в большом ларе подошел к концу, Горбунов открыл малый ларец, и граф вместе со Шмидтом одновременно выдохнули изумленно: «О-о-о!!!»
В набитом до краев ларце сверкают дымчатые, голубые и розовые кристаллы горного хрусталя, черные морионы, лилово-желтые цитрины…
По лицу графа расплылась блаженная улыбка. А восхищенный немец достает трясущейся рукой кристалл за кристаллом, что-то оживленно лопочет по-своему графу. Каждый камень он рассматривает то в вытянутой руке на фоне неба, леса, смотрит через него на солнце, то подносит его к самому носу и водит над ним увеличительным стеклом, водит, изучая каждую грань, каждую трещинку, правильность формы кристалла.
Когда же ларец опустел и немец с графом досыта налюбовались камнями, Шмидт с каким-то безразличием вынул со дна ларца на свет найденный Павкой камушек, и они с графом от неожиданности остолбенели: камушек ослепительно, засиял, заиграл, запереливался радужными лучами.
— О-о, майн готт! — выдохнул Шмидт, тараща глаза. — Адамас!!![14]
Лицо графа вытянулось, и он растерянно забормотал по-русски, совсем позабыв, что немец не понимает его:
— Алмаз?! Вы сказали — алмаз?! Это, вероятно, ошибка… На моем прииске алмаз? Такое невероятно!
Все еще не в силах прийти в себя от изумления, Шмидт провел кристалликом по вставленному в его перстень камню, утвердительно кивнул головой:
— Адамас! Их гратулире йнэн! Ферштеен зи мильх? Адамас![15]
Граф осторожно взял из его пальцев Павликову находку, повертел ее перед глазами, тоже попробовал потереть ее о камень в своем перстне и повернулся к Горбунову.
— Вы слышали? Это алмаз. Где вы взяли его? Где нашли?
Через несколько минут граф и Шмидт неслись в карете к конторе Крестовоздвиженского прииска, прихватив с собой и Горбунова.
В конторе Шмидт подверг Павкину находку всестороннему анализу и сделал утвердительный вывод: это настоящий алмаз весом 0,54 карата![16]
Расхаживая в большом волнении по комнате и потирая от радости руки, граф приказал немедленно доставить к нему нашедшего этот первый русский алмаз человека и тотчас же передать всем работающим на приисках людям в обязательнейшем порядке собирать все блестящие камушки независимо от их цвета и размеров.
Потом граф ударился в рассуждения о том, каким провидцем оказался приглашенный императором Николаем Павловичем барон Гумбольдт, твердо заверивший русскую императрицу, что в уральских золотых и платиновых россыпях непременно должны быть алмазы, ибо вся аналогия Уральского края с Бразилией указывает на это. Там, по его словам, алмазы чуть ли не черпают лопатами вместе с песком.
Но Шмидт ничего не понял из сказанного графом. И только когда граф упомянул его имя, призывая его в свидетели подлинности гумбольдтовских заверений, тот отчужденно взглянул на графа и, продолжая блаженно улыбаться, снова склонился к лежащему перед ним на столе в фарфоровой чашечке алмазу. О чем думал он в этот момент? Наверняка радовался неожиданно свалившемуся на его голову счастью: его не только назначили с первого же дня приезда в этот «варварский» край управляющим богатейших недр, золотых приисков, но и ему теперь суждено войти в мировую историю как первооткрывателю русских алмазов. Сколько их в этой благодатной земле? О-о, тут можно в два счета разбогатеть! Теперь ему остается лишь наладить работу на приисках по немецкому образцу, заменить примитивный ручной труд более современным: построить работающие круглый год золотопромывальные фабрики, и тогда дело пойдет! О-о, он это в два счета сделает! Он уговорит графа закупить в Германии для этого оборудование, выписать из нее же специалистов…
Испуганно озираясь, Павка вошел в контору и низко поклонился сначала графу, затем обернувшемуся к нему Шмидту. Граф сам подошел к нему, положил на потное Павкино плечо руку.
— Как звать тебя?
— Пашка… Павел Попов! — ответил Павка, вспомнив, как учили по дороге доставившие его сюда люди.
— Знаешь ли ты, что нашел?
— Не, неведомо мне. Какой-то камушек.
— Ты нашел адамас! По-русски означает алмаз! Ты знаешь, что это такое?
— Не, неведомо мне.
— Эх ты, темнота русская! Ну хорошо, расскажи мне, как ты его нашел.
Граф отошел от Павки и опустился на стул.
— Мы промывали песок. Гляжу это я, в песке на грохоте засверкало… Ну, я и выловил его, этот камешок….
— А ранее, до этого, ты такие встречал? Видел в песке, во время промывки кристаллы с таким же блеском?
Очень грустно Павке.
Отдавая вчера свою находку Петру Максимовичу, он как чувствовал, что больше никогда уже не увидит ее. И нисколечко не хочется ему рассказывать этому барину, как он выловил с грохота чудо-кристаллик, раскрывать перед ним свои чувства…
А граф и немец, глядя на Павку, весело переговариваются на непонятном ему языке, смеются. И так хочется Павке побыстрее выскочить отсюда, убежать подальше от людей и выплакать в одиночестве свое горе, бессилие… Наконец граф закончил допрос, какое-то время смотрел на Павку, положив ногу на ногу, и затем снова спросил:
— Н-н-ну-с, что же ты хотел бы получить в награду за свою находку?
Павка даже не поднял на него глаз.
— Не стесняйся. Ты первый человек, кто нашел в русской земле адамас. Тебе за это полагается щедрое вознаграждение. Проси.
Молчит Павка. Чувствует он, что если скажет еще хоть одно слово, у него больше не хватит сил сдерживать себя, и он разрыдается. Ничего не надо ему, кроме находки своей. Но разве граф на такое пойдет?