Павкин алмаз

К концу рабочего дня на Захарку с Антипкой лучше и не смотреть. У Захарки от невысыхающих слез под глазами грязные полосы. Он до того нарабатывается, что перестает канючить у матери хлеб, сидит на лошади нахохлившись, квелый, полусонный и только изредка отмахивает от себя комаров пучком березовых веток. Антипка держится пободрее. Подражание старшим вошло у него в привычку, потому и выдерживает до конца степенность: то примется отчитывать споткнувшуюся лошадь, то вдруг запоет песню… А сегодня днем, вскоре после грозы, Антипка привез очередную таратайку песку и, пока ее разгружали, услышал донесшийся из леса голос кукушки. Малец на какое-то время позабыл о своей роли взрослого, по-детски вдруг захлопал в ладоши:

— Марфа, слышь, кокушка закокуковала! Загадывай скорей, сколь лет накокует тебе! — но тут же, увидев в глазах сестры и на лице Павки удивление от его детской радости, насупился, почесал кнутовищем себе спину и равнодушно изрек: — Не пора кокуковать ей теперь. Это она по Мишке Коту затосковала…

Вот он снова с песком пожаловал. Видно издали, как дремлет, покачивается на спине лошади. А та свой вашгерд знает, и не надо управлять ею — сама довезет. Антипка очнулся, когда лошадь остановилась сама на том месте, где ее разгружают, и, желая показать, что все в порядке, что он и не дремал вовсе, а глубоко задумался, потер кулаком нос и лениво сообщил:

— Эвон Савва начал доводку уж у Митрия Косолапова. Скоро, однако же, и наш наступит черед…

— Скоро, Антипушко, маленько осталося, потерпи! — подбодрила его Марфутка, обласкав взглядом.

Антипка уловил в ее словах сочувствие. Он попытался насупиться, скособочить бровь, что-то ответить сестре, но… уголки губ его неожиданно поползли книзу, на глазах навернулись слезинки, и он отвернулся.

Павка с Марфуткой сделали вид, что ничего не заметили. Когда они закончили выгрузку песка, Антипка уже сидел на лошади, как будто ничего не случилось, и вглядывался вдаль из-под ладони.

— Эвон стражники повели бить плетями Фильку Глухаря и Сеньку Рыжего!

Павка с Марфуткой тоже начали смотреть в ту сторону и увидели, как стражники ведут двух мужиков к той телеге, на которой они привезли в грозу убитого Мишку Кота.

— За что же их? — с сочувствием спросила Марфутка.

— За дело! Пошто они плохо обязанности артельных сполняют? Все бросили перед грозой и сухонькими домой заявились. Вот золото-то у них через желоб водой и смыло дочиста. Савва глянул — а в вашгерде-то чисто. Смотритель им по сотне плетей и велел отсчитать.

Антипка говорит о наказании плетьми мужиков как о чем-то обычном. Да это, пожалуй, и так. Горбунов зря никогда не наказывает людей. Но если уж кто провинился — пощады не жди.

— Я бы на месте смотрителя Пашке вон тоже прописал бы плетей пятьдесят… — вдруг заявил Антипка, не глядя на Павку.

— А его за что? — удивилась Марфутка. — Смотритель нас с ним даже похвалил за радение. Молодцы, говорит, вся ваша артель молодцы! Я ведь, говорит, вижу все: особенно у вас подвозчики молодцы…

— Будет врать-то! — недовольно одернул сестру Антипка.

— Ну, немножко, может, не так, но он и тебя похвалил вместе с Захаркой. Так за что бы ты Пашу-то наказал?

— А за то, штобы на тебя поменьше заглядывал!

— Глупости ты говоришь, — Марфутку даже в жар бросило. — Откуда ты только все это берешь? И как тебе, Антипушка, не стыдно… На, вот, перекуси-ко, — Марфутка торопливо достала оставленный ему с обеда кусочек хлеба. — Может, посолить?

Но Антипка оттолкнул руку сестры с протянутым хлебом. Его глаза гневно сверкнули.

— Ты чо делашь?! Сызнова обделяшь себя? Хлеб-то надобно есть тебе, штоб потом ребят здоровых рожать. А мы с тятькой, сама знашь, мужики, и щи да каша — вот еда наша. Ты у меня гляди, штоб в последний раз! И никогда боле мне свой кусок не подсовывай. Я ведь не роблю лопатой-то.

Обиженно отвернувшись от сестры, Антипка уже начал разворачивать лошадь, но вдруг натянул поводья, хлопнул усевшегося на его шею комара и сообщил:

— У Харитона Каши вон ныне добрый намыв. Натака́лися они сызнова на гнездушко — намыли пятнадцать золотников! Савва их артель похвалил!

Марфутка и Павка улыбнулись. Бросив на грохот несколько лопат песку, она устало посмотрела на Антипку.

— Им постоянно фартит. Но ничего, кормилец, и нашей артели тоже, дай того бог, когда-нибудь счастье-то улыбнется!

— Разевай шире рот! Кабы прямо из выработки, то могло бы, а то на перемывке-то не больно разбежишься… — рассудительно ответил Антипка, растирая для бодрости свои уши. — Намеднись у Ивашки Косорылова вот был съём так съём: зараз полсотни золотников! Они бродячую жилу, наверно, пересекли…

Антипка не знает счета и не представляет себе, что такое есть золотник, но на услышанное у него память цепкая, держит в голове долго.

Приисковая работа изматывает даже крепких здоровых мужиков. Норма выработки установлена твердая — перелопатить, перевезти и промыть на каждый вашгерд по сто сажённых кубов[10] песку. Правда, теперь, когда на прииске остались одни почти старики, малолетние, худосильные да бесхозные, норм таких не придерживаются, зато работают от зари до зари.

Вашгерд Павкиной артели находится посреди прииска, и отсюда хорошо видно, как тарантас, задерживаясь подле промывальных станков хоть медленно, но приближается. Однако сегодня у Павки забота и думы не о намыве артелкой золота и не об удачах других. Не думает он и о своем дедушке, о сытном ужине, об уехавших на покос отце с матерью, а неотступно волнует его лежащий за щекой камушек. Вдруг да Горбунов отнимет его? От такой мысли парню становится грустно. У графа-то и так, поди, всяких каменьев не счесть, от намытого их трудом золота сундуки ломятся! Неужели он и на его, Павкину, находку позарится? Ишь какая она необыкновенная… Графу сегодня и без нее за спасибо живешь какие самоцветы достались от Мишки Кота! Вон какие пригожие да большие! У каждого свой цвет и своя игра! Не чета, поди, они этой крохотулечке…

Павка воткнул в землю лопату, достал из-за щеки свою находку, положил ее на ладонь. Посмотрела на его ладонь и Марфутка. Без солнца камушек посерел, ни сияния у него и ни блеска. Мутный какой-то и невзрачненький: хоть сейчас его выкинь в песок, хоть погоди. Но Павка знает уже, что стоит упасть на его камушек солнечному лучу, как находка сразу же преобразится, заиграет диковинными лучами…

А вон и сам Горбунов на прииск пожаловал. Он ездит в лакированном тарантасе, запряженном парой сытых вороных лошадей. Лошади у него не мужицкие, да и кучер важнющий такой, что и близко не подходи! На людей смотрит свысока, бородищу вырастил окладистую, во всю грудь, словно лопата совковая. Наконец тарантас с охранниками подъехал к Павкиному вашгерду. Подошел степенный съемщик золота Савва. В руках у него маленькая деревянная лопаточка с волосяной щеткой.

— Савве Селиверстычу наше почтенье! — низко поклонился ему Павка.

Молча поклонились съемщику и Фекла с Марфуткой.

Кивнув слегка в ответ, доводчик деловито оглядел вашгерд, указал глазами Павке на желоб, чтобы тот поубавил подачу на грохот воды, наклонился над вашгердом, осмотрел площадку, присел на корточки.

Свое дело Савва Селиверстович знает до тонкости и всегда работает молча. Даже на приветствия людей отвечает лишь кивком головы. Но на прииске его уважают за честность и добропорядочность. От него в немалой степени зависит намыв золота: чуть поспешит или неаккуратно отнесется к доводке — и не мало золотиночек унесет водой обратно в пески.

На вид Савве Селиверстовичу под шестьдесят. Его бороденка схожа с вышорканной мочалкой, и телом он хлипковат, выглядит нездоровым. Может, так оно и есть, нездоров человек? Прежде чем стать доводчиком, он немало перелопатил песков, и не на одном прииске. Есть слушок, что граф купил его как специалиста по золоту у Демидовых за огромные деньги. Другие же рассказывают, что Савву Селиверстовича выменяли у тех же Демидовых за пару аглицких пистолей новейшей конструкции…

Фекла тронула Павку за руку, еле слышно спросила:

— Мне помешкать али можно домой?

Павка кивнул в знак того, чтоб она шла к балагану, и опять повернулся к доводчику, готовый мгновенно выполнить любое его приказание.

Пыхтя и отдуваясь, из тарантаса вылез стражник с пышными усами и гвардейской выправкой — в военном мундире, на боку сабля. Звякнув пустой жестяной кружкой с оранжевой сургучной приисковой печатью, припадая на покалеченную ногу, он шагнул к вашгерду и вытянулся столбом, как стаивал когда-то в армии на часах. Даже моргать перестал.

Засучив рукава, Савва Селиверстович начал осторожно водить волосяной щеткой снизу вверх по дну площадки, где темными полосами прибились к перекладинкам и неровностям тяжелые, не смываемые водою шлихи. Проточная вода враз в том месте взмутилась от потревоженного щеткой шлиха, понесла его более легкие частицы с площадки. А Савва Селиверстович не торопясь, деловито все водит и водит щеткой по дну вашгерда, и с каждым разом шлихов остается там все меньше и меньше. Наконец оставшиеся шлихи начали постепенно желтеть, и в них запосвечивали золотиночки. Вот шлих и совсем пожелтел от примешанного в нем золота. Савва Селиверстович сгреб лопаточкой в кучки остатки несмывшихся желтых шлихов, достал из-за пазухи лоскут чистой тряпицы и сложил на него сгребенные кучки.

Старательно пообдув и туго-натуго пообжав узелок от воды, он аккуратно ссыпал с тряпицы шлих с золотом в протянутую стражником кружку. Тяжело звякнув, туда же упала и брошенная Саввой Селиверстовичем железная бирка с фамилией артельного Павки.

Подошел Горбунов, кивнул головой.

— Богато ли?

— Золотников пять.

— Худо… А ты чем меня сегодня порадуешь?

Понял Павка по глазам смотрителя, что молва о его диковинной находке дошла уже и до Горбунова. И так не захотелось Павке отдавать чудо-камушек, что он готов был сказать, что потерял его. Но вокруг уже начали собираться толпой любопытные, ждут, что скажет смотритель.

Стражник с кружкой в руке заковылял к тарантасу. Савва Селиверстович направился к следующему вашгерду. Петр Максимович, улыбаясь, протянул руку.

— Ну-ну, не робей. Показывай, что за чудо-юдо ты изловил.

Павка достал из-за щеки находку, ополоснул ее в желобе и осторожно положил на ладонь Горбунова. Но ожидаемого всеми чуда не произошло. Кристалл лежит на ладони смотрителя серенькой, полупрозрачной ребристой горошинкой, и ни блеска в нем, ни лучей из него, ни сияния…

— Подменил, варнак!!! — выдохнул кто-то в толпе, и люди враз загалдели, еще плотнее сгрудились вокруг Горбунова и Павки.

— Ло-о-вок, окаянный!

— Кого ж ты оммануть-то собрался? Мы все видели у тя другой камешок-то!

— Ничего он не подменял! Зачем в напраслине обвиняете?! — гневно выкрикнула Марфутка и шагнула поближе к побледневшему, растерявшемуся Павке, чтоб прикрыть его собой, если потребуется. — Не оговаривайте его! Честный он! Это то самое и есть!

— И ты, видать, заодно с ним!

— Успели уж сговориться! А люди другое видали!

Петр Максимович не обращает на крики никакого внимания. Попыхивая трубочкой, он достал из кармана увеличительное стекло в железной оправе, внимательно осмотрел Павкину находку и улыбнулся.

— Все правильно, ничего он не подменял. Но вот что удивительно: как смогла природа так обработать хрусталь?! Будто специально кто грани навел да отшлифовал его. Презабавно… Значит, он сиял всеми цветами, когда ты его нашел вот тут, на грохоте в песке?

— Сиял, Петр Максимыч! Вот тут я его и споймал! А потом как рукой закрою его от солнушка — не сият, а как солнушко его осветит — воссият как звезда! — подтвердил Павка, растерянно глядя на смотрителя.

— Верно все. Так оно и должно быть. Хвалю тебя за зоркость и любопытство достойное! Быть тебе камнерезом или огранщиком! Да не горюй, не ты первый в таком деле ошибся… Бывало, и настоящие знатоки попадают впросак…

Горбунов положил назад в карман увеличительное стекло, покатал на ладони Павкину находку.

— Это самый обыкновенный горный хрусталь. Окатало его в песках только как-то по-странному, навроде ромба, и заиграл он при солнце-то… Д-да-а… Странно…

К ним протиснулся Пантелей, похлопал весело по плечу Павку, подмигнул собравшимся.

— Ну чо, Павлуха, оплошка вышла? Не горюй, радоваться должон, што Петро-то Максимыч сумлеваться не стал, а понял, что обахмурился ты… Кабы на его месте кто другой оказался, не разобрался бы толком-то, да вон энтим поверил — знашь, што бы ждало тебя?

Павка с испугом взглянул на Пантелея, потом на Горбунова. Смотритель попыхивает табачным дымом и молчит. Только в его глазах таится усмешечка.

— Вначале бы тебя спытали плетьми, а потом бы и до каленого железа дело дошло. Петро-то Максимович все правильно углядел, да и я днем-тось тоже подумал, што хрусталь энто, без всяких сумлений. — Пантелей нагнулся к ладони Горбунова, тронул ногтем хрусталик. — Безо всяких сумлений — она это! И размером, и цветом, и така же округла! Я ведь разглядывал ее и под солнушком, и в тени. Точно, Петро Максимович, утверждаю, хоть под присягу веди!

— Да я и не сомневаюсь, — улыбнулся Горбунов добродушно и снисходительно. — А ты откуда в хрустале разбираешься?

— Я-то? Бывалось, имел и с ыми дело… — неопределенно ответил Пантелей и вдруг пригрозил пальцем кому-то в толпе. — Эх вы, сиволапы! Рады-радехоньки парнишку к дыбе подвести! Ишь как раскаркалися: «Варнак!», «Подменил!» И нечо вам тут людей на грех наводить — отработалися и катитесь отселева!

Пантелей решительно раздвинул могучими плечами стоявших у него на пути, первым направился к поселку.

Толпа начала растворяться. Вскоре у вашгерда остались только Горбунов, Павка и Марфутка.

Петр Максимович покатал на ладони Павкину находку и, заметив в глазах Павки тревогу, испуг, что кристаллик может упасть на землю, затеряться, улыбнулся и протянул руку.

— Хочешь сберечь? Тогда на, забери… Дед-то твой жив-здоров? Совсем уж, поди, утлым стал? Бывальщины-то свои все еще людям сказывает?

Павка от радости дар речи потерял. Осторожно взяв с ладони смотрителя свою находку, сунул ее за щеку и только после этого ответил:

— Жив он и здоров.

— Тогда передай ему, что управлюсь вот и к вам наведаюсь. Давненько не виделись мы с ним. А рассказывать он бо-оль-шущий мастак!.. Однако показывай мне другие камни, что за день собрал.

Старый гренадер

Балаган Павки построен почти в середине поселка. Когда Павка вернулся с прииска, в логу и по округе уже теснились, густея, сумерки. Воздух наполнился мошкой и комарьем.

Дед сидит у костра и варит в чугуне по́лбу[11]. От соседнего балагана аппетитно тянет горошницей. Только теперь Павка почувствовал, как ему хочется есть. Увидев внука, дед пододвинулся, уступая Павке место.

— Отробился? Ухлестался, небось? Худой ныне намыв? Гроза-то набедокурила вам? Свире-епая была! — Дед подгреб хворостиной к чугунку угольков, подбросил в костер пару полешков. — А я тут, внучек, днем-тось, елки зелены, чуть было не помер…

— Отчего это, дедко? — насторожился Павка в недоумении. Дед никогда раньше не жаловался ему на плохое здоровье.

— Да, поди, от грозы. С утра ишшо неладно мне стало, а потом, перед грозой-то, и взяло меня в оборот, закрючило. Поясницу, слышь, перехватило, сдавило в эвот энтом месте в грудях и как шрапнелиной прострелило наскрозь. Я и рассолу капустного, я и бессмертник-траву отварил — ан ни в каку. Все, елки зелены, думаю, шабаш пришел. Отходил по земле! Попа в саму пору позвать, а его, как назло, унесло сенокосить. Неужто, думаю, этак вот, без причастия и отпущения грехов? Ладноть, думаю, коли так, не по своей воле без исповеди помру. Не впервой нам, солдатам, тако…

Павке сделалось жутко. Он только на миг представил себе дедушку лежащим в балагане со сложенными на груди руками… Да как же они остались бы без него? Хоть и старый он, весь израненный, но веселый и добрый, гордость семьи.

— Сразу и помирать. Тоже мне выдумал! Живи хоть тыщу лет…

Дед погладил сухой ладонью Павку по голове, улыбнулся печально.

Двадцать пять лет прослужил дед неотлучно при самом генерале Павле Александровиче Строганове. Во многих боевых кампаниях участвовал с ним: били француза в 1807 году, потом шведов и турок, а Отечественную всю прошли с самого начала ее и до взятия Парижа, до пленения самого Бонапарта. И чем только дед не изранен был…

— А теперь-то как, не болит ничо? — полюбопытствовал Павка, кося на деда глазом.

— Теперь ничаво-о! Бог спомиловал. Но ты, Пашенька, помни мой наказ: как спомру я, елки зелены, обрядите меня по всем правилам, в мундир и при сабле. Пред всевышним я должон предстать по всем правилам. Тамо ведь меня много друзей-полчан дожидается. Да и перед Павлом Лександровичем мне надо появиться как положено…

Дед шепелявит: у него всего пять зубов. Историю его Павка знает хорошо. Знает и то, что потом по ненадобности, а может, за заслуги великие граф отпустил деда назад в деревню, к семье, а сам уехал лечиться да и умер. А заслуг у деда перед царем, Отечеством и Строгановыми было мно-о-го, иначе бы его генерал изо всех остальных не выделил — повелел он не беспокоить деда податями, работами казенными и притеснениями. Так и живет он при семье на положении вольного, ублажает людей воспоминаниями.

— Петр Максимович о тебе спрашивал.

— Н-но-о?! Не забыл ишшо? Вспомнил старого! Он ведь ране-то, елки зелены, ко мне часто наведывался.

— По потемкам в гости обещал прийти.

— Чо же ты молчишь?! Встретить надобно. Чо у нас с тобой поскуснее есть? — Дед обрадовался сообщению Павки, заторопился. — Капуста квашена, грибы соленые…

Дед и сам знает, что у них с Павкой имеется из съестных припасов, — спросил больше не его, а самого себя.

Полба в чугунке сварилась, вспенилась. Дед подхватил чугунок ухватом с короткой ручкою, отодвинул от огня. Ложку взял деревянную, резки собственной, попробовал, обжигаясь, варево.

— Вот и хорошо, можешь ужинать…

Дед с кряхтением поднялся на ноги, пошел в балаган. Павка вслед за ним. В балагане мрак, и только в дальнем углу, перед почерневшей иконой старого письма, тлеет огонечек лампадки. Утвари не богато: посреди стоит тесовый стол, скамья, а в углу сундук. Подле входа кадушка с питьевой водой, деревянный ковш, а на полке чашки глиняные, горшки, ложки деревянные.

— Ну-кось, милый внук, вздуй лучину.

Знает Павка, что смотритель прииска всегда приносит с собой полуштоф[12] вина, а дед любит пропустить пару чарочек, после слушать его можно сутками…