Книга И. Са

Менты одобрительно заржали — снова глянули на меня — типа жги дальше.

— Полюбуйтесь-ка, офицеры — я снова встал рядом с Грутом, изображая генетически модифицированного Енота — Мы с Грутом — Стражи Галактики!

Довольные перфомансом менты стали расходиться, но под занавес сержант Бэтчелор — противная рослая гренадероподобная лесбиянка одного роста с Грутом учуяла, что африканец под газком. Грута увели в штрафной изолятор. Он тут называется «туфля» — SHU — special housing unit.

Анмар Кумасани потом с Мо неделю не здоровался. Впрочем так и положено саудитам с иранцами. Или как не общаются в бараке тайванец и китаец-мандарин. Или мы с Андрюхой-хохлом только по-английски говорим. Как охранять Галактику с таким несознательным элементом?

У Анмара наколка на руке на бирманском — Ми-яАн-мар. Иса юмора не понял.

— Хер разбери что у тебя тут написано.

Иса гордо закинул на плечо одьяло и двинул на новый круг.

— Неужели наебали татушники?

— Да он сам бестолочь неграмотная. И что ты теперь, Анмарка? Куда?

— Как это «куда»? Домой — в Рияд. Там точно лучше, чем в Кливленде. А жена? Дочки как?

— Со мной — понятно дело.

— А правда у вас в Аравии женщинам нельзя получать права и ездить за рулем?

— А нахрен им за рулем ездить, если у каждой свой шофер-малаец? И на улице бардака меньше.

— Аль Винсент ас Сайд Мухтаррам, ты думаешь Мо пидор или нет? Приревновал Грута к Санджайке?

— А хоть и пидор. По мне, знаешь, лучше непальцу присунуть, чем собаке-поводырю.

В день отоварки я узнал, что саудит накупил мне жратвы и сластей на шестьдесят баксов. У меня было немного на счету — так я только кофе и пишущие принадлежности покупал. Анмар заметил и накупил мне всякой всячины.

— Да не стоило, друг, я в настоящей тюрьме когда-то сиживал, с правилами внутреннего распорядка еще от Лаврентия Берии. Не загнусь без сникерсов-то.

— С вами, русскими, лучше не ссориться — смеется — Ты же гриб как и я. Так что пайку теперь жрать больше не будешь — пока я здесь. Деньги это песок в Аравийской пустыне. Главное это время проведенное с друзьями. Дружба и любовь.

Напиши-ка еще стендап — будем в расчете.

Глава 10

Оказаться в центре всеобщего внимания для меня все равно, что загорать на крыше саркофага 4-го энергоблока Чернобыльской АЭС. Заряжает на всю катушку, но если против моей воли и долго — я быстро распадаюсь на молекулы.

Почти пятнадцать лет в США мне удавалось обманывать чутких акустиков и скрываться от вражеских радаров. Сейчас к моему величайшему ужасу и дискомфорту я оказался под увеличительным стеклом, сквозь которое бил луч жгучего света.

Все что можно было на меня накопать в чертову компьютерную эру поступило в распоряжение обвинителя. На каждом заседании он выискивал что-нибудь новенькое — например штраф за превышение скорости в 2004 году — когда я убрав ночью магазин летел в четыре утра через совхозные угодья домой — отсыпаться.

Прокуратор тянул эту парашу из рукава — козырь за козырем, ожидая когда я в очередной раз взорвусь, скажу вслух что думаю по поводу всего процесса, он глянет на судью и скажет: «Всё. Вопросов больше не имею».

Совсем не так как в первое заседание — я ждал суда и верил в свои силы. Теперь каждого нового похода в гараж я ждал с ужасом. Суд — это бессонная ночь перед заседанием и пара отравленных дней — после.

Адвоката мало волновала защита — он был занят попытками заставить меня найти пять штук и выкупиться под залог — для его же удобства в основном. Основной аргумент состоял в том, что я сижу в тюрьме. Это уму непостижимо если есть выкуп. Сам факт выкупа, Попадакис преподносил как свою победу. Хотя если бы он сделал, хоть что-то — можно было сбросить цену свободы до двух штук.

— Ну и что? Весь мир большая тюрьма. Наше тело, как носитель души — тюрьма. Сейчас мой мир сжался до размеров барака. Ну и что — мой внутренний мир не претерпел значительных изменений. И потом — ты ведь меня скоро отмажешь, нет? Будем считать я в летнем отпуске. Люди в отпуске прыгают с парашютом, ездят в Афганистан, карабкаются на Эверест.

— Понятно, а ты значит, сидишь в тюрьме. Как я провел лето.

Мне было лень объяснять, что впервые за долгие годы мой статус подпольщика-нелегала — вдруг своеобразно легализовался. Теперь не надо было изображать подобострастия общаясь с «титульной» нацией. Наоборот — американцам можно было хамить — в лицо. Это больше не полубоги и инопланетяне. Это лагерная вохра. Я совсем распоясался.

Доставалось в основном пока только одному — Джону Кошке. Местечковый республиканец — его легко было подловить на противоречиях и вызвать праведный гнев — Кошка багровел на глазах, как бумажный индикатор. Раньше Кошка владел вагончиком на колесах торговал хотдогами, сладкой ватой и чипсами на ярмарках.

Потом бизнес захирел — кому нужны ярмарки если есть Амазон? Предприимчивый Кошка стал подпольным селекционером — марихуановым фермером. Этого делать пока нельзя в нашем полуфашистском республиканском штате.

Святые идиоты будут стоять до последнего. Например казино открыты были в трех соседних штатах и ближайшей Канаде — и все ездили катать туда, а они наконец пару лет назад убедились, что это и деньги, и налоги, и рабочие места. Теперь казино на каждом шагу.

Так же будет и с травкой. Калифорния, как соседний от нее Орегон и Вашингтон в эти выборы травку легализовала — под шумок с Трампом заодно. То есть если поехать туда — траву можно легально купить во внушительных количествах в розничном магазине. А привези домой — в Огайо — схлопочешь срок.

Из-за этой неразберихи — весь травяной бизнес на западе страны — за наличные. Владельцы магазинчиков и ферм не мог сдавать выручку в банк. Банк дело федеральное, а федерально трава пока под запретом. Так что если вы налётчик, а не фармазон и поиздержались в Калифорниях — поднимать надо маленький магазинчик дури. Работает как банкомат.

Кошке впаяли шесть месяцев за то же самое в честь чего в Сиэтле устраивают ежегодный фестиваль.

Во время еды в тюрьме я предпочитаю сидеть за столом в одиночестве. По долгому тюремному опыту знаю, что так лучше для пищеварения. Паскудный Кошка начал нагло подсаживаться. Он считает, что мой английский — тут лучший, хотя и с акцентом, над которым он любит поиздеваться. Даже разрешения не спрашивает — падает напротив и любуйся на его вислоусую рожу — типично польскую, хоть и с итальянской фамилией.

Сегодня кошка хвастается своим рукоделием — он создал календарь, в котором можно зачеркивать дни, приближая звонок. Бумажка с квадратиками дней. Кошка горд будто воссоздал первую модель летательного аппарата Да Винчи.

— А нафига нам календарь, Джон? Мы тут «задержанные» — срока никто не дал и никто не ограничивает. Отсиженное в зачет для суда не идет. «Учитывая отсиженный срок и хорошее поведение, суд постановил..»

Чего считать-то мне? Украденное время? И хорошего поведения суки не ждите от меня. Попади мне теперь какой имперский турист вроде тебя — за границей, будет за все отвечать.

— А чего ты таким широким мазком сразу? Ведь тебе дали выкуп? Выходи!

— Как у вас все с ценником, а? На всем цена проставлена. Только выкладывай маней — «How do you make a LIVING» — это только в вашей культуре означает «чем на жизнь зарабатываешь» — это только у вас LIVING обусловлен исключительно заработком.

У остальных нормальных людей это «чем ты живёшь», понимаешь разницу, робот? Вы гибриды от кровожадных святош-пилигримов, головорезов золотоискателей Дикого Запада и рабовладельцев Юга. Вы создали Деньги с большой буквы и им поклонились. А деньги это средство, не цель.

И ваще — я кушаю.

И не понимаю какая разница между нами, сейчас? Почему я должен язык ломать? Ты сюда приперся, затеял свой пустой разговор — хочешь продолжения — выучи русский, нет — иди вон рэндины байки слушай.

Джон Кошка багровеет. Крыть ему нечем — он просто злится. Чтобы досадить мне — дойобывает он теперь иранца Мо.

У Мо аллергия на молоко. Мне иногда кажется, аллергия, как и большинство болезней изобретена фармацевтическими компаниями.

Молоко нам дают ежеутренне. Жалкое, обезжиренное с трижды снятыми сливками подобие молока. Водянистое белесое вещество, которое никто не покупает на воле.

На пачке с молоком надпись: «Ферма Смитов. Продукт № 69. Разница между молоком полученных от коров, которым назначены антибиотики и молоком от просто коров — совершенно незначительна».

Каждое утро, Мо, проходя мимо моего стола ставит пакетик с молоком — для меня. Андрюха — он ваще не завтракает — ставит целый поднос. Жадного Кошку это возмущает: «Ты что — Падфазер (это у них аналог нашего смотрящего за бараком от «Годфазер» — Крестный отец. «Под» — это название отсека или барака) Ты по што пайку вымогаешь с арестантов?»

Я никогда не обращаю на его подколы внимания — знаю это его бесит. Обращаюсь к Мо — иранцу и недочеловеку в глазах Кошки:

— Мохамед, если в Индию депортируют — тебя там должны сходу канонизировать. Потому как и корова — ты даешь людям молоко.

Иранец не обижается. А кошка пуще прежнего лютует — громко пародируя акцент Мо. Мо толстячок с поросшей ворсом спиной. Кошка надеется его обидеть — и заставить обходить мой стол — который сукин кот снова оккупировал.

* * *

Хотелось жахнуть Джона подносом по усатой роже, приговаривая, что иранец Мо — который в глазах этого кошкодава ничем не отличается от иракца Али — между прочим, бегло говорит на четырех языках, а он Кошка — если я сейчас пойду в библиотеку и выберу пару романов — на его же родном, кошкином английском — будет штудировать их обложившись толковыми словарями до конца срока.

Но я не стану этого делать. Перед едой — если ее выдают точно в определенное время и с предсказуемым ритуалом, наш мозг, как собачка Павлова выделяет премию — допамин. Бесплатный чистый наркотик. И тратить его на полудурков из американского села я не собираюсь.

Наблюдая, как я прячу второй пакет молока в тумбочку — на вечер, антибиотика в молоке столько, что оно не прокиснет за месяц — Кошка едко повторяет изо дня в день:

— А вот мы, в этой стране молочко пьем только с утра и охлажденным. Теплое молоко? Бяка какая! Это только для халдеев и мигрантов.

* * *

Моего соседа — панамца Пако забрали нежданчиком. На суд его вызывали всего раз. Спросили — будешь защищаться, он сказал «обязательно». После этого не вызывали совсем. Пако испереживался весь. Я ему говорю:

— Ни сы, Шпако! Судилище в гараже экспириенс крайне малоприятный, радуйся, что не дойобывают. Мы как раз с Пако в карты ирали, когда сиэнэн — с которым вечно боролся Кошка, объявил, что умер генерал Норьега.

Нелюбовь кошки к сиэнэн — понятна — канал демократов. Хотя гавно еще хуже чем республиканский фокс. Записывают видео с очень простым посылом и крутят циклом целый день — целый день — пока в самом деле не поверишь, что Шардону, штат Огайо больше всего угрожает Пхеньян, а не собственная дурь и жадность.

— Пако, а ты помнишь его, Норьегу? Что это был за кекс?

Вступает Кошка:

— Ну вон говорят же — диктатор и наркоторговец.

Пако смотрит на потолок:

— Авторитетный был человек. Как ваш Путин. Только не парился с выборами — перевыборами — рулит и все. Не было у него должностей официальных. Звание — генерал — заслуженное. А неофициальный титул «Высший лидер национального освобождения Панамы».

— Говорюж — диктатор.

— Только это вас, свободолюбивых, не парило, пока он панамский канал национализировать не придумал, правда?

— Какой-какой канал? Я вообще только местные каналы смотрю. Ты серьезно веришь, что НАМ ваша канализация понадобилась? У нас все и так есть — поэтому ты и подстригал тут газончики наши, так? Так?

— Норьега у них раньше героем был. Помогал ЦРУ коксом дешевым финансировать — им же вечно бюджета не хватает. А вот захотелось ему Канал своим объявить — и все. Пошел по дорожке Чаушеску, Милошевича, быстрая война и очень скорое правосудие.

В 1985 годы правительство Панамы получило рекомендации Международного валютного фонда по проведению экономических реформ. Житуха в стране моментально хуже стала. Но вот просчитались фашисты — народ не на Норьегу, а на США озлобляться начал.

Иногда к Пако на свиданку приходила жена. Как и моя — она теперь тянула двух детей, работая на двух работах и регулярно оставяля денег на квитке Шпако. Сосед угощал меня то арахисом, то рыбными консервами, то чипсами — мои уверения, что после русской тюрьмы мне это просто не нужно, не помогали. Он втюхивал мне хоть что-нибудь — пожевать перед отбоем. Когда выключали свет, Пако потихоньку снимал контактные линзы. Нахер себя мучить в тюрьме? Потом вспомнил себя в его возрасте — как носил линзы первый год в зоне, чтоб выглядеть круче. Шпако, такой шпако.

Кстати, «Сто лет одиночества» он так и не осилил —.

— Не поверишь — Пако извинялся — вот пару абзацев прочту — и назад откатываюсь. Перечитываю и перечитываю. На ровном месте. Не могу сосредоточиться.

Однажды, глубокой ночью, уверенный, что я сплю, Пако рыдал, как рыдают люди потерявшие близких, рыдал накрывшись одеялом с головой и стараясь не особо шуметь. Но выходило это у него плохо. Короткие промежутки тишины и вдруг хлюпающий звук, будто Пако ловит ртом воздух вырвавшись из-под воды. Иной раз он судорожно произносил: «Мадонна, мадонна!» а потом вдруг просто и по-русски, без акцента: «Мама, мама!»

Вот это его «мама» — без тени акцента — меня совершенно доконала. Я тоже натянул одеяло на голову.

Через два дня — в пятницу, когда дёргали на Аэрео-Мехикан — выкрикнули и его фамилию. Пако молча скатал матрас, покидал свои пожитки в сетку для грязного белья — с ней этапируются все американские зыка, пожал мне руку и встал в строй.

Сто лет одиночества и пачку овсяного печенья он положил рядом с моей подушкой и пожал плечами.

Встал в строй с остальными мексами. У них были каменные лица ацтеков. Никто уже не рыдал и не заламывал руки. Они стояли у двери с матрасами и ждали конвой. Они возвращались домой. Кто-то из них прошел пограничный мост с чужим разрешением на приграничные работы, кто-то перемахнул через забор и прошел через ад аризонской пустыни с пластиковой бутылочкой воды, кто-то не успел еще отработать деньги, чтобы рассчитаться с проводником-койотом, связанным невидимыми нитями с всесильным картелем.

С того самого дня я перестал величать их «мексами». Старался запомнить имена и сделать — каждому хоть какое-то добро, пока терпеливо, без лишних слов они ждут здесь свой рейс. И прощал им, если не могли одолеть Маркеса. Ну его — в жопу, Маркеса — ни Пастернаком единым, как говорится.

Может метла у этих людей не так хорошо подвязана, как у меня — но это совсем не значит, что они хуже. Гордость от того что читал «последнего букера» — совершенно не обоснована. Не факт что это делает нас лучше. Чтение Маркеса не может быть использовано как показатель вашей эксклюзивности. Это из той же оперы, что и гордость испытываемая при вождении БМВ. Форма интеллектуального мещанства.

Долготерпение потомков майя напомнило повесть Зазубрина «Щепка» — о красном терроре и расстрельных командах тогдашней ЧК. Люди в камере знают что их ждёт, но до последнего продолжают жить. Каждое утро приходит кожаный человек и зачитывает фамилии на расстрел. Так было нужно — чтобы сделать общество и страну счастливее. Так нужно и сейчас — чтобы снова сделать Америку великой.

Люди встают, прощаются и уходят. Нужно обязательно вставать и жать им всем руку — это важно, понимаете? Важно!

Теперь шконка слева от меня пустовала — ушел Серега. И справа никого не было — ушел Пако.

Я уже прожил положенные девять жизней и хорошо знаю — после чистилища Мейфлауэра начнется новая, следующая жизнь. Может быть меня вышлют. Может быть — отпустят домой с аусвайсом недогражданина. Все одно это будет иная, новая жизнь, жизнь в которой моё отношение к Соединенным Штатам уже никогда не будет прежним.

А через три дня отдельным этапом забирали и Дебошира. Он ждал ответа апелляционного суда почти восемнадцать месяцев и сейчас был рад — куда угодно, лишь бы из этого трюма.

Бернард, Анмар и я пили кофе, когда он подошел прощаться:

— Я в США почти два года прожил — но ничего кроме тюрьмы в Аризоне и здесь — не видел. Какая хоть она, Америка? Вы же пожили там вдосталь.

— Проживешь тут всю жизнь и все равно будешь для них ниггер-эмигрант. А дома в Гане хоть министром сможешь стать — ты шустрый.

Бернард ласково двинул Башира в плечо.

— Ты видел в новостях, как автомобили тут иной раз въезжают в дома и пропарывают их насквозь? Всё — тут фейковое, как и новости. Ненастоящие дома, ненастоящие улыбчивые люди с мертвыми от транквилизаторов глазами.

Я добросил свои пять копеек.

— Не страна, а голливудская декорация — везде обман, все для шоу. Толстые, сытые и деприссованые — думают если купят в этом году скоростной катер — американская мечта состоялась. От жизни тут хочется съебаться в горы и жить тихим индивидуализмом, вне общества сурикатов где все тянут лямочку в строевом забеге по чужому минному полю, чтобы быстрее использовать просроченные мины и апгрейднуться на новые, последней модели.

Анмарка стал развивать тему:

— Охота тебе быть одним из безликих толстяков впаянных в матрицу страны где деньги являются единственной верой и идеологией? Оставаться стоит только в одном случае — чтобы взорвать сытых ублюдков изнутри.

Джон Кошка вздрогнул и глянул на Анмара как Швондер: «Говори, говори, баламут. Товарищам из ГубЧК все-е-е про тебя известно».

К стихийному митингу примкнул сомалиец Майк:

— Милые добрые люди. Всем хотят помочь. Поэтому мочат с дронов джойстиками от XBOX исключительно из чувства гуманизма. Вы заметили как легко внушить зрителям местного восьмого канала, которых только и интересует, что погода, трафик и очередная погоня шерифа за фермером на пикапе, ищущим место зарыть задушенную из-за банкротства жену. Как легко уверить эти формы жизни, что они самые лучшие в мире и только им дано решать судьбы человечества.

Майки разогрелся до нужного уровня, повернул голову вверх к потолочному микрофону и заорал:

— Фак Трамп!