Помоги проекту - поделись книгой:
Томас Лиготти
Заговор против человеческой расы: замысел ужаса
ПРЕДИСЛОВИЕ
Рэй Брассье
Легко представить, на какой приговор могут рассчитывать те, кто отчаян достаточно, чтобы спуститься с высот общепринятого мнения о том, что «быть живым — это хорошо», выражаясь задающей тон фразой этой книги. Те, кто оспаривает нормальность «живучести» нашей расы, могут ожидать обвинений в неблагодарности, упреков в трусости, потоков презрения за поверхностность. Там, где эгоизм принимается за несомненный показатель физического здоровья, молчаливое отсутствие такового может быть принято за симптом недоразвитости. Философия, традиционно презирающая мнения, становится трусливой, когда мнением становится вопрос действительно ли «быть живым — это хорошо». Анализ жизни, подходяще облагороженной эпитетом «трагическая», иммунизирован против обвинения в самолюбовании, и те, кто очерняет жизнь, осуждаются за короткую память о добре. «Оптимизм»; «пессимизм»: Томас Лиготти заново дает меру этим дискредитированным словам, очищает от лишившей их уместности патины фамильярности, и воскрешает оригинальную сущность. Оптимист фиксирует обменный курс между радостью и горем, определяя цену жизни. Пессимист, отрицающий принцип обмена и обязательство продолжения инвестиций в будущее вне зависимости от того, насколько бесполезной валюта жизни представляется в настоящем, заклеймляется как ненадежный.
Заговор против человеческой расы формулирует то, что может быть названо наиболее обоснованным вызовом, если не интеллектуальным шантажом тому, что обязывает нас быть навеки благодарным за «дар» о котором мы никогда не просили. Быть живым — это не хорошо: это простое «не» собирает в себе все бесстрашие мышления лучше любой пошлости о трагическом благородстве жизни, известной избытком страданий, разочарований и самообмана. Нет никакого бытия, достойного причитаний или воссоединения; нет никакой самости, достойной коронования в звание капитана своей судьбы; нет никакого будущего, заслуживающего усилий и надежды. Жизнь, отмеченная Лиготти огромной печатью неодобрения, есть ЗЛОВЕЩАЯ БЕССМЫСЛЕННОСТЬ.
Не стоит сомневаться, что критики попытаются обвинить Лиготти в недобросовестности, заявляя, что само написание такой книги продиктовано базовыми законами жизни, которую Лиготти так стремится перечеркнуть. Но подобные обвинения пусты, поскольку Лиготти с самого начала отмечает невозможность для человека избежать твердой руководящей хватки жизни. Данный вывод подтверждает его диагноз, поскольку если Лиготти считает саму жизнь ложью, то и само откровение о лжи жизни можно считать сублимацией лжи.
Подобная сублимация становится наибольшим, насколько это позволяет несгибаемый нигилизм Лиготти, приближением к правде. Не обремененный скучным уважением к социальной пользе, этой смирительной рубашке большинства профессиональных философов и ханжеских филантропов, Лиготти, безупречный анатом софизмов из руководств к действию апологетов жизни, видится наиболее тщательным патологоанатомом человеческого состояния.
ВВЕДЕНИЕ:
О ПЕССИМИЗМЕ И ПАРАДОКСЕ
В своем исследовании
Возвращаясь к Банзену, вспомним, что он вырос и стал философом, у которого не было не только что сказать о человечестве положительного или двусмысленного, но который пришел к довольно жестким выводам о сущности бытия вообще. Подобно многим, кто пробовал приложить свою руку к метафизике, Банзен объявил, что, вся реальность является выражением единой и неизменной силы — космического движения, которое разные философы характеризовали по-разному. Что касается Банзена, то у него эта сила и ее движения обладали чудовищной природой, результатом которой стала вселенная неразборчивой взаимной кровавой бойни между собственными составными частями. Более того, эта вселенная «по Банзену» никогда не несла в себе даже намека на смысл, цель или управление. С самого начала это была пьеса без сюжета и действующих лиц, ничего кроме порций генерального плана, бессмысленного калечащего самое себя. В философии Банзена все и вся были вовлечены в фантазию беспорядочной резни. Все рвало на части все… вечно и бесконечно. И весь этот беспорядок бессмыслицы проходит незамеченным, поскольку все потенциальные наблюдатели были вовлечены в него. В мире природы, например, ничто не понимает, что участвует в спектакле кровавого действа. И только «осознающее себя Ничто» Банзена способно было понимать то, что происходит и содрогаться от ужаса соучастия в
Подобно многим пессимистическим философам, описание бытия Бансена, как нечто странного и ужасного, не было доброжелательно принято осознающими себя Ничто, чьего подтверждения он искал. Хорошо это или плохо, но бескомпромиссный пессимизм обычно не имеет публичного успеха. По большому счету те немногие, кто брал на себя горький труд говорить о мрачной сути жизни, могли и не рождаться. Как свидетельствует история, люди готовы изменить свое мнение практически обо всем, начиная от любимого бога, до способа укладки волос. Но как только вопрос начинает касаться экзистенциальности, человеческие бытия становятся несгибаемыми в положительной оценке своей сущности и своего положения в мире, а так же твердо уверенными о том, что уж кто-кто, а они точно не являются осознающими себя Ничто.
Должны ли мы отречься от всех обвинений нашей расы в самодовольстве? Это будет отличным решением, первым по порядку для тех, кто отклоняется от нормы. Номером вторым будет: Если вам приходится открывать рот, то держитесь в стороне от споров. Деньги и любовь правят этот мир, и никакой спор не заставит мир сдвинуться с места, если у него нет на это настроения. Так, британский автор и апологет христианства Г. К. Честертон, говорил: «Вы сможете найти истину при помощи логики, только если вы уже нашли истину без нее». Честертон имел в виду, что истина не имеет никакого отношения к логике, потому что если вы можете найти истину без логики, тогда логика является излишней в поисках истины. По сути дела, включение логики в формулировку было издевкой Честертона в отношении тех, кто полагал, что логика необходима в поисках истины, тем более в отношении истины, имеющей решающее значение для Честертона, как христианина.
Честертон, известный тем, что представлял свои заявления в виде подобных вышеуказанному парадоксов, совместно с теми, кто имел сказать о человеческом роде что-то положительное или двусмысленное, выходит на первое место в крестовом походе за правду. (И в этом нет ничего парадоксального). Таким образом, если ваша истина противоречит убеждениям людей, которые придумывают или одобряют ограничивающие статус кво парадоксы, то вам стоит взять ваши аргументы, разорвать их в клочки, и выбросить в чью-то чужую помойку.
Конечно, бесполезная аргументация имеет свои достоинства и может служить забавным дополнением к горькой радости измышлений и произнесений нижепоясных вульгарностей, созданий личных идолопоклонств, и реализации безудержных понтификаций.
С тем чтобы избавиться от столь недисциплинированного применения рационального и иррационального (не то, что они когда-либо были разделимы), текущее «определение ужаса» было сформулировано на основе тезиса философа, весьма обеспокоенного тем, каково быть членом человеческой расы. Однако не стоит засыпать подробными заметками прелюдию к отречению. Для начала достаточно будет сказать, что философ, о котором пойдет речь, сформулировал сущность человеческого существования в стиле трагедии, которой не было бы, если бы не существовало одного обстоятельства: эволюции сознания, матери всех ужасов. Он также изобразил человечество как разновидность противоречивых существ, продолжение существования которых только усугубило их тяжелое положение, разновидности мутантов, воплощающих искаженную логику парадокса — реального парадокса, а не неуклюжей эпиграммы.
Даже быстрый обзор темы покажет, что не все парадоксы одинаковы. Некоторые являются чисто риторическими, основанными на противоречиях логики, которые, при пристальном рассмотрении, могут быть разрешены для определенных контекстов. Более интригующи и привлекательны парадоксы, которые истязают наше чувство реальности. В литературе сверхестественных ужасов, привычным является персонаж воплощающий, так сказать, парадокс во плоти, — нечто, перед чем мы должны опустить лицо или упасть, — чем-то, чего быть не должно, но что все-таки существует. Наиболее популярной разновидностью живого парадокса является «нежить», ходячие мертвецы, жаждущие вечного присутствия на земле. Отметим, что обсуждение того, должно ли существование ходячих мертвецов продолжаться бесконечно или быть немедленно прервано всаживанием кола им сердце, не является предметом данной работы. Наибольшая важность для нас состоит в сверхестественном ужасе принятия на мгновение возможности существования подобных существ невозможного экзистенциального образа.
Другим примером сближения парадокса и сверхъестественного ужаса могут являться неодушевленные объекты, виновные в нарушении своей природы. Наверно, самым выдающимся примером такого явления может быть марионетка, которая освобождается от своих нитей и становится самодвижущейся. Давайте немного поразмыслим над интересными аспектами марионеток. Марионетки сделаны такими мастерами марионеточного дела, и управляются своеобычным образом волею хозяев-кукловодов. Марионетки, которых мы обсуждаем здесь, есть те, что изготовлены по нашему образу и подобию, однако без особой тщательности, с тем чтобы мы не могли вдруг перепутать их с человеческими существами. В противном случае сходство марионеток с нашими плавными очертаниями могло бы казаться странным и пугающим, настолько, что не могло бы восприниматься не вызывая тревогу. Полагая, что подверженные тревоге люди обычно имеют малое отношения к торговле марионетками, марионеток обычно изготавливают без особо тщания и без придания точного подобия нашему образу, так что спутать марионеток с человеческими существами можно лишь в полумраке чердака или темноте захламленного подвала. Нам нужно уверенно знать, что марионетка это марионетка. И, тем не менее, марионетки все равно способны вызывать у нас чувство тревоги и беспокойства. Ибо если мы взглянет на марионеток определенным образом, то иногда нам может показаться, что марионетка смотрит на нас в ответ, не так как смотрят в ответ люди, но своим марионеточным образом. Может даже показаться, что марионетка близка к тому, чтобы ожить. И психологический конфликт, который возникает в такие моменты легкой дезориентации, может послать через наше существо судорогу сверхъестественного ужаса.
Родной терминологический брат сверхъестественного ужаса это «кошмар». Оба слова могут использоваться в отношении нечеловеческих форм, выражающих человеческие качества. Оба слова так же могут относиться к внешне подвижным формам, которые не являются тем, чем они представляются, например, таким как живые мертвецы — монструозным парадоксам, нечто, не являющимся ни тем, ни другим, и, что еще более жутко, и еще более ужасно и сверхъестественно, нечто, что демонстрируют в себе одновременно и то и другое. Существующие или подразумеваемые проявления сверхъестественного ужасают нас лишь в контексте того что мы полагаем, что живем в реальном мире, который хоть и может оказаться кровавой баней, но лишь в физическом, а не в метафизическом смысле. Именно поэтому мы обычно приравниваем сверхъестественное и кошмар. И потому одержимая жизнью марионетка олицетворяет для нас подобный кошмар, и сводит на нет все наши представления о естественном физикализме, утверждая метафизику хаоса и кошмара. Марионетка по-прежнему будет оставаться марионеткой, однако обладающей волей и разумом, очеловеченной марионеткой — парадоксом еще более разрывающим разум чем ходящие мертвецы.
Но сами марионетки не воспринимают себя таким образом. Очеловеченные марионетки не воспринимают себя марионетками вообще, поскольку если они наделены сознанием, это сознание производит в них непоколебимую уверенность в собственном отличии от прочих объектов творения. Потому что как только вы понимаете, что это вы сами управляете своими движениями — что это вы сами совершаете поступки и сами мыслите мысли, которые рождаются в вашей голове — вам уже ни за что не удастся разуверится в том, что вы являетесь чем-то иным, чем сам себе хозяином.
Будучи нашими образами, марионетки не являются нашими равноправными партнерами в этом мире. Марионетки являются актерами своего собственного мира, того, который существует внутри нашего мира, и является обратным отражением нашему миру. И что же мы видит в этом отражении? Только то, что хотим видеть, и только то, зрелище чего мы способны вынести. В качестве профилактики презрения к самим себя мы скрываем от себя то, что не хотим замечать в собственных головах, как если бы мы были способны выдать сами себе свой секрет, слишком страшный для того, чтобы его знать. Наши жизни полны обескураживающих вопросов, на которые лишь некоторые ищут ответы, но основное большинство пропускает. Мы можем видеть себя какими угодно, голыми обезьянами или падшими ангелами, но только не человеческими марионетками. Находясь на более высокой инстанции по сравнению с жалкими имитаторами нашего вида, мы способны свободно двигаться и говорить в любое время все, что мы захотим. Мы уверены в том, что движемся полностью самостоятельно, и всякий, кто возразит этому убеждению, будет признан безумцем или тем, кто желает погрузить своих слушателей в пучину выдуманного кошмара. Можно ли всерьез относиться к словам кукловода, который заявляет, что находится с другой стороны нитей?
После того как выступление марионеток заканчивается, они отправляются назад в свой ящик. Марионетки не сидят на стульях и не читают книги, вращая мраморными шариками словно глазными яблоками, и следуя словам на страницах. Они лишь объекты, подобные трупам в гробах. Если марионетки оживут, наш мир обратится в парадокс и ужас, в котором все не имеет окончательной уверенности, включая и то, не являемся ли человеческими марионетками и мы сами.
Любой сверхъестественный ужас возникает там, где мы верим, что что-то должно или не должно быть. По мнению ученых, философов, и духовных фигур, наши головы полны иллюзий; вещи, включая людей, не обязательно являются тем, чем кажутся. Однако одно нам известно наверняка: это разница между тем, что реально и нет. Нам так же известно, что реальность не допускает грубых ошибок, и не позволяет вещам, в том числе человеческим вещам, глубоко погружаться в сверхъестественное. Если порой нам случается столкнуться с такими ошибками, то мы делаем все, чтобы как можно скорее изгладить их из нашей памяти. Но нам не приходится часто прибегать к таким мерам, ведь мы реальны, как реальна реальность. Никто не может не только доказать нам, что наша жизнь представляет собой сверхъестественный ужас, но даже заронить в нас сомнение о том, что жизнь может оказаться таковой.
Никто вам этого не скажет, не в последнюю очередь включая и создателя книг, повествующих обо всем сверхъестественном, зловещем, ужасном, и парадоксально пугающем, и составляющем собой сущность нашей реальности.
КОШМАР БЫТИЯ
Веками у них не было собственных жизней. Их существо было открыто для мира и ничто не отделяло их от остального бытия. Как долго они процветали так, сказать не может никто. Но постепенно что-то начало меняться. Это происходило в течении незапамятных поколений. Знак нежданных перемен запечатлевался в них все глубже. С развитием своего вида, они стали переходить грань, само существование которой они не могли даже представить. Спустилась ночь, и они взглянули в небеса, полные звезд, ощутив себя малыми и слабыми в бесконечности. Вскоре они стали видеть все в другом виде, чем в прежние времена. Потом они нашли одного из своих лежащим холодным и неподвижным, и обступили тело так, словно должны были сделать с ним что-то, чего прежде не делали никогда. С этих пор они стали уносить тела тех, кто становился холодным и неподвижным, в места подальше, да так, что порой потом не могли найти дорогу туда. Но несмотря на то, что они делали так, кое-кто из их племени снова видел некоторые из тех тел, молча стоящие в лунном свете, или печально взирающие пустыми лицами из плотных сумерек из-за круга костра. Все изменилось, как только они стали жить своей жизнью, и знать о том, что живут своей жизнью. Невозможно стало даже представить, что когда-то все было иначе. Им казалось, что они сами управляют своими поступками, и никого подобного им не существовало. Эпохи минули с тех пор, как их существо открылось миру и ничто более не отделяло их от остального бытия. Но теперь что-то случилось. Они не знали, что именно, но знали, что так
Тысячелетиями ведутся споры о теневом фоне человеческого пребывания. Обсуждается следующее: «Что мы можем сказать о том, что мы живы?» Как правило и в подавляющем своём большинстве ответ: «Быть живым — это хорошо». Более глубокомысленные типы добавляют: «В особенности, учитывая альтернативу», открывая тут каламбур и загадочный и зловещий, поскольку грозящая альтернатива немедленно подразумевается как неприятная, и, после краткого размышления, способная сделать бытность живым более приемлемой чем это могло было быть альтернативно, словно бы так называемая альтернатива вовсе не является неуклонно надвигающейся смутной неизбежностью, а есть лишь, к примеру, возможность, которая то ли может, то ли не может случиться, навроде простуды. Несмотря на скрытую зловещую претенциозность этого замечания, оно с готовностью принимается многими из числа тех, кто полагает, что быть живым — это хорошо. Эти люди находятся на одной стороне дискутирующих. На другой стороне располагается неизмеримое меньшинство дискутантов. Ответ этого меньшинства о том, что мы думаем по поводу того, чтобы быть живым, не звучит не позитивно, не уклончиво.
Это меньшинство зло посмеется над тем, что быть живым — это хорошо, процедив, что жить, это быть погружённым в кошмарный сон без надежды на пробуждение к реальному миру, или запертым в дом сумасшедшего страха, из которого никто не выходит живым, или торчать по шею в трясине ужаса, или что-то ещё. Как бы там ни было, точного, бронебойного ответа на вопрос почему те или иные люди думают по этому поводу так или иначе, на сегодня не существует. То большинство, которых мы отнесли к первой группе, составляют оптимистов, хотя они может быть и не думают о себе подобным образом, в то время как противоположная группа, составляющая неизмеримое меньшинство, может быть названа пессимистами. И эти последние знают, кто они такие. Но какая из групп находится справа — истерзанные экзистенциальностью пессимисты, или заключающие в объятия жизнь оптимисты — невозможно сказать ни сейчас, ни потом. Когда наиболее вдумчивые индивидуумы порой начинают сомневаться в ценности существования, они редко облекают свои сомнения в печатную форму, а чаще пристраиваются на улице к бесконечной череде оптимистов, где молчаливо заявляют, в более эрудированной терминологии, что «Быть живым — это хорошо». Булочник, мясник и подавляющее большинство философов все соглашаются в одном: Человеческая жизнь, хорошая штука, и мы должны продолжать существование нашего вида как можно дольше. Пытаться научить противоположную сторону иному, значит накликать на себя беду. Однако некоторые люди родились с внутренней болью о том, что быть живым — это не хорошо. И их усилия неуклонно завоевывают ряд почитателей, коль скоро такие решают запечатлеть свои мысли в философском или литературном изложении. Примечательным среди произведений подобного рода является
Прежде чем начать обсуждение объяснений Цапффе по поводу того, почему человеческая жизнь видится трагедией, может быть полезным немного поразмыслить о ряде фактов, уместность которых будет открыта далее.
Как некоторым, возможно, известно, существуют читатели, которые ценят философию и литературу пессимистического, нигилистического, или пораженческого содержания, как незаменимую для собственного существования, выражаясь в переносном смысле. Вопреки своему характеру эти люди глубоко уверены, что ничего незаменимого для их существования, буквально или в переносном смысле, не должно проникать в их жизни как будто бы по праву рождения. Они не считают, что что-то незаменимое для существования может быть заявлено как право по рождению, поскольку право по рождению, которым мы тут оперируем, есть не более чем ложь, что известно любому студенту-гуманитарию. Для тех, кто немного поразмыслил на эту тему, становится ясно, что единственным нашим правом является: поиск средств выживания для наших собственных тел, производство тел подобных нашим, и погибель от старческого разложения или смертельной травмы. При этом подразумевается, что человек вырос и достиг репродуктивного возраста, однако очевидно, что данное вовсе не является его естественным правом по рождению. Строго говоря, единственным нашим правом по рождению является
Сакральные права царей сегодня можно признать сфабрикованной фальшивкой, дозволением на горделивое слабоумие или импульсивное насилие. С другой стороны, неотъемлемые права некоторых людей все же полагаются действующими: каким-то образом мы начинаем считать, что эти права не являются вымышленными, если оказывается, что эти права записаны в респектабельных «священных» документах. Однако каким бы не являлось выданное вам право, правом на роскошь или нищету, его значимость не является большей, чем право проезда, гарантированное сигналом светофора, который совершенно не означает, что вы полностью избавлены от несчастных случаев на дороге. Спросите об этом у любого фельдшера, когда ваш хладный труп будет доставлен в близлежащую больницу.
Наше стремление к любым естественным правам по рождению — кроме права на смерть, в большинстве случаев без чужой помощи — не есть сущность трагедии, но единственная правда. Обращаясь наконец к идеям Цапффе в том виде, как они изложены в
«Брешь в единстве жизни, биологический парадокс, чудовищность, абсурд; губительная природа хватила через край. Жизнь промахнулась мимо цели и взорвала саму себя. Один вид оказался перевооружен: дух делает всемогущим, но в равной степени угрожает самому благополучию. Его оружие подобно мечу без рукояти с обоюдоострым лезвием: владеющий им должен обратить один край против себя. Несмотря на новое зрение, человек все еще был укоренен в материи, а его душа привязана к ней и подчинена ее слепым законам. И, оглядев материю как чужак, он сравнил себя со всеми явлениями, узнал и увидел свои жизненные процессы. Он явился в природу незваным гостем, тщетно простирая руки в примирении со своим создателем: Природа больше не отвечала, она сотворила чудо с человеком, но после не знала его. Он потерял право пребывания во вселенной, вкусил от Древа Познания и был изгнан из рая. Он овладел окружающим миром, но проклял эту свою власть, купленную ценой гармонии души, невинности, внутреннего мира в объятьях жизни».
Могло ли открыться в этой пессимистической формулировке, в этом пассаже, нечто направленное против эволюции сознания? Тысячи лет минули без следа каких было то ни было дискуссий по этому поводу, по край мере в благородном сообществе, и вдруг такой выпад от малоизвестного норвежского философа. Что тут сказать? Для контраста приведем выдержку из онлайн-интервью с именитым британским мультидисциплинарным мыслителем Николосом Хамфри
«Сознание — феноменальный опыт — во многих отношениях кажется слишком хорошим, чтобы быть правдой. То, как мы переживаем мир, представляется чем-то слишком прекрасным, через-чур богатым и удивительным, чем-то требуется нам в повседневности…
Феноменальный опыт, без сомнения, может и должен предоставлять основу для создания самости, которой стоит обладать. И мы видим то, что возможно — даже естественно — как только эта самость оказывается в нас! Став субъектами нечто столь волшебного и удивительного, мы, люди, получаем новый стимул для своего выживания, а так же и новый интерес к другим людям. Мы начинаем активно размышлять о нашем будущем, о бессмертии; обо всем, что мы можем охватить… появившимся внутри нас собственным сознанием… И чем больше я пытаюсь в этом разобраться, тем чаще я возвращаюсь к пониманию того, что мы пришли к стадии развития, когда способны осознать сознание как прекрасную саму по себе вещицу — просто потому что обладать сознанием, это так здорово!»
Есть ли в этом оптимистическом словоблудии хоть что-то, в чем сознание не было бы
На протяжении столетий разрабатывались различные теории о природе и функционировании сознания. Теория, которой по умолчанию придерживается Цапффе, сводится к следующему: Сознание связано с человеческим мозгом таким образом, что мир представлялся нам таким, каким он является, и демонстрирует нас себе самим такими, какими мы являемся, то есть, как «самости» или «личности», пронизанные воспоминаниями, ощущениями, эмоциями, и т. п. Никто точно не знает, в чем заключается связь сознания и мозга, но все факты подтверждают недуалистическую теорию о том, что мозг является источником сознания, и источником сознания единственным. Цапффе принимает сознание как данность, и опуская споры о природе сознания как явления, сразу же переходит к тому, каким образом сознание влияет на сущность нашего вида. Такой подход достаточен для его целей, вполне экзистенциальных и обходящих технические вопросы о работе сознания. Нельзя не отметить, что «происхождение» сознания, поскольку оно определенно не всегда присутствовало в нашем виде, является загадкой и по сей день, и остается такой и у Цапффе, как загадкой остается и появление самой жизни из материалов, которые не являлись живыми.
Изначально жизни не было, но потом жизнь появилась — появилась природа, как это теперь называется. По мере развития в жизни в более сложные и разнообразные формы, на определенном этапе процесса на сцену вышли человеческие организмы. По прошествии времени в этих организмах появилось сознание (с разной частотой и при разных амплитудах), и по ходу нашего развития это сознание набирало силу. До этого момента все теории сознания находятся в согласии. Через миллиарды лет после прыжка от неживого к живому, человеческие существа совершили прыжок от отсутствия сознания к огромному его переизбытку, такому, что сумели оценить этот феномен и даже вынесли ему приговор.
Неизвестно ни каким образом случился этот прыжок, ни сколько времени этот прыжок занял, хотя существуют теории по поводу и того и другого, равно как существуют теории о мутациях и превращениях из одного состояния в другое.
Установлено: Сознание редко рассматривается как инструмент трагедии в человеческой жизни. Однако по Цапффе, сознание давно бы уже подтвердило свою фатальность для человеческой расы, если бы мы не предпринимали с ним кое-что намеренно. «Почему же тогда,» спрашивает Цапффе, «человечество не вымерло давным-давно во время великих эпидемий безумия? Почему лишь немногие индивиды гибнут из — за неспособности выдержать напряжение жизни, если мышление дает им больше, чем они могут вынести?» Ответ Цапффе: «Большинство людей учатся спасаться, искусственно ограничивая содержание своего сознания.»
С эволюционной точки зрения, по мнению Цапффе, сознание оказалось просчетом, для компенсации эффекта которого необходима коррекция. Сознание явилось случайным приобретением, холостым отростком, превратившим нас расу противоречивых существ — сверхъестественных созданий, не имеющих ничего общего с остальной частью творения. По причине сознания, матери всех ужасов, мы стали восприимчивыми к мыслям о жутком и кошмарном, мыслям, которые никогда справедливо не уравновешиваются мыслями о благом и обнадеживающем. Наш разум принялся раскручивать спираль страха, откапывая новые и новые его образцы, вопиющие безрадостные возможности, которых, если оставить все как есть, скоро могло стать достаточно, чтобы повалить нас на землю в пароксизмах саморазрушительного ужаса. Перспектива такой возможности потребовала появления неких защитных механизмов, которые могли бы поддерживать на лезвии вероятности жизнедеятельность нас как вида.
Хотя начатки сознания могли являться механизмом выживания на некотором этапе нашей эволюции — так утверждает теория — эта способность очень скоро стала подрывным агентом, действующим против нас.
Согласно Цапффе, ради всего того, что мы стоим как живые существа, мы должны препятствовать развитию собственного сознания, иначе, скоро обострившись, сознательное зрение навяжет нам чрезмерно четкое видение того, что видеть мы не хотим, а именно, как называл это вместе с другими пессимистами норвежский философ: «братства в страдании меж всем живым». Неважно согласен ли кто-нибудь или нет с существованием «братства в страдании меж всем живым», тем не менее приходится признать, что человеческое существо является единственным живым организмом, способным обладать такой концепцией существования, или способностью такую концепцию создать. То, что мы можем постигнуть концепцию страдания, своего и других видов, является уникальной чертой нашего, опасно сознательного, вида. В результате мы знаем, что страдание существует, и предпринимаем действия, чтобы страдания избежать, которые так же включают притупление страдания путем «искусственного ограничения содержания сознания». Между действиями, направленными на избежание или притупление страдания, последнее чаще всего, подавляющее большинство нашего вида не беспокоится о том, что действия эти портят и пятнают наше существование.
Как правило, мы не позволяем страданию пробираться в приоритетную повестку индивидуальной или коллективной жизни. Нам нужно заниматься насущными делами, и те, кто отдается страданиям, остаются позади. Такие раздражают нас своим хныканьем. У нас есть цели, к которым мы движемся, и мы верим, что мы этих целей достигнем, чтобы по пути не случилось. В то время как размышления на тему «братства в страдании меж всем живым» затормозят нас, и мы не придем никуда. Мы одержимы благостями жизни и шаг за шагом движемся дальше к еще лучшим жизненным улучшениям. Для этого от нас, как от разумной расы, требуется водружать для себя ориентиры. Как только мы достигаем одного ориентира, мы начинаем движение к следующему — словно мы играем в настольную игру, которая, как нам представляется, никогда не закончится, вопреки тому, что игра эта заканчивается, нравится ли это нам или нет. В случае ясного, ничем не ограниченного сознания, мы склоняемся к «не нравится», параллельно постигая себя в качестве биологических парадоксов, которые не могут продолжать жить со своим сознанием, но не могут жить и без него. И в таком состоянии одновременной жизни и не-жизни, мы и занимаем место среди ходячих мертвецов и человеческих марионеток.
Для остальной части земных организмов существование достаточно несложно. Их жизни вращаются вокруг трех предметов: выживания, размножения, и смерти, и ничего более. Но нам известно слишком многое для того, чтобы мы могли успокоить себя только выживанием, размножением, и смертью — более ничем. Мы знаем, что мы живы, и знаем, что мы умрем. Прежде всякого страдания мы знаем, что мы будем страдать, раньше или позже, по мере приближения к смерти. Это то знание, которым мы, как самые разумные организмы, «преимущественно наслаждаемся», вырвавшись из лона природы. И будучи разумными, мы испытываем глубокое разочарование, если вдруг оказывается, что и для нас не уготовано ничего, кроме выживания, размножения, и смерти. Нам начинает казаться, что нас обсчитали. Мы начинаем хотеть нечто большее, или думать о том, как и где найти это нечто. И в этом заключается трагедия: Сознание толкает нас к парадоксальному состоянию, в котором мы пытаемся сделать себя нечто большим, чем мы на самом деле являемся — кусками гниющей плоти и распадающихся костей.
Нечеловеческие обитатели этой планеты не ведают о смерти. Но мы подвержены пугающим и гнетущим мыслям, и потому нам требуются разнообразные иллюзии, чтобы отвлечь от этих ужасов свой разум. Для нас жизнь — это фокус самоуверенности, который мы проделываем перед самими собой в надежде на то, что не срежемся, и не лишимся вдруг всех своих защитных механизмов, представ голыми перед молчаливой лупоглазой бесконечностью. И чтобы покончить с этим самообманом, освободить наш вид от парадоксального императива одновременного обладания сознанием и лишением себя такового, и чтобы спина наша не сломалась под наслаивающимися кипами лжи, мы должны перестать размножаться.
И другого выхода, кроме полного исчезновения человечества, тут нет, утверждает Цапффе устами персонажа, Последнего Мессии, по призванию которого названо эссе. Далее, Цапффе заявляет по этому поводу:
«Чем раньше человечество решится гармонизировать себя с биологическими затруднениями, тем лучше. Это означает добровольный уход в презрении к мирским условностям, подобный тому, как теплолюбивые существа вымирают по мере падения температуры окружающей среды. В виду того, что моральный климат космоса непереносим для нас, политика „двух детей“ сделает такой уход безболезненным. Однако вместо этого мы успешно и повсеместно увеличиваем свое число, для чего соответственно искажаем формулу в наших сердцах. Возможно, самым иррациональным результатом такой ободряющей вульгаризации является доктрина о том, что индивид „должен“ страдать от немыслимых безымянных агоний и чудовищной смерти во имя пользы и сохранения остальной части группы. Всякий, кто отказывается страдать, подвергается группой проклятию и смерти, вместо перенаправления отвращения на опасную ситуацию мирового распорядка. Для любого стороннего наблюдателя подобное состояние сочетает несочетаемое: Никакой будущий триумф или метаморфоза не в силах оправдать жалкое угасание человека против его воли. Так, по тротуарам, вымощенным разбитыми судьбами, толпы выживших штурмуют новые пустые переживания и массовые смерти».(«Фрагмент интервью,» Aftenposten, 1959)
Более провокационные, чем глубокомысленные, размышления Цапффе являются наиболее элементарными в философии пессимизма.
Проницательные и безрадостные, они избегают ментальных перекосов своих предшественников, подвизавшихся на ниве конволюций сознания и уже более тысячелетия благополучно сбывающих на философской бирже. Например,
Если задуматься, то процесс может быть выполнен только кругами, вне которых лежит территория немыслимого. Доказательство: В то время как комментаторы системы Шопенгауэра ухватились за нее, как за созревший для академического анализа философский фрукт, они старательно не замечают ее логически завершающую точку — отрицание Воли к жизни — как конец человеческого существования. Да и сам Шопенгауэр никогда не доводит этот аспект своей теории до идеального разрешения, что заставляет сомневаться в его репутации как философа.
Как отмечалось выше, Цапффе пришел к двум центральным определениям относительно «биологического затруднения» человечества.
Первое заключалось в том, что сознание превзошло ту грань, до которой могло оставаться переносимой принадлежностью нашего вида, и чтобы уменьшить влияние этой проблемы, мы должны уменьшить уровень нашего сознания. Описывая множество различных способов реализации этого, Цапффе свел их к четырем основным:
(1) ИЗОЛЯЦИЯ. С тем чтобы жить, не обрушиваясь в нисходящую спираль отчаяния, мы изолируем ужасные факты нашего существования, скрывая их в отдаленный уголок нашего сознания. Подобные мысли превращаются в сумасшедших членов нашего семейства, место для которых отводится в подвале, и чье существование мы отрицаем путем заговора молчания.
(2) АНКЕРОВКА (постановка на якорь).
Чтобы уравновесить наши жизни в бурных водах хаоса, мы тайно договариваемся заякорить их в метафизических и институциональных «истинах» — Боге, Морали, Естественных Законах, Стране, Семье — что наделят нас чувством официальности, авторизованности, подлинности и безопасности пребывания в своих постелях.
(3) ОТВЛЕЧЕНИЕ. Для чтобы наши умы не отражали ужасы бытия, мы отвлекаем их миром пустяков и знаменательного мусора. Это наиболее работоспобный метод заговора, он используется постоянно и требует только, чтобы люди неотрывно следили за мячом — или своими телевизорами, внешней политикой правительства, научными проектами, карьерой, местом в обществе или вселенной, и т. д.
(4) СУБЛИМАЦИЯ. С тем, чтобы нейтрализовать парализующий ужас перед тем, что может случиться с самыми прочными телами и умами, мы сублимируем наши страхи, выставляя их на показ. В понимании Цапффе, сублимация, это наиболее редкий тип заговора против человеческой расы. Используя коварство и мастерство, мыслители и различного сорта художники перерабатывают наиболее деморализующие и нервирующие аспекты нашей повседневности в виде произведений, в которых самые трагические судьбы представлены в стилизованном и отстраненном виде, подходящем для развлечения. В многословных изложениях эти мыслители и различного сорта художники фабрикуют продукты, обеспечивающие нам спасение от страданий с помощью фиктивного имитационного моделирования, например, трагической драмы или философского выбирания вшей. Цапффе использует «Последнего Мессию» для демонстрации того, как литературно-философская композиция не способна обеспокоить своего создателя или кого-либо серьезностью настоящих кошмаров, и лишь обеспечивает бледное представление об этих кошмарах, как, например, плач короля Лира о своей мертвой дочери Корделии не способен пронзить аудиторию подлинностью страданий.
Тщательно соблюдая вышеупомянутую тактику уклонения, мы можем удержаться от слишком пристального рассмотрения ужасных бедствий, которые могут постигнуть нас. Подобные действия должны выполняться бессознательно, ибо если мы станем задумываться о них, то магия заговора потеряет свою силу. Как правило, теории заговоров редко привлекают любопытство «здравомыслящих» индивидов и воспринимаются таковыми с недоверием и отрицанием, если вдруг такое случается. Таким образом наилучшим решением является иммунизировать свое сознание от любых пугающих и тревожащих мыслей, чтобы, раз установив пелену заговора, мы смогли бы продолжать выживать и размножаться как парадоксальные существа — самодвижущиеся и говорящие сами по себе марионетки. Если вам плохо, то оставьте ваши пугающие и тревожащие мысли при себе. Слушайте внимательно: «Никто из нас не хочет знать о том, какие тревоги мы храним внутри. Подавите свой порыв отправиться разносить слухи о вашей боли и кошмарах по улицам города. Похороните в себе свой страх, так чтобы от него не осталось и следа. И смотрите, исполните все без ошибки, иначе нам придется отправиться дальше без вас.»
В своей докторской диссертации 1910 года, изданной на английском под названием
Биографы и критики Микельштедтера полагают, что именно отчаяние по поводу невозможности для человека избавиться от марионеточных нитей, к несчастью совпавшее со случайными переживаниями, привело к тому, что он застрелился в день окончания работы над своей диссертации. Микельштедтер не мог принять очевиднейший факт человеческой жизни: никто из нас не контролирует то, кем является — истину, которая искореняет все надежды на то, что мы сможем безвозбранно обладать собой («быть убежденными»), без подчинения жизни, которая обрамляет нас в рамки своей нереальности («в риторики», как своеобразно назвал это Микельштедтер). Мы определены нашими ограничениями; без них мы не можем являться полноценными функционалами в большом спектакле сознательного существования. Чем далее мы продвигаемся к видению нашего вида без ограничений сознания, тем дальше мы отходим от того, что делает нас людьми в сообщества людей. По мнению Цапффе, ничем не ограниченное сознание способно предупредить нас о нашей лживости по отношению к самим себе, и погрузить в страдания Пиноккио. Демаркации индивида как существа, без посягательства на граничные линии, формируют его личность и сохраняют иллюзию того, что он является чем-то особенным, а не уродливым продуктом слепых мутаций. Преодоление иллюзий и производящих их действий — абсолютный контроль над тем, что мы есть, а не тем, кем нам нужно являться для того, чтобы мы могли выживать среди ужасающих фактов жизни и смерти — отвяжет нас от причалов самоограничения наших личностей. Урок: «Любите ваши ограничения, потому что без них никто перестанет быть кем-то».
Второе из основных определений Цапффе — о том, что наш вид должен перестать воспроизводить себя — немедленно приводит на ум череду персонажей из истории теологии, зовущихся гностиками. Гностическая секта катаров во Франции XII века была настолько упорна в своей идее о том, что мир есть место зла, порожденного злым божеством, что ее члены видели только два выхода: воздержание или содомия. (Подобная секса в Болгарии, богомилы, стала этимологическим истоком термина «buggery (англ. содомия)», происходящего из их практики эротической разрядки.) Примерно в то же время католическая церковь обязала своих священнослужителей к обету воздержания, что, впрочем, не останавливало тех от нередко оживленных сексуальных отношений. Цель этой доктрины (по легенде обязательной для тех, кто странствовал туда и сюда за Святым Граалем) заключалась в достижении благодати, а вовсе не в просветленном управлении репродуктивными затычками и горлышками. За этим исключением Церковь никогда не советовала своим последователям подражать своему аскетическому основателю, но прозорливо приветствовала размножение настолько обильное, насколько возможно. На иной от гностицизма и католицизма теологической орбите располагался немецкий философ девятнадцатого века Филипп Майнлендер (урож. Филипп Бац), так же предлагавший нон-коитальное существование в виде вернейшего пути избавления от греха пребывания прихожанином этого мира. Наше исчезновение, как следовало, не станет результатом неестественного целомудрия, но естественным феноменом, как только мы эволюционируем настолько, что начнем воспринимать свое существование как безнадежно бессмысленное и неудовлетворительное, и далее перестанем подвергаться побуждениям к воспроизводству. Как ни странно, но этой эволюции к отвращению к жизни будет способствовать растущее среди нас счастье. Это счастье может быть ускорено путем следования евангелистским принципам Майнлендера, направленных на достижение таких вещей, как всеобщая справедливость и милосердие. По мнению Майнлендера, только получив и отведав все какие только возможно в жизни блага, мы сможем понять, что ни одно из них не хорошо настолько, как небытие. В то время как средний пессимист удовлетворился бы обычной аннигиляцией человеческой жизни, предельной стадией в рассуждении Майнлендера было вызревание «Воли к смерти», содержащейся, по его логике, во всей вселенской материи.
Майнлендер зафиксировал свой мозговой штурм, наряду с другими опорными теориями, в трактате, название которого было переведено на английский как
Как человек с особым планом по поводу человеческой расы, Майнлендер не отличался скромностью мышлением. «Мы не являемся обычным человеком», — писал он однажды от третьего лица в стиле царственных особ, — «и должны дорого заплатить за право пиршества за одним столом с богами». В довершение всего в его семье царили самоубийственные наклонности. В тот день, когда была опубликована «Философия искупления», Майнлендер убил себя, возможно в приступе мании величия, а может быть поддавшись давней склонности к привлекательности исчезновения, назвав самую эзотерическую причину — «Деицид — Богоубийство».
Майнлендер полагал, что Воля-к-смерти, которая, по его пониманию, руководит человечеством, была духовно привита Богом, который в начале времен спланировал и осуществил Собственное упокоение. Существование, по всей видимости, ужасало Бога. К сожалению, Бог был невосприимчив к эрозии времени. И потому Его единственным способом освободиться от Себя была божественная форма самоубийства.
Покуда Бог существовал как единая сущность вне пространства-времени и материи, Его план самоубийства не мог сработать. Стремясь аннигилировать Свое Единство и получить возможность перехода в небытие, Он расщепил Себя — на манер Большого Взрыва — на сущие во времени фрагменты Вселенной, иначе говоря на те объекты и организмы, которые принялись аккумулироваться тут и там в течении миллиардов лет. По философии Майнлендера: «Бог знал, что сможет перейти от состояния сверхреальности к небытию только через развитие многообразного мира реальности». Используя эту стратегию, Он исключил Себя из бытия. «Бог мертв, — писал Майнлендер, — и Его смерть теперь есть жизнь мира». Как только великая индивидуация мира была начата, импульс самоуничтожения его Создателя будет продолжатся до тех, пока все не станет исчерпанным в своем собственном существовании, что в случае людей означает, что чем быстрее они поймут, что счастье не способно быть настолько хорошо, как они полагают, тем счастливее они должны будут умереть.
Итак: «Воля к жизни», которая по утверждению Шопенгауэра, активизирует мир к мучениям, была пересмотрена его учеником Майнлендером не только как свидетельство врожденного страдания живых существ, но так же и как тайная теория всеобщего стремления к тому, чтобы сжечь себя как можно стремительней в огне становления. В свете этой теории прогресс человечества является проявлением иронического симптома, согласно которому наше нисхождение в вымирание проистекает как нельзя благоприятней, ибо, чем сильнее наши обстоятельства меняются к лучшему, тем ближе они продвигаются к назначенному финалу. Что касается тех, кто совершил самоубийство, как-то Майнлендер, такие лишь отправили Божий план по уничтожению Его Творения. Само собой, что те, кто заместил себя потомством, стали бесполезны: «Смерть переходит в абсолютное ничто; это есть совершенное уничтожение каждого индивида в его сути и бытии, предполагая, что ни один ребенок не будет зачат или родится от него; ибо иначе индивидуум будет жить в нем». Аргументация Майнтлендера по поводу того, что, в конечном счете, небытие превосходит бытие, было собрана из его неортодоксальной интерпретации христианских доктрин и его понимания буддизма.
Как известно обладающему сознанием обычному смертному, христианство и буддизм основаны на призыве оставить этот мир, при этом место назначения этого оставления или неизвестно, или невозможно для постижения. В случае Майнтлендера это место назначения просто не существовало. Согласно его прогнозу, в один прекрасный день наша воля к выживанию в этой или любой другой жизни, по примеру нашего Творца, будет повсеместно подавлена осознанной волей умереть и остаться мертвым. С позиции философии Майнтлендера, «Последний Мессия» Цапффе не является хмурым мыслителем, а венчающей силой пост-божественной эры.
Вместо того, чтобы сопротивляться своему концу, выводит Майнтлендер, мы увидим, что «знание о бесполезности жизнь есть цветок всей человеческой мудрости». В другом месте философ заявляет: «Жизнь — это ад, а сладкая ночь абсолютной смерти — это уничтожение этого ада».
Насколько уклоняющимся от рациональности может показаться космический сценарии Майндлендера, тем не менее он вполне способен устроить паузу всем, кто стремится осмыслить вселенную. Подумайте о следующем: Если подобное Бога существует или когда-либо существовало, есть ли что-нибудь, чтобы Он не смог сотворить или разрушить? Почему бы Богу не пожелать покончить с Собой, если вдруг, вопреки нашему пониманию, страдание составляет сущность Его бытия? Что помешает Ему породить вселенную, которая станет одним великим спектаклем марионеток, которые будут с хрустом ломаться и рассыпаться до тех пор, пока не будет установлено абсолютное ничто? Как не может Он не видеть преимуществ небытия, если это так очевидно Его миньонам? Представленный сценарий может повествовать и другую историю. Но это совсем не означает, что ее рассказчик достоверен и надежен. И то, что Он сказал, что все хорошо, вовсе не значит, что он имел в виду то, что Он сказал. Возможно, что Он просто не хотел оставить плохое впечатление, открыв нам, что избавил Себя участия в церемониях до того, как церемонии начались. В Единственном и Бессмертном, ничто не нуждалось в Нем. По Майндлендеру, Он самоисторгся во вселенную, воплотив свой проект самоуничтожения, скормив пережеванную пищу Своего ужаса, так сказать, изо рта в рот Собственному творению.
Как бы там ни было, базис философии Майнтлендера ничем не эксцентричней любого религиозного или светского идеала, утверждающего ценность человеческой жизни. И тот и другой объективно ни на чем не основаны, и иррациональны. Майндлендер был пессимистом, и, как и любой оптимист, ему нужно было что-то, чтобы поддержало его внутреннее убеждение о том, что такое быть живым. До сих пор никто еще не привел веских оснований тому, почему человеческая раса должна продолжить или прекратить свое существование, хотя некоторые считают, что такие причины у них есть. Майндлендер был уверен, что обладает ответом по поводу бесполезности и боли существования, до сих пор не подвергнутых безапелляционному опровержению. Онтологически идеи Майндлендера были бредом; метафорически он очень хорошо объяснил человеческий опыт; практически это может со временем оказаться совместимым с идеей Творения как структуры хрустящих и ломающихся костей, настойчиво выедаемых изнутри измученным мозгом.
Майндлендер дал новое лицо старой идее, согласно которой искупление можно найти в экуменическом небытии. Для некоторых это заветная мечта, подобная мирной загробной жизни или прогрессу совершенствования этой жизни. Потребность в таких идеях возникает из ощущения того, что существование не имеет в себе каких-либо искупительных качеств. Будь это не так, никто бы не нуждался в заветных мечтах, подобных экуменическому небытию, мирной загробной жизни, или прогрессу совершенствования этой жизни.{5}
Среди неприятных проблем человеческого существования стоит отметить растерянность и страдание по поводу отсутствия смысла в отношении того, кто мы есть, что мы делаем, и сути устройства вещей во вселенной. Если кто-то сомневается в том, что наличие смысла является императивом конформности нашего существования, то стоит обратить внимание на поразительное количество книг и терапий для рынка людей, страдающих дефицитом осмысленности, корректируемым либо в локализированном и ограниченном варианте («Я доволен тем, что в моей жизни есть смысл, потому что я получил 5 на последнем экзамене»), либо в более макроскопической версии («Я доволен тем, что в моей жизни есть смысл, потому что Бог любит меня»). Некоторых из такого числа составляют читатели
Мартин Селигман, архитектор позитивной психологии, определил свое детище как «наука о том почему стоит жить», обобщив принципы в книге
Конечно, нет ничего нового в людях, ищущих счастья и смысла по книгам. Исключая сакральные тексты, быть может наиболее успешной инструкцией самопомощи всех времен стала книга Эмиля Куэ
Более всего Куэ известен тем, что убеждал верующих в его метод повторять следующую мантру: «Каждый день и во всех отношениях я становлюсь лучше и лучше». Могли ли его читатели, изо дня в день гипнотизирующие себя подобными словами, не почувствовать, что их жизнь имеет смысл или разворачивается к осмысленности? В то время как «быть живым — это хорошо» для всего населения мира, некоторым из нас все же требуется для этого подтверждение в письменной форме.
Все прочие живые существа в мире не зависят от смысла. Однако те из нас, кто находится на высшем уровне эволюции, пропитаны этой неестественной потребностью, которую любая полноценная энциклопедия философии помещает под вкладкой «ЖИЗНЬ, СМЫСЛ». В своем квесте к наличию смысла человечество дало бесчисленные ответы на вопросы, которые никогда и никто не думал ему задавать. И хотя наш смысловой аппетит может быть удовлетворен на какое-то время, не стоит обманываться, полагая, что он ушел навсегда. Могут пройти годы, в течении которых «ЖИЗНЬ, СМЫСЛ» не досаждает нам. Бывают дни, когда мы просыпаемся и невинно лепечем: «Как хорошо быть живым». Аналитически данное восклицание означает, что мы испытываем острое чувство довольства. Если бы все пребывали в таком возвышенном настроении все время, тема «ЖИЗНЬ, СМЫСЛ» никогда бы не попадала в наши умы или философские справочники. Но подобное необоснованное ликование — или даже нейтральные показатели на мониторах наших настроений — обречено прерваться, либо на время, либо на остаток нашей отведенной природой жизни. Наше сознание, ненадолго вздремнувшее в саду безлюбопытства, может, например, уколоться шипом «СМЕРТЬ, СМЫСЛ», или спонтанно отмодулироваться в минорный тон капризом мозговой химии, погоды, или неизвестной причины. Вслед за чем просыпается голод по «ЖИЗНЬ, СМЫСЛ», ведь пустота должна быть заполнена, и гонка возобновляется.
(По поводу смысла см. раздел «
Возможно, мы могли бы получить какой-то ответ по поводу нашего земного пребывания, если бы смогли перестать думать о себе как о бытиях, которые «принимают жизнь». Ибо это выражение перегружено коннотациями, которые не имеют права там находиться. Вместо «жизнь» мы должны использовать «существование», и должны забыть о том, хорошо или плохо мы этот процесс понимаем. Ни у кого из нас нет «жизни» в повествовательно-биографическом понимании этого слова. Нам никогда не придет в голову сказать, что некий мужчина или женщина находится в «расцвете существования». Использование слова «существование» вместо «жизни» полностью лишает последнее его неоправданной мистики. Не станет же кто-то глубокомысленно заявлять, например, что: «существовать хорошо, в особенности учитывая альтернативу?»
Ранее уже отмечалось, что трудные времена ранней истории сознание возможно помогало выживанию нашего вида, однако по мере своего развития оно начало угрожать разрушить все, что не было на борту надежно закреплено. В этом корень проблемы: Мы должны либо перехитрить сознание, либо оказаться брошенными в его водоворот трагической действительности, и страдать, как это назвал Цапффе, от «страха существования» — не только нашего собственного существования, но от существования самого по себе, идеи о том, что вакансия, которая в противном случае могла бы быть получена, занимается подобно кабинке в общественном туалете бесконечных измерений, что есть вселенная, в которой блуждают такие вещи, как небесные тела и люди, что все существует не так, как кажется оно существует, что мы являемся частью всего существования пока не перестанем существовать, если есть что-то, что мы можем понимать как нечто иное чем сходство или проявление сходства.
Исходя из того, что сознание должно быть сбито с толку для того, чтобы мы могли продолжаться, как продолжались все это время, Цапффе заключает, что разумным будет не пытаться продолжать парадоксальную чепуху подавления нашего главнейшего атрибута существования, ибо мы сможем вынести существование только в том случае, если поверим — в соответствии с комплексом иллюзий, подменным трюком — в то, что мы не являемся теми, кто мы есть: небытиями на двух ногах. Как обладающие сознанием, мы должны удерживать в себе разглашение тайны о том, что являемся бытиями без значения или основания, анатомиями, привязанными к ландшафтам необъяснимых ужасов. Проще говоря, мы не способны жить иначе, кроме как в самообмане, вынужденные лгать себе о себе, а так ж о нашей безвыходной ситуации вечного проигрыша в этом мире.{7}
Принимая предыдущие утверждения, как отчасти истинные, или по крайне мере годные для продолжения выбранного курса повествования, мы должны согласиться, что являемся фанатическими приверженцами четырех тенденции Цапффе по заглушению сознания: изоляции («быть живым — это хорошо»), анкеровки («Одна нация под Богом с семьями, моралью, и естественным правом по рождению перед другими нациями»), отвлечению («Лучше убивать время, чем убивать себя»), и сублимации («Я пишу книгу под названием „Заговор против человеческой расы“). Благодаря подобным практикам, мы превращаемся в организмы с гибким разумом, обманывающим самого себя „для своей же пользы“. Изоляция, анкеровка, отвлечение, и сублимация, это уловки, при помощи которых мы поддерживаем в себе иллюзии, которые позволяют нам продолжать двигаться дальше. Без мыслительных фокусов, мы довольно быстро предстанем перед тем, кем мы, в сущности, являемся. Противное напоминает взгляд в зеркало, в котором внезапно мы видим череп, издевательски осклабившийся нам сквозь кожу и плоть. А внутри черепа, ничего, только тьма и пустота. Здесь кто-то есть, и в тоже время — здесь нет никого — жутковатый парадокс, весь ужас в одном быстром взгляде. Крохотный кусочек нашего мира отслоился чешуйкой, а под ней оказался лишь хруст опустошения — ярмарочные карусели, которые отчаянно кружатся, но места на лошадках пусты. Мы сотворили для себя мир, но нас самих в нем нет. Возможно, если бы у нас достало храбрости взглянуть беспристрастно на свои жизни, мы бы поняли, кем мы на самом деле являемся. Но для этого нам нужно остановить карусель, которая, по нашему убеждению, будет кружиться вечность.{8}
Подобно иным тенденциозным образам мышления, пессимизм может быть расценен как склад характера, расплывчатое выражение, которое сгодится, пока не подвернется лучше. По особенности своего характера, несущего основную ответственность за установку сознания, пессимисты понимают бытие как нежелательное в своей основе. Оптимисты могу иметь нелестное мнение о бытии, но только пессимисты никогда не сомневаются в том, что бытие имеет отрицательную и нежелательную сущность. Если вы прервете экстатическое состояние пессимистов, которое у пессимистов так же случается, и спросите их, является ли сущность бытия отрицательной и нежелательной, то пессимист ответит вам: „Конечно“, и вернется к своему экстазу. Почему пессимисты отвечают таким образом, есть черный ящик. Выводы, к которым склад характера приводит личность, являются ли или нет эти выводы отражением устава, принятого в мировом сообществе, просто не входит в предмет данного анализа.
Слепленые по тем же лекалам что и все смертные, пессимисты лишь отмечают то, что подтверждает их мысли и эмоции. Среди нас почти нет тех, кто не просто не желал бы чтобы его собственные размышления были верными, но и ожидал бы от окружающих опровержения своего последнего заявления как нелогичного. И пессимисты не являются исключением. Но пессимистов мало, и они проходят под радарами нашей расы. Невосприимчивые к базисным догматам религии, государства, семьи, и всего того, что помещает среднего и выше-среднего гражданина в свет прожекторов, пессимисты следуют параллельным курсом к истории и медиа. Неверующие в богов или призраков, не ведомые никакими известным иллюзиями, пессимисты не планируют бомбометаний, не устраивают революций, и не проливают кровь ради идей.
Подобно религиям, которые требуют от своих верующих всегда больше того, чем те способны дать, пессимизм есть набор идеалов, которым никто не способен следовать в точности. Те, кто приписывает пессимистам патологичность или интеллектуальную извращенность, лишь имитируют свою способность объяснить то, что объяснить невозможно: тайну о том, почему индивидуальности являются тем, чем они являются. В определенном смысле, причина того, почему некоторые индивидуальности являются тем, чем они являются, не есть тайна за семью печатями. Существуют уставы, управляющие семьями — правила, скрывающиеся в генах одного поколения, которые могут привести к процветанию или падению следующего поколения. Неспособность к адаптации у тех, кто испытывает беспокойство по поводу такого положения вещей, и называется философией пессимизма. Этот взгляд бесспорен и верен. Нельзя не принимать во внимание вероятность того, что генетический маркер философии пессимизма имеет место, однако по преимуществу удален природой из нашей расы с тем, чтобы мы могли продолжать существовать, как существовали все эти годы. Теоретически допуская, что пессимизм является наследственным признаком, и, по причине неспособности к адаптации, признаком вырождающимся, гены, составляющие ткани обычных людей, в одним прекрасный день могу отпраздновать триумфальную и вечную победу над теми, что представляют врожденный пессимизм, избавив природу от всякого беспокойства по поводу проблем с протоколом выживания ее самой разумной расы — если не принимать во внимание правоту Цапффе в отношении того, что сознание само по себе является причиной невозможности адаптации, непосредственным следствием чего является философия пессимизма, несмотря на непопулярность этой философии среди тех, кто полагает, или говорит, что полагает, что быть живым — это хорошо. Как бы там ни было, психо-биографы не принимают во внимание факторы адаптивности или неадаптивности нашей расы, когда пишут свои заметки об избранных членах предположительно вымирающей породы пессимистов. Для них характер их объектов имеет две стороны понимания: (1) история жизни в скорби, пусть даже касты пессимистов и не имеют на печаль эксклюзивное право, (2) неотслеживаемые ошибочные жизненные пути, или тот вызов, который пессимисты могут бросить оптимистам, если бы
Большая часть нашей расы как видится способна выдержать любую травму без глубокого пересмотра доморощенных мантр, включая „у всего происходящего есть причины“, „представление должно продолжаться“, „прими то, что ты не способен изменить“, и тому подобные куплеты, который помогают людям удерживать поднятым подбородок. Однако пессимисты не могу следовать этим программам, ключевые слова которых застревают у них в горле. С точки зрения пессимистов Творение бесцельно и бесполезно в принципе — и это худшая из возможных плохих новостей. Подобное настолько плохо и настолько дурно, что пессимисты могли бы ввести уголовное наказание за порождение созданий, способных сделаться пессимистами, если бы такая власть была бы неразумно дана им в руки.
Но лишенные природой прав, пессимисты полагают, что оказались втиснутыми в этот мир в результате свободного размножения позитивно мыслящих, которые вряд ли хоть раз задумывались о будущем. Независимо от точки нахождения подобных типов во времени, будущее для них всегда выглядит лучше настоящего, так же как настоящее всегда выглядит лучше прошлого. Сегодня уже никто не напишет, подобно британскому эссеисту начала девятнадцатого века Томасу Де Куинси: „Четверть человеческого несчастия, это зубная боль“. Зная то, что нам сегодня известно об историческом прогрессе по уменьшению человеческого несчастия, кто мог обречь детей на страдание от зубной боли в начале девятнадцатого столетия, или в предшествующие времена, вплоть до дней, когда
Но существуют ли вообще такие времена, в которые люди могли бы ответственно заявить: „
Поделиться книгой: