Скользкая дорога

«Госпожа Мурао, — послышался голос одного из членов Палаты, — я думаю, что вы достаточно рассказали об истории становления Суда Прошлого. Поскольку все мы, тут присутствующие, хорошо ее знаем, предлагаю вам перейти к рассказу о сути работы Суда. Прошу вас».

«Хорошо, — Икуми еще раз вздохнула, хотя выглядела и вела она себя уже довольно спокойно. — О работе Суда Прошлого. Любой приговоренный к смертной казни по обвинению в убийстве вправе подать апелляцию в Суд Прошлого, чтобы доказать, что убийства он не совершал. Как я помню, всего за всю восьмидесятивосьмилетнюю историю работы Суда было подано 518 апелляций. Но я опять углубляюсь в историю, извините… Если Суд Прошлого подтвердит, что осужденный не совершал убийства, его смертный приговор подлежит автоматической отмене. Если же Суду Прошлого станет ясно, что осужденный действительно является убийцей, то смертный приговор в отношении него приводится в исполнение прямо в Квадрате. Сама суть процесса в Суде Прошлого обусловлена особенностью работы ядра. Для этого должны быть пять человек, обладающих высочайшими моральными качествами, которых называют «высокие судьи». Их кровь имеет особый состав и должна показывать стойкую ответную реакцию на кровь остальных судей. Статистически такой судья — один из 200 миллионов человек. Далее, чтобы быть назначенным на эту должность, кандидат в высокие судьи должен убедить Палату, что он знает ценность человеческой жизни. И еще одно непременное условие — каждый высокий судья должен быть абсолютно беспристрастен к осужденному, иначе, как показывают испытания, реакция с ядром может дать ложный результат. Процесс апелляции происходит в Квадрате — такое название это помещение получило из-за своей геометрической правильности. Судьи уединяются с осужденным, который пристегивается к креслу. Аппарат забирает у каждого судьи 221 миллилитр крови и смешивает с кровью других высоких судей. Из-за своего состава после смешивания кровь судей становится органически единой субстанцией. К ней примешивается кровь осужденного, пропускается через ядро, где происходит контакт с ДНК убитого. В результате устанавливается объективная причинно-следственная связь — был ли осужденный истинной причиной смерти убитого. Если да, ядро окрашивается в красный цвет, если нет — в белый. Как только ядро окрасилось в белый, осужденный отстегивается от кресла и может быть свободен. Если ядро окрасилось в красный цвет, осужденному прямо в кресле отсекаются кисти рук, и он погибает от потери крови, то есть происходит казнь. Если коротко, то вот что представляет собой процесс в Суде Прошлого».

Один из членов Палаты прокашлялся и спросил:

«Расскажите нам в порядке проверки ваших знаний, часто ли осужденные к смертной казни подают апелляцию?»

«Нет, не часто, поскольку, как правило, если осужденный действительно виновен, то он либо признает свою вину, либо после вынесения смертного приговора понимает бессмысленность апелляции, и его казнят экзекьюторы на основании приговора суда. Самая большая часть апелляций была подана в первые годы работы Суда Прошлого — люди пытались ухватиться за это как за соломинку, но как только стало понятно, что в Суде Прошлого никого обмануть нельзя, ибо нельзя обмануть прошлое, количество апелляций убавилось. Но все равно люди не теряют надежды на удачу и порой заявляют апелляции даже тогда, когда прекрасно знают о своей виновности».

«Может ли теоретически случиться такое, что вместо судьи в заседании примет участие другой человек — тот, один из 200 миллионов, чья кровь оказалась годной?»

«Нет, поскольку чтобы активировать способность крови давать реакцию при контакте с ядром, официально назначенному высокому судье член Палаты вживляет специальную капсулу с реагентом. На всю жизнь. Случайность исключена».

«Скажите нам, из 518 апелляций, поданных за годы функционирования Суда Прошлого, сколько было удовлетворено?»

«Было удовлетворено 44 апелляции. Это 44 жизни, спасенные от незаконного обвинения, и 44 вопиющих ошибки предварительного следствия. Представляете, что они сейчас все были бы казнены…»

«Что ж, — сказал член Палаты, — полагаю, что госпожа Мурао подтвердила высокий уровень знаний. И раз уж мы логично подобрались к этой части нашего Собрания, то готовы вас выслушать: так почему вы считаете, что знаете ценность жизни?»

Икуми немного помолчала, положила руки себе на бедра и продолжила:

«Сколько себя помню, мне всегда нравилось строить. Когда я была маленькой, мне не нужны были никакие игрушки, кроме конструкторов. Мои подружки бегали по локациям, играли там в королев, принцесс, фей. Тянут меня за руку в Среду — а я ни в какую. Я строю. В моей памяти часто всплывает картина, как я, шестилетняя девочка, собираю из конструктора маяк. И до того он мне примитивным показался, что я сама выточила нужные детали и сделала внутри корпуса винтовую лестницу, а в прожектор вставила настоящую лампочку. Сомнений, кем стать, у меня никогда не было.

Конечно, я прекрасно понимала, что строить какие-нибудь там небоскребы по моим проектам никто не будет — у нас пустуют сотни тысяч квадратных метров зданий и сооружений на любой вкус, любых размеров и цветов. Сейчас вообще строят немного. Но меня это нисколько не сдерживало. Я без остановки рисовала проекты новых корпусов представительства Палаты, театра старой оперы, аэрообогатительных станций, медицинских лаунжей… Я рисовала так много и так, по признанию профессоров нашего университета, недурно, что меня освобождали от практических экзаменов, а я только злилась — да дайте же мне как раз порисовать! Мои работы были не просто рисунками — они были наполнены жизнью. Фигурка человека, который на моем проекте заходил в дверь, была не каким-то рядовым элементом плана типа деревца или кустиков, как у всех — она была его непосредственным участником! Человечек жил в этом проекте. Я придумывала ему имя, представляла, как он сейчас зайдет в построенное по моим чертежам здание, как будет там передвигаться… Комфортно ли ему? Помянет ли он добрым словом архитектора или, напротив, пожелает, чтобы у меня отсохли руки?

Моя семья жила очень небогато. Мама работала в клининговой зоне нашего токийского представительства Палаты, а папа вообще умер через два года после моего рождения. Он был весьма странным человеком, яростным противником всего технического. Он зачитывался Толкиеном, не пользовался левиподом, ходил только пешком, а за пять лет до смерти принудительно отключил синхронизацию чипа роговицы глаза с «облаком». Из-за отсутствия бэкапов, когда у него диагностировали опухоль в мозгу, было уже поздно.

13 лет назад мама в попытках заработать нам с ней побольше денег устроилась на работу в клининговый отдел бюро «Кайерс-энд-Мист». Нельзя сказать, что там она стала получать на порядок больше, но семейный бюджет мы все же смогли подправить. Я, как могла, тоже подрабатывала — делала иллюстрации средневековых замков к историческим книгам».

«Простите мне мое невежество, — послышался голос Валерии Видау, которая утонула в кресле, закинув ногу на ногу и скрестив руки на груди, — но не могли бы вы пояснить, что это за бюро — «Кайерс-энд-Мист»? А то вы так о нем говорите, как будто мы знаем».

«Да, конечно, госпожа Видау, — Икуми напряглась, потому что никак не могла понять, то ли Валерия со всеми разговаривает в такой весьма жесткой манере, то ли она питает к Икуми неприязнь, однако быстро сообразила, что сейчас не время отдаваться этим ненужным мыслям, и сосредоточилась на защите своей кандидатуры. — Компания «Кайерс-энд-Мист» была, да и сейчас является, топовым японским архитектурным бюро. Они делали проекты реконструкций и реноваций не только для крупных заказчиков в Токио, но и по всему Японскому архипелагу. Мама прекрасно себя зарекомендовала на работе, ее повысили до начальника клинингового отдела, а управляющий директор бюро просил, чтобы она лично следила за безупречной чистотой его кабинета. Она потихоньку стала закидывать удочки на предмет стажировки своей доченьки в «Кайерс-энд-Мист», и в один прекрасный момент управляющий директор сдался. Я получила четырехмесячный контракт на стажировку. Никаких денег, конечно, не платили, да мне и не надо было — я стала стажером не где-то, а в «Кайерс-энд-Мист»! Через полгода можно было дослужиться до ассистента, начать получать жалование. Ну а дальше бы я уж позаботилась о своей карьере. Через пару недель после моего чудесного попадания в «Кайерс-энд-Мист» туда взяли еще одного стажера — парня с моего курса. Красивого, как бог… Он был такой высокий, спортивный, глаз не оторвать! Иногда он расстегивал две верхние пуговицы рубашки, когда было жарковато, а я ходила мимо его стола туда-сюда со стаканчиками воды, чтобы хоть краем глаза взглянуть на островок выглядывающей из-под рубашки груди. Я в него влюбилась очень быстро. Он, конечно, это довольно скоро понял, и отказать ему я не смогла, да и не хотела. Он был просто неуемный — мы, наверное, каждую пятницу вечером, когда все уходили, закрывались в туалете и занимались сексом до потери сознания. Рисовал он весьма прилично, но до меня ему было далековато. Техника, скрупулезность — с этим никаких проблем, но вот фантазия явно была его слабым местом.

Я познакомила его с мамой, стала приводить к себе домой. Да, звали его Эйзо Окада. Я просто летала с ним… Омрачало сказку только одно — каждый из нас был кандидатом на вылет, поскольку нам сразу сказали, что успешно завершит свою стажировку только один — тот, чей проект ветлечебницы более всего впечатлит управляющего директора. Это справедливо: лучшее бюро — лучшие таланты.

Однажды вечером, накануне дня защиты, мы сидели у меня дома, и Эйзо попросил глянуть его проект. Он принес его с собой в тубусе. Никаких проекций — все должно быть начерчено на бумаге. Что я могу сказать — с листов на меня смотрело идеальное четырехэтажное прямоугольное здание. Такими делали гостиницы веке в двадцать втором в Калифорнии. Практично, красиво и… скучно. Я же для своего проекта позаимствовала структуру шестеренки из старых часов. Все помещения моего двухэтажного здания были равноудалены друг от друга. В центре находились рецепция и приемный покой, от которого можно было моментально добраться до нужного отделения, а закольцованность здания позволяла при необходимости задать для внутренней территории собственные микроклиматические параметры. Я всегда хорошо продумывала не только художественную и техническую части своих проектов, но и сугубо утилитарные свойства объектов. Не буду мучить вас деталями. Когда он увидел мой проект, то протянул: «Мда-а-а». Я тогда сразу и не поняла, то ли ему слишком понравилось, то ли наоборот. В ту ночь я попросила его остаться у меня. В первый раз. У нас даже был хитроумный план — он попрощался с моей мамой, ушел, а потом залез ко мне через окно.

Утром мы пришли на защиту. Первым выступал Эйзо. Он достал свой проект и начал презентацию. Говорил он красиво и артистично, словно пытался впарить набор лазерных насадок для зубного пера. Потом настала моя очередь. Я открыла тубус и первое, что почувствовала, — это ударивший в нос запах кофе. Я достала оттуда залитые коричневые листы… В общем, вы, конечно же, поняли, что никакой защиты тогда у меня не получилось, и Эйзо прошел в ассистенты. Управляющий директор попросил меня не расстраиваться, а потом сказал мне собрать свои вещи и покинуть офис. Эйзо, кстати, после той защиты мне не позвонил и не написал ни разу. Он довольно быстро дослужился там до позиции специалиста, но дальше не продвинулся.

Я не стала говорить маме про то, что сделал Эйзо, а просто сказала, что его проект был лучше, чем мой. Она очень расстроилась, пообещала поговорить с управляющим директором, но я ей запретила это делать. И все же она несколько раз ходила к нему, просила, рассказывала, какая ее доченька умница-разумница, чем в итоге так его достала, что через неделю вещи пришлось собрать и ей. Ничего личного — просто менеджмент. Я бы на его месте так же поступила.

Не буду рассказывать, через что нам с ней тогда пришлось пройти. Тот свой проект я отрисовала заново довольно быстро, и даже нашла в прошлом варианте неточности и устранила их. Кстати, через десять лет после того позорного окончания стажировки «Кайерс-энд-Мист» купили мой проект — эта ветлечебница стоит сейчас в Осаке. Тогда же, после покупки проекта, они предложили мне у себя позицию специалиста, но я им отказала, потому что на моем месте работы условия были не такие уж и плохие. Хотя кого я обманываю. Из-за непрошедшей обиды отказала. Правда, когда через полгода меня позвали уже на позицию ведущего специалиста и за совсем другой гонорар, я согласилась. Управляющий директор был прежний. Много позже мы с ним как-то напились, и я, спрятав гордость, рассказала ему про ту защиту проектов, про поступок Эйзо. Он на удивление ровно к этому отнесся. «А ты бы хотела, чтобы все сложилось иначе?» — спросил он меня. «Нет…» — ответила я, но на самом-то деле, конечно же, я хотела, чтобы все сложилось по-другому! Конечно же, я хотела, чтобы моя мама не повесилась из-за того, что три месяца сидела без работы. И конечно же, я хотела ходить с коллегами в бар после рабочего дня в «Кайерс-энд-Мист», а не мчаться после двенадцатичасовой смены в клининговой зоне представительства Палаты на другой конец города, чтобы в частном порядке натаскать школьника на поступление в архитектурный.

Каково же было мое потрясение, когда в составе команды, которой я пришла руководить в «Кайерс-энд-Мист», оказался Эйзо. Лицо было все такое же красивое, а вот фигуру годы не пожалели. Перед командой была поставлена задача по реконструкции офиса юридической фирмы «Мари Моррисон ЭлЭлПи» в Токио, который располагался на девяносто восьмом и девяносто девятом этажах башни «Ле». Меня поражало, что Эйзо вел себя со мной как ни в чем не бывало. Знаете, есть такая порода людей, которые могут создать себе миф со своей собственной правдой и свято в него уверовать, и это был его случай. Но во мне кипела злоба! Если бы не его подлая подножка, не десять пропущенных из-за него лет, кто знает, кем бы я была сейчас в «Кайерс-энд-Мист»! Уж точно не каким-то там ведущим специалистом…

Однажды, на дне рождения бюро, я позволила себе выпить лишнего. Это случилось на глазах у всей фирмы, у всех одиннадцати человек. Я встала из-за стола, чтобы налить себе кофе, и спросила коллег, захватить ли кому-нибудь чашечку. Эйзо попросил. Я взяла чашку, подошла к нему и вылила кофе ему на голову. Конечно, он начал орать — и от возмущения, и от унижения, и от боли, разумеется, тоже. А я на него рявкнула: «Лучше б тогда ты мне вылил кофе на голову, а не в тубус!»

Я видела, как управляющий директор тогда посмотрел на меня, опустил глаза и покачал головой.

Но я вернусь к реконструкции офиса юридической фирмы. Мы осуществляли и авторский, и технический надзор за реализацией проекта, и постоянно находились на площадке. Я и Эйзо. Проект реконструкции предполагал, помимо прочего, замену стен эркеров дрейнером, чтобы окна эркеров как бы висели в воздухе. Дрейнер — это такой загущенный воздух, сверхпрочный материал, невидимый глазу. Я не инженер, но по опыту знаю, что если происходит установка неокрашенного дрейнера, то на него обязательно наносят такие большие ярко-оранжевые иксы люминесцентной смываемой краской, чтобы бригада знала, что тут стена. Нет иксов — значит, тут пустота. Готовый дрейнер монтируют в специальных очках, позволяющих видеть структуру и контур дрейнерных плит и блоков. Я в свое время тысячу раз уже это говорила, но все равно повторюсь — я была тогда на девяносто девятом этаже, потому что дрейнерные блоки для установки вместо стен эркеров изготавливались по моим чертежам, и мне надо было контролировать их монтаж. Отчетливо помню, как инженеры начали устанавливать дрейнеры в эркеры. Не видела, конечно, самих дрейнеров, но точно видела, что инженеры их монтируют. Видела! Я еще тогда удивилась, спросила их, почему они не наносят иксы на дрейнеры, а они ответили, что установят все блоки сразу, чтобы за один заход закрыть весь контур, а потом сходят за краской. Как только они начали монтаж, я даже надела очки и убедилась — все верно, они действительно устанавливали дрейнерные блоки! Я сняла очки, открыла проект, не помню уже, для чего, и погрузилась в него. Потом они ушли за краской, а на этаж зашел Эйзо, чтобы проверить углы наклона блоков, но сразу стушевался, когда увидел, что стены не помечены люминесцентной краской. А я его успокоила — сказала, что инженеры как раз пошли за краской, и что все дрейнерные блоки установлены. Он начал замерять углы, двигаясь от эркера к эркеру слева направо. Прислонял датчик к блокам и фиксировал значения. Со стороны казалось, будто он замеряет воздух. Я была тогда словно под гипнозом — смотрела на него, вспоминая, как мне было с ним хорошо, как я не могла дождаться уединения с ним, как не могла сосредоточиться на работе, мечтая о его члене у себя во рту… Простите, мы же в эфире… Но ведь я должна быть открытой… И каким дерьмом он оказался! Пока я смотрела на него, то фантазировала, как сейчас он прислонится к очередной дрейнерной стене, а там ничего нет! И мне настолько этого захотелось, что аж стало токать в голове от волнения. Вот он подходит к последнему эркеру, в правой руке у него датчик, он прикасается к стене обеими руками и с криком ныряет в бездну… Да-а-а… Вдруг я опомнилась. От крика. Сердце словно вылетело из груди, когда я не обнаружила Эйзо на этаже. Его не было! Я подбежала к самому левому эркеру и очень осторожно поднесла руку к условной границе стены — там был дрейнер. Я прошла так каждый эркер, пока не добралась до последнего. Там не было стены — я это сразу почувствовала. От осознания того, что подо мной почти 400 метров, и ничто не защищает от этой высоты, у меня закружилась голова. В этот момент на этаж вбежали инженеры и мой ассистент…

От Эйзо в буквальном смысле слова ничего не осталось. Удар был такой силы, что не нашли даже его чип роговицы глаза. Детектив изъял данные последней синхронизации из его «облака» — они показывали волнение, но по совместному заключению патологоанатомов и психологов это не свидетельствовало о суициде. Эйзо волновался из-за того, что на дрейнерных стенах отсутствовали люминесцентные иксы, и ему психологически было некомфортно. Что касается данных с моего чипа… Меня подставили мои же фантазии — они дали такой мощный психоэмоциональный фон, что детективы, а впоследствии и присяжные, истолковали это как сильное волнение перед тем, как толкнуть человека в пустой проем. А какие тут еще могли быть варианты…Я даже не таю на них зла.

Инженеры, чтобы себя выгородить, отрицали мои возмущения из-за отсутствия люминесцентной краски на блоках. Напротив, они утверждали, что когда пошли за краской, то якобы предупредили меня, что в последнем эркере не установлен дрейнер, и попросили меня проследить, чтобы никто к этому эркеру не приближался.

На следствии и в суде против меня дали показания все коллеги. Нет, обо мне они отзывались, конечно, как о прекрасном сотруднике и квалифицированном специалисте, но вот о моем отношении к Эйзо твердили в один голос — ненавидела. Разумеется, все говорили про тот случай на дне рождения бюро. Ключевыми стали показания управляющего директора, которому я рассказывала о том, как Эйзо меня подставил в конкурсе на место стажера. Присяжные сопоставили факты, изучили мою биографию и установили, как им показалось, мотив. Да я и сама на их месте, наверное, подумала бы так же. Кто мне поверил бы? Приговор суда был ожидаемым. Помню, что как только судья его провозгласил, я внимательно посмотрела на свои запястья, представляя, как мне отсекают кисти…

Я пропустила срок подачи апелляции в Суд Прошлого. Мой адвокат накануне сломал себе позвоночник, а его помощник подал апелляцию на два дня позже. Я просила приговорившего меня судью восстановить мне срок, но получила отказ — по-человечески он был абсолютно убежден в моей виновности. Я писала на имя Председателя Суда Прошлого, госпожи Видау, но ответа тогда не получила.

Еще помню, как накануне дня казни я сидела в камере и думала только лишь об одном — как бездарно она спроектирована.

Утром ко мне в камеру зашел экзекьютор и повел на казнь. Он был вежлив, тактичен, и я почему-то даже думала, что сейчас случится чудо, и он выведет меня из тюрьмы на улицу. Когда мы подходили к двери комнаты, в которой приводится в исполнение приговор, ему позвонили — госпожа Видау вернулась из командировки, рассмотрела мое ходатайство о принятии апелляции и оперативно его удовлетворила. Я ей до конца своих дней буду благодарна. Боже, как я тогда рыдала… Это то чувство, когда ты понимаешь, что уже все — надежды нет, но вдруг внезапно она тебя посещает, как в сказке.

На Суде Прошлого я была спокойна. Я знала, что не убивала, а это означало только одно — ядро окрасится в белый цвет. Хорошо помню всех — госпожу Видау, господ Мартинеза и Вернера, госпожу Экман и господина Перре. Их знает весь мир, и вот — в режиме реального времени моя кровь смешивается с их кровью, чтобы вытащить меня из этого болота… Как только ядро окрасилось в белый цвет, фиксаторы на кресле отстегнулись, и я встала. В голове звенела только одна мысль — какой же мелочью было все до этого в моей жизни… Стажировка, упущенные годы, даже смерть мамы. Я была жива! Я отвоевала это право. И я совершенно определенно знаю ценность жизни. Благодарю вас за внимание».

С минуту в зале было тихо. После этого пошли вопросы от членов Палаты:

«Справедливо ли будет утверждать, что у вас была возможность толкнуть вашего бывшего возлюбленного в незакрытый дрейнером проем?»

«Была, конечно, но разве что теоретическая, — ответила Икуми, глядя в глаза члену Палаты. — Я же не знала, что инженеры ушли, не установив дрейнерные блоки в последнем эркере».

«А если бы знали?»

«Я никогда бы этого не сделала».

«В отношении инженеров было какое-то расследование?»

«Как только мой приговор был отменен, руководство «Кайерс-энд-Мист» уволило их. Насколько я знаю, полиция возбудила дело о халатности и о даче ложных показаний, но, честно говоря, я за этим не слежу».

«Госпожа Мурао, — сказал Сакда Нок, — не секрет, что это я обратился к вам с предложением выдвинуть свою кандидатуру на пост высокого судьи, как только стало известно, что ваша кровь подходит. Поясните, что побудило вас принять мое предложение и прийти к нам на Собрание Палаты?»

«Как я говорила в самом начале, господин Нок, мне и в голову никогда не приходило, что я тут окажусь. И не знаю, как бы отнеслась к вашему предложению, если бы вы подошли ко мне на улице и спросили, а не хочется ли мне стать высоким судьей. Но после того, как я побывала в Квадрате… Пока я сидела в кресле и наблюдала всю эту процедуру — и как у судей забирают кровь, и как ее забирают у меня — то чувствовала кожей запястий то место в фиксаторе, откуда выходит лезвие и пронзает руку с той же легкостью, с какой крыло птицы рассекает воздушную толщу. Я знала, что не виновата, но знала и про небольшое количество оправданных. А вдруг ошибка? Вдруг случайность? Я же ведь такая… «везучая». После того, как процесс закончился, и фиксаторы открылись, я поняла, насколько ценен Суд Прошлого. Как после этого, побывав в шкуре осужденного, можно отказаться от судейства? Это величайшая честь для меня».

«Кроме чести что-то еще вами движет? Деньги? Статус? Известность? Тщеславие? Ведь ваше имя будет вписано в историю».

«Тщеславие? Известность? Я вас прошу… Это как раз то, что лежит на другой чаше весов, но, к счастью, не перевешивает в пользу ответа «нет». А деньги…»

«Да, деньги. Расскажите нам, кстати, про денежное содержание и статус высокого судьи».

«Насколько я знаю, годовое денежное содержание высокого судьи составляет 5 миллионов долларов. Не баснословная, но все же очень большая сумма. При этом судья сохраняет возможность работать по своей основной профессии».

«Вы зарабатываете такие деньги? В год?»

«Нет, что вы!»

«Про статус не рассказали».

«Ну, высокий судья имеет непререкаемый авторитет в обществе. А еще он наделен абсолютной неприкосновенностью».

«Как перестать быть высоким судьей? Если не считать смерть».

«Насколько я помню, статус высокого судьи прекращается либо вследствие собственного заявления о сложении полномочий, либо если высокий судья совершил поступок, который позволил членам Палаты усомниться в его высоких моральных качествах. Тремя четвертями голосов Палата может прекратить полномочия высокого судьи, и тогда ему делается инъекция, которая дезактивирует способность крови давать реакцию при контакте с ядром».

«Вы обладаете высокими моральными качествами?»

«Не вижу оснований сказать «нет», — ответила Икуми, пригубив воды.

«Вы нам полчаса назад рассказывали про член во рту!» — иронично воскликнула Валерия.

«Да, но я ведь и не высокий судья еще», — улыбнулась ей в ответ Икуми.

«Что ж, — сказал Сакда Нок, когда убедился в отсутствии других вопросов, — мы с членами Палаты сейчас посовещаемся и огласим решение».

В зале стало шумно. Корреспонденты в прямом эфире рассказывали своим зрителям о процессе, делали ставки на исход голосования, но особенно активному обсуждению была подвергнута сама Икуми Мурао. Спустя почти час Сакда Нок, держа в руках небольшой полупрозрачный футляр, подошел к столу, за которым сидела кандидат, и произнес:

«Шесть голосов «за», два — «против». Решение принято. Госпожа Мурао, разрешите вас поздравить: вы — новый высокий судья!»

Икуми встала с места и улыбнулась. Сакда Нок подал ей руку, и они обменялись рукопожатиями. После этого он открыл футляр, достал оттуда инъектор и приложил его к плечу нового высокого судьи.

Глава 5

Валерия летела обратно в Сан-Паулу. Она сидела в своем левиподе почти не двигаясь и завороженно смотрела на синюю гладь раскинувшегося внизу Атлантического океана. В Сан-Паулу накопилась целая гора работы, часть которой можно было бы поделать в дороге, но Валерия была так измотана, что решила отвести все полтора часа пути на отдых.

Раздался звонок дочери:

— Мамуль, доброе утро!

— Здравствуй, родная! Как же я рада, что ты позвонила! А у меня, наоборот, вечер.

— Мам, я смотрела ваше Собрание! Так интересно! Ты у меня такая крутая, просто слов нет! Аж не верится, что это моя мама!

— Детка, не смеши меня! — Валерия сидела, подперев голову кулаком. — Я та-а-а-к устала, ты бы только знала… А через две недели обратно лететь — назначено заседание в Квадрате. Как ты там у меня?

— Я нормально. Сдала сегодня зачет. Вечером с ребятами полетим в Мамонтову пещеру — это на противоположном конце Австралии.

— Все понятно с тобой. У нас на прошлой неделе, ты не поверишь, умерла преподаватель вашего университета с кафедры литературы. Ужас.

— А как ее звали?

— Стефани Джефферсон. Знала ее?

— Не, мам, первый раз это имя слышу. Я с той кафедры почти никого не знаю.

— Понятно. Как там отец? Видитесь?

— Конечно. У него женщина какая-то появилась, он сам говорил. Правда, я ее не видела. А у тебя?

— А у меня — что?

— Никого нет на горизонте?

— Лея, опять ты!

— Мам, ну ведь нельзя так. Одной. Работа, работа, работа! Ты себя не жалеешь совершенно, мам.

— Детка, два момента. Первый — мне пока комфортно одной, вот честно тебе говорю. А второй — я не хотела бы обсуждать с тобой свою личную жизнь. Без обид, ладно?

— Да я и не обижаюсь. Просто мне как будущему психологу все это немного в другом свете представляется. Ты сейчас куда? Домой? Или на работу пойдешь?

— Какая работа — с ног валюсь! Да и время будет начало девятого по местному, когда прилечу, а я все еще по парижскому живу. Отоспаться надо.

— Ладно, мам, я побежала, сейчас за мной Ник зайдет.

— Что за Ник?

— Да парень один. Без ума от меня!

— Лея, детка…

— На медицинском учится, — Лея вовремя ввернула в разговор эту информацию.

— Хм-м… На медицинском? Фото хоть покажешь?

— Покажу, покажу. Классный парень — 9 баллов по десятибалльной шкале Лее-метра! Все, мамуль, давай! Целую тебя!

— И я тебя. А на кого он конкретно учится, Ник твой?

— Ой, мам, я не могу! — расхохоталась дочь. — Ты самый медицинский медик из всех, кого я знаю! Мне правда надо бежать! Чао!

— Не пропадай, детка.

Наутро Валерия приехала в «аквариум». Проведя рабочее совещание с персоналом сектора патологоанатомической медицины, она уединилась в кабинете, чтобы разработать вопросы к зачету для своего курса в университете.

«Вы разрешите?» — послышался голос в дверях. Валерия подняла голову и увидела на пороге Арманду Тоцци.

— Арманду! Какая неожиданность. Милости прошу. Я арестована?

— Профессор, каждый божий раз, когда мы с вами встречаемся, вы спрашиваете: «Я арестована?»

— Арманду, юный мой друг, ты самый занудный парень, которого я знаю! Не удивительно, что ты никак себе девушку не найдешь. Кофе будешь?

— Вот при чем тут девушка?! Я к вам по другому вопросу вообще-то.

— Бу-бу-бу! Девушкам, Арманду, нужно чувство юмора в первую очередь. В первую, понимаешь? Поверь мне — я знаю, о чем говорю.

— И все же я к вам с вопросом.

— Что ж, располагайся. Кофе-то налить, спрашиваю?