Я ожидаю смерть

После еды прошло немного времени, и надзиратель вывел на допрос Николая Ивановича. Но не прошло и двадцати минут, как Николай Иванович снова появился в камере. Следующим на допрос был вызван я.

Комната для допроса находилась рядом с камерой. Следователь опять оказался не русским. К какой национальности он принадлежал, я определить не мог. Он сидел за большим столом, перед ним лежало мое дело. Он быстро просмотрел его, поднял на меня глаза и спросил:

– Иванов, ты мне что-нибудь расскажешь о ленинградце? Будешь сознаваться? Ты ничего не говорил в районной тюрьме. Я надеюсь, что мне ты все расскажешь. Не так ли?

– Гражданин следователь, – ответил я, – мне нечего сказать, кроме того, что я говорил следователям в районной тюрьме.

Я приготовился говорить дальше, но следователь меня прервал:

– Всё, Иванов, можешь возвращаться в камеру. Разговор с тобой я продолжу позднее. Подумай о том, что ты мне должен рассказать. А ты мне всё расскажешь. У нас есть такие средства, которые развяжут тебе язык. И ты всё скажешь, даже больше того, что нам надо от тебя услышать.

Он позвонил, вошёл конвоир и меня повели обратно в камеру. Пока я садился на нары, надзиратель вывел из камеры третьего сокамерника.

Я переглянулся с Николаем Ивановичем.

– И ты ничего не сказал следователю? – спросил он.

– А что я мог сказать? – ответил я Николаю Ивановичу. – Он меня обещал допросить позднее, причем допрос, очевидно, будет с пристрастием.

– И мне обещан такой же допрос, – сказал Николай Иванович.

Четвертый сокамерник внимательно слушал наш разговор. Я и Николай Иванович договорились между собой, что этих двоих сокамерников считать провокаторами мы не будем. Дни наши сочтены, так что опасаться нет смысла.

Вскоре вернулся третий сокамерник. А на допрос повели четвёртого.

Я спросил только что приведенного сокамерника:

– Ну, а ты что скажешь о допросе?

– Мне нечего сказать, – ответил он. – Я никакого оговора на себя или кого-нибудь не сделал. Мне обещан допрос какой-то особенный, во время которого я всё расскажу следователю, расскажу все подробности заговора, в котором я принимал участие. Так он мне сказал. О каком заговоре я должен рассказать, сам не знаю. Вот так-то, дорогие мои товарищи по несчастью.

Николай Иванович сказал:

– Подождём четвёртого товарища. Скоро и его приведут, если он не начнёт что-то говорить следователю.

Мы замолчали и стали ждать нашего сокамерника, который вскоре тоже возвратился в камеру.

Глава двадцать третья

Дневник для моей жены

Итак, мы все стали ждать новых допросов. Что-то нам приготовили следователи-садисты Большого дома? Какие еще пытки могли изобрести нелюди репрессивного аппарата Ленинграда?

В течение дня нас не вызывали на допросы. В камере стояла тишина. Хотя была возможность разговаривать, желания говорить ни у кого не было. Какая-то апатия, безразличие к своей судьбе охватило всех нас. Ближе к вечеру была принесена еда. Ужин этот нельзя было назвать хорошим, но все же он был лучше той пищи, которую мы ели в районной тюрьме.

Почти сразу после ужина дверь камеры открылась, и в камеру вошли следователь вместе с надзирателем. Нам были розданы несколько школьных тетрадей и ручек.

На наши незаданные вопросы следователь сказал:

– Я прошу написать в этих тетрадях всё, что вы хотите, чтобы мы, следователи, знали про вас. Можете писать, можете не писать, дело ваше. Я даю на писанину время – целые сутки. Думайте и пишите. Вас в это время на допросы вызывать не будут. Пишите в основном то, что будет интересно нам, следователям. Не усугубляйте своё положение. Не делайте из себя мучеников. Вы все в силах достойно вести себя.

Больше он ничего не сказал, и вместе с надзирателем вышел из камеры.

Мы переглянулись между собой. Некоторое время в камере стояла тишина. Все обдумывали предложение следователя. Я не был готов к такому варианту пребывания в камере. Я ждал допроса с изуверскими пытками, … а тут такое странное предложение.

Первым прервал тишину Николай Иванович:

– Что же, дорогие мои, надо, очевидно пойти навстречу следователю. Каждый должен написать всё, что хочет. Я, например, буду писать дневник пребывания в тюрьмах – районной и этой. Терять мне нечего. Никаких сведений, конечно, я не напишу. Смешно давать какие-то факты следователю.

– Ты, Николай Иванович, прав, – сказал я. – Я тоже напишу дневник, а как его использует следователь, это его дело.

И остальные сокамерники поддержали идею Николая Ивановича.

В камере было светло – горело электричество – и вскоре перья зашуршали по бумаге – сокамерники начали писать в тетрадях. Хотя писать было сложно – столов не было. Пришлось встать на колени, положив тетради на нары. Всё это было для нас необычно.

Прошли сутки. Нас регулярно кормили, на допросы не вызывали, мы, как прилежные ученики, писали в тетрадях всё, что считали нужным. Я даже попросил надзирателя, чтобы нам принесли ещё тетрадей. Моя просьба была выполнена.

А потом со мной произошел необыкновенный случай.

На надзирателей, обслуживающих нас, я вначале толком и не смотрел. Надзиратель и надзиратель, серое безликое существо, правда, наделенное властью. Но они нас не били, и поэтому наше внимание на них не задерживалось. Нас всегда интересовали только следователи и конвоиры – источники зла и насилия.

Но постепенно я понял, что лицо одного из надзирателей мне знакомо. Он кого-то мне напоминал. Надзиратель в свою очередь смотрел на меня по особому, пристально, в упор… Я терялся в догадках. Судьба меня побросала по обширным территориям Руси, так что людей мне пришлось повстречать великое множество.

Но вскоре, хотя и с трудом, я вспомнил его. Этот надзиратель служил в моём кавалерийском отряде, был начальником разведки, и я ему очень доверял. Мне нравился метод его работы с людьми, в том числе и с военнопленными: человечность – его главное оружие. Этому же он учил и своих подчинённых.

Но однажды он попал в беду. Его стал изобличать начальник полка, обвинил в измене и шпионаже в пользу белогвардейцев. В то суровое время мой начальник разведки мог быть убит. Своими и ни за что.

Тогда мне пришлось приложить всё своё старание, умение ладить с начальством, использовать своё знакомство и с начальником штаба полка и даже с начальником штаба дивизии. Я спас своего начальника разведки от верной гибели. При прощании он сказал мне, что до самой своей смерти будет помнить меня.

Вот какой надзиратель был прикреплён к нашей камере.

А дальше – просто. Он шепнул мне, чтобы я сделал два экземпляра дневника: один он передаст следователю, а второй – наиболее полный, отнесет моей жене.

Разговор с надзирателем пришлось скрыть даже от сокамерников, чтобы не искушать их. Я тайно передал надзирателю три тетради, адрес моей жены сказал устно, чтобы не навлечь на нее и надзирателя беду.

Я был полностью уверен, что эти тетради найдут адресата. И хотя бы мои дети или внуки узнают о моей судьбе и о тех мучениях, издевательствах и пытках, которым я был подвергнут в последние дни моей жизни.

Глава двадцать четвёртая

Карцер – полая статуя

Получив дневники, следователь некоторое время нас не беспокоил. По-видимому, изучал наши дневники. Каждый из нас постарался в своей писанине, ведь мы в тайне надеялись, что тетради приобщат к делу, и у потомков будет возможность узнать о судьбе своих родных.

Через сутки на допрос был вызван Николай Иванович, затем, минут через десять был вызван другой сокамерник, хотя Николай Иванович с допроса еще не вернулся. Через некоторое время был уведён и третий сокамерник. Я ждал своей очереди. Какой вид репрессивного конвейера заработал, мне предстояло узнать в самое ближайшее время. Наконец, пришли и за мной.

Я приготовился к новому продолжительному допросу. Когда я оказался перед следователем, он взглянул на меня и спросил:

– Иванов, будешь мне говорить всю правду? Я внимательно прочитал твои тетради. Ты ничего не написал по существу. Ты только изложил свои переживания в районной тюрьме. Учти, Иванов, меня всё это абсолютно не интересует. Я жду, что ты начнешь говорить мне правду. Итак, слушаю тебя.

– Мне нечего сказать Вам, гражданин следователь, – начал я отвечать. – Всё уже мною сказано. Оговаривать себя я не буду, так как ни в каких заговорах не принимал участие. Я чист перед государством. Я не…

Не давая мне договорить, следователь прервал меня:

– Всё, Иванов. Можешь не продолжать. Сейчас тебя отведут в «думное» место. Времени у тебя будет достаточно для того, чтобы ты нашёл нужные для следствия слова и привел необходимые факты.

И вызванный звонком конвоир вывел меня из кабинета и повёл по длинному широкому коридору. Когда шли, я обратил внимание на то, что в коридоре около дверей камер стояли надзиратели. Некоторые из них смотрели в глазки, следили, чем занимаются заключённые внутри камер. А дежурные старшие надзиратели наблюдали за рядовыми надзирателями. Карательные органы государства не доверяли своим рядовым работникам!

Конвоир подвёл меня к надзирателю, тот открыл передо мной дверь камеры (как я думал). Однако это оказалась не камера. Это была полая статуя, как раз по моему росту. Надзиратель поставил меня в эту статую и закрыл за мной дверь. Я остался в темноте. Ногами я пошевелить не мог, руки также не могли менять своё положение. Я мог только слегка вертеть головой вправо и влево. Воздух, однако, в этот «уютный персональный карцер» поступал. Сколько придется пробыть в этом карцере, тесном и темном, я не знал. Конечно, меня поместили сюда не на несколько минут. Следователь был знающим садистом, своё дело выполнял умело, порции наказаний распределял “справедливо” каждому арестанту.

Очевидно, и мои товарищи по несчастью тоже обрели свои персональные застенки-пытки. Вот она, инквизиция начала двадцатого столетия, изобретение репрессивного аппарата государства рабочих и крестьян.

Да, «думное» место заставляло мой мозг работать интенсивно. Я вспоминал уроки Николая Ивановича. Вспоминал об инквизиции церковников, которые уничтожали не только своих противников по вере, но и тех людей, которые владели каким-то богатством. Их богатство просто хотели присвоить, пользуясь для этого любым доносом.

А какое у меня богатство, кроме жены и детей? Зачем нужна государству моя смерть? Чем я мешаю? Ну, я умру и какая польза в этом? Какой смысл? Неужели, репрессивный аппарат, уничтожая меня, Николая Ивановича, других сокамерников-смертников, оправдывает своё существование? Должна же быть в этом какая-то идея, целесообразность? Мне было очень тяжело от этой непонятности, мой мозг пытался все осмыслить… Хотя я и старался ни о чем не думать, но мой мозг продолжал работать и анализировать все, что со мной произошло.

Стоять стало тяжело, очень тяжело. Боль появилась в руках, ногах, спине и груди. В голове тоже появилась какая-то тяжесть. Глаза я закрыл. В моём карцере всё равно не было света. Усилием воли, которая ещё оставалась в моём истощённом теле, я заставил себя думать о другом. Я стал вспоминать рассказ Николая Ивановича о том, что кто же у нас управляет государством.

– Слушай внимательно, – говорил Николай Иванович, – я не сразу понял, кто руководит нашим государством. Встречи в Москве с умными людьми здорово прочистили мои мозги от всякой “ереси”, которую всовывали в голову наши центральные газеты…

Как и кем была захвачена власть на Руси в октябре 1917 года, ты, наверное, понял сам. Власть была захвачена не русскими людьми, а инородцами. И почему у власти стал инородец, без каких-либо выборов народом, по матери – Бланк – Ульянов и он же – Ленин.

А ведь его привезли в запломбированном вагоне через территорию Германии в апреле 1917 года, эту перевозку, в страшной тайне от населения России и от населения Германии, организовал немецкий генеральный штаб. Вместе с Бланком приехали его сотрудники: Радомысльский (Зиновьев), Радомысльская, Е. Кан, А. Константинович, Е. Мирингоф, М. Мирингоф, Г. Бриллиант (Сокольников), Д. Розенблюм, И. Гоберман, А. Линде, М. Айзенберг, Ф. Гребеский, Равич и другие. Причём, этих других приехало очень и очень много. Подумай, Алексей Иванович, зачем эти инородцы нужны России?

Бланку помогал Лейба Давидович Бронштейн (Троцкий). И он тоже подделал свою фамилию, так легче было одурачивать русских рабочих и крестьян…

Николай Иванович продолжал:

– Ты, Алексей Иванович, как-то в разговоре со мной с возмущением прокомментировал убийство бывшего царя вместе с семьёй и прислугой. Так учти, Алексей Иванович, это было не убийство, это было мщение. Брат Бланка-Ульянова-Ленина Александр был казнён за покушение на царя. Поэтому от руководителя правительства рабочих и крестьян Бланка-Ульянова-Ленина поступило указание Янкелю Свердлову убить бывшего царя, его семью и прислугу, что он, Свердлов, и выполнил с большим усердием. Вот как в государстве рабочих и крестьян появился город Свердловск, как отметка о большой заслуге Свердлова.

Глава двадцать пятая

Фальшивый расстрел

Сколько времени я пробыл в карцере – полой статуе, не знаю, часов у меня не было. Сознание я потерял, стоя в камере, и когда дверь карцера была открыта, я упал. Как я потом узнал, меня из полой статуи приволокли в “нашу” камеру надзиратели.

Всю ночь я пролежал в камере без сознания и когда открыл глаза, то увидел, что рядом со мной лежал без движения Николай Иванович. Немного дальше, тоже не двигаясь, находились двое других сокамерников. Около каждого из нас стояли кружки, очевидно, с водой. Кружки были прикрыты кусками хлеба.

Я постепенно приходил в себя. С большим трудом приподнял голову, а затем присел на полу. Сидеть было тяжело. Руки и ноги меня почти не слушались. Стояние в полой статуе давало о себе знать. С болью во всём теле я подполз к Николаю Ивановичу и потихоньку потрогал его за плечи. Он не шевелился. Но вскоре открыл глаза.

Мы смотрели друг на друга, ничего не говоря. Так прошло некоторое время. Двое других сокамерников тоже пришли в себя, но лежали, не поднимая головы.

Испытание полой статуей все четверо прошли «успешно» – никто не умер. А могло быть и такое – об этом нам поспешили сообщить «сердобольные» надзиратели.

Я попробовал говорить с Николаем Ивановичем:

– Что, Николай Иванович, этот карцер более современный, чем тот, в районной тюрьме, где мы с тобой еле помещались в тесную каморку. А в эту статую двоих не впихнёшь. Всё продумано репрессивным аппаратом Ленинграда.

– Таких карцеров во времена инквизиции не строили – ответил Николай Иванович. – По крайней мере, мне в книгах описание таких карцеров не попадалось.

– По большому счёту, Николай Иванович, – продолжал я, – мне не понятно, что хотят от нас следователи? Какие сведения их интересуют? У них имеется столько провокаторов, что они могут закрыть любое дело, записав в него всё, что посчитают нужным.

Один из сокамерников, который назвал себя Степаном Петровичем, вклинился в наш разговор:

– Я тоже ничего не понимаю в действиях следователей. Ну, что я могу им сказать, если я совсем ничего не знаю о тех людях, про которых меня спрашивают. Никаких очных ставок мне не делали.

Второй сокамерник, Сергей Владимирович, сказал:

Мне абсолютно не понятен мой арест. Я тоже, когда был в районной тюрьме, несколько дней был в шоке, всё время ждал освобождения, думал, что мой арест – это ошибка. Как я понял, все вы думали аналогично. Вот в этом и кроется главный козырь аппарата насилия. Ошибка – думают все, и насильники взяли эти «шоры» себе на вооружение, отняв у арестованных какую либо инициативу для своей активной защиты. Какой-то кошмар происходит в нашей стране, так зверски обращаются с людьми! Мы все: ни грабители, ни воры, никого не убивали… Что-то ещё будет…

Николай Иванович ответил ему:

– Да, Сергей Владимирович, что-то странное происходит в нашем государстве, государстве рабочих и крестьян. Я только не пойму, почему так называют наше государство? Как я знаю, в правительстве нет русских людей. Государственным репрессивным аппаратом командуют тоже не русские. И вы это тоже знаете! Все следователи, которые нас допрашивают, не славяне. А конвоиры, кто? Латыши, венгры и другие иностранцы. Да и Бланка-Ленина в своё время охраняли латышские стрелки… Мне также не понятно создание в центре Российской империи мавзолея, где помещено тело иностранца, человека, много лет жившего за границей, который нигде не работал, и который приехал в Россию на готовенькое и сразу стал председателем правительства. Можно было бы как-то понять, если бы в мавзолее лежало тело русского человека, спасителя Руси. А поместить иностранца, который загубил миллионы русских людей?..

Николай Иванович продолжил:

– Я не буду вам рассказывать про масонство. Масонство – сложная тема, во многом мне не понятная. Однако я твёрдо знаю, что Бланка-Ленин рано ушёл из жизни. Этому способствовали масоны, которым он не угодил.

Простые смертные до сих пор не понимают, что “почести”, которые стали оказываться Бланку-Ленину после его смерти, на самом деле представляют собой акт масонской мести. Ленин заключён в своего рода посмертную тюрьму. По этой причине тело Ленина было помещено в мавзолей, воздвигнутый в стиле вавилонского зиккурата, а у входа в мавзолей стоят часовые.

Я попросил Николая Ивановича объяснить слово “зиккурат”.

Николай Иванович ответил:

– Зиккурат в архитектуре Древней Месопотамии представлял собой культовую башню. Зиккурты имели от трех до семи ярусов из кирпича-сырца, соединявшихся лестницами и пандусами…Простые люди нашего государства ещё очень долго не будут понимать мавзолей с телом в центре Руси. И вряд ли найдется решительный руководитель, который нарушит проклятие масонства, освободит мавзолей от тела иностранца, освободит Русь от наложенного на неё заклятья…

Я решился прервать разговор:

– Дорогие мои сокамерники, тема нашего разговора довольно сложна, вопрос с телом Ленина, думаю, не будет решён на Руси ещё лет сто-двести после нашей смерти. И только потому, что руководить государством будут не русские люди. И даже если будет русский правитель, то его окружение, не русское окружение не позволят ему это.

У меня к вам предложение: давайте немного отвлечемся и съедим по куску хлеба с водой. Много сил отняли наши персональные карцеры.

Все согласились со мной. Сокамерники, кряхтя и охая, взобрались на нары и принялись за еду.

Только-только мы съели хлеб, запивая его водой, как дверь камеры открылась, и Сергея Владимировича потащили на допрос. Идти самостоятельно он не мог. Прошло довольно много времени, и на допрос поволокли Николая Ивановича. Затем был утащен Степан Петрович. Однако с допроса никто не возвращался. Я долго ждал своей очереди. Наконец, был вытащен надзирателями и я.

Я оказался в кабинете следователя. В углу кабинета стоял маленький столик. За ним сидел помощник следователя, который что-то быстро печатал на пишущей машинке.

Следователь обратился ко мне:

– Иванов, ты мне будешь отвечать на вопросы? Мне кажется, у тебя было много времени подумать над своими ответами в “думском” карцере. Я тебя слушаю.

Я сказал:

– Мне нечего отвечать, гражданин следователь. Я очень много времени пробыл в карцере в бессознательном состоянии. В бессознательном состоянии я думать не умею, у меня таких способностей нет.

– Мне всё понятно, – грубо прервал меня следователь, – ты опять отказываешься говорить. И к тому же отвечаешь дерзко. Очень жаль. Да, мне тебя очень жаль.

Следователь подошёл к своему помощнику и взял у него лист бумаги. Он быстро подписал, и поднёс лист к моему лицу:

– Смотри, Иванов, это твой приговор. Тебя сейчас расстреляют. Зря ты упорствовал. Перед расстрелом у тебя будет минута, и ты, возможно, захочешь сказать правду, ту правду, которую я хочу от тебя услышать. Это будет твой последний шанс. Пока тебя будут вести на расстрел – подумай.

Затем был вызван конвой. Вошли два нерусских с наганами в руках. Я не мог идти. Конвоиры, взяв меня под руки, вывели, вернее, вытащили из кабинета. Следователь проводил меня недобрым взглядом.

Меня провели мимо карцера вниз по ступенькам к тупиковой стене. Я стоял перед убийцами и смотрел им в глаза. Они подняли наганы, целясь мне в голову. Видимо, ждали от меня каких-то слов раскаяния, просьб о пощаде. Я молчал.