Я ожидаю смерть

Когда дверь карцера открылась, мы оба находились почти без сознания. Так что надзирателям пришлось самим тащить нас по коридору и впихивать уже в другую камеру. Надзиратели, захлопнув дверь, ушли, а мы остались лежать на полу. Как нам потом объяснили сокамерники, это они подняли нас и уложили на нары. Всего в камере вместе с нами было четверо арестованных. Это было необычно – такая просторная камера. Что нас ждёт в дальнейшем? Кто эти двое?

Я лежал с закрытыми глазами, вспоминая слова Николая Ивановича о провокаторах:

– В камеры к арестованным подсаживались провокаторы, специально натренированные для этого, которые притворялись единомышленниками и доброжелателями. Эти провокаторы старались получить от несчастных новые улики. А также провокаторы убеждали арестованных сознаться во всём.

Ведут себя провокаторы очень правдоподобно. Но их всё же можно распознать, хотя новичку-арестованному это сделать сложно. Например, вместе с нами находятся ещё двое «врагов народа». Но они – провокаторы. Провокаторов выдают глаза. Если у обычных арестованных, настоящих, после десяти-пятнадцати суток пребывания в камерах в глазах всегда присутствует голодный блеск, а как нас кормят, ты уже испытал в полной мере, и этот блеск наблюдательные арестованные всегда могут определить, то такого блеска нет у провокаторов. Провокаторов администрация тюрьмы, в тайне даже от надзирателей, конвоиров и следователей, подкармливает, и довольно часто. А в остальном провокаторы походят на обычных арестантов: и следы побоев, и ссадины, и кровоподтёки и рваная одежда… Когда следователь вместе с надзирателями или конвоирами бьют провокатора, они часто не знают, что перед ним провокатор. Провокаторы имеют “крышу” более высокого ранга следователей. И, кроме того, провокаторы здорово играют роль арестанта, но именно играют.

Те двое, которые рядом с нами – наверняка провокаторы. Всё-таки их избивают не так, как нас с тобой. Следователи, очевидно, в курсе того, что они провокаторы… Фальшь провокаторов проявляется не только в отсутствии голодного блеска глаз, но и в действиях, движениях, словах. И запомни, Алексей Иванович, репрессивный аппарат всегда старается работать профессионально, без провокаторов они не смогут.

После некоторого молчания Николай Иванович продолжил:

– Инквизиторы для добывания нужных сведений от арестованных применяли также следующий метод: приводили, во время допроса арестованного, его жену и детей, слёзы и убеждения которых могли сделать жертву более сговорчивой. Применяли и более изощрённые пытки: например, в Венеции узников помещали в камеру с подвижными стенками, которые ежедневно сближались на вершок, угрожая неминуемо раздавить узника; некоторые камеры постепенно заливались водой, что опять же лишало страдальцев какой-либо надежды на спасение. Узников морили голодом, мучили жаждой, держали несчастных в тёмном, зловонном помещении, где крысы и насекомые превращали их жизнь в сущий ад…

Когда инквизиторы приходили к выводу, что уговорами, угрозами, хитростью невозможно сломать арестованного, они прибегали к насилию, пыткам, исходя из посылки, что физические муки просвещают разум значительно эффективнее, чем муки моральные. Хороша “матерь страждущих” (так богословы именуют церковь), если она вынуждена для поддержания своего авторитета прибегать к услугам палача, истязаниями и пытками убеждать в своей правоте…

Инквизиция стремилась окутать покровом тайны все свои преступления. Её сотрудники давали строжайший обет соблюдать её секреты. Того же требовали и от жертв.

На этом месте я прервал Николая Ивановича:

– Так и сейчас правители государства все аресты делают тайно, ночью, органы принуждения свои действия засекречивают…

– Да, Алесей Иванович, – ответил Николай Иванович, – сейчас всё делается точно так, как и в древности.

И он продолжал:

– Инквизиторы утверждали, что они действуют в интересах обвиняемых, спасают их души… Кара – не зло, а спасительное лекарство, елей на душевные язвы. Инквизиция не мстила, а спасала. Инструменты палачей были разнообразные: дыба, плети…Пытка водой, жаждой, голодом…

Во времена инквизиции после пытки врач залечивал раны арестованным – выводить на костёр еретика надлежало невредимым.

– Вот только, Николай Иванович, – сказал я. – Сейчас вряд ли с нами так поступят. Вряд ли нас осмотрят врачи.

– Не похоже, чтобы с нами так поступили, – согласился Николай Иванович.

Я долго не мог уснуть в этот день, хотя такая возможность у меня была. Всё, что произошло со мной за эти семь суток, не давало возможности забыться.

Глава пятнадцатая

Советы друзей

Я вспоминал свою жизнь до ареста. После того, как меня освободили от должности председателя колхоза (а это было сделано подло и вероломно), мои друзья советовали мне: «Алексей Иванович, будь осторожен в своих действиях, старайся ни с кем не встречаться, а лучше всего уезжай из деревни в какой-нибудь большой город. Приехав в город, некоторое время пользуйся своими документами, а потом отправляйся в милицию с заявлением о том, что тебя ограбили, украли деньги и документы. Тебе, после проверки, выдадут новые, при этом и год рождения и место рождения можно изменить. И тебя очень трудно будет найти, если кто-то захочет это сделать…”

Многие мне говорили это или нечто подобное.

Но я был вынужден отказаться от таких советов, ведь я не мог оставить свою семью. Их сразу же подвергнули бы гонениям. Такие примеры я видел и знал.

И к тому же, я был уверен, что ни в чём не виноват ни перед Родиной, ни перед органами НКВД. Я твердо верил, что правда на моей стороне.

И вот я – арестант…

Меня снова потащили на допрос. Следователь посчитал, что я уже могу отвечать на вопросы. Меня не тревожили перед этим целых двое суток. В нашей камере все это время стояла тишина: никто ни с кем не разговаривал. Я и Николай Иванович хранили вынужденное молчание. Опасались провокаторов. Соседи по камере несколько раз пытались с нами заговорить, но мы не поддавались на их попытки. Николай Иванович и я твёрдо решили не давать следователям каких-либо шансов в поисках сведений. Кроме того, так мы старались оберегать наши тела от лишних страданий.

Глава шестнадцатая

“Научный” метод издевательств

И вот я опять стоял на допросе. Передо мной был новый, незнакомый следователь.

Он задал те же вопросы, которые задавали раньше другие.

Но ответов с моей стороны не последовало. Я не видел в этом смысла. И так было понятно, что мне уготовано очередное издевательство.

Но, боль физическую я вынесу. Я так себя настроил. Единственное, чего я боялся, – что не перенесу моральной боли и подпишу любое признание, если при допросе будет присутствовать моя жена, и её при мне начнут истязать. Я молился, чтобы этого не случилось. Это мучило меня ужасно.

Поэтому я был даже рад, когда следователь приказал конвоирам увести меня в отдельную комнату. Я, естественно, получил очередную порцию издевательств. Конвоиры, их было трое, били «научным» методом: чтобы было очень больно, и вместе с тем, чтобы не убить, чтобы мог отлежаться несколько суток, а затем моё тело должно было быть готово получить ещё порцию ударов.

В этот раз избили так, что я вновь потерял сознание. И только после того, как на меня вылили, может быть, ведро холодной воды, я очнулся. Но допрашивать меня было уже невозможно.

Конвоиры оттащили меня в «четырёхместную» камеру и бросили на пол. Бросили так, что я опять потерял сознание. Никто из конвоиров не поинтересовался – пришёл ли я в себя. Когда сознание вернулось, в камере за мной уже «ухаживали» двое сокамерников. Они затащили меня на нары, вытерли кровь с лица.

Николая Ивановича в камере не было, однако вскорости и его тоже привели и бросили на пол.

Вскоре надзиратели вернулись и увели двоих наших сокамерников на допрос. Но, хотя в камере кроме нас с Николаем Ивановичем никого не осталось, и мы могли бы поговорить, разговора у нас не получилось – слишком много сил ушло на допросы с пристрастием. Мы оба были почти в бессознательном состоянии. Мысли в голове еле «тлели». В камере с уголовниками за нами всё же был бы какой-нибудь уход. Здесь же мы были предоставлены самим себе. В голове вертелась мысль: скорей бы всё это закончилось. Сколько суток нам осталось, было неизвестно. Я знал только, что первым должен отмучиться Николай Иванович, а следом за ним и я.

Часа через два в камеру поочерёдно втащили и бросили на пол двоих наших сокамерников. Они были избиты так, что лежали, не шевелясь. И я, и Николай Иванович помочь им никак не могли. Мы тоже лежали избитыми, не в силах сдвинуться с места. Гораздо позже два наших сокамерника зашевелились и поочерёдно взобрались на нары.

Через некоторое время в камеру вошёл арестант, который принёс нам еду. Как всегда, надзиратель очень внимательно за ним наблюдал: передать какую-нибудь записку было бы невозможно, если бы таковая была. Арестант раздал нам по куску хлеба и налил в кружки воды.

Все четверо, кряхтя и охая, присели на нары и начали есть хлеб, запивая его водой. Все ели очень и очень медленно. В камере стояла напряжённая тишина.

В предыдущей многоместной камере всегда стоял шум. Уголовники никогда не соблюдали тишину. Они с некоторым удивлением смотрели на нас, «врагов народа», не понимая, почему мы в камере не разговариваем и между собой и с ними. По-моему, их это даже раздражало – они думали – не говорим от гордости, от презрения к уголовной среде. Если бы они знали истинное положение “врагов народа”…

Я лежал и думал о том, что меня ждёт впереди… Мысли мои путались – голове во время последнего допроса очень досталось. Три зуба были выбиты. Их я сплюнул сразу, в комнате пыток. Палачи были довольны, увидев выбитые зубы.

Глава семнадцатая

Николай Иванович учит

Чтобы отвлечься от действительности и легче переносить боль, я пытался вспоминать «уроки», которые мне преподавал Николай Иванович.

Он говорил:

– Алексей Иванович, я изучал историю создания многих государств, и Западной Европы, и Китая с Японией. И некоторых исламских государств. Многие правители, при зачатках становления своих государств, прошли через жестокость обращения со своим народом: убить десять или сто тысяч своих соплеменников для них не составляло большого труда. Угрызений совести не было. Но в дальнейшем каждое государство, вернее, правители государства, со своими народами обращались бережно. Но с теми, которые были гражданами других государств, обращались жестоко. И убивали, не задумываясь, и превращали в рабов…

Однако руководители нашего государства, государства рабочих и крестьян, не берегли и не берегут ни рабочих, ни крестьян. Особенно сильно, в массовом количестве уничтожают, начиная с 1917 года, людей, которые живут и работают на земле, производят продовольствие для страны. Что мы видели во время гражданской войны и потом, когда она закончилась? У крестьян отбирали всё то, что они вырастили. Кто не отдавал – тех просто убивали. И убивали сельских тружеников только для того, чтобы по карточкам накормить рабочих. Пусть умирает от голода крестьянин, который вырастил своими руками хлеб. Я никак не могу этого понять! А ты, Алексей Иванович, понимаешь? – спрашивал он меня.

– Конечно, я также ничего не понимаю, – отвечал я Николаю Ивановичу.

Глава восемнадцатая

Великий полководец Тухачевский

Я вспоминал Тухачевского, который во главе 100 000 армии уничтожал тамбовских крестьян только за то, что эти крестьяне не хотели отдавать свой хлеб грабителям из так называемых продовольственных отрядов. Как мне повезло, что в этот момент я был из-за болезни помещён в военный госпиталь! Ведь иначе мне пришлось бы участвовать в расстреле этих крестьян.

Я рассказал о Николаю Ивановичу о приказе Тухачевского. С этим приказом я познакомился перед тем, как оказался в госпитале.

Красная армия была не способна воевать с тамбовскими мужиками. Поскольку многие части Красной армии покидали их солдаты – вчерашние крестьяне.

А карательные части чекистов формировались не из крестьян. В них было много иностранцев, в том числе латышей, которым наплевать на страдания русских крестьян. Карателями служили и русские отбросы общества: бандиты, грабители и разбойники. Как я помнил, в этом приказе наряду с другими пунктами были такие как: расстрелу подлежали граждане, которые не называли себя; в селениях, жители которых скрывают оружие, изымаются заложники, они в дальнейшем расстреливаются, если население не выдаёт оружие; если в семье будет найдено оружие, то старший работник семьи расстреливается; также расстреливается старший работник семьи, если в доме найдут бандита, а семья высылается; в случае бегства семьи бандита, имущество отнимать, а дома сжигать. Многие села и деревни были сожжены, крестьяне этих поселений сплошь были “бандитами”, как их называли тухачевцы.

Далее я привел Николаю Ивановичу конкретный пример о том, как в деревне Осиновка Тамбовской области в июне 1921 года крестьяне отказались выдать “бандитов” – восставших крестьян. Тогда руководители карательного отряда арестовали 40 крестьян – заложников, и так как через два часа селяне не выдали восставших, 21 заложник в присутствии схода крестьян был расстрелян. Публичный расстрел, обставленный со всеми формальностями, в присутствии всех членов “пятёрки”, уполномоченных, комсостава воинских частей, произвёл потрясающее впечатление на крестьян. Крестьяне были вынуждены выдать восставших крестьян – дальних родственников и своих односельчан. Аналогичным способом ловили “бандитов” и в других районах Тамбовской области и в других областях России. Я рассказал Николаю Ивановичу и о других случаях расстрелов и издевательств реквизиционных отрядов. Практиковалось систематическое содержание арестованных крестьян зимой в холодных амбарах, применяли порки, угрозы расстрелом. Крестьян, не сдавших полностью продовольственный налог, гнали, обвязанных верёвками, босиком, по главной улице деревни и затем запирали в холодный амбар. Избивали женщин вплоть до потери ими сознания, опускали их нагишом в выдолбленные в снегу ямы… Семидесятилетних стариков привязывали к скамейкам и секли прутьями до крови, только за то, что их сыновья прятались в лесах.

Я продолжал:

– И ведь что случилось дальше. Крестьяне уже не воевали, а тысячные голодные толпы осаждали уездисполкомы и терпеливо ждали помощи. Многие от голода тут же и умирали.

– Получается, что бунты были спровоцированы правителями государства?

– Конечно, – ответил я. – Народ всегда не прав у таких руководителей. Поэтому мы и находимся здесь.

Я вспомнил о раскулачивании. По соседним деревням стоял стон. Шло массовое раскулачивание. Выгоняли, вернее, вывозили крестьян целыми семьями: крепких мужиков, женщин, их детей, стариков и старух. Имущество ссыльных грабилось. Никого не щадили. Грузили в вагоны и вывозили в Сибирь, или на север – в тундру. По дороге многие из них умирали, в основном дети и старые люди.

Мне особенно досталось в деревне за то, что я многих защитил от так называемого переселения. И в районе обо мне из-за этого недобрым словом отзывались. Это тоже способствовало моему освобождению от должности председателя колхоза.

Хотя и смутно, но до меня доходили слухи о создании лагерей, где содержались многие сотни тысяч людей. В стране был создан слой граждан, превращённых в рабов. Да и крестьяне даже из моего колхоза не имели паспортов. Колхозник, не имеющий паспорта, он – не гражданин государства, он – раб…

Глава девятнадцатая

Татаро-монгольский хан

Когда меня притащили в камеру и бросили на пол, я много времени пролежал, не двигаясь. Трое моих сокамерников тоже лежали на полу. Тишину нарушал чуть слышный стон. Кто стонал, я распознать не мог.

Боль была страшная. Мое тело словно превратилось в сплошную рану. Мне было трудно определить, что болело сильнее: голова, спина, живот, ноги или руки. Мне казалось, что у меня болят мозги, но этого просто не могло быть, но… мозги болели. Мне хотелось быстрее забыться, уснуть. Наконец, я заснул.

И мне приснился сон.

Мои руки связаны, в спину меня толкают четверо воинов. Оглянувшись, я вижу, что это не воины, а следователи. Именно они поочерёдно избивали меня в первый день ареста. Они толкают меня острыми пиками и заставляют подниматься вверх к татаро-монгольскому хану, который сидит высоко на золочёном троне. А трон поставлен на самую верхушку пирамиды, построенную из черепов. По бокам трона стоят два татарина-телохранителя и держат в руках кривые сабли. Сзади хана стоит слуга с опахалом. У подножия высокой пирамиды также стоят татары-стражники: в одной руке у них – кривая сабля, в другой – блестящий металлический щит.

Самоё страшное – это черепа. Я должен по черепам подниматься к хану. Я наступаю на черепа и… О, ужас!!! Это уже не черепа, а человеческие головы, и они живые. Я наступаю на голову, а ее глаза смотрят на меня. Каждый шаг даётся с большим трудом. Ноги не слушаются меня. Я медленно поднимаюсь к вершине пирамиды. И вдруг замечаю, что это не просто живые головы, а каждая голова – голова Николая Ивановича. Глаза Николая Ивановича моргают, губы чуть шевелятся, он что-то говорит. Я слышу: “…иди, не бойся наступать на меня. Я мёртв. Мне отрезали голову по приказу татарского хана”. Я не могу идти дальше, не смотря на то, что в мою спину упирается острие пики. Голова моя наполняется ужасом, ноги подкашиваются. Я падаю, скатываюсь вниз, и … просыпаюсь. Сердце у меня так бьется, словно хочет выскочить из груди.

Я оглядываюсь и вижу, что все еще лежу на полу. Вспоминаю последний допрос. Тело моё по-прежнему наполнено болью.

Через некоторое время все сокамерники, и я в том числе, зашевелились и медленно, без посторонней помощи взобрались на нары.

Глава двадцатая

Очередной допрос. “Христовая” комната

На очередной допрос меня повели после того, как конвоиры убедились, что я могу самостоятельно двигаться и меня не надо тащить. После очередных побоев я лежал целые сутки без движения. Потом, с большим трудом начал потихоньку вставать, преодолевая боль во всём теле. Но ходил очень медленно. Всё время кружилась голова. Николай Иванович и двое других сокамерников выглядели не лучше. Так что двое суток нас на допросы не водили. Но вот наступило очередное утро, и двое конвоиров вновь повели меня на допрос.

Следователь опять был новым. Я недоумевал, почему менялись следователи. Моё дело лежало перед ним. Он пробежал его глазами, потом взглянул на меня и спросил:

– Ну, Иванов, как самочувствие сегодня? Отдохнул пару деньков? Ты, Иванов, почему такой непонятливый? Тебя учат, учат, а ты уроки не усваиваешь? В чём дело? Ты будешь отвечать на мои вопросы?

– Я буду отвечать на Ваши вопросы, гражданин следователь, – сказал я.

– Тогда назови, Иванов, фамилию ленинградца, с которым ты встречался во время поездки? – задал мне вопрос следователь.

– Гражданин следователь, – начал я отвечать. – Я в Ленинграде ни с кем не встречался, кроме родного брата, просил его найти мне работу, так как моя семья большая, а деньги в дом приносит только жена. Но денег за её работу дают очень мало. Мои дети всё время голодные.

– Иванов, ты опять почему-то не отвечаешь на прямой вопрос – сказал следователь. – Тебе непонятен вопрос? Повторить?

– Гражданин следователь, – ответил я, – мне нечего сказать. Я не знаю никакого ленинградца, я ничего противозаконного не делал.

– Хорошо, Иванов, – сказал следователь, посмотрев на меня не добрым взглядом. – Тебе будет предоставлена ещё одна возможность подумать, перед тем, как тебя отправят в Ленинград для вынесения окончательного решения по твоему вопросу. Но ты должен знать, что там не оправдывают. Учти это, Иванов.

Он вызвал конвоиров, и меня увели, но не в камеру и не в карцер. Нет, меня вели совсем в другое помещение. Неужели в христовую комнату? Я слышал о ней, Николай Иванович мне говорил, но я не верил, что палачи могут так издеваться над арестантами.

Когда конвоир открыл дверь, я невольно остановился, так меня поразила увиденная картина. На стенах висели арестанты. Они были подвешены за руки и за ноги, и их тела на фоне стены выглядели как крест. Головы арестантов были опущены на грудь. Видно было, что истязаемые люди висели так уже давно.

Конвоиры втолкнули меня внутрь комнаты. Меня повалили на пол, надели кандалы на руки и ноги, и через некоторое время я уже висел на стене, в образе распятого Христа.

Я сразу почувствовал резкую боль в руках и ногах. А ведь я висел только несколько минут, а предстояло, очевидно, несколько часов. Как я выдержу это? Голова от боли упала на грудь. В глазах потемнело. Перед тем как лишиться чувств я успел подумать о том, кто же изобретатель такой изощрённой пытки?

Я висел на стене, наверное, не долго. Когда я потерял сознание, находящийся в этом же помещении надзиратель-палач, вместе с другими надзирателями сняли меня со стены и освободили от ручных и ножных кандалов. На меня было вылито ведро воды, и я пришёл в себя. Осмотревшись, я увидел, что на одной из стен висел Николай Иванович! Дрожь пробежала по моему телу, я представил себе перенесённые недавно муки и опять потерял сознание…

Придя в себя, я понял, что вновь оказался в “нашей” четырёхместной камере. Я долго ворочался на нарах, пытаясь уснуть. Каждое движение приносило нестерпимую боль. Какие-то образы мелькали в моём сознании. Я не мог вспомнить, как я оказался здесь. Наконец, ко мне пришел сон.

Конвоиры, с наганами в руках, окружали меня, а я, связанный верёвками по рукам и ногам, лежал в телеге. Телега, запряженная двумя лошадьми, двигалась по узкой лесной дороге. По бокам дороги росли высокие стройные сосны. Ехали довольно долго. Вдруг впереди оказалась небольшая прогалина. Начальник конвоя приказал вознице остановить лошадей. Меня сгрузили с телеги на землю. Ноги мои были освобождены от верёвок. Трое конвоиров о чём-то громко спорили. Затем направились к двум молодым березам, растущим неподалеку. С помощью веревок вершины обеих берез были пригнуты к самой земле. Один из конвоиров отвязал меня и подвёл к ним. Затем меня начали привязывать за ноги, каждую ногу к отдельной берёзке. Потом по команде начальника, конвоиры одновременно отпустили верхушки берёз. Берёзы выпрямились, а я резко взлетел в вышину. Невыносимая боль возникла внизу моего живота, я висел вниз головой, а мои ноги тянулись к вершинам берёз… Казнь состоялась…

Я проснулся, едва сдержав крик. Пробуждение не принесло облегчения, и вскоре я вновь впал в забытьё.

Я приходил в себя довольно долго, и когда моя голова смогла, наконец, что-то воспринимать, увидел, что рядом со мной лежал Николай Иванович. Двое сокамерников, которые лежали чуть подальше, были уже совсем другие арестованные. “Наши” сокамерники исчезли.

Слегка повернув голову в сторону, я увидел кружку с водой, а сверху на кружке – ломоть хлеба. Но взять еду я был не в состоянии: ни рукой, ни ногой пошевелить не мог. Христово распятие давало о себе знать.

Глава двадцать первая

Кто же на самом деле правит государством?

После распятия меня двое суток никто не беспокоил. Всё это время я думал о своей судьбе, о жене и детях. Думал и о том, что же творят руководили государства со своим народом? Пытался понять, кто же фактически руководит государством. Я понимал, что тот, кто правит государством – правит тайно. Вот меня следователь допрашивает и просит назвать фамилию ленинградца, я не знаю никого ленинградца. И я не знаю человека, который фактически правит русским народом, уничтожая один из самых сильных родов человечества…

После пытки, устроенной мне в «христовой» комнате, и после страшного сна, который мне приснился, я долго приходил в себя. Допросами в это время меня не мучили. Я находился в камере вместе с Николаем Ивановичем. Он имел такой же вид, как и я. Вместе с нами сидели ещё двое сокамерников, с таким же измученным, растерзанным видом, как и у нас. Мы перестали хранить молчание, перестали бояться провокаторов. После таких пыток мы уже были готовы к расстрелу.

Следователи и надзиратели намекали о нашем скором переводе в Ленинград.

Я пытался представить, что же ещё могут придумать нелюди-палачи на Литейном, какие истязания для выбивания у нас удобных следователям признаний, признаний в преступлениях, которых мы не совершали.

Глава двадцать вторая

Допросы в большом доме на Литейном

До перевода в Ленинград и меня, и Николая Ивановича при допросах не пытали. Мы приняли почти нормальный вид. Еду, которую приносил арестант под наблюдением надзирателя, можно было назвать нормальной. Руководство тюрьмы приводило нас в тюремную норму.

И вот настал день отправки в Ленинград. Напоследок нас накормили довольно сносно. Рубашки были нами выстираны и высушены, пиджаки – почищены, нас подстригли и побрили.

Пересылка в Ленинград происходила ночью. Процедура вывода из камеры и посадки в “чёрный ворон” прошла без каких-либо проволочек, как с нашей стороны, так и со стороны конвоиров. Оказывается, все обитатели нашей “четырёхместной” камеры были предназначены для совместной отправки на Литейный, в Большой дом Ленинграда.

Об этом Большом доме в народе шла недобрая молва. Из этого дома ещё никто не выходил на свободу. Однако никто из обывателей точно не знал, кто и когда туда попадал. Всё было покрыто тайной. Слухи опутывали Большой дом. И теперь эти слухи я должен был «лично проинструктировать».

Когда нас привезли в тюрьму, конвоиры Большого дома довели всех четверых до камеры, и втолкнули внутрь.

Некоторое время мы были предоставлены сами себе. Поэтому, так как нары были свободны, мы “расположились” на них со всеми удобствами.

Вскоре дверь камеры открылась, и вошедший арестант под наблюдением надзирателя раздал нам баланду и воду. Я был поражён этому раннему завтраку. Никак не ожидал такой заботы по отношению к арестованным.