Помоги проекту - поделись книгой:
Константин Павлович Максимов
Заговор конца света
А может быть <…> будет он тихо корпеть над нашими каракулями и искать, где, в какой точке пересекаются выводы из теории М-полостей и выводы из количественного анализа культурного влияния США на Японию, и это, наверное, будет очень странная точка пересечения, и вполне возможно, что в этой точке он обнаружит ключик к пониманию всей этой зловещей механики…
Глава 1
Рубеж
Под бременем седин
Я чувствую впервые,
Что мир сей посетил
В минуты роковые.
Мы живем в переломное время.
Будущее все сильнее «запускает щупальца в сердце сегодняшнего дня»{1}. Все стремительнее меняется мир. И все чаще вспоминается известное китайское проклятье насчет «эпохи перемен».
В этом смысле все мы проклятые. Нам выпало оказаться сразу на рубеже веков, тысячелетий и эпох. Точнее, на бруствере, за которым — Неизвестное. Согласно абсолютному большинству традиций близится конец человеческой истории. Конец прежнего видения мира. Глобальная смена парадигм.
Привычная реальность вдруг начинает расплываться, утрачивать прежние очертания. Сдвигается коллективная «точка сборки». Усиливающиеся мистические настроения уже не удается списать на сопутствующие эффекты круглой даты (хотя «магия нулей», безусловно, играет определенную роль). Сама наука — этот некогда несокрушимый бастион атеистического материализма и механицизма — в последние годы интенсивно осваивает совершенно иные принципы и подходы, во многом совпадающие с эзотерическим (то есть доступным только для Посвященных) знанием древних{2}.
Наступающая эпоха рискует превзойти самые смелые фантазии. Недаром С. Лем, знаменитый фантаст и футуролог, именно фантастике отдает первенство в отношении достоверных прогнозов. Обратимся к ней и мы: фантастическая литература станет одним из основных предметов нашего исследования. «В частности, такая, в которой надежды и страхи настоящего уже нашли свое отражение в будущем. Такая, в которой особенности грядущих перемен уже подмечены: они либо художественно осмысленны, либо грамотно доказаны, либо высмеяны и доведены до абсурда»{3}.
В прошлом году появилось сразу несколько романов, удовлетворяющих данному требованию: «Все способные держать оружие…» А. Лазарчука, «Заговор Посвященных» А. Скаландиса и «Год Лемминга» А. Громова (вместе с другим, более ранним романом «Мягкая посадка» составивший дилогию). Все они описывают первые десятилетия XXI века. Мир «полнейшего благополучия и высочайшей стабильности», по сравнению с двадцатым — подлинный Золотой век. Но это благополучие — лишь затишье перед бурей, неизбежным концом света.
«Есть конкретная дата: в ночь на двадцать четвертое декабря две тысячи двенадцатого года»{4}.
В романе Лазарчука кровожадные майя, вторгшиеся из параллельного мира, практически полностью уничтожают человеческую цивилизацию. Не сразу бросается в глаза, что «старые меха» изрядно затасканной со времен Уэллса идеи здесь наполнены новым содержанием. Лазарчук — писатель весьма эрудированный в вопросах эзотерики. И майя он использует главным образом в качестве знаковой фигуры, символе грозных и неотвратимых перемен. Дело в том, что в календаре майя окончание «Великого цикла» (в последней стадии которого максимально обостряются все традиционные межцикловые катаклизмы) как раз приходится на 2012 год{5}. До этого момента Земля должна быть полностью очищена, включая сердца людей. В результате появится, по сути, совершенно новая цивилизация, никак не связанная с нынешней[1].
Более глубокий подтекст обнаруживается при сопоставлении романа с рассказом Б. Лемана «Окно». Своеобразное окно в другой мир открывает совершенно идиллическую, на первый взгляд, картину, как бы вбирающую все неосознаваемые мечты по идеальной жизни. Но пастораль здесь только маска, скрывающая ужасную истину. Милая семейка, искусно сыгравшая на одной из самых чутких человеческих струн, — вечной тоске по Золотому веку, — оборачивается сборищем людоедов в поисках новых пищевых ресурсов. Примечательна вот эта связь самого прекрасного и самого жуткого, идущих рука об руку.
Герои рассказа Лемана, как и «Всех способных держать оружие…», не собираются сидеть сложа руки в ожидании момента, когда «в один кошмарный день миллионы этих тварей одновременно выпрыгнут из таких же окон по всему миру, внезапно заполняя его, словно облако гигантской хищной саранчи»{6}. Ключевой момент выбранной ими стратегии нашел отражение уже в самом заголовке романа Лазарчука.
«Мы знаем, когда проклятое окно становится проницаемым, это время нам известно с точностью до секунд. Нашему начальству необходимо предупредить весь мир — через ООН или как-то иначе. В каждом населенном пункте планеты нужно установить систему предупреждения, и в опасный момент она должна подать сигнал сиреной или колоколом. И когда раздастся сигнал, все должны хватать оружие и ждать»{7}.
Громов так же ассоциирует завершение человеческого цикла с физическим концом человечества. Только в роли безжалостных убийц у него выступает грядущая раса адаптантов — «новая нечеловеческая раса Земли». Нашествию адаптантов полностью посвящен роман «Мягкая посадка», для героев которого профессиональные навыки владения оружием оказались необходимейшим условием выживания.
У Скаландиса Последняя Русская революция происходит в августе 2017 года — прямая отсылка к двум самым громким переворотам в российской истории XX века. (Интересно, что и у Лазарчука, и у Скаландиса в самом начале XXI века в России восстанавливается монархия.) И тоже ничто не предвещало каких-либо потрясений, да еще во всемирном масштабе.
«Как раз начиналась новая эпоха стабильности, когда человечество подводило жирную черту под всеми страшными катаклизмами минувшего века, и опять была ясна перспектива, и не нужно стало бояться завтрашнего дня, потому что в принципе он будет таким же, как сегодняшний, только лучше, и покатятся вперед годы и десятилетия. Жить в таком мире удобно, тепло и уютно — здорово, но писать и читать о нем — скучно. Вот почему опять резко поднялся рейтинг фантастических сочинений: космических опер, эзотерических триллеров, мудреных раздумий киберпанков и романтических фантазий современных сказочников»{8}.
Эзотерический триллер — так, по видимому, можно определить и жанр самого романа «Заговор Посвященных». Его действие разворачивается в двух временных плоскостях, до самого финала независимо друг от друга (хотя и объединенных общностью целого ряда героев, освободившихся от власти земного времени).
Симон Грай, жандармский штабс-капитан, живет в удобном, теплом и уютном мире Российской Империи XXI века. Впрочем, преступников как будто меньше не стало (по какой-то странной прихоти полиция здесь именуется жандармерией, и наоборот), да и работу начальника отдела убийств легкой никак не назовешь. И как раз в канун вожделенного отпуска штабс-капитану неожиданно поручают — причем на самом высоком уровне — очень странное дело, связанное с Всемирным Братством Посвященных…
Каскад дальнейших событий, закрутивший в своем вихре бравого капитана, вызывает в памяти фантасмагорический роман Г. К. Честертона «Человек, который был Четвергом». Даже имя честертоновского героя, полицейского-философа Сайма, созвучно Симону. Будучи самым обыкновенным человеком, он внезапно удостаивается особой миссии: «Дело обстоит так: глава нашего отдела, один из лучших в мире сыщиков, давно полагает что самому существованию цивилизации скоро будет грозить интеллектуальный заговор»{9}. Символом этой угрозы являются анархисты. «Существует могучее философское движение, и состоит оно из внешнего и внутреннего круга. Можно бы назвать внешний круг мирянами, а внутренний — жрецами». Вполне естественно, что эффективно противостоять великому заговору способны люди, сами не чуждые философского (анархического) склада ума: «обычный полисмен не может обнаружить ересь».
Как и честертоновские анархисты, «Посвященные — граждане Вселенной»{10}. «Внутренним кругом» можно счесть Владык — Посвященных высшего ранга, «избранных среди избранных». Еще более высоким статусом обладают Избранные Владыки и Демиурги.
Сайм успешно внедряется в Центральный Совет Анархистов (чаще именуемый Советом Дней, поскольку он состоит из семи членов, зовущихся по дням недели), предварительно пройдя испытание в подземелье лондонской ветви Совета, где получает звание Четверга. Симон встречается в резиденции Братства с его главой, Владыкой Урусом, который выносит свой вердикт: «это возможный Номер Три». В итоге новоявленный Посвященный становится членом Избранной Семерки, призванной решить судьбу мира.
«Никогда не попадал в такое глупое положение. <…> Значит и вести себя надо глупо» 8. Хотя бы для того, чтобы сохранить рассудок. В череде самых невероятных происшествий логики и психологической достоверности не больше, чем во сне (не случайно честертоновский роман имеет подзаголовок «Страшный сон»). Вокруг не лица — маски, и маскараду нет конца. «Да, Петр Глотков — полковник Главного разведуправления Генштаба, и он же — Роджер Трейси, полковник Агенства национальной безопасности США. И все-таки прежде всего он — боевой шарк Черной гвардии Шагора»{11}.
Сайм постепенно приходит к убеждению, что его противником является не кто иной, как сатана собственной персоной. Симону прямо сообщается об этом факте: «Ты знаком с Демиургом, лично знаком. Догадался? Нет? А почему спрашивал об имени Шагора? Так вот знай: у него много имен, очень много. Наиболее известные такие: Ариман, Иблис, Мара, Самаэль, Вельзевул, Яньло, Люцифер, Шайтан…» Обыденная реальность рассыпается окончательно.
Напротив, описание жизни Давида Маревича, второго главного героя романа Скаландиса, буквально перенасыщено характерными приметами времени. Давид, Посвященный-экстрасенс, представляет портрет типичного «восьмидесятника». Традиционная российская черта — позднее психологическое взросление — в этом поколении нашла особенно яркое воплощение. Такие люди легко увлекаются (как правило, потребляя только готовые истины), пылко чему-то служат, разочаровываются, ищут новых кумиров… Но все страсти и увлечения совершенно не затрагивают душу, в которой царит пустота. Серьезная душевная работа просто не ведома «вечным мальчикам». (Давида можно отождествить с Грегори — экзальтированным поэтом-анархистом из честертоновского романа.)
Начало Перестройки стало для «восьмидесятников» звездным часом. Их энтузиазм (на первых порах) не знал границ. Правда, политика мало интересует нашего героя, хотя каким-то боком он уже успел приобщится к диссиденскому движению. Совсем другое дело — предпринимательство. Именно в первые перестроечные годы те, кто пошустрее, сколачивали гигантские состояния. Предприимчивость Давида уступает только его восторженной наивности, а вместе эти качества привели его прямиком в Группу, одну из первых коммерческих организаций «нового типа».
Истории создания и деятельности «Группы спасения мира» посвящены, пожалуй, наиболее интересные страницы романа. Ведь тогдашняя реальность превосходила самые гротесковые выдумки. Скажем, «безумный коллектив: половина евреев-диссидентов, половина чекистов-„отставников“», образующий костяк Группы, воспринимается в лучшем случае как остроумное наблюдение. (Кстати, в учредительных документах Группы фигурировали в том числе и «анархисты» — эвфемизм «антикоммунистов».) Сохранить внутреннюю порядочность перед внезапно отрывшимся океаном соблазнов удалось считанным единицам. Вчерашние непримиримые идеологические противники оказались объединенными идеей выживания, ставшей их единственной идеологией. Выживания любой ценой.
В результате у Скаландиса получился едкий пасквиль на перестроечную эпоху «первоначального накопления». Обыграны практически все ее основные мифологемы (тут и заговор спецслужб, и сакраментальное: «идеи сионизма в нашей стране всегда шли рука об руку с идеями демократии»). Лукавое предупреждение о случайности возможных совпадений с реальными событиями и людьми вряд ли способно ввести в заблуждение. Словно специально дразня, автор наделил известных личностей весьма прозрачными псевдонимами. Так появляются режиссер-предприниматель Ромуальд Коровин (Ролан Быков), академик-футуролог В. Е. Ладинский-Пестель (И. Бестужев-Лада)… Кто скрывается за личиной модного писателя-фантаста Грегора Шунтикова, мы предоставим догадаться читателям.
Немаловажен и тот факт, что Скаландису лично довелось поучаствовать в издательском бизнесе, и со спецификой торгово-коммерческих структур он знаком не понаслышке. Видимо, по этой причине описание эволюции Группы получилось таким наглядным, словно предназначенное для иллюстрации цикла Адизеса[2]. Одновременно ее можно рассматривать как печальную метафору всего переходного периода: от начального этапа романтических идей до заключительного состояния «прогнившей насквозь конторы со всеми ее дрязгами и интригами», когда все заявленные цели свелись к «одной, главной — извлечению сверхприбыли».
Идентичную эволюцию претерпевает и Давид Маревич. От романтических увлечений он избавляется на удивление быстро, и вот уже оскаливает зубы мелкий, но опасный хищник. «Он и мечтал-то теперь прежде всего зарабатывать деньги — побольше и побыстрее». Как известно, решающим этапом в судьбе отечественного бизнеса стал августовский путч. Только Давид исчез из нашего мира чуть раньше — у него была собственная судьба. Судьба Посвященного.
Глава 2
Дуализм
Абсолютная безжалостность — такое же неотъемлемое свойство Мира, как и Его бесконечная милость.
Строго говоря, назвать триллером роман Скаландиса нельзя. Хотя некоторое количество погонь, перестрелок, трупов и «расчлененок» там и наличествует, но вся эта атрибутика имеет откровенно второстепенный характер. Держать сюжет она не в состоянии, и вообще смотрится инородным телом (скорее играя роль товарного ярлыка).
Под «триллеровской» оберткой скрывается самый настоящий «роман идей». В полном соответствии с духом времени, главенствует у Скаландиса столь модная ныне тема эзотерики, приобщения к Высшему Знанию.
«Посвящение есть процесс обретения Знания. Все Посвященные получают Знание в очень компактной, но ограниченной форме. Мгновенно узнают, что будут жить вечно, что смерть — это не смерть и что они не одиноки в мире»{12}.
В перспективе перед Посвященными открывались два пути: «одни рвались всегда вперед и вверх и называли себя Белыми Птицами, а другие призывали к покою, порядку, неизменности и стремились от века только вглубь, в глубь себя. Они назывались Черными Рыбами».
Так появились две основные конфессии Посвященных — Белые и Черные. Обе интенсивно вмешивались в земную историю. «Белые — чтобы создавать все новые и новые религии. Черные — чтобы скупать людские души и мешать движению человечества вперед. И так было всегда. Но в целом Вселенная находилась в равновесии».
Их представителей можно без труда распознать в неразлучной парочке из романа А. и Б. Стругацких «Отягощенные злом». Агасфер, Вечный Жид, Искатель и Ловец Жемчуга Человеческого — безусловно Посвященный, причем из разряда Избранных. Его напарник-оппонент имеет еще более высокую степень Посвящения. Подобно Владыке Шагору он вправе сказать о себе: «У меня много имен. Меня зовут Гончар, Кузнец, Ткач, Плотник, Гефест, Гу, Ильмаринен, Хнум, Вишвакарман, Птах, Яхве, Милунгу, Моримо, Мукуру…»{13}. Или попросту — Демиург.
Хотя маски и роли здесь поменялись местами (по классификации Посвященных Агасфер должен быть отнесен к Черной Конфессии, а Демиург, в свою бытность человеком породивший новую религию — к Белой), сохраняется полярность противостоящих друг другу стихийных сил Вселенной. Это заложено уже на уровне наиболее базовых инстинктов, регулирующих поведение любого живого существа. «Врожденной является преследуемая цель. Классификация инстинктов — это классификация генетически определенных целей каждого индивидума в популяции» 10.
Цель эволюции одна — выживание. Как показал еще Н. В. Тимофеев-Ресовский, единицей естественного отбора является не отдельный индивид, а популяция в целом. Но выживание популяции возможно только за счет выживания ее представителей. Поэтому в каждом из них сосуществуют две противоположные программы поведения: инстинкт самосохранения индивидуума (эгоистическое поведение или Е-поведение) и инстинкт сохранения собственной популяции (альтруистическое поведение или А-поведение). Комбинация Е- и А-поведения дает инстинкт половой любви и как его прямое продолжение — материнский (родительский) инстинкт (сохранение собственного потомства).
Не менее важно, что генетически закреплен и ответный инстинкт — в надежде на альтруистический инстинкт популяции — обобщенный инстинкт ребенка. Религия (вера в Спасителя) появилась на самых ранних этапах человеческой истории в значительной мере благодаря этому инстинкту, уже как взрослое повторение детского опыта. Его мифологизированным символом является идея Бога. «Взывая к Богу, мы на самом деле взываем к социуму, к заложенному Природой в генах общественному фонду А-поведения»{14}.
Если Бог — символ абсолютного альтруизма, то Люцифер (Дьявол) — символ абсолютного эгоизма. Реальному человеку присущи черты обоих типов поведения, каждый из которых жизненно необходим. Разумеется, в случае конкретного индивида может демонстрироваться мера эгоизма или альтруизма, значительно превышающая среднее значение. Тогда мы говорим о законченном эгоисте или выдающемся альтруисте, хотя ни один из них при всем желании не в состоянии явить стопроцентно чистый тип. Существует вполне очевидный порог выживания, лимитирующий степень обоих качеств.
Отсюда проистекает цикличность практически всех процессов, возникающих в социуме. Усиление любого из указанных начал нарушает равновесие и ведет к увеличению деградационных тенденций: доминирование А-поведения приводит к застою, Е-поведения — к поляризации и нестабильности. Противоположное начало в этом случае играет роль отрицательной обратной связи, своим нарастанием компенсирующее негативные последствия. Но вследствие неизбежной инерционности любого процесса происходит отклонение от точки равновесия уже в другую сторону…
Таким образом, мы получаем простейшую автоколебательную систему, главным достоинством которой является динамическая устойчивость. «И организм, и популяция — такие динамические системы. Стационарное их состояние — это процесс колебаний вокруг равновесной точки. Жизнь — это процесс. И сохрани Бог (или Люцифер побери), чтобы система остановилась в точке равновесия. Это и есть смерть. Организма, популяции, социума. И в символическом, и в прямом смысле слова»{15}.
Не составляют исключения и наши Посвященные. «Для ясности проведу аналогию: религиозные фанатики и боги — это бунтовщики, революционеры, а так называемые „слуги дьявола“ — обыкновенная служба безопасности, Вселенский КГБ»{16}. Правда, в интерпретации Скаландиса с Богом соотносится Е-поведение, тогда как за стабильность социума отвечает Люцифер (один из псевдонимов Шагора), но сути дела это не меняет. И Бог, и Люцифер здесь не имеют никакого отношения к символам Добра и Зла, являясь внеэтическими категориями. Более всего им соответствует китайский символизм Инь-Ян — высший архетип всех полярных оппозиций.
Насколько нелегко поддерживать баланс противоположных сил, показывает эволюция уже знакомой нам «Группы спасения мира». Возникнув первоначально как благотворительный фонд (приоритет А-поведения), она быстро трансформировалась в группу индивидуалистов, заботящихся лишь об удовлетворении собственных интересов.
Еще более парадоксальным образом оба типа поведения воплотились одновременно в главном герое «Года Лемминга» — функционере Михаиле Малахове. С одной стороны, он обладает врожденным «чутьем правильного пути» — личным «демонием», который безошибочно сигнализирует (внезапной головной болью) о всех угрожающих опасностях. По этой причине физическая выживаемость Малахова близка к абсолютной, ему просто невозможно причинить хоть какой-то значительный вред. С другой стороны, в роли функционера он обязан заботиться об общем благе. Но высокая степень социальной ответственности подразумевает и высокую степень личного риска: ценой ошибки, измеряемой, как правило, человеческими жизнями может оказаться собственная жизнь Малахова.
«„Демонию“ наплевать на человечество — он заботится лишь о хозяине. Функционер, чтобы выжить, должен не щадить себя в служении людям. В этом странном мире все взаимосвязано. Благо функционера есть общее благо, и никуда ты от этого не денешься, хоть тресни»{17}.
Симон Грай, по-видимому, также обладает подобным «демонием». Слишком часто у него в моменты, требующие принятия решения, болит голова… Только, в отличие от Малахова, он решительно отрицает наличие здесь какой-либо причинно-следственной связи. «Этого не может быть, — убеждал он себя. — Боль не может отвечать на мои мысли. Так не бывает»{18}. Следует учесть и широкое распространение в мире Симона хэдейкина — препарата, подавляющего головную боль.
«Между тем Бог обладает двумя абсолютными функциями: не только Спасителя — но и Создателя»{19}. Бог-Создатель — символ еще одного инстинкта. Назовем его исследовательским. Один из важнейших инстинктов с точки зрения выживания: знание окружающей среды дает неоспоримое преимущество его обладателю. Однако знаний, как правило, недостаточно, аппарат для их обработки слаб, а Природа в очередной раз демонстрирует свою непостижимость… Но ответный инстинкт в генах требует объяснимости происходящего, поэтому появление фигуры Создателя становится неизбежным. Все, что непонятно, что не вписывается в имеющиеся представления — от Него.
Обратим внимание, что функции Спасителя и Создателя практически не пересекаются. Ведь они воплощают противоположные типы поведения (исследовательский инстинкт входит в комплекс базового инстинкта самосохранения). Только на этапе появления монотеистических религий произошло «великое объединение», ставшее важнейшим рубежом в эволюции человеческого сознания. Абсолютное всемогущество здесь тождественно обретению целостности человеческой психики, и тем самым — власти над инстинктами. В историческом масштабе это произошло совсем недавно, а во всей своей полноте и вовсе доступно единицам. До сих пор сохраняет актуальность более древняя (гностическая) модель, когда в роли Создателя выступает один из богов, по определению лишенный всемогущества.
«Мир создали Демиурги. Или один Демиург, что несущественно, как станет ясно из дальнейшего… Просто Великий Скульптор, он же Демиург, создал мир, далекий от совершенства, чтобы людям тоже осталось с чем повозиться»{20}. Примечательно, что Демиурга из «Отягощенных злом» отличает «измученное, но неутолимое любопытство» — тот же исследовательский инстинкт! И в обоих произведениях Демиурги ограниченно совершенны (как и созданные ими миры).
«Стремление изменить мир в конечном счете ведет к его гибели. Во всяком случае, это один из законов, которым наделил свой мир Демиург, когда создавал его… Но люди истолковали все по-своему, то есть с точностью до наоборот: мир погибнет, если не будет меняться»{21}.
Вся история жизни может рассматриваться как не прекращающая борьба против энтропии.
Поддержание внутреннего гомеостаза — первейшая задача любого организма. Оборотной стороной становится отношение устойчивого неравновесия с физическим миром, для сохранения которого необходима постоянная работа, противостоящая давлению среды. Для ее совершения требуется энергия, высвобождаемая при разрушении каких-то других систем (гомеостатов). То есть созидательный процесс всегда оплачивается разрушением, что в принципе исключает плавный характер эволюции. Вот почему «на смену плавному движению пришла последовательность скачков: накопление критической массы — взрыв, опять накопление критической масс…»{22}.
Согласно неравенству Клаузиуса-Бриллюэна, выработка информации и полезной энергии неизбежно сопровождается ростом энтропии окружающей среды, причем деградационные процессы в ней не могут быть компенсированы с использованием тех же самых источников полезной энергии и информации.
«И уже природа обнаруживает контуры того порочного круга, который в полной мере реализовался на социальной стадии: кризис неравновесия преодолевается системой за счет повышения уровня неравновесия. Ведь суть конструктивного ответа в том, что внутренняя стабилизация достигалась очередным усложнением организации, а в результате биосфера последовательно удалялась от наиболее вероятного состояния с физической средой, отношения между ними становились все более напряженными и чреватыми будущими кризисами»{23}.
В полной мере это относится к одному из самых сложных биологических объектов — человеческому мозгу, «гомеостату второго рода».
Внутренний конфликт — основная движущая сила человеческого поведения. Сейчас психология вплотную подошла к идее, что конфликт есть всегда, но становится явным лишь в тех случаях, когда психологической защиты недостаточно. Поэтому правильнее говорить не о «конфликте», а о проявлениях здоровой полярности человека, переживание которой, несмотря на всю дискомфортность процесса, ведет человека к большей цельности.
Этот процесс, обычный и универсальный для всех людей, сопровождает любое нормальное развитие, не говоря уже о личной эволюции сознания. На архетипичном уровне он воплощается опытом «смерть — воскресение» («новое рождение»).
В масштабе человечества извечным источником розни между отдельными человеческими сообществами являются этнические фобии. «Ведь если вдуматься, любая религиозная, кастовая, клановая, профессиональная и даже придуманная Марксом классовая нетерпимость — это лишь другая сторона, следствие или уродливое отображение нетерпимости этнической»{24}.
Попытка сгладить этот конфликт (подавить этническую нетерпимость в глобальном масштабе) в «Заговоре Посвященных» привела к неожиданному результату. Наряду с макроинтеграцией, когда все страны объединились в две супердержавы[3], возникло «неожиданно острое противостояние двух половинок Ойкумены». Исчез прежний объект для ненависти, но не сама ненависть в душах людей. Слишком прочны ее корни: «какая-то гадость, лежащая на генетическом уровне. Или еще глубже».
Глава 3
Инверсия
Когда-то темный и косматый зверь,
Сойдя с ума, очнулся человеком, —
Опаснейшим и злейшим из зверей…
Все, что имеет начало, имеет и свой конец. Это утверждение справедливо и для человеческой цивилизации. Но прежде чем говорить о завершении, следует выяснить природу ее возникновения, что напрямую связано с появлением самого вида Homo sapiens.
У животного вся необходимая для нормального существования информация заключена в генах. Врожденные программы жизнедеятельности требуют лишь незначительной коррекции посредством обучения. В случае же человека включение природных механизмов вообще не происходит в «автоматическом» режиме. Не пройдя курса социализации, ребенок заведомо нежизнеспособен.
Приходиться констатировать, что «человек наследует биологические потребности, но не наследует информации о том, как их удовлетворить, — инстинктов способа деятельности, образа жизни. Эта самоочевидная истина и дает нам ключ к тайне происхождения человека. Приматы — не венец эволюции. Прачеловек — это очень пластичное, слабо специализированное, т. е. как и другие приматы относительно низко стоящее на лесенке биологической эволюции, существо, в отличие от других обезьян утратившее достаточно надежную коммуникацию с природной средой и себе подобными: инстинктивную видовую программу жизнедеятельности»{25}.
Подобная утрата (или резкое ослабление) стала причиной первоначального отчуждения — исключения прачеловека из природной целостности. Библейское «изгнание из рая»: трагедия вида, внезапно обретшего свободу от любых видовых запретов, но не имеющего позитивной программы существования.
Ф. Ницше был прав: прачеловек — действительно «больное животное». Компенсировать свою ущербность он мог единственным способом — за счет подражания «нормальным» животным, заимствуя у них необходимые для выживания программы. Соответствующие животные виды оказывались будущими тотемами: «образами, но существующими не идеально, в голове, а вовне, реально и объективно»{26}. Как паразит использует чужой организм, так прачеловек использовал чужие программы, носителем которых для него отныне являлся
Едва не состоявшаяся катастрофа, «частичный регресс» в эволюции одной из биологических линий, на деле оказался источником принципиально новых приспособительных реакций. Но могло ли быть иначе? Одно только усложнение путем чисто количественных накоплений не способно дать переход в новое качество. Всегда необходим какой-то скачок, разрыв непрерывности в цепи эволюции. Его может дать только инверсия.
Профессор Б. Ф. Поршнев одним из первых использовал этот подход для объяснения загадки антропогенеза: «Последовательный историзм ведет к выводу, что в начале нашей истории все в человеческой натуре было наоборот, чем сейчас (если отвлечься от того, что и сейчас мы еще влачим немало наследства древности): ход истории представлял собой перевертывание исходного состояния. А этому последнему предшествовала и к нему привела другая инверсия: „перевертывание“ животной натуры в такую, с какой люди начали свою историю. Следовательно, история вполне подпадает под формулу Фейербаха „выворачивание вывернутого“»{27}.
Нашим предком было животное-паразит, лишенное своей экологической ниши и поэтому вынужденное довольствоваться чужой, вступая в симбиоз с ее хозяином. Чаще всего ими становились хищники (в те времена как раз переживающие период расцвета), в биоценозе которых троглодитиды занимали роль падальщиков и некрофагов. Для добывания костного и головного мозга им приходилось прибегать к подручным инструментам — «орудиям труда», столь долго вводивших палеоантропологов в заблуждение. Хотя неизменность примитивной технологии обработки каменных обломков на протяжении миллионов лет уже одним этим фактом должна поставить жирную точку на «трудовой» гипотезе антропогенеза…
Гораздо более важным фактором был информационный паразитизм, — рабская зависимость от поведенченских программ хозяина-кормильца, — который достигался посредством доминирования подражательного инстинкта, подавляющего и блокирующего остальные. Поскольку план отношений прачеловек также заимствовал у животных, предчеловеческое стадо по своей природе являлось бесструктурным и хаосоподобным образованием. В свою очередь, способность последовать, не раздумывая, импульсу коллективной воли, рождало совершенно уникальное образование — Пратолпу{28}.
Особенно ярко это проявлялось в минуты опасности. В нарастающем темпе происходила унификация жестов и выкриков, устанавливался единый ритм действий. Каждый индивид превращался в автомат, повторяющий движение Пратолпы. Одновременно нарастало эмоциональное возбуждение до той пороговой отметки, когда индивидуальные сознания окончательно сливались в пароксизме экстаза…
Фактически это была огромная Сверхличность, действующая и чувствующая как один индивид. По скорости реакций и мощи Пратолпы с ней не могло сравняться ни одно живое существо. Когда же опасность миновала, она вновь распадалась на отдельных членов с зачаточным самосознанием. Любая современная толпа до сих пор, пусть в значительно ослабленной форме, воспроизводит это рудиментарное ощущение первобытной свободы от всех социальных связей и запретов.
«Даже толпа умников — все равно единый бестолковый организм с животными инстинктами»{29}. Явными признаками Пратолпы обладают стаи адаптантов в «Мягкой посадке».
Чем глубже мы погружаемся в прошлое, тем сильнее проявляется подчиненность людей коллективному сознанию. На самой ранней из зафиксированных стадий развития общества инстинкты вообще были полностью вытеснены внешними нормативными регуляторами. У подобных племен этнографы всегда отмечали крайний, какой-то «антибиологический» альтруизм. Готовность пожертвовать индивидуальными потребностями ради интересов племени, иногда просто по требованию ритуала (вплоть до ритуальных самоубийств): абсолютное торжество А-поведения.
«Жизнь по чужому плану порождала множество запретов, ограничений, совершенно бессмысленных для человека как природного существа, не имеющего никаких биологических оснований. Таковы, например, половые табу, синхронизировавшие, как можно предположить, брачные отношения в сообществе с течками и брачными играми у тотема»{30}. Но табу не распространялись на членов других тотемов, что послужило одной из причин возникновения экзогамии — способе обхода запрета. В свою очередь, практика экзогамии в значительной степени повлияла на биологию вида, «расшатав» его изнутри. «Опасность вырождения — всего вероятней — следствие, а не причина инцестных табу. Она появилась из-за того, что в результате инцестных табу человек сохранял и накапливал рецессивные признаки, становясь биологически неустойчивым существом»{31}. Селекционерам хорошо известен этот эффект: элитные породы растений и животных особенно подвержены опасности вырождения.
Не здесь ли причина исчезновения, одного за другим, десятков видов гоминид, не объяснимого никакими природными катаклизмами? В условиях противоестественного отбора не всегда помогали даже исключительные адаптивные возможности. К тому же «вывернутость» животной природы открыла дорогу аномалиям, не имеющим аналогов в животном мире (по крайней мере, среди высших млекопитающих). Например, современная антропология все больше склоняется к тому, что каннибализм являлся непременным атрибутом практически всех прачеловеческих сообществ.
Симбиоз с животным-тотемом был для прачеловека не только спасительным с точки зрения выживания, но одновременно крайне тягостным и мучительным в плане повседневного существования. Жизнь по искусственному шаблону требовала подавления собственных инстинктов (которые, пусть в ослабленном виде, но все же сохранились), что порождало сильнейшее напряжение психических структур. Иными словами, наши предки пребывали в состоянии хронического психоэмоционального стресса. С целью блокирования автоматических реакций возникали особые тормозные императивы, переносящие внешнюю активность на нейтральный объект. Подобное демонстративно неестественное поведение (неадекватные рефлексы) послужило основным материалом для появления знаковой системы — языка.
«Психология человека — это физиология нервной деятельности на уровне существования второй сигнальной системы»{32}.
Более того, взаимосвязь психологии и физиологии обнаруживает вполне материальную подоплеку невероятно быстрого формирования генотипа Homo sapiens. В этом отношении крайне любопытна гипотеза академика Д. К. Беляева. «Совершить подобное чудо, по мнению академика, может лишь действие механизма гормональной, нейроэндокринной регуляции функциональной активности генов. Фактором, включающим этот механизм, является психоэмоциональный стресс»{33}.
Извечная мука селекционеров — сцепленность признаков — резко снижает число необходимых мутаций, поскольку за целый набор изменений отвечает гиперфункция одного типа клеток. То есть опять же болезнь — аномальное действие нейроэндокринной системы. Впрочем, на сходство микроцефалов с троглодитидами обратили внимание еще в прошлом веке. Еще поразительнее внешнее сходство больных акромегалией (гормональное заболевание, обусловленное развитием опухоли гипофиза) с реконструированным обликом неандертальцев.
Минус на минус дает плюс: источник стресса и критерий отбора порождаемых им генетических аномалий взаимосвязаны необходимостью существования по чужому «образу и подобию». Но по мере развития коры больших полушарий (морфологической базы компенсирующей стрессы второй сигнальной системы) дестабилизирующая роль гормонов неуклонно снижалась. Человеческий вид обретал некое подобие призрачной автономности от природной среды, что в итоге обернулось невозможностью существовать вне условий искусственных (то есть противоестественных для любого из животных).
Потребность преодолеть отчуждение, нарушенное единство с природой — одна из важнейших для ущербного существа. Заменой утраченной инстинктивной связи стала особая форма деятельности, «поиск образа», породившая такой феномен, как творчество. Подобное «возвращение» на самом деле означало еще большее удаление, завершившееся созданием «второй природы» — культуры. Этот импульс никогда не ослабевал: на протяжении всей человеческой истории за право на творчество (создание собственных образов) люди готовы были жертвовать самым необходимым. Ведь в моменты творческого подъема человек преодолевает ощущение отъединенности, переживая ни с чем не сравнимое чувство гармонии с миром. Не случайно пещерная живопись первых кроманьонцев даже по сегодняшним меркам считается гениальным произведением искусства.
Но преодолеть «первородный грех» отчуждения можно было и другим путем. Стрессовое состояние, вызванное необходимостью подчиняться системе искусственных регуляторов, разряжалось в невротической реакции разрушения. Во вспышке безумия человек крушил все вокруг (предметы материальной культуры, как и культура вообще, бессознательно воспринимались им в этот момент в качестве источника отчуждения), переступал самые страшные табу и получал величайшее наслаждение — «потерянный рай» животной естественности.
Гениальность и безумие всегда шли рука об руку[4]. Стремление к разрушению — изнанка творческого вдохновения, преступный путь в «рай». Исток же обоих состояний, их первоначальный движущий импульс порождается одной общей — первой человеческой — потребностью. Примером этой амбивалентности служит эффект катарсиса (очищение трагедией), одновременно задействующий противоположные регистры на шкале чувств. Впечатляющее свидетельство того, что уже в самых началах человеческой природы присутствует какая-то неразрешимость, неизменный источник трагедии, которую безуспешно пытается преодолеть культура…
Золотой век человечества всегда будет в прошлом: развитие цивилизации не приближает, а лишь воспроизводит на все более высоком уровне антиномию отчуждения-освобождения, извечный дуализм человеческой природы (скрытый за множеством масок греховности-святости, преступления-подвига, зла-добра и т. п.). Поэтому коллективное бессознательное хранит не только память об утраченном блаженстве, но и неимоверный ужас «вывернутого» состояния.
Именно подобное мрачное наследие вдохновляло гениальные интуиции Г. Ф. Лавкрафта, запечатлевшего шок современного человека от столкновения с чем-то совершенно запредельным. Он просто был заворожен темами вырождения, дегенерации, каннибализма… Вновь и вновь на страницах его произведений возникают монстры — странные и страшные существа, «которые передвигались на двух ногах, но при этом не были людьми». «Жуткая доисторическая традиция», вездесущий и всемогущий «Дух Зверя» у него пугающе реальны. Лавкрафт словно ощущал всю безмерную хрупкость нынешнего человеческого состояния, за эфемерной оболочкой которого дышит бездна — пропасть в миллионы лет, скрывающая изначальное безумие.
И что особенно примечательно, практически все его произведения либо основаны на сновидениях, которые у Лавкрафта с детства отличались исключительной яркостью, либо включают в себя их образы. Остается добавить сильное чувство ностальгии — часто возникающее ощущение, что он находится не в своем времени. Лавкрафт был буквально очарован прошлым, отдавая особенное предпочтение Англии восемнадцатого века. По сравнению с наступающей эпохой всеобщей механизации она олицетворяла в его глазах настоящий пасторальный Золотой век.
Глава 4
Агрессия
…ибо человеческое существо одинаково способно на людоедство и на критику чистого разума.
Есть глубокий символизм в том, что из всех безусловных рефлексов у человека в коматозном состоянии последним угасает агрессивно-оборонительный рефлекс. Впрочем, человечество всегда привлекал феномен агрессивности, обуздание которой уже в архаичном обществе считалось одной из самых сложных проблем. И до сих пор эта проблема не имеет удовлетворительного решения, несмотря на огромное количество разнообразных методик и рекомендаций.
Исследователи социальной психологии давно пришла к выводу, что склонность к агрессивному поведению досталась нам в наследство от наших животных предков. С точки зрения общей тенденции эволюции (повышение уровня неравновесия) это является закономерной платой за интеллектуальный потенциал. Усложнение условий существования требовало соответствующих моделей поведения: выживание в нестабильной системе, как правило — весьма нетривиальная задача. Имеется вполне определенная зависимость между сложностью организации (то есть оперированием более емкими информационными моделями) и эффективностью использования энергии, что предполагает ее добывание и защиту от притязаний извне.
По известному выражению А. Сент-Дьерди, мозг — такой же орган выживания, как когти или клыки. И чем выше располагается вид на «лестнице агрессии», тем более развитый интеллект ему необходим для поддержания гомеостаза со средой. Таким образом, «интеллект по одной из своих первичных функций — инструмент агрессии. Но вместе с тем — инструмент экономии агрессии, поскольку он обеспечивал достижение целей активности меньшими энергетическими затратами»{34}.
Интеллектуальные способности и уровень агрессивности хотя и связаны между собой, но зависимость эта носит нелинейный характер. В дикой природе наиболее развитый интеллект демонстрируют не «профессиональные» хищники, а неспециализированные виды (дельфин, обезьяна, ворона), которые не имеют жесткой фиксации в экологических нишах.
Как мы знаем, в эволюции гоминид очередной кризис неравновесия практически разрушил природные регуляторы вида. На новом витке эволюционной спирали поднялась во весь рост проблема формирование искусственной — «культурной» — среды обитания. Вышедшую из-под контроля инстинктов агрессивность (подстегиваемую постоянно действующими стресс-факторами) можно было уравновесить только железной уздой внешнего принуждения. В этом отношении наш предок более всего напоминал жутковатого уродца из уэллсовского «Острова доктора Моро». Уже не животное, но еще не человек — переходное существо, мучительно балансирующее между звериным естеством и огромным количеством табу, полностью регламентирующих его жизнь. «Не охотиться за другими людьми — это Закон. Разве мы не люди?»
Внутренняя солидарность предчеловеческой стаи достигалась переносом агрессии на представителей других сообществ. Причем в первую очередь — на себе подобных. Оценивая чужака, мы бессознательно «примеряем» его образ на себя (остаточное влияние популяциоцентрического инстинкта). Априорная негативная установка в случае близости обоих образов — собственного «Я» и чужака — ведет к внутреннему конфликту. Надо ли напоминать, насколько людям свойственно проецировать внутренние проблемы вовне? Самые жестокие войны — гражданские…
Доминирование А-поведения внутри стаи уравновешивалось Е-поведением в междустайных отношениях. Геноцид, дополненный каннибализмом, в прачеловеческой истории был скорее нормой, чем исключением. Самый характерный тому пример — полное истребление неандертальцев нашими предками кроманьонцами. Ни один из этих из видов, как сейчас установлено, не имел бесспорного преимущества, что сделало конкурентную борьбу особенно жестокой.
Поделиться книгой: