Жизни, не похожие на мою

Эммануэль Каррер

Жизни, не похожие на мою

~~~

Я помню, что в ночь перед приходом волны мы с Элен разговаривали о расставании. Особых проблем не предвиделось: мы не вели совместного хозяйства, не имели общих детей, мы могли даже остаться друзьями. Тем не менее, настроение было гадким. Ведь мы помнили совсем другую ночь, уже после нашей встречи, когда то и дело повторяли, что, наконец-то, нашли друг друга, проживем вместе всю оставшуюся жизнь, вместе постареем, даже заведем ребенка — девочку. Позже у нас появилась девочка, в то время мы по-прежнему надеялись прожить вместе до конца жизни, и нам нравилось думать, будто мы с самого начала все понимали. Но все пошло наперекосяк с первых же дней этого тяжелого, сумбурного года. Все, что казалось нам непоколебимым и надежным осенью 2003 года, когда мы были ослеплены любовью, все, что казалось нам надежным, — во всяком случае, желаемым, — спустя пять лет, уже не представлялось ни надежным, ни желаемым в рождественскую ночь 2004 года в нашем бунгало отеля «Эва Ланка». Напротив, мы были уверены, что это наш последний совместный отпуск и, несмотря на все усилия, он явно не удался. Лежа бок о бок, мы не осмеливались заговорить о прошлом, о том обещании, в которое мы оба верили с таким пылом и которому, по всей видимости, не суждено сбыться. Между нами не было враждебности, мы лишь наблюдали — с сожалением, — как отдаляемся друг от друга. Я снова и снова анализировал свою неспособность любить, тем более вопиющую, что Элен была достойна любви. В голову пришла мысль, что мне придется стареть в одиночестве. Элен же думала о другом — о своей сестре Жюльетт: перед нашим отъездом ее госпитализировали с диагнозом эмболия легочной артерии. Она боялась, что это заболевание очень серьезное, и сестра может умереть. Я доказывал, что ее страхи ничем не обоснованы, но вскоре они настолько завладели мыслями Элен, что я начал злиться. Еще бы, ведь в них не оставалось места для меня! Она вышла покурить на террасу бунгало. Я ждал ее, лежа в постели, и думал: если она быстро вернется, если мы займемся любовью, то тогда, возможно, не расстанемся и, возможно, будем стареть вместе. Но Элен не вернулась, она в одиночестве стояла на террасе и смотрела, как понемногу светлеет небо, слушала предутренний щебет птиц, и я заснул, одинокий и грустный, убежденный, что моя жизнь становится все хуже и хуже.

Накануне мы всей компанией — Элен и ее сын, я и мой сын — записались на курсы по подводному плаванию в маленьком клубе в соседней деревне. Однако после предыдущего урока у Жана-Батиста разболелось ухо, и он не захотел нырять снова; что до нас с Элен, то после практически бессонной ночи, мы решили отменить занятия. Родриго, единственный, кому хотелось на море, не скрывал своего разочарования. «Купайся в бассейне», — говорила Элен. Однако бассейн ему уже надоел. Родриго хотел, чтобы кто-нибудь проводил его на пляж, расположенный ниже отеля, и куда его одного не пускали из-за опасных прибрежных течений. Но желающих составить ему компанию не нашлось: тащиться вниз не захотели ни его мать, ни я, ни Жан-Батист, который предпочел морю чтение в прохладе бунгало. Сыну исполнилось тринадцать лет, и я едва не силком вытянул его в экзотическую поездку в компании с малознакомой женщиной и мальчиком, еще более юным, чем он сам. Потому-то Жан-Батист с самого начала отчаянно скучал и не переставал нам это демонстрировать, сидя в своем уголке. Когда его поведение меня доставало, я спрашивал, неужели ему не нравится на Шри-Ланке, на что он угрюмо отвечал, что да, нравится, только тут очень жарко, и лучше всего он чувствует себя здесь, в бунгало, где может спокойно почитать или поиграть в «Game Воу». Жан-Батист был типичным ребенком предподросткового возраста, и я, типичный отец такого ребенка, ловил себя на том, что чуть ли не слово в слово делаю ему замечания, которыми в детстве изводили меня собственные родители: тебе следовало бы пойти погулять, проявить любопытство, напрасно мы повезли тебя на край света… Дохлый номер. Он забился в свою берлогу, а одинокий Родриго принялся приставать к матери, пытавшейся вздремнуть в шезлонге на краю огромного бассейна с морской водой, где каждое утро по два часа кряду плавала пожилая, но на удивление атлетически сложенная немка, похожая на Лени Рифеншталь[1]. Не переставая горевать по поводу моей неспособности любить, я потащился к аюрведистам, как мы называли группу швейцарцев немецкого происхождения, занимавших несколько удаленных бунгало и посещавших курсы йоги и традиционного индийского массажа. Когда у них не было плановых занятий с гуру, мне случалось разучить с ними несколько поз. Попрактиковавшись, я вернулся к бассейну. Там обслуживающий персонал закончил убирать посуду после завтрака и начал накрывать столы к обеду. Значит, вскоре встанет набивший оскомину вопрос — чем заняться после обеда? За три дня после приезда мы посетили храм в лесу, покормили маленьких обезьянок, посмотрели на статуи спящих будд и, проигнорировав более масштабные экскурсии, завершили местную культурную программу. В противном случае нам пришлось бы пополнить ряды туристов, днями болтавшихся по рыбацкой деревне и восторгавшихся повседневными делами местных жителей, рынком, искусством чинить порванные сети и прочими общественными ритуалами. Я не принадлежал к числу зевак и упрекал себя в этом, а еще в том, что не передал своим сыновьям чувства здорового любопытства, той остроты взгляда, которая восхищала меня, к примеру, у Николя Бувье[2]. Я захватил с собой его «Рыбу-скорпион», где этот писатель-путешественник рассказывает, как целый год прожил в Галле, большом укрепленном городке, расположенном на южном берегу острова, километрах в тридцати от того места, где мы сейчас находились. Это совсем не то, что его знаменитое произведение «Знание света», преисполненное восхищением жизнью и ее прославлением. «Рыба-скорпион» — книга о реальном экономическом крахе, развале и нищете. Цейлон предстает в ней как колдовство в самом темном, опасном смысле слова, не имеющем ничего общего с яркими туристическими буклетами для невозмутимых путешественников и молодоженов. Бувье едва не потерял здесь рассудок, а наш отпуск, который можно было рассматривать, как свадебное путешествие или экзамен на возможное объединение в семью, полетел ко всем чертям. Вяло так полетел, без трагических криков и ссор. Я почувствовал, что пора возвращаться домой, и чем скорее, тем лучше. Пересекая холл с просветами, засаженными бугенвилиями, я столкнулся с раздраженным постояльцем отеля: он нервничал из-за того, что не мог отправить факс — не было электричества. В администраторской ему сказали, что в деревне произошла какая-то авария, вызвавшая перебои с подачей электроэнергии, но он не совсем понял, о чем идет речь, и лишь надеялся, что неисправность быстро устранят, потому что ему нужно отправить очень важный факс. Я вернулся к Элен, она уже не спала и сказала, что происходит что-то странное.

Мое внимание привлекла небольшая группа клиентов и служащих отеля, сбившихся в плотную кучку на террасе в дальнем конце парка, откуда открывался бесподобный вид на раскинувшийся внизу океан. На первый взгляд, ничего необычного не происходило. Все выглядело, как всегда. А потом возникало чувство, будто с ваших глаз убрали пелену. Кромка воды находилась почему-то очень далеко. Обычно ширина пляжа между ней и подножием прибрежных скал не превышала метров двадцати. Теперь же пляж уходил вдаль, насколько хватало взгляда — серый, ровный, маслянисто поблескивающий в свете подернутого дымкой солнца. Это напоминало Мон-Сен-Мишель[3] во время отлива. В глаза бросалось также, что весь пляж был усеян разными предметами, размеры которых сначала не поддавались оценке. Вон та кривая коряга-это отломанная ветка или целое дерево? Очень большое дерево? А эта разбитая лодка, да лодка ли это вообще? Определенно это судно, да, рыболовное судно, выброшенное на берег и расколотое, словно скорлупа кокоса. С берега не доносилось ни малейшего звука, ветви пальм безвольно обвисли в полном штиле. Я не помню первых слов, прозвучавших в кучке людей, к которым мы присоединились, но потом кто-то тихо произнес: «В деревне погибли двести школьников».

Наш отель был построен на скале, возвышавшейся над океаном, и утопал в буйной зелени окружающего парка. Чтобы выйти на прибрежную дорогу, нужно было пройти через ворота с охранником, а затем спуститься по бетонированному пандусу. Внизу в ожидании клиентов обычно парковались тук-туки — мопеды с тентами, оборудованные сиденьем на двоих, а если потесниться, то и на троих пассажиров. Тук-туками пользовались для езды на небольшие расстояния: до двух километров, если же нужно было ехать дальше, к услугам желающих имелись настоящие такси. Сегодня тук-туков не было. Мы с Элен спустились к дороге в надежде, что нам удастся разобраться в происходящем. Ситуация казалась серьезной, но кроме слуха о гибели двухсот детей в деревенской школе и возражения, что дети не могли в это время там находиться по причине празднования Пойя, буддийского нового года, никто в отеле толком ничего не знал. Ни тук-туков, ни прохожих мы не увидели. Обычно на дороге всегда было оживленно: группками по двое или трое проходили женщины с товарами, пробегали школьники в белых, безупречно отутюженных рубашках. Все улыбались и охотно вступали в беседу. Пока мы огибали холм, за которым скрывался океан, дорога выглядела нормально, но как только холм остался позади, перед нами открылось поразительное зрелище: с одной стороны все осталось на своих местах — деревья, цветы, низенькие ограды, маленькие лавочки ремесленников, зато с другой стороны все было разрушено и погребено под слоем черной грязи, словно под потоком лавы. Спустя несколько минут ходьбы мы встретили высокого светловолосого мужчину в изодранных, перепачканных грязью шортах и рубашке, с потеками засохшей крови на лице. Некоторое время он растерянно смотрел на нас, потом заговорил и, как ни странно, прежде всего, сообщил, что он голландец, и лишь потом добавил, что его жена ранена. Ее приютили у себя крестьяне, а он побежал за помощью в наш отель. Мужчина рассказал также о гигантской волне, обрушившейся на берег и унесшей в океан дома и людей. Он был потрясен, а сам факт, что он остался жив, его скорее изумлял, чем радовал. Элен предложила проводить его до отеля: телефонную связь, вероятно, скоро восстановят, а среди клиентов отеля, возможно, кто-нибудь окажется врачом. Я же хотел пройти немного дальше и сказал, что присоединюсь к ним чуть позже. Через три километра показался въезд в деревню, где царила атмосфера тревоги и смятения. Люди сбивались в кучки, тут же разбегались кто куда, машины с тентами лавировали между домов, со всех сторон слышались крики, стоны и плач. Я пошел было по улице, спускавшейся к пляжу, но путь преградил полицейский. Я спросил у него, что же произошло на самом деле, и он ответил: «The sea, the water, big water». Правда ли, что есть жертвы? «Yes, many people dead, very dangerous. You stay in hotel? Which hotel? Eva Lanka? Good, good, Eva Lanka, go back there, it is safe. Here, very dangerous»[4]. Опасность вроде бы миновала, но я прислушался к совету полицейского.

Элен жутко сердилась на меня, потому что я ушел, оставив ее с детьми, тогда как именно ей следовало заниматься поиском новостей — это ее профессия. Пока меня не было, ей звонили из LCI, информационного агентства, которое она представляет в прессе. В Европе была ночь, поэтому другим клиентам отеля еще не трезвонили всполошенные домочадцы и друзья, но дежурные журналисты уже знали, что в юго-восточной Азии произошла страшная катастрофа, а вовсе не наводнение локального масштаба, как я поначалу думал. Зная, что Элен находится в тех краях, они рассчитывали получить информацию из первых рук, а ей, по сути, нечего было им сообщить. Что я могу рассказать? Что я видел там, в Тангалле? И мне пришлось признать: не так уж много. Элен пожала плечами. Я счел за лучшее убраться в наше бунгало. После возвращения из деревни я испытывал нешуточное волнение: посреди вялого, томительного отпуска внезапно произошло нечто из ряда вон выходящее. Теперь я был раздосадован нашей размолвкой и осознанием того, что оказался не на высоте в сложившейся ситуации. Недовольный самим собой, я уткнулся в «Рыбу-скорпион». Между двумя описаниями насекомых мое внимание привлекла фраза: «Этим утром мне хотелось, чтобы чужая рука закрыла мне веки. Но я был один, и потому закрою их сам».

Взволнованный Жан-Батист прибежал ко мне в бунгало. Только что в отеле появилась супружеская пара из Франции, мы познакомились с ними два дня назад. Их дочь погибла. Чтобы справиться с потрясением, сыну понадобилась моя поддержка. Шагая с ним по дорожке, что вела к главному корпусу отеля, я вспоминал нашу встречу в одном из ресторанчиков на пляже, куда сегодня меня не пустил полицейский. Они сидели за соседним столиком. Им было около тридцати, ему чуть больше, ей чуть меньше. Оба красивые, веселые, дружелюбные, влюбленные друг в друга и в свою четырехлетнюю дочурку. Девочка подошла к нам, чтобы поиграть с Родриго, и тогда между нами завязался разговор. В отличие от нас, они превосходно знали страну и жили не в отеле, а в небольшом доме, расположенном на пляже в двух сотнях метров от ресторанчика. Этот дом отец молодой женщины арендовал на целый год. Супруги принадлежали к тому типу людей, которых приятно встретить за рубежом, и мы расстались, рассчитывая повидаться в ближайшее время. Договариваться о встрече не было необходимости: мы обязательно столкнулись бы в деревне или на пляже.

Я нашел их в баре в компании с Элен и незнакомым пожилым мужчиной. Седой кучерявой шевелюрой и длинным птичьим носом он напоминал Пьера Ришара. Прошлый раз мы не познакомились, и теперь Элен представила нас. Жером. Дельфина. Филипп. Филипп оказался отцом Дельфины, именно он арендовал домик на пляже. Погибшую девочку звали Джульетта. Элен произнесла это бесцветным голосом, а Жером лишь кивнул головой, мол, все верно. На безжизненных лицах супругов застыли боль и отчаяние. Я спросил: «Вы уверены, что она мертва?» Жером ответил, что да, они приехали сюда из деревенской больницы, куда ходили на опознание тела. Дельфина молча смотрела перед собой, и я не был уверен, что она нас видит.

Мы сидели всемером — их трое и нас четверо — в креслах и на банкетках из тикового дерева с яркими цветными подушками. Перед нами на низком столике стояли фруктовый сок и чай. Подошедший официант спросил, не желаем ли мы чего-нибудь. Жан-Батист и я машинально сделали заказ, и снова воцарилась тягостная тишина. В конце концов, ее нарушил Филипп: он заговорил совершенно неожиданно, ни к кому конкретно не обращаясь. Его высокий, прерывистый голос напоминал звуки какого-то разлаженного механизма. За последующие несколько часов он повторил свой рассказ несколько раз, причем почти слово в слово.

Утром, сразу же после завтрака Жером и Дельфина отправились на рынок, а его оставили дома присматривать за Джульеттой и Осанди, дочкой хозяина гостевого домика. Сидя в плетеном кресле на террасе бунгало, он читал местную газету, время от времени поглядывая на девочек, игравших у самой кромки воды. Они со смехом прыгали в небольшие ласковые волны. Джульетта говорила по-французски, Осанди — по-ланкийски, но подружки очень хорошо понимали друг друга. Вороны с пронзительным карканьем скандалили из-за крошек, оставшиеся после завтрака. Все было спокойно, день обещал быть замечательным. Филипп подумал, что после обеда пойдет, возможно, на рыбалку с Жеромом. В какой-то момент он вдруг обратил внимание, что куда-то подевались крикливые вороны, а многоголосье птичьих трелей уступило место мертвой тишине. Тогда-то и появилась волна. Мгновением раньше на море царил полный штиль, а мгновением позже вздыбилась стена воды высотой с небоскреб и стремительно понеслась на него. Как вспышка молнии, мелькнула мысль, что сейчас он умрет и совсем ничего не почувствует. Вода поглотила его и бесконечно долго крутила в бездонном чреве волны, а потом вынесла на ее гребень. Подобно серфингисту, он мчался над домами, деревьями, дорогой. А потом волна понеслась в обратном направлении, унося его в сторону открытого моря. Он видел, как стремительно приближаются развороченные стены домов, о которые его просто размажет, и инстинктивно уцепился за кокосовую пальму, но не удержался, ухватился за другую. Он и ее отпустил бы, если б не налетел на что-то твердое — кажется, это была часть забора, и она прижала его к стволу дерева. Мимо него с головокружительной скоростью проносились предметы мебели, животные, люди, деревянные балки, бетонные блоки. Он зажмурился изо всех сил, ожидая, что огромные обломки вот-вот его разотрут, как гигантские жернова, и не открывал глаз до тех пор, пока не стих чудовищный рев бешеного потока и не послышались другие звуки — крики раненых мужчин и женщин, взывавших о помощи. Он понял, что конец света не наступил, он все еще жив, а настоящий кошмар только начинается.

По стволу пальмы Филипп сполз до поверхности воды, совершенно черной и непрозрачной. Течение было все еще сильным, но уже не сбивало с ног. Перед ним проплыл труп женщины: голова в воде, руки раскинуты в стороны. В развалинах перекрикивались выжившие, стонали раненые. Филипп колебался, не зная, куда ему идти: на пляж или в деревню? Джульетта и Осанди погибли, в этом он нисколько не сомневался. Теперь нужно было найти Жерома и Дельфину, чтобы рассказать им о случившемся. Отныне в этом заключалась главная цель его жизни. Филипп брел по грудь в черной жиже, лицо его заливала кровь, но он не соображал, где рана. Он предпочел бы остаться здесь в ожидании спасателей, однако заставил себя идти. Земля под босыми ногами была неровной и податливой, густо усеянной осколками стекла и другими невидимыми под водой острыми предметами, об которые он страшно боялся пораниться. Шел он медленно, осторожно ощупывая перед собой землю, и ставил ногу только тогда, когда был уверен, что не наступит на ржавый гвоздь или осколок битой бутылки.

До дома оставалось не более сотни метров, но местность изменилась до неузнаваемости: не осталось ни одной целой стены, ни одного дерева. Иногда Филипп замечал знакомые лица соседей: заляпанные черной грязью, окровавленные, с округлившимися от ужаса глазами они тоже искали своих родных и близких. Шум уходящей воды постепенно стихал, зато все громче слышались крики, плач и стоны. Вскоре Филипп выбрался на дорогу и, пройдя немного в гору, вышел на место, где волна остановилась. Эта четко обозначенная граница выглядела странно: с одной стороны — полный хаос, с другой — нормальный, нетронутый мир с аккуратными домиками из розового или бледно-зеленого кирпича; дорожками, посыпанными красным латеритом; лавочками ремесленников; мопедами; нарядно одетыми, занятыми своими делами людьми, которые только теперь начали осознавать, что произошло нечто страшное, но что именно, они не знали. Зомби, как две капли воды похожие на Филиппа, ступали на землю живых и бессвязно бормотали про какую-то «волну», и это слово разлеталось по деревне, как слово «самолет» по Манхэттену 11 сентября 2001 год.

Волны паники несли людей в двух направлениях: к морю — посмотреть, что там произошло и помочь тем, кто нуждался в помощи; и от моря — как можно дальше, чтобы найти убежище на случай повторения катастрофы. Проталкиваясь сквозь кричащую толпу, Филипп по главной улице добрался до рынка, где в это время обычно собиралось больше всего народу. Он приготовился к долгим поискам, но почти сразу увидел Дельфину и Жерома под часовой башней. Слухи о катастрофе докатились и до них, но были такими невнятными и путаными, что тогда Жером был склонен верить, будто свихнувшийся стрелок открыл огонь по толпе где-то в Тангалле. Филипп шел к ним и знал: это последние секунды их счастья. Наконец, они увидели его — грязного, окровавленного, с искаженным горем лицом. На этом месте рассказ Филиппа обрывался. Он словно терял дар речи. Губы его шевелились, но он никак не мог выдавить из себя тех трех слов, которые ему пришлось произнести в тот момент.

Дельфина закричала, Жером молчал, словно онемел. Он обнял жену и изо всех сил прижал к себе, пока она исходила криком. В этот момент он решил для себя: если я ничего не могу сделать для моей девочки, то хотя бы спасу жену. Я не присутствовал при этой сцене, лишь пересказываю ее со слов Филиппа, но все остальное происходило на моих глазах. Жером не стал тешить себя несбыточными надеждами. Филипп был не только его тестем, но и другом, он полностью доверял ему и сразу же понял: если Филипп произнес три роковых слова, какими бы ни были его шок и растерянность, значит, это правда. Дельфина же считала, что отец ошибался. Раз ему удалось спастись, то Джульетте, возможно, тоже повезло. Филипп качал головой: невозможно, Джульетта и Осанди играли у самой воды, у них не было ни малейшего шанса. Ни одного. Девочку они нашли в госпитале среди десятков, сотен трупов, выброшенных пресытившимся океаном на берег. Класть тела было некуда, и они рядами лежали прямо на земле во дворе госпиталя. Осанди и ее отец тоже были тут.

Отель на глазах превращался в плот «Медузы»[5]. Холл постепенно заполнялся пострадавшими туристами. Подавленным, полуодетым людям, среди которых было много раненых, говорили, что здесь они в безопасности. Всех будоражили слухи о вероятности прихода второй волны. Местные жители толпами уходили за береговое шоссе, стараясь оказаться как можно дальше от воды, а иностранцы карабкались в гору, то есть, шли к нам. Телефонные линии были оборваны, но к концу дня начали разрываться мобильники клиентов отеля: снедаемые тревогой и беспокойством, звонили родственники и друзья. Их торопливо успокаивали и отключались, чтобы не посадить аккумуляторы. Вечером по распоряжению управляющего отелем на несколько часов запустили дизель-генератор, чтобы люди могли подзарядить свои телефоны и посмотреть по телевизору последние новости. В глубине бара на стене висел огромный экран, обычно его включали во время трансляции футбольных матчей, поскольку хозяевами отеля были итальянцы, как, впрочем, и большая часть клиентов. Теперь все — от постояльцев до персонала — толпились перед ним и со слов диктора CNN узнавали об истинных масштабах катастрофы. На экране сменяли друг друга картинки с Суматры, Таиланда, Мальдив: под ударом стихии оказалась вся юго-восточная Азия и острова Индийского океана. Потом пошли закольцованные любительские съемки надвигающейся волны и потоков жидкой грязи, сносившей целые дома и все, что попадалось на пути. Отныне о цунами заговорили так, словно это слово было известно испокон веку.

Мы поужинали в компании с Дельфиной, Жеромом и Филиппом, утром встретились с ними за завтраком, потом в обед; и так мы не расставались до самого возвращения в Париж. По их поведению нельзя было сказать, будто перед вами подавленные, убитые горем люди, которым все абсолютно безразлично. Они хотели вернуться домой вместе с телом дочери, и с первого же вечера ужасающая пустота, возникшая с ее гибелью, оказалась заполненной бесконечными хлопотами. Жером погрузился в них с головой, это был его способ выжить самому и поддержать жизнь в Дельфине. Элен помогала ему, как могла: предпринимала попытки связаться с их страховой компанией для организации репатриации всей семьи вместе с телом девочки. Это оказалось делом не простым: мобильная связь работала плохо из-за больших расстояний, разницы во времени и перегруженности линий. Вызовы зависали в режиме ожидания, приходилось минутами слушать умиротворяющую музыку и голоса с автоответчиков, а батареи телефонов безжалостно садились. Когда же, наконец, Элен попадала на живого человека, тот переключал ее на другую линию, снова звучала музыка или связь вообще обрывалась. В повседневной жизни подобные досадные помехи вызывали просто раздражение, но в чрезвычайных обстоятельствах они стали чудовищными и в то же время спасительными, потому что ставили задачу, требующую разрешения, облекали ход времени в физическую форму. Внешне все было просто: возникала проблема — Жером решал ее, Элен ему помогала. В то же время Жером не сводил глаз с жены. Взгляд Дельфины был устремлен в пустоту. Она не плакала, не кричала. Ела совсем мало. Ее рука дрожала, и все же она могла поднести ко рту вилку с рисом, приправленным карри. Прожевать еду. Опустить руку с вилкой. Начать все снова. Я смотрел на Элен и чувствовал себя этаким тюфяком, беспомощным и бесполезным. Я уже начал сердиться на нее за то, что она с головой ушла в чужие проблемы и перестала обращать на меня внимание, словно меня и не было.

Позже, когда мы бок о бок лежали в постели, я кончиками пальцев провел по соскам ее груди, но они не ответили на ласку, как бывало раньше. Мне хотелось сжать ее в объятиях, но я понимал, что это невозможно. Я знал, о чем она думает — думать о другом просто невозможно. В нескольких десятках метров от нас, в другом бунгало с открытыми глазами лежат в постели Жером и Дельфина. Обнимает ли он ее, или для них это тоже сейчас невозможно? Это первая ночь. Ночь после того дня, когда умерла их девочка. Утром она была жива, проснулась, забралась к ним на кровать поиграть, звала их папа и мама, весело смеялась; была воплощением всего самого прекрасного, теплого и сладкого на земле, а теперь ее больше нет. И не будет никогда.

С первого же дня нашего пребывания здесь я говорил, что мне не нравится отель «Ева Ланка», предлагал перебраться в один из небольших гостевых домиков на пляже. Они были не столь комфортабельны, зато напоминали мои путешествия автостопом двадцатипяти-тридцатилетней давности. На самом деле мои слова не следовало принимать всерьез: я сочинял байки про отсутствие электричества, дырявые противомоскитные сетки, ядовитых пауков, падавших вам на голову. Элен и дети визжали от восторга, смеялись над моими воспоминаниями старого бродяги, и эта игра стала для нас своего рода комическим ритуалом. Гостевые домики на пляже смыло волной, и вместе с ними большинство их обитателей. Я подумал, что и мы могли быть в их числе. У Жана-Батиста и Родриго имелась возможность ходить вниз на пляж, кроме того, программой клуба подводного плавания для нас были предусмотрены морские прогулки. И, наверное, Дельфину и Жерома теперь терзает одна мысль: «Нам следовало взять Джульетту с собой на рынок. Сделай мы так, и утром она бы снова забралась к нам на кровать. Весь мир вокруг нас был бы в трауре, но мы бы крепко обнимали нашу девочку и молились: „Слава Богу, она с нами, и это самое главное“».

~~~

Утром второго дня Жером сказал: «Пойду, проведаю Джульетту». Он словно хотел убедиться, что с ней все в порядке. «Иди», — ответила Дельфина. Жером ушел вместе с Филиппом. Элен предложила Дельфине купальник, и женщина долго плавала в бассейне, глядя прямо перед собой пустым взглядом. Вокруг бассейна собрались три-четыре семьи из числа пострадавших туристов, но они лишились лишь своих вещей и не осмеливались жаловаться на судьбу в присутствии Дельфины. Швейцарские немцы продолжали безмятежно плавать в своем аюрведическом тумане, словно ничего необычного вокруг них не происходило. К полудню Филипп и Жером вернулись в полной растерянности: Джульетты в госпитале Тангаллы не оказалось, ее перевезли куда-то в другое место. Одни говорили — в Матару, другие — в Коломбо. Трупов было слишком много, часть из них сжигали, часть эвакуировали, и уже появились слухи о вспышке эпидемии. В госпитале Жерому ничем не смогли помочь, ему лишь выдали клочок бумаги с несколькими наспех нацарапанными словами, своего рода расписку, которую служащий отеля смущенно перевел соболезнующим тоном: «…маленькая белая девочка, светловолосая, в красном платье».

Мы с Элен тоже отправились в Тангаллу. Водитель тук-тука оказался разговорчивым, и пока вез нас, успел рассказать, что погибло много народу, но его жена и дети, слава Богу, не пострадали. На подъезде к больнице нас накрыла волна тяжелого смрада. Не узнать его было просто невозможно. Трупы, много трупов, сказал водитель и, поднося к носу платок, посоветовал нам последовать его примеру. Во дворе больницы санитары в халатах и волонтеры из местных жителей на носилках переносили трупы и штабелями укладывали их в грузовик с брезентовым тентом. Скоро он уедет, и на его место станет другой.

Большой холл на первом этаже больницы теперь напоминал рыбный рынок. Бетонный пол был мокрым и скользким: его регулярно поливали водой, чтобы сохранить хоть какую-то прохладу. Прямо на полу длинными рядами лежали тела погибших, и этих жутких рядов я насчитал не меньше сорока. Трупы находились здесь со вчерашнего дня, многие раздулись от пребывания в воде, кожа посерела. Европейцев среди них не было. Вероятно, их эвакуировали в первую очередь, как Джульетту. Я никогда раньше не видел мертвых, и мне казалось странным, что жизнь щадила меня целых сорок семь лет. Не отнимая платка от носа, мы прошли по всем помещениям, потом поднялись на второй этаж. Порядка тут не было и в помине: посетители ничем не отличались от персонала, двери нигде не запирались, повсюду лежали вздувшиеся, серые трупы. В памяти тут же всплыли слухи об эпидемии и разговор с голландцем в отеле. Мой собеседник авторитетно утверждал: если немедленно не сжечь все трупы, санитарная катастрофа неизбежна. Разлагающиеся тела отравят воду в колодцах, крысы разнесут холеру по всем окрестным деревням. Я боялся дышать не только ртом, но и носом, словно отвратительный запах уже сам по себе был заразным. Невольно напрашивалась мысль: зачем мы пришли сюда? Посмотреть. Просто посмотреть. Элен оказалась единственной журналисткой на месте трагедии, вчера вечером она уже надиктовала одну статью, этим утром — вторую. При ней был фотоаппарат, но ей не хватало духа достать его. Она подошла к врачу, который едва держался на ногах от усталости, и задала ему несколько вопросов по-английски. Врач ответил, но мы его не совсем хорошо поняли.

Когда мы снова оказались во дворе, грузовика с трупами уже не было. За воротами, в тени огромного баньяна, возвышавшегося у края дороги, на высохшей колючей траве сидели какие-то люди, человек десять. Все белые, в изодранной одежде, испещренные порезами и синяками. О перевязке, похоже, никто даже не вспоминал. Когда мы подошли, они обступили нас, и в разговоре выяснилось, что каждый из них кого-то потерял: жену, мужа, ребенка, друга, но, в отличие от Дельфины и Жерома, они не видели их мертвыми и продолжали надеяться на лучшее. Первой свою историю рассказала Рут, рыжеволосая шотландка лет двадцати пяти. Она с мужем Томом снимала бунгало на пляже, они только что поженились, и это было их свадебное путешествие. Когда пришла волна, они находились на расстоянии десяти метров друг от друга. Рут подхватил бешеный поток, но ей удалось спастись, как Филиппу, и с тех пор она разыскивает Тома. Она искала его всюду: на пляже, среди развалин, в деревне, полицейском участке, потом узнала, что тела погибших свозят в больницу, и с тех пор безотлучно дежурит у ворот. Несколько раз Рут заходила на территорию больницы, наблюдала за разгрузкой и погрузкой грузовиков: одни привозили новые трупы, другие увозили тела на кремацию. Она не спала, не ела; люди из больницы советовали ей отдохнуть, обещали сообщить, если появятся новости, но она не желала уходить, она хотела быть здесь, с другими несчастными, а те не покидали этого скорбного места по той же причине, что и она. Очень скоро стало ясно: рассчитывать на хорошие новости не приходится. Но люди хотели быть здесь, когда из грузовика будут выгружать тело того или той, кого они любили. Рут находилась здесь со вчерашнего вечера и была в курсе всего происходящего. Она подтвердила, что тела европейцев незамедлительно переправляли в Матару, где было больше места и, говорят, имелась холодильная камера. Что касается тел местных жителей, то в больнице ждали, когда за ними придут родственники, но большинство семей, особенно рыбацких, жили почти у самой воды, поэтому выживших практически не было. И через день невостребованные трупы отправляли на костер. Все делалось как-то хаотически, наспех. Электричества не было, телефоны молчали, завалы на дорогах не давали проехать, и помощь извне прийти не могла, да и что это значит — извне, когда территорией бедствия стал весь остров? Беда коснулась всех без исключения; теперь те, кому повезло, ищут погибших родственников. Рут говорила это, хотя видела, что нас с Элен судьба пощадила. Мы были вместе, живы и здоровы, чисто одеты и никого не искали среди погибших. После визита в ад мы вернемся в отель, где нам подадут обед, искупаемся в бассейне и поцелуем детей с мыслью, что для нас все обошлось благополучно. Угрызения совести ни к чему хорошему не ведут, это пустая трата времени и душевных сил. Я прекрасно понимал это, однако же мучился и хотел лишь одного — чтобы все поскорее закончилось. Элен, напротив, не обращала на состояние души никакого внимания. Она делала то, что считала нужным, и ее не волновало, что кому-то ее помощь могла показаться смехотворной. Она была внимательной и конкретной, задавала вопросы, не упускала ни одной детали, которая могла оказаться полезной. Элен взяла с собой все наши наличные деньги и раздала их Рут и ее товарищам по несчастью. Она записала их имена, а также имена и приметы пропавших без вести: завтра она постарается съездить в Матару и поискать их там. Кроме того, она взяла у всех домашние телефоны, чтобы связаться с их родственниками в Европе или Америке и передать: я видела Рут, с ней все в порядке; я видела Питера, он жив и здоров. Элен предложила желающим отправиться с нами в отель: пока один-два человека будут тут дежурить, остальные смогут поесть, помыться, сходить к врачу, потом они вернутся и сменят своих товарищей. Однако никто не согласился пойти с нами.

Из всех белых, сидевших под баньяном у ворот больницы, я особенно хорошо запомнил Рут — больше всего мы разговаривали именно с ней, а потом встретились еще раз, — и полноватую, коротко стриженую англичанку среднего возраста, потерявшую свою подругу — «my girlfriend», как она говорила. Я живо представил себе пару стареющих лесбиянок, живущих в маленьком английском городке и занимающихся на досуге общественной деятельностью, их уютный, любовно обставленный дом, ежегодные поездки в дальние страны, аккуратные альбомы с фотографиями. А теперь все полетело в тартарары. Уцелевшая возвращается в пустой дом. На кухонном столе стоят кружки с их именами, только одной из них уже никто не воспользуется. Полная женщина прячет лицо в ладонях и беззвучно рыдает, понимая, что осталась одна, и ей суждено жить в одиночестве до конца своих дней.

Несколько месяцев после нашего возвращения домой Элен была одержима идеей связаться с людьми из той группы, узнать, что с ними стало, дождался ли кто-нибудь из них чуда… Но сколько ни ворошила она чемоданы, ей так и не удалось найти бумажки со своими записями, и нам пришлось проститься с мыслью узнать что-либо о судьбе тех людей. Воспоминание о получасе, проведенном с ними, я воспринимаю сегодня как отрывок из фильма ужасов: нас с Элен, чистых и хорошо одетых, окружает толпа одичавших мутантов, изъеденных проказой и радиацией. Еще вчера они были такими же, как мы, но потом с ними произошло нечто такое, что миновало нас, и теперь мы принадлежим к двум различным биологическим видам.

Вечером Филипп рассказал нам историю своей любви к Цейлону, куда он впервые приехал более двадцати лет тому назад. В те годы он работал программистом в пригороде Парижа и мечтал о дальних странах. Его коллега оказался ланкийцем, они подружились, и вскоре друг пригласил их к себе — Филиппа, его жену и Дельфину, в ту пору еще совсем маленькую девочку. Это было их первое семейное путешествие, и им понравилось абсолютно все: кишащие людьми городские улицы, свежесть гор, деревни на берегу океана, томящиеся под палящим солнцем, террасы рисовых полей, крики гекконов, крыши из желобчатой черепицы, лесные храмы, яркие рассветы и улыбки, манера есть руками рис, приправленный карри. Тогда Филипп подумал: вот она, настоящая жизнь, именно здесь мне хотелось бы жить. Однако это время еще не пришло: коллега-ланкиец уехал в Австралию, сначала они переписывались, но потом потеряли друг друга из виду, и контакт с волшебным островом прервался. Вскоре Филиппу надоело работать в пригороде. Он серьезно увлекся виноделием, а поскольку тогда компьютерщику не составляло труда устроиться на высокооплачиваемую работу там, где ему хотелось, он переехал в коммуну Сент-Эмильон. У него быстро появилась клиентура: крупные виноградари и оптовые закупочные центры — он модернизировал и обеспечивал безотказную работу их систем управления. Его супруга открыла небольшой магазин и, хотя в коммуне косо смотрели на чужаков, ее дела пошли в гору. Теперь они жили в сельской местности, в красивом доме посреди виноградников, занимались тем, что им нравилось, и хорошо зарабатывали. Перемены обоим пошли на пользу. Позже он встретил Изабель и без скандалов развелся с женой. К тому времени Дельфина подросла, стала прелестной, умной девочкой. Ей еще не исполнилось пятнадцати, когда она встретила Жерома и решила, что он будет мужчиной ее жизни. Жерому был двадцать один год, этот крепкий красивый парень происходил из семьи богатых потомственных виноторговцев. Они не допускали в свой круг людей, чьи доходы были существенно ниже принятых у них норм; но прошли годы, и когда на смену детским мечтам пришли серьезные отношения, завершившиеся помолвкой, Жером выдержал давление со стороны семьи, проявив зрелость и твердость характера: он любит Дельфину, она — его избранница, и никто не сможет повлиять на его решение. Филипп боготворил дочь и имел все основания считать, что едва ли кому-то из претендентов на ее руку удастся снискать его расположение. Но на этот раз между тестем и зятем проскочила искра взаимопонимания. Несмотря на двадцатилетнюю разницу в возрасте у них было много общего: обоим нравились марочные бордоские вина и «Роллинг Стоунз», Пьер Депрож и рыбалка, однако все затмевала Дельфина, и вскоре между мужчинами установились взаимоотношения закадычных приятелей. Молодожены поселились в деревне километрах в десяти от того места, где жили Изабель и Филипп, и обе пары стали неразлучными. По вечерам они собирались на ужин то у одних, то у других: Филипп и Жером по очереди доставали бутылки с вином и вслепую дегустировали благородный напиток, за едой болтали о всякой всячине, после десерта сидели в беседке из виноградных лоз, покуривали травку, слушали «Энджи» или «Сатисфэкшн». Они любили друг друга и были счастливы. В один из таких вечеров Филипп завел разговор о Шри-Ланке. Прошло уже восемь лет, но и он, и Дельфина хранили ностальгическую память об острове. Как-то раз осенью, сразу же после завершения сбора винограда, они ужинали в саду, пили «Шато-Магдолен» урожая 1967 года — того самого года, когда родился Жером, — и обсуждали возможность провести там отпуск всей компанией. Тогда-то Изабель подала замечательную идею: а почему бы сначала мужчинам не отправиться туда на разведку?

Пять недель путешествия по Шри-Ланке стали для Филиппа и Жерома незабываемым, волшебным приключением. С рюкзаками на плечах и путеводителем в кармане они колесили по острову без определенного маршрута, наугад садились в поезда, автобусы, тук-туки, посещали деревенские праздники, беседовали с местными жителями, одним словом, руководствовались своими сиюминутными желаниями. Филипп с гордостью показывал зятю свой остров. Правда, сначала его задевало, что спустя всего несколько дней Жером ориентировался в местной жизни лучше его самого, но вскоре досада уступило место законной гордости за зятя. Жером с его атлетическим телосложением, ровным характером и беззлобной иронией был, в моем представлении, идеальным спутником: он умел ждать, никогда не торопился, его нельзя было захватить врасплох, любые помехи он воспринимал спокойно, а в незнакомых людях видел возможных друзей. Филипп, более скромный по комплекции, непоседливый и словоохотливый, вертелся вокруг этой спокойной силы подобно тому, как его псевдо-двойник Пьер Ришар вокруг Жерара Депардье в «Папашах» или «Невезучих». В беседах с туристами на верандах гостевых домиков им, должно быть, нравилось удивлять людей, представляясь тестем и зятем.

Они двигались в южном направлении по прибрежной дороге, что вела от Коломбо до Тангалле. На такси этот путь занял у нас полдня, а им спешить было некуда — они неторопливо перебирались от одной деревни к другой, и чем дальше от столицы уводила их петляющая, истомленная солнцем дорога, тем больше жизнь на узкой полосе между прибоем и пальмами обретала райские, вневременные формы. Последним настоящим городом на этом берегу был Галле — бывшая португальская крепость, куда сорок лет тому назад случайно занесло Николя Бувье, и где он, как в аду, провел целый год в обществе термитов и иллюзий. Ни Филипп, ни Жером не имели ничего общего с преисподней и прошли весь путь, насвистывая любимые мелодии. После Галле оставалось лишь несколько рыбацких поселков — Велигама, Матара, Тангалле, и сразу за ним начинались пляжи Медакетии с горсткой домов из зеленого или розового кирпича, изъеденного соленой водяной пылью, кокосовыми пальмами, банановыми и манговыми деревьями. Спелые фрукты падают буквально вам на голову. На ослепительно белом песке пляжа в живописном беспорядке расположились яркие разноцветные пироги с балансиром, сохли рыбацкие сети, чуть дальше виднелись хижины, крытые пальмовыми листьями. Отелями здесь и не пахло, но некоторые хижины использовались как гостевые домики и принадлежали одному человеку, которого звали М. Н. Разумеется, у него имелось труднопроизносимое ланкийское имя по меньшей мере из двенадцати слогов — по твердому убеждению местных жителей только такое позволяет человеку существовать на земле в телесном облике, но чтобы облегчить жизнь туристам он просил называть его М. Н. На английский манер это произносилось, как «эмэйч». Медакетия и гостевой домик М. Н. были пределом мечтаний всех путешествующих пешком или автостопом. Пляж. Конец дороги. Место, где можно, в конце концов, отдохнуть. Улыбающиеся, бесхитростные местные жители. Туристов мало, да и те, что есть — индивидуалисты, люди спокойные, ревниво хранящие секрет. Филипп и Жером провели там три дня: купались, по вечерам ели рыбу, выловленную утром, пили пиво, забивали по косячку и поздравляли друг друга с успешной находкой: рай на земле все-таки существовал, и они его нашли. Оставалось только привезти сюда жен. Уезжая, они объявили М. Н., что скоро вернутся, на что тот вежливо ответил ланкийским эквивалентом «иншаллах». Однако на следующий год они приехали вчетвером, спустя год снова, и все последующие годы проводили отпуск только здесь. Постепенно их жизнь сформировалась вокруг оси Сент-Эмильон-Медакетия. И в первую очередь это относилось к Филиппу: из-за загруженности работой остальные приезжали на остров только в период отпусков, зато он проводил там три-четыре месяца в году, причем всегда останавливался у М. Н. Вскоре ланкиец стал их близким другом и один раз даже приезжал погостить к ним в Жиронду. Нельзя сказать, что та поездка вышла удачной: вдали от дома М. Н. чувствовал себя не в своей тарелке, к тому же, он остался равнодушным к лучшим маркам бордоских вин. Из гостевого домика Филипп перебрался в другое бунгало — М. Н. сдал его на целый год — и с помощью Изабель переоборудовал новое жилище на свой вкус. Теперь в Медакетии у них были не только друзья, но и свой дом. Все местные жители их знали и любили. Потом родилась Джульетта и ее, совсем еще малютку, привезли в Медакетию. У М. Н., имевшего взрослых дочерей, на склоне лет тоже случилось пополнение семейства: жена родила ему девочку. Ее звали Осанди, она была старше Джульетты на три года и очень скоро научилась ухаживать за ней: для нее малышка была сестричкой.

Больше всего Филипп любил приезжать в Медакетию за месяц до прибытия остальных. Он наслаждался одиночеством и жил ожиданием семьи: любимой супруги, замечательной дочери с мужем, ставшим ему лучшим другом, и внучки, как две капли воды похожей на мать в таком же возрасте. Что ни говори, его жизнь сложилась, как надо, лучше не пожелаешь. В нужный момент он умел идти на риск — переехал в Сент-Эмильон, сменил профессию, развелся, — но никогда не гонялся за несбыточными мечтами, не причинял боль близким, а теперь уже и не стремился к покорению каких-то немыслимых вершин. Теперь он наслаждался тем, чего достиг — счастьем. У них с Жеромом была еще одна общая черта, весьма редкая среди молодых мужчин его возраста — слегка насмешливый беззлобный взгляд на людей, которые суетятся, доводят себя до стресса, плетут интриги, рвутся к власти и возвышению над ближними. Амбициозные, вечно неудовлетворенные людишки, строящие из себя больших начальников. Жером и он сам принадлежали, скорее, к иной категории людей, к тем, кто умел хорошо работать и, получив за свой труд положенное вознаграждение, спокойно пользовался заработанными деньгами, вместо того, чтобы метаться в поисках приработка. Они имели все, что нужно для счастья, и были довольны своей судьбой, чем далеко не каждый может похвастаться, но главное — они были достаточно благоразумны, чтобы довольствоваться тем, что имеют, и не желать большего. Умение жить без угрызений совести и суеты, поддерживать ленивый треп в тени баньяна, попивая при этом холодное пиво — дар свыше. Нужно возделывать свой сад. Ловить момент. Чтобы жить счастливо, нужно жить замкнуто. Филипп сформулировал свой принцип несколько иначе, но я понял его именно в такой трактовке, и пока он говорил, ловил себя на мысли, что страшно далек от такого благоразумия: я не доволен жизнью, постоянно нахожусь в стрессовом состоянии, жажду славы и никого не люблю — мне все кажется, что в другом месте, не сегодня-завтра найду кого-нибудь получше.

Филипп думал: я нашел место, где хочу жить и где хочу умереть. Я привез сюда свою семью и здесь нашел вторую, ибо семья М. Н. стала для меня такой же родной. Когда я сижу, закрыв глаза, в плетеном кресле, когда чувствую под босыми ступнями деревянный настил террасы перед бунгало, когда слышу, как шуршит по песку метла из пальмового волокна, которой М. Н. каждое утро подметает свой дворик, этот звук, такой знакомый и такой успокаивающий, говорит мне: ты дома. Ты у себя дома. Покончив с уборкой, М. Н. придет ко мне, невозмутимый и важный в своем ярко-красном саронге. Мы выкурим по сигарете и перекинемся парой малозначащих фраз, как старые приятели, привыкшие понимать друг друга без лишних слов. Я думаю, что стал настоящим ланкийцем, сказал однажды Филипп, и вспомнил дружеский, но вместе с тем слегка ироничный взгляд М. Н.: мол, думай, думай… Тогда это его задело, но в то же время послужило уроком. Да, он стал другом, но при этом остался иностранцем. Что бы он там ни думал, его жизнь была не здесь.

Сегодня Филипп мог бы думать иначе: моя внучка умерла в Медакетии, наше счастье развеялось в один миг, я больше и слышать не хочу о Медакетии. Но он так не думал. Теперь он мог доказать мертвому М. Н., что его жизнь была именно здесь, среди них, что он один из них, и после счастливых дней, прожитых вместе, он не оставит их в беде, не бросит через плечо: счастливо оставаться, может, еще увидимся… Он думал об уцелевших домочадцах М. Н., об их разрушенных домах, о домах соседей-рыбаков, и говорил сам себе: я должен остаться с ними, помочь им отстроиться и начать жизнь заново. Филипп хотел быть полезным, разве мог он поступить иначе?

Никто не знал, когда мы сможем отсюда уехать. Никто не знал, куда увезли тело Джульетты: то ли в Матару, то ли в Коломбо. Жером, Дельфина и Филипп не уедут без нее, а мы не уедем без них. Матара находилась слишком далеко, и на тук-туке туда не добраться, но за завтраком хозяин отеля сообщил, что в ту сторону поедет полицейский грузовик, и ему удалось уговорить полицейских взять с собой Жерома. Элен тут же предложила составить ему компанию, и он согласился. Я думаю, мне стоило возразить: мол, это мужское дело, но я лишь проводил их взглядом, испытывая, к своему стыду, необъяснимую ревность. Я чувствовал себя ребенком, которого взрослые оставили дома, чтобы он не мешал им заниматься серьезными делами. Как Жан-Батист и Родриго: вот уже двое суток мальчишки были предоставлены сами себе. Мы занимались Филиппом, Дельфиной и Жеромом, а на собственных детей времени уже не оставалось. Они целыми днями сидели взаперти в своем бунгало, перечитывая старые, затертые до дыр комиксы. Мы виделись лишь за едой, мальчики дулись на нас, отмалчивались, дисциплина падала на глазах. Я их понимал: чертовски трудно сидеть в четырех стенах и терпеть чрезмерную опеку со стороны взрослых, когда вокруг происходят такие невероятные события, а ты не имеешь права принять в них участие. Я подумал: еще неизвестно, что хуже — вид трупов или шоры на глазах. Во всяком случае, Жан-Батист был достаточно взрослым, чтобы пойти со мной в деревню. Филипп, поглощенный своими планами по оказанию помощи местным жителям, как раз собирался туда, чтобы самостоятельно оценить обстановку. Я не решался оставить Родриго на попечение Дельфины, но она сказала, что мне не о чем беспокоиться, и мы отправились в путь.

Тук-тук приближался к больнице, и хотя до нее было еще далековато, запах смерти явственно витал в воздухе. Группу пострадавших туристов я заметил еще издалека. Они медленно кружили под баньяном, и у меня снова возникло ощущение, будто я снимаюсь в фильме про зомби в роли человека, выжившего в какой-то катастрофе, и еду в машине мимо группы живых мертвецов, провожающих меня пустыми взглядами. По широкой, на удивление безлюдной улице мы добрались до рыночной площади, где Филипп сообщил Жерому и Дельфине о смерти Джульетты, оттуда спустились на пляж Медакетии — безжизненное пространство, покрытое черной вонючей грязью, из которой торчали остовы лодок, развалины домов, отдельные штакетины поваленных заборчиков, вывороченные с корнями деревья. Кое-где виднелись уцелевшие стены домов. Среди руин копошились люди, время от времени выуживая из грязи то помятый таз, то обрывки рыболовной сети, то выщербленную тарелку. Филиппа все узнавали, подходили к нему, обнимались, плакали и на ломаном английском обменивались последними новостями. Главным образом, именами погибших. Ничего нового Филипп им не сообщил: о смерти Джульетты, Осанди и М. Н. всем уже было известно. Но он не знал, как сложилась судьба соседей, и лишь жалобно стонал на ланкийский манер, заслышав имя очередной жертвы стихии. Филипп не хвастался, когда говорил, что знает здесь всех, и все считают его своим. Этих ланкийских рыбаков он оплакивал, как собственных родственников. Каждому из уцелевших он говорил, что сейчас ему необходимо уехать с Дельфиной и Жеромом, но вскоре он вернется, найдет деньги и вернется уже надолго, чтобы помогать им восстанавливать разрушенное стихией. Казалось, для Филиппа было очень важно произносить, а для них слышать эти слова, во всяком случае, его обнимали пылко и искренне, как родного. Мы пробирались между развалинами, останавливаясь, чтобы перекинуться словами с теми, кому повезло остаться в живых, и наконец, вышли к участку М. Н. От гостевого домика ничего не осталось, а на том месте, где находилось бунгало, арендованное Филиппом, виднелись только покореженные половые доски, бак от душа, и остаток стены, расписанный яркими пальмами, рыбами, лодками… Эту фреску Дельфина с Джульеттой сделали в прошлом году. Трехлетняя Джульетта страшно гордилась тем, что помогает матери. Филипп сел перед стеной посреди развалин. Мы с Жаном-Батистом отошли в сторонку и смотрели на него издали. «А ты бы поступил, как он, окажись на его месте?» — внезапно спросил Жан-Батист. «Что ты имеешь в виду?» «Ну, если бы погибла твоя четырехлетняя дочка или мы с Габриэлем, твои сыновья, ты бы стал помогать рыбаками Медакетии?» Я в нерешительности медлил с ответом. «Как по мне, — нарушил молчание Жан-Батист, — то я бы, наверно, наплевал на местных рыбаков». Поразмыслив, я сказал, что стремление помочь — либо свидетельство исключительного благородства, либо общее для всех правило выживания, и что последнее представляется мне более предпочтительным. Более человечным, что ли. В какой-то момент возникает ситуация, когда нет ничего более естественного, чем думать о себе. Я не верю, что человек, у которого погиб ребенок, будет беспокоиться о человечестве в целом, точно так же я не верю, что Филипп и Жером озабочены судьбами человечества, на мой взгляд, главное для них — пережить смерть Джульетты и спасти Дельфину.

Вернувшись в отель, я попытался связаться с Элен по мобильнику, но она не отвечала. К завтраку ни она, ни Жером не появились. Мы подождали немного, и позавтракали без них. На протяжении двух последних дней владельцы отеля проявили себя с наилучшей стороны: размещали и кормили всех, кто добирался до отеля, к оставшимся без гроша беженцам относились с таким же вниманием, как к платежеспособным постояльцам. Из-за отсутствия снабжения запасы продовольствия таяли, меню становилось все более скромным, однако в обращении с гостями обслуживающий персонал сохранял церемонную почтительность, свойственную ему до катастрофы. Я нервничал, сидел, как на иголках, и постоянно поглядывал на часы. Я бы ни за что в жизни не признался в истинной причине своего беспокойства, но правда заключалась в том, что моя женщина отправилась невесть куда с другим мужчиной. Двумя днями раньше я считал ее неинтересной и утратившей былой пыл, теперь же она представлялась мне персонажем романа или приключенческого фильма, прекрасной и отчаянной журналисткой, демонстрирующей свои лучшие качества в самый разгар событий. Но, увы, не я был героем этого романа или фильма. Я выступал, скорее, в роли мужа-дипломата, ироничного, уравновешенного, идеально вписывающегося в атмосферу коктейлей и дипломатических приемов, но, случись красным кхмерам окружить посольство, он теряется, уступает другим право принимать решения, и тогда его жена с другим мужчиной идет на линию огня, бросает вызов опасности, смотрит смерти в лицо. Ожидание становилось все более тревожным и, чтобы как-то отвлечься, я попытался читать «Рыбу-скорпион». Книга раскрылась на главе, где Матара упоминается, как деревня, населенная чрезвычайно опасными колдунами, и мне в глаза бросилась фраза: «Если бы человек знал, что его ожидает, он бы никогда не осмелился чувствовать себя счастливым». Я никогда не осмеливался, поэтому сказанное меня не касалось. Я сыграл партию в шахматы с Жаном-Батистом, порисовал с Родриго всяких жутких монстров: лист бумаги перегибался таким образом, чтобы партнер по игре не видел, что на нем уже нарисовано. Эта игра в духе сюрреализма называлась «очаровательный труп»[6], и когда Родриго громко произнес это выражение, я смутился и дал ему понять, что надо говорить тихо. Он тут же сообразил, что к чему, и бросил обеспокоенный взгляд на Дельфину. Спустя какое-то время я завязал с ней разговор, и она рассказала о своей жизни в Сент-Эмильоне. Она всегда любила природу, ей даже в голову не приходила мысль переехать из сельской местности в город. Дельфина никогда не стремилась к самоутверждению или независимости через работу: она была неработающей молодой матерью, свободной от всяческих комплексов, и совершенно нормально воспринимала традиционное распределение ролей в семье: Жером зарабатывал деньги, она занималась ребенком, домом, садом, всякой живностью. Малышка Джульетта обожала домашних животных, особенно кроликов, и сама кормила их, не доверяя эту работу никому. Каждый день Жером приходил домой обедать. Он неторопливо беседовал с женой, наслаждался приготовленной ею пищей, играл с дочкой. Да, он работал, но в своем ритме, всегда открытый для общения с ними, тестем и несколькими близкими друзьями. Клиенты, с которыми ему приходилось общаться по работе, в некотором смысле расширяли этот семейный круг, пропитанный светлой атмосферой радости и счастья. Слушая Дельфину, я смотрел на нее и видел перед собой светловолосую, привлекательную молодую женщину, чем-то похожую на ребенка. По словам отца, она была похожа на Ванессу Паради или скорее, и он подчеркивал этот нюанс, Ванесса Паради была похожа на его дочь. Оно-то так, но, на мой взгляд, у Ванессы было больше сходства с малышкой Джульеттой, хотя я видел ее всего один раз, да и то мельком. Я пытался представить себе их жизнь, такую безмятежную и так не похожую на мою. Дельфина говорила тихим, спокойным голосом, но это было спокойствие сомнамбулы, и все глаголы в ее речи имели форму прошедшего времени.

Спустя некоторое время в отеле появилась Рут. После двух суток, проведенных у ворот больницы без пищи и отдыха, она так ослабела, что ее пришлось привести сюда чуть ли не силой. Ей предложили бутерброд, но она к нему даже не прикоснулась. Самый старший из итальянцев-владельцев отеля пришел сообщить, что ей приготовили комнату. Он мягко, но настойчиво уговаривал ее пойти прилечь и хоть немного поспать, но Рут лишь качала головой. Дежуря под баньяном, она не хотела уходить со своего поста. Теперь, когда ее забрали оттуда и посадили в кресло, она не хотела покидать его, во всяком случае, не для того, чтобы пойти спать. Ей казалось, что Том не сможет вернуться, если она вдруг заснет. Чтобы он вернулся, она должна оставаться на ногах. Она хотела лишь одного: вернуться на пляж, сесть на том месте, где их разлучила волна, где находилось их бунгало, и ждать, глядя на горизонт, когда живой Том выйдет из океана. Рут говорила, сидя с выпрямленной спиной, как во время медитации, и, глядя на нее, можно было легко представить, как она без еды и сна сидит на пляже день за днем, неделя за неделей, ее дыхание становится все тише и медленнее, и постепенно она превращается из живого человека в статую. Ее решимость пугала, казалось, она в любой момент может переступить черту, отделявшую ее от кататонии, и мы с Дельфиной понимали: наша задача — помешать этому любой ценой. Прежде всего, следовало убедить Рут, что Том погиб, утонул, как все остальные, и уже не вернется. Прошло два дня, и сомневаться в этом не приходилось. Дельфина рассказала ей свою историю, надеясь помочь Рут, как Жером помог ей самой. Она сказала то, чего я раньше от нее не слышал, она сказала, что ее малышка умерла. На своем школьном английском Дельфина произнесла: «Му little girl is dead». Рут задала ей только один вопрос: «Ты видела ее мертвой?» У Дельфины не было выбора, она ответила «да», на что Рут возразила: «Тогда это не мой случай. Я не видела Тома мертвым, а раз так, то для меня он по-прежнему жив. Поверить в его смерть, значит убить его». До Рут доходила лишь малая толика сказанного, но ее удалось разговорить, а значит — установить связь. Она была социальным работником, он — плотником. Рут отказывалась верить в его смерть, но сказала: «Не was a carpenter». Прошедшее время несовершенного вида начало потихоньку разъедать ее фразы. Они знали и любили друг друга с юношеского возраста. Осенью они поженились и на следующий день после свадьбы отправились в кругосветное путешествие продолжительностью в год. После возвращения молодые планировали завести первого ребенка — всего им хотелось иметь трех детей — и построить свой дом. Они залезли в долги и купили в небольшой деревеньке неподалеку от Глазго земельный участок с развалинами какого-то каменного сарая. Том сказал, что обязательно восстановит его, хотя на это потребуется время, возможно года два, поскольку работать там он сможет лишь в свободное время, и эти два года они поживут в трейлере. Там же пройдет первый год жизни ребенка, но потом у их детей и у них самих появится дом — настоящий, собственный дом, какого в детские годы не было ни у кого из них, выходцев из сельских семей, оторванных от земли и безнадежно затерявшихся в городе. У Тома и Рут было много общего, их судьбы складывались почти одинаково и, послушав Рут, становилось ясно, что им приходилось несладко. Обоих пугала перспектива пускаться в самостоятельную жизнь в одиночестве, но они нашли друг друга и поклялись оставаться вместе в горе и радости, поддерживать друг друга, что бы ни случилось. Вместе они были сильны, строили планы на будущее, и разрушить их не могла никакая волна. Но прежде чем с головой окунуться в предстоящие хлопоты, прежде чем дети, работа, отпечатки пальцев, собственность, обзавестись которой они рассчитывали, привяжут их к одному месту, молодые решили воспользоваться годом свободы, чтобы повидать бескрайний мир, один на двоих. Потом они возьмутся за работу, забудут про отдых и развлечения. Бесконечной, вязкой чередой потянутся трудовые дни в шотландской деревне под промышленным пригородом Глазго, где девять месяцев из двенадцати идут унылые дожди. Но до этого будет нечто иное: кругосветное путешествие, рюкзаки за спиной, автовокзалы, тропические закаты и рассветы, случайные подработки в пути, чтоб пополнить худеющий кошелек: месяц мытья посуды в одной из пиццерий Измира, второй — работа на судостроительной верфи на юге Индии. И фотографии, воспоминания — все то, что останется с ними на всю жизнь. Они уже представляли себя, постаревших, — в доме, построенном Томом, в том самом доме, где вырастут их дети и где появятся внуки, — перебирающими свидетельства самого большого приключения их молодости. Но, если Тома с ней не будет, то не будет ни воспоминаний, ни планов. Молодость Рут закончилась, а старость перестала казаться привлекательной. Большая волна унесла с собой ее будущее вместе с прошлым. Теперь у нее не будет ни дома, ни детей. И не стоит говорить ей, что в двадцать семь лет жизнь не заканчивается, что со временем она снимет траур, встретит другого человека и начнет все сначала. Если Том умер, Рут тоже не стоит жить.

Слушая ее, я думал: эта женщина потеряла все, но главное — у нее все было, по меньшей мере, то, что имело для нее ценность. Любовь, желание продлить и сохранить ее и, конечно, вера — эта любовь будет вечной. И я завидовал ее богатству, хотя любовью обделен не был. До сего дня я даже представить себе не мог такой жизни с женщиной. Мне никогда в голову не приходило, что я могу состариться рядом с моей нынешней подругой, что когда-нибудь она закроет мне глаза или я сам окажу ей эту последнюю услугу. Я подумал, что следующей будет домработница, хотя сомневаюсь, что с таким, как я, у нее что-нибудь получится. Скорее всего, следующей просто не будет, и я закончу свои дни в одиночестве. Перед катастрофой мы с Элен собирались расстаться. В очередной раз любовь таяла, как туман, а я не знал, как сохранить ее. И когда Рут тихим, бесцветным голосом стала рассказывать, как в старости они будут вместе перебирать фотографии своего свадебного путешествия, я замолк и отошел в сторону, пытаясь представить, что станет эквивалентом таких фотографий для нас с Элен. Несколькими месяцами раньше завершились съемки фильма по моему роману «Усы». В ходе подготовительных работ и съемки нам с Элен часто приходилось ночевать среди декораций — в квартире супругов, роли которых исполняли Венсан Линдон и Эммануэль Дево. Мы испытывали тайное наслаждение от того, что спали в постели героев фильма, пользовались их ванной, а утром торопливо расставляли по местам реквизит, стараясь успеть до приезда съемочной группы. В сценарии имелась эротическая сцена, и я хотел сделать ее как можно более откровенной. Обеспокоенные актеры регулярно спрашивали, как я буду снимать ее, и я уверенно отвечал, что на этот счет у меня есть кое-какие идеи, хотя на самом деле не было никаких. Согласно рабочему плану на съемку сцены № 39 отводилась целая ночь. И с приближением этой ночи я тоже стал испытывать растущее беспокойство. Однажды вечером, когда мы с Элен остались одни среди декораций, она, будучи в курсе моих тревог, предложила отрепетировать эту сцену нам самим и, тем самым, снять возможные вопросы. Две ночи подряд мы усердно репетировали перед видеокамерой, установленной на штативе, что-то изменяли, дополняли, по-настоящему вкладывая в работу душу Когда пришло время, сцена была снята по-настоящему и получилась очень даже неплохо, но при окончательном монтаже ее вырезали, а актерам в шутку объявили, что ее используют в качестве бонуса для DVD дисков. На самом деле, для этой цели куда лучше подошли бы две кассеты домашнего порно, хранящиеся в ящике моего письменного стола и помеченные на этикетках безобидными надписями: «Пробы, улица Рене-Буланже». И когда мы с Дельфиной слушали в баре отеля «Эва Ланка» рассказ Рут о Томе и их любви, я подумал, что эти две кассеты могли бы стать настоящим сокровищем, останься мы с Элен вместе на всю жизнь. Я представил, как мы сидим перед экраном, глядим на наши некогда молодые, сильные, красивые тела, и рука Элен, испещренная коричневатыми старческими пятнышками, ложится на мой стариковский член, верой и правдой служащий ей вот уже тридцать лет. Образ, возникший перед моим внутренним взором, буквально потряс меня, и неожиданно подумалось: нужно постараться, чтобы так и случилось, если я должен чего-то добиться, пока жив, то это именно то, что надо.

Глаза Элен и Жерома лихорадочно блестели, как у солдат-новобранцев, понюхавших пороха и вернувшихся домой живыми. Жером сообщил Дельфине только то, что Джульетту из Матары перевезли в Коломбо, и он постарается предпринять все возможное, чтобы они могли отправиться туда как можно скорее. Я хотел увести Элен в наше бунгало, где она могла бы отдохнуть и рассказать о поездке, но она отмахнулась — потом. Ей хотелось пообщаться с Рут: при встрече женщины обнялись, словно были знакомы уже давным-давно. Несмотря на усталость, Элен прямо-таки сияла. Мы собрались вокруг Рут в надежде найти способ помочь ей. Вырвать из лап чудовищной, гипнотизирующей пустоты. Спасти. Элен снова спросила, звонила ли она родителям в Шотландию. Рут покачала головой — зачем? Элен настаивала: нужно позвонить. Ведь родные могли страдать так же, как страдала она сама, ничего не зная о судьбе Тома. Она не имеет права держать их в безвестности. Но Рут упиралась: ей не хотелось признавать, что Тома больше нет. Элен не отступала: не говори, что он погиб, скажи только, что ты жива и здорова. Можешь вообще ничего не говорить; если хочешь, я сама пообщаюсь с ними, только дай мне номер телефона. После непродолжительного молчания Рут, ни на кого не глядя, одну за другой выдавила из себя цифры. Пока Элен набирала номер на своем мобильнике, я подумал о разнице во времени — в кирпичном коттедже в пригороде Глазго телефонный звонок раздастся глубокой ночью, но едва ли он кого-нибудь разбудит: сомневаюсь, чтобы в доме родителей Рут кто-нибудь смыкал глаза за последние трое суток. Набрав номер, Элен протянула телефон Рут. Далеко-далеко кто-то снял трубку. Рут сказала: «It’s me», потом: «I am ОК». И все. Ей что-то говорили, она слушала. И у нас на глазах расплакалась. Слезы текли у нее по щекам, словно открылись невидимые шлюзы, затем плач превратился в рыдания, сотрясавшие ее окаменевшее тело. А потом сквозь рыдания прорвался смех, и она сказала: «Не is alive». Мы чувствовали себя так, словно стали свидетелями воскрешения. Отвечая своему собеседнику, Рут произнесла еще несколько коротких фраз и протянула телефон Элен. Покачивая головой, она вполголоса повторила для себя, для нас, для земли и неба: «Не is alive». И повернулась к Дельфине. Та сидела рядом и тоже плакала. Рут заглянула ей в глаза, положила голову на плечо, и обе женщины обнялись.

Ночью Элен рассказала мне, как они с Жеромом добирались до Матары. До города было не очень далеко, но приходилось постоянно объезжать поврежденные участки дороги, подбирать и высаживать голосовавших людей, подолгу стоять перед мостами в ожидании, когда откроют проезд: на всех реках продолжали вылавливать трупы. По пути грузовик миновал дайверский клуб, куда мы собирались отправиться в тот роковой день, когда пришла волна: от здания клуба и примыкавшего к нему лагеря отдыха не осталось ровным счетом ничего. Элен спросила у полицейского, что стало с сотнями клиентов, и тот с тяжелым вздохом ответил: «All dead». Клиника в Матаре оказалась крупным учреждением — больница в периферийной Тангалле не шла с ней ни в какое сравнение, на обработку сюда привозили гораздо больше трупов, и запах смерти ощущался сильнее, чем накануне. Элен и Жерома провели в холодильную камеру: штук двадцать ячеек занимали тела погибших с европейской внешностью. «ВИП-зона», — мрачно буркнул Жером, его юмор становился все более и более вымученным. Служитель открывал ячейки одну за другой. Элен не могла сказать, чего опасалась больше: увидеть Джульетту или убедиться, что ее здесь нет. Ни в одной из ячеек тела девочки не оказалось. Жером и Элен обшарили клинику сверху донизу. Каждому встречному Жером совал под нос листок с описанием внешности Джульетты. В ответ люди сочувственно кивали и скорбным жестом показывали на серые вздувшиеся трупы, лежавшие на полу: смотрите, ищите. За час они осмотрели всю клинику и, не имея плана дальнейших действий, пребывали в полной растерянности. Кто-то посоветовал им заглянуть в офис, куда стекалась информация о жертвах катастрофы, поступавших в клинику. На экране компьютера в режиме слайдшоу мелькали фотографии погибших, которых из Матары отправляли в другие места. Перед монитором, сбившись в тесную группку, стояли человек шесть-семь ланкийцев, но они расступились, чтобы дать место Элен и Жерому. Их, должно быть, приняли за супружескую пару. Красивую пару: высокий мужчина в белой рубашке, с кучерявой шевелюрой, небритый, и женщина с великолепной фигурой, одетая в белые брюки и тенниску с короткими рукавами. На лицах обоих застыла печать тревоги и горя. Ланкийцам хватало своих бед и волнений, но эти европейцы вызывали у них чувство симпатии и желание оказать хоть какую-то помощь. Жером описал внешность дочери служащему за компьютером, но тот мало что понял и продолжал демонстрировать тягостное слайдшоу. На экране мелькали лица мужчин, женщин, детей, стариков, местных жителей и белых — изуродованные, распухшие, с открытыми или закрытыми глазами. Одно лицо сменяло другое, задерживаясь лишь на пару секунд, и вдруг на мониторе появилось фото Джульетты. Элен стояла рядом с Жеромом и видела, какими глазами он смотрел на снимок своей мертвой дочери. Слайдшоу продолжалось, образ Джульетты сменила следующая фотография. И тогда Жером пришел в себя. Словно обезумев, он бросился к компьютеру, требуя вернуть предыдущий снимок. Служащий щелкнул мышкой и пробежал глазами сопроводительную запись: Джульетты здесь не было, еще вчера ее перевезли в Коломбо. На экране появилось другое лицо, Жером снова всполошился и потребовал, чтобы вернули предыдущий снимок: он не мог отвести глаз от монитора, не мог расстаться с образом своей Джульетты. Служащий дважды кликнул мышкой, отменяя режим автоматического слайдшоу. Жером с отчаянием вглядывался в личико дочери, ее белокурые локоны и круглые загорелые плечики под бретельками красного платьица.

Каждый раз, когда появлялось следующее фото, он умолял: «Again! Again, again…» Я пишу эти строки и думаю о нашей собственной дочурке Жанне. С недавних пор она выучилась говорить «еще!» и теперь постоянно требовала, чтобы ей помогли попрыгать у нас на коленях или на кровати. Как поступила Элен, чтобы вывести Жерома из тупика? Взяла за руку и сказала: «Ну, все, пошли, пора возвращаться»? Что произошло между ними на обратном пути? В ее рассказе оставались белые пятна, и проливать на них свет она не собиралась. Конечно, она устала, перенервничала, однако я понимал: если она чего-то недоговаривает, то это продиктовано ее нежеланием сознаться в отвратительной и неуместной близости с Жеромом, и мысль об этой близости причиняла мне мучительную боль.

Выехать в Коломбо мы могли только через день. Делать было нечего, мы томились тягостным ожиданием и практически не виделись с посторонними — я почти не помню ни клиентов отеля, ни тех несчастных, что уцелели при катастрофе и нашли приют у гостеприимных хозяев «Эва Ланки». Швейцарские аюрведисты и Лени Рифеншталь, продолжавшая свои ежеутренние заплывы в бассейне, по-прежнему держались особняком и даже питались отдельно от всех, так что их практически не было видно. В ближайших к нам бунгало разместились супружеские пары из Израиля и Франции. У израильтян была девочка примерно того же возраста, что и Джульетта, и родители не спускали с дочки глаз, понимая, что ее могла постигнуть та же страшная участь. Что касается французской семейки, то она нам сразу не понравилась: парочку больше всего беспокоило, что станет с их кредитными карточками, попади они в руки нечестных людей, не говоря уж о наличных деньгах, на которых, как говорили супруги, умиляясь собственной щедрости, они уже поставили крест. Не сомневаюсь, что они испытывали неприязнь к Дельфине и Жерому: по сравнению с горем соотечественников потеря кредиток выглядела просто смехотворной. Как бы там ни было, мелочная парочка старательно избегала встреч с родителями погибшей девочки. Дождавшись, когда тех не окажется поблизости, эти жлобы бросались к Элен или ко мне, с наших мобильников звонили в свою страховую компанию и с пеной у рта требовали, чтобы за ними немедленно выслали вертолет.

На следующий день хозяева отеля предложили Жерому выехать в Коломбо. Микроавтобус вмещал, — если потесниться, — до дюжины пассажиров, и часть вечера ушла на распределение мест между желающими уехать. Через день-два предполагался еще один рейс, но уверенности в этом было мало: большинство транспортных средств на побережье власти реквизировали для проведения спасательных работ, не хватало топлива, поэтому упускать представившуюся возможность не следовало. Ввиду семейной трагедии безоговорочным правом на отъезд пользовались Жером, Дельфина и Филипп. С первого же дня мы были настолько близки с ними, что наш отъезд также рассматривался, как нечто само собой разумеющееся. Жан-Батист и Родриго изнывали от топтания между бунгало, рестораном и бассейном, и известие об отъезде встретили с облегчением. Из разговора с родителями Рут узнала, что Том ранен и находится в больнице маленького городка, расположенного в горах километрах в пятидесяти от моря. Местные терялись в догадках, каким образом он мог там оказаться. В силу того, что большие участки прибрежного шоссе оказались разрушены, попасть в Коломбо можно было только через внутренние районы острова, поэтому было решено взять с собой Рут и, сделав небольшой крюк, доставить ее к мужу. В микроавтобусе оставалось еще четыре места, и администрация отеля предложила их жлобскому французскому семейству, к счастью, «сладкая парочка» отказалась: либо ее раздражало соседство с соотечественниками в трауре, либо она по-прежнему рассчитывала на вертолет страховой компании.

Насколько я помню, к нашей компании, собравшейся на последний ужин, присоединились Рут и Жан-Батист, что несказанно поразило меня в его поведении за прошедшую неделю. Этот ужин проходил под знаком некой эйфории — лихорадочной и трагической, но эйфории. Мы выпили много пива и вина — того, что можно найти в винной карте любого ресторана на юге Шри-Ланка. Это было нечто вроде «божоле нуво» пятилетней выдержки тамильского разлива и к тому же отдающее пробкой. За неимением лучшего нам пришлось выпить несколько бутылок этой жуткой бурды, ставшей объектом насмешек Филиппа и Жерома, ценителей лучших бордосских вин. Им хватило одного лишь вида загадочной этикетки, чтобы разразиться ядовитыми критическим замечаниями. В ход пошли все известные им приколы и шутки: чернила и рок-н-ролл, послевкусие яблок «шато-белая лошадь», анекдоты про Кейта Ричарда… Заодно перепало и швейцарским аюрведистам. Стоило кому-то из них оказаться поблизости, как не на шутку разошедшийся Жером со смехом издевательски интересовался: все в порядке? Вашу безмятежность ничего не потревожило? Далеко ли продвинулись по пути к освобождению? Хорошо, ребята, просто отлично, продолжайте в том же духе! Но не только язвительность отличала его в тот вечер: Жером от чистого сердца поднял бокал за воскрешение Тома и заставил выпить всех, чем заметно смутил Рут. Всего несколькими часами раньше она тонула в бездне своего горя, вдалеке от мира живых, и не замечала вокруг себя никого: для нее существовал только мертвый Том, и она сама, решившая умереть. Но после чуда с телефонным звонком она снова стала такой, какой была всю жизнь — молодой симпатичной девушкой, разделяющей боль людей, поддержавших ее в тяжелую минуту. Однако это не имело отношения к сумасшедшей активности Жерома. Он ничего не ел, только пил, курил, смеялся и вызывающе громко разговаривал, не позволяя тишине повиснуть над столом. Нужно было держаться, и он держался. Он все терпел, поддерживал нас и увлекал всех за собой. В то же время, Жером краешком глаза следил за Дельфиной, и я тогда подумал: это и есть настоящая любовь, пет ничего прекраснее, когда мужчина по-настоящему любит свою избранницу. А Дельфина с отсутствующим видом глядела перед собой и хранила молчание. Казалось, будто Жером и Филипп, во всем поддерживавший зятя, исполняли вокруг нее некий священный танец и беспрестанно взывали: не уходи, умоляем, останься с нами. Рут, сидевшая рядом с ней, несколько раз робко брала ее за руку, словно не имела на это права, и в то же время нежно, ибо, не смотря ни на что, такое право у нее было.

Время было позднее, ужин подходил к концу. Родриго, валившийся с ног от усталости, устроился на коленях Элен и, как маленький мальчик — впрочем, таким он и был на самом деле, — положил голову ей на плечо. Рука матери нежно взъерошила его волосы. Этой лаской она словно бы успокаивала сына: я здесь, малыш, я с тобой. Потом она встала и понесла его в бунгало. Дельфина проводила их взглядом. О чем она думала? О том, что ей уже никогда не придется ласкать и укладывать в постель свою дочурку, как она делала это всего четыре дня тому назад? Что никогда больше она не присядет на край ее кровати, чтобы рассказать сказку на ночь? Что никогда больше ей не доведется собирать разбросанные игрушки? Отныне плюшевые зайчики и мишки, куклы, незатейливые мелодии музыкальных шкатулок до конца жизни будут разрывать ее сердце. Разве справедливо, что эта женщина прижимает к груди своего живого ребенка, тогда как моя девочка холодна, как лед, и больше никогда не заговорит, больше никогда не шевельнется? Как не возненавидеть их обоих, мать и ее ребенка? Как удержаться от мольбы: Господи, сотвори чудо, верни мне мое дитя, а взамен забери у нее; пусть ей будет так же больно, как сейчас больно мне; пусть на мои плечи ляжет ее печаль, такая удобная и респектабельная, позволяющая в полной мере насладиться своим везением? Дельфина отвела взгляд от силуэтов Элен и Родриго, растворявшихся в темноте аллеи, что вела к бунгало. Наши глаза встретились. Дельфина мягко улыбнулась и, говоря о Родриго, шепнула: «Он такой маленький…»

Нас разделяла бездонная пропасть и невообразимое расстояние, но в ее надломленном голосе прозвучали неподдельные нежность и доброта, и от этого у меня по спине побежали мурашки, ведь мне представлялось, что в ее душе бушевали совсем иные чувства. Теперь, по прошествии времени, мне кажется, что в тот вечер произошло нечто необыкновенное. Рядом с нами находились мужчина и женщина, пережившие самое худшее из того, что могло произойти в жизни, тогда как нас беда обошла стороной. Тем не менее, даже если у них были какие-то задние мысли, а они, несомненно, были; если бы они могли поменяться с нами местами и спастись, они бы так и сделали — все поступили бы так же, ибо нет таких людей, которые предпочли бы чужих детей своим. Такое поведение свойственно человеку, такова его природа. И все же, я думаю, в тот вечер они не желали нам зла. Они не испытывали к нам ненависти, что поначалу казалось мне неизбежным. Они искренне радовались чуду, вернувшему Рут радость, которой сами лишились навсегда, и потому ее так взволновал вид уставшего ребенка, прикорнувшего в объятиях матери. Мы вместе пережили страшную катастрофу, за несколько дней она невероятно сблизила нас и в то же время бесконечно далеко развела, но мы всем сердцем любили их, и, я надеюсь, они отвечали нам взаимностью.

Мы с Элен ушли из ресторана очень поздно. Дорожка из декоративной плитки тянулась вдоль бассейна, а потом ныряла в густую тень высоченных деревьев, куда почти не доносились голоса и раскаты смеха. Парк вокруг отеля был на удивление обширным: на дорогу от главного корпуса до нашего бунгало уходило не меньше пяти минут. Эта пятиминутная прогулка позволяла отрешиться от всех проблем и забот. Успокаивающе стрекотали цикады, в небе над пальмами сверкали бесчисленные россыпи звезд, таких крупных и ярких, что могло показаться, будто стрекочут именно они, а не прячущиеся в зелени насекомые. С пляжа у подножия горы доносился равномерный плеск набегавших волн. Мы шли молча, стараясь не нарушать ночного покоя. Усталость брала свое, хотелось как можно скорее вытянуться на постели и уснуть. Мы взялись за руки. Как сейчас помню: в те дни я испытывал детский страх, что Элен отвернется от меня, но она все же не забыла, что мы были вместе, по-настоящему вместе.

~~~

В конце концов, перед самым отъездом свободные места в микроавтобусе отдали паре швейцарских аюрведистов, которые прекрасно знали о трагедии Дельфины и Жерома, но предпочитали никак не демонстрировать своей осведомленности. Вместо обычного приветствия они ограничились кивком головы, адресованным всем сразу, и, заметив, что Жером, сидевший на переднем сиденье, закурил, заявили, что табачный дым мешает им даже при открытых окнах. С первых же километров поездка превратилась в бесконечную череду остановок для перекуров. Из машины выходили все, кроме аюрведистов. Будучи в меньшинстве, они не осмеливались жаловаться, но со всей очевидностью полагали, что перекуры делаются им назло.

До Галле мы добрались по прибрежной дороге, перекрытой множеством кордонов и запруженной конвоями спасателей. По обочинам тянулись бесконечные вереницы людей, уцелевших при катастрофе: одному богу известно, куда они брели со своими котомками и тачками. На подъезде к городу движение совсем замедлилось, но как только микроавтобус свернул на дорогу в горы, мы поехали быстрее, и картины массового исхода сменили виды роскошной и безмятежной природы. Деревенские жители неторопливо занимались своими делами и с улыбкой приветствовали нас, когда мы проезжали мимо. На глазах Жерома и Филиппа оживали их дорожные впечатления двенадцатилетней давности. Казалось, ничего не произошло. Казалось, здесь, вдали от побережья, никто не знал о случившейся трагедии.

Во время одной из остановок, когда мы курили на краю дороги, Филипп увлек меня в сторону и спросил: «Ты же писатель, скажи, у тебя не возникает желания написать книгу о том, что здесь произошло?» Его вопрос застал меня врасплох: такая мысль мне в голову не приходила. Я ответил, что пока не думал об этом. «Ты должен, — настойчиво сказал Филипп. — Будь я литератором, обязательно написал бы. Но я не умею, чего нельзя сказать о тебе. Это твоя работа». Филипп бросил на меня скептический взгляд и отошел. Не прошло и года после нашего разговора, как он сам написал эту книгу, и, надо признать, написал хорошо.

Больница в Ратнапуре отличалась от больниц в Тангалле и Матаре тем, что тут лечили живых людей, а не сортировали трупы. Здесь не было мертвецов, зато повсюду лежали раненые. Кроватей не хватало, людей укладывали на соломенные тюфяки прямо в коридорах, что очень затрудняло движение по больнице. То, что Тома нашли в пятидесяти километрах от берега, казалось нам чем-то непостижимым, почти сверхъестественным, но вовсе не волна забросила его в такую даль. Этому нашлось более чем прозаическое объяснение: больница в Ратнапуре находилась вдали от зоны бедствия, и сюда эвакуировали всех, кому еще можно было помочь. Многие пациенты были сильно изувечены, повсюду слышались стоны, хрипы; медикаментов и перевязочного материала катастрофически не хватало, немногочисленный медперсонал от усталости уже валился с ног. Вся эта картина живо напоминала полевой госпиталь во время войны. Мы шли по коридорам, открывая одну дверь за другой, пока Рут не замерла, взмахом руки подзывая нас с Элен. Она увидела своего Тома, и ей хотелось продлить этот момент, когда она видела его, а он ее нет. В палате находилось около двух десятков кроватей, и Рут жестом показала, где лежит ее муж — плотный, коротко стриженый молодой мужчина с перевязанной грудью. Том смотрел прямо перед собой пустым, безжизненным взглядом. Он не знал, что рядом была Рут, а самое главное — что она жива. Судя по всему, сейчас его состояние ничем не отличалось от того, в котором находилась она сама днем раньше. Наконец, Рут перешагнула порог. Она сделала всего пару шагов и, остановившись в ногах кровати, попала в поле зрения Тома. Какое-то время они молча смотрели друг на друга, потом Рут бросилась к нему в объятия. Почти у всех, кто находился в палате, на глазах выступили слезы. В этом не было ничего зазорного, ведь встретились влюбленные, уже потерявшие надежду увидеть друг друга живыми. Рут и Том прикасались друг к другу с таким изумлением, будто не верили, что их встреча происходит наяву. Том лежал с тяжелой травмой грудной клетки — сломанное ребро проткнуло легкое, но лечили его вполне профессионально, так что причин для беспокойства не было. На прикроватной тумбочке лежала потрепанная книжка — шпионский боевик на английском языке, рядом с ней янтарно светилась гроздь крупного винограда, тут же теснились несколько баночек пива. Все это приносил маленький беззубый старичок. Как только Том появился в больнице, он сразу же взял над ним шефство и с тех пор ежедневно появлялся со своими дарами. Старичок и сейчас находился в палате — скромно сидел в ногах кровати Тома. Со словами благодарности Рут обняла ланкийца и поцеловала в обветренную морщинистую щеку. Нам пора было ехать, и Рут проводила нас до стоянки перед больницей, где попрощалась со всеми. Как только Том поправится, они вернутся домой. К счастью, для них все закончилось благополучно.

Как я уже упоминал, в суматохе отъезда Элен потеряла бумажку с адресом Рут и Тома. Мы не знали их фамилию, и потому не могли выяснить, как сложилась дальнейшая судьба молодых шотландцев. Я пишу эти строки по прошествии более трех лет со дня той страшной катастрофы. Если их планы осуществились, то сейчас они должны жить в доме, который Том построил собственными руками, и растить ребенка, а то и двух. Говорят ли они между собой о чудовищной волне? О днях, заполненных неизвестностью, переживаниями за жизнь любимого человека и свои несбывшиеся планы? Вспоминают ли о нас в своих рассказах о тех полных драматизма днях? Что они помнят о нас? Имена? Лица? Что касается меня, то я уже забыл, как они выглядели. Элен говорит, что у Тома были пронзительно голубые глаза, а Рут выглядела просто красавицей. Она иногда заводит о них разговор и искренне надеется, что молодые люди счастливы и проживут вместе до самой старости. Не сомневаюсь, что при этом Элен думает о нас.

Из посольства Франции в Коломбо нас отправили в «Альянс франсез»[7]. После катастрофы он превратился в сборный пункт для пострадавших туристов и центр поддержки: на полу в классных комнатах разложили матрасы, а в холле повесили список пропавших без вести, который постоянно пополнялся новыми именами. Все, кто нуждался в психологической помощи, могли получить ее у квалифицированных специалистов. Дельфина послушно согласилась встретиться с одним из психологов, и после беседы с ней врач поделился своими наблюдениями с Элен. Невероятная выдержка и стойкость Дельфины его настораживали, ибо последующая глубокая депрессия могла иметь для нее очень серьезные последствия. Царившая повсюду атмосфера катастрофы несла в себе нечто ирреальное, болеутоляющее, но вскоре Дельфине придется с головой окунуться в реальную жизнь. Элен согласно кивала, она знала, что психолог прав, и с беспокойством думала о том, что произойдет в Сент-Эмильоне, когда Дельфина перешагнет порог детской. Чтобы хоть как-то оттянуть этот неизбежный момент мы даже были готовы задержаться на острове, но вопросы с отъездом решались очень быстро — все зависело лишь от наличия мест на борту самолета, вылетавшего из Коломбо завтра утром. Жерома отвезли, на этот раз одного, в больницу, куда доставили тело Джульетты. По возвращении он сказал жене, что девочка осталась такой же красавицей, какой была раньше, но в разговоре с Элен Жером сквозь слезы признался, что солгал Дельфине: несмотря на холодильную камеру на теле девочки уже явственно виднелись следы разложения. По поводу кремации тоже возникли проблемы. Супруги хотели забрать тело дочери с собой, но никак не могли смириться с идеей похорон. Когда все кажется совершенно невыносимым, всегда находится какая-то мелкая деталь, нечто такое, что выглядит еще ужаснее, чем все остальное. Для Жерома и Дельфины это был образ маленького гроба. Они не хотели идти вслед за гробиком дочери и предпочитали кремировать тело. Им объяснили, что это невозможно: по санитарным требованиям тело должно быть отправлено в запаянном цинковом гробу, не подлежащем вскрытию. Если они хотят забрать тело, то дома его придется хоронить. Если же они хотят кремировать его, то это следует делать на месте. В конце концов, после долгих и нервных переговоров Жером и Дельфина согласились на второй вариант. Поздним вечером Жером и Филипп поехали в больницу. Вернулись они через несколько часов с наполовину опустошенной бутылкой виски, которую мы и прикончили всей компанией, после чего отправились пить дальше в ресторан, где Жером и Филипп неизменно ужинали в первый же вечер каждого своего приезда на Шри-Ланку. Когда подошло время закрывать заведение, хозяин продал нам еще одну бутылку, и она помогла нам скоротать оставшееся до отлета время. В самолет мы сели в приличном подпитии и сразу же отрубились.

О последней ночи в Коломбо у меня сохранились бессвязные, отрывочные воспоминания. Сначала кремацию хотели провести по буддийскому обычаю, но потом от этой идеи отказались, и обряд провели наспех, без посторонних лиц, после чего не оставалось ничего другого кроме как напиться и убраться восвояси. Конечно, следовало бы задержаться еще на один день, постараться сделать все, как следует, но в этом уже не было никакого смысла, впрочем, ничто уже не имело смысла, ничто не могло получиться, как следует. А потому нужно было заканчивать здесь все дела, просто обрубать концы, пусть даже это звучит не совсем прилично. В аэропорт мы приехали ранним утром. Жером выглядел, как пьяный панк. Своим внешним видом, налитыми кровью глазами и бессмысленной ухмылкой он бросал вызов другим пассажирам и на их критические замечания рявкал: «Моя дочь погибла, придурок, тебе это понятно?»

Однако один эпизод я хорошо запомнил. Когда мы прибыли в центр «Альянс франсез», нам предложили принять душ. Не припомню, чтобы в предыдущие дни в отеле «Эва Ланка» были перебои с водоснабжением. Да, позади осталась долгая и утомительная поездка, но не более того, тем не менее, мы чувствовали себя так, словно три месяца провели в пустыне без воды и мыла. Мы с Элен вошли в душевую вместе, после детей, и долго стояли лицом к лицу под тонкой струйкой воды, остро чувствуя свою беззащитность и уязвимость. Я смотрел на великолепное тело Элен и замечал на нем следы перенесенных тягот и усталости. Во мне пробуждалось не желание, а пронзительная жалость, потребность заботиться о ней, защищать и оберегать, насколько хватит моих сил. Меня не покидала дурацкая мысль: а ведь она тоже могла погибнуть… Боже, как она мне дорога! Я буду любить ее всегда, даже тогда, когда она состарится и ее тело потеряет упругость, станет дряблым и морщинистым. Вот тут-то нас захлестнуло осознание того, что происходило последние пять дней и заканчивалось именно в этот момент, словно открылся какой-то клапан, и на нас обрушился могучий поток чувств, в котором смешались печаль, облегчение, любовь. Я обнял Элен и сказал: «Не хочу даже думать о расставании, никогда». Она ответила: «И я тоже».

~~~

Квартиру, где мы живем сегодня, я нашел спустя две недели после нашего возвращения в Париж. Через несколько дней, заключив договор аренды, мы наняли мастера-отделочника, поляка, чтобы он освежил стены и сделал ремонт на кухне. Мы осматривали помещения и обсуждали объем работ, когда зазвонил мобильник Элен. Она ответила на звонок, какое-то время молча слушала своего собеседника, потом ушла в соседнюю комнату. Когда мы с поляком присоединились к ней, у Элен были полные глаза слез, подбородок мелко дрожал. Оказалось, звонил ее отец и сообщил, что у Жюльет снова обнаружили рак. Снова, потому что такой диагноз ей уже ставили, когда она была девушкой-подростком. Я знал об этом. А что еще мне было известно о сестре Элен? Пожалуй, только то, что она ходила на костылях, была судьей и жила в маленькой деревушке под Вьеном в департаменте Изер. Элен редко виделась с сестрой, хотя очень любила ее. Их жизни не имели ничего общего, и всегда находилось какое-то срочное дело, срывавшее поездку к Жюльет в глухую провинцию. Иногда Элен рассказывала мне о сестре, и в ее словах чувствовались нежность и даже восхищение. Перед самыми рождественскими каникулами у Жюльет случилась эмболия легочной артерии, Элен очень переживала по этому поводу, но цунами смыло ее тревогу вместе со всей нашей прежней жизнью. После возвращения с острова о болезни сестры мы больше не вспоминали, и вот на тебе: у нее снова рак. На этот раз рак груди с метастазами в легких.

В один из уикендов февраля — перед тем, как Жюльет начала курс химиотерапии — мы отправились навестить ее. Зная, что в результате лечения она лишится волос, Жюльет попросила Элен купить ей парик. В поисках самого лучшего Элен обежала все специализированные магазины. Кроме того, она купила платья своим трем племянницам. Вообще, всем, что имело отношение к элегантности, изысканности и изяществу, в семье заправляла Элен. Понятно, что ни Жюльет, ни ее муж, проживавшие в современном типовом коттедже в безликой деревушке, тягаться с ней в этих вопросах не могли. Я увидел молодую исхудавшую женщину, прикованную к креслу, ее спокойного симпатичного супруга и трех очаровательных маленьких девочек. Старшая — ей исполнилось семь лет — удивительно уверенными для своего возраста штрихами старательно рисовала в альбомах принцесс в диадемах и парадных платьях. С не меньшей серьезностью она занималась танцами, и я ее рассмешил своими неловкими антраша под музыку из «Лебединого озера». Если не считать этого легкого дурачества при знакомстве, я испытывал некое смущение и не участвовал в разговоре, тем более, что Жюльет быстро уставала и беседа становилась все более вялой и натянутой. Зимой темнеет быстро, и в доме зажгли свет, не смотря на то, что до вечера было еще далеко. По своему обыкновению я подошел к книжным полкам небольшой домашней библиотеки. Она состояла, главным образом, из учебных пособий, детских альбомов, популярных изданий по юриспруденции и медицинской этике и нескольких романов из числа тех, что покупают, отправляясь в поездку, чтоб скоротать время. Среди этих скучных, на мой взгляд, изданий, я вдруг наткнулся на книгу, выпадавшую из общего ряда. Это была повесть моей любимой писательницы Беатрис Бек, и называлась она «Еще дальше, но куда?» Перелистывая страницы, я наткнулся на фразу, которая рассмешила меня, и я прочитал ее вслух: «Гость всегда доставляет удовольствие, если не приходом, то уж точно своим уходом».

Жюльет дала понять, что нам не стоит торопиться с повторным визитом: ей потребуется какое-то время на восстановление после химиотерапии. В течение двух последующих месяцев сестры общались только по телефону. Жюльет по своей натуре предпочитала успокаивать близких, а не тревожить их, поэтому новости, приходившие от нее, не вызывали особого доверия. По ее словам, врачи высказывались оптимистично: сочетание химиотерапии и недавнего лечения герцептином, похоже, заставило болезнь отступить. Но речь шла о временном отступлении болезни, а не об излечении, так что даже в случае продолжительной ремиссии Жюльет могла строить планы на жизнь, исходя именно из ее сроков. На предложения Элен навестить ее, Жюльет отвечала, что стоит немного подождать: скоро потеплеет и можно будет посидеть в саду, кроме того, она пока еще слишком слаба. Эти разговоры разрывали Элен сердце. В каком-то ошеломлении она говорила мне: моя сестричка скоро умрет. Через полгода, год, но это произойдет, наверняка. Я обнимал Элен, брал ее лицо в свои ладони и успокаивал: я здесь, я с тобой, и это была правда. Немногим больше года тому назад я сам едва не потерял старшую сестру, а задолго до этого и младшую. Воспоминания о тех ужасных моментах помогали мне разделять чувства Элен, быть ближе к ней. Но это происходило только тогда, когда она говорила мне о своем горе, или когда я видел ее плачущей, а так, по правде говоря, я почти не думал о судьбе Жюльет. Если не считать этой проблемы, мы жили весело. Чтобы отметить новоселье, мы устроили большой праздник, и даже спустя несколько недель наши друзья не переставали повторять, что не припомнят, когда так веселились в последний раз. Я гордился красотой Элен, ее ироничностью и снисходительностью, мне нравилась ее легкая меланхолия, тем паче, что она не внушала тревоги. Фильм, снятый мною прошлым летом, планировалось представить на Каннском фестивале. Я ощущал себя блестящей, важной фигурой. Конечно, мне было жаль больную раком свояченицу-провинциалку, но сейчас она была так далеко… Ее угасавшая жизнь не имела ничего общего с моей собственной: передо мной открывались все двери, разворачивались грандиозные перспективы. Но больше всего меня раздражало то, что состояние сестры заметно угнетало Элен, и это мешало мне — не очень сильно, честно говоря, — полностью выплеснуть наружу ту потрясающую эйфорию, во власти которой я пребывал с начала весны.

Выход фильма стал отправной точкой на моем пути к славе, но до Канн на нем была промежуточная станция — кинофестиваль в Иокогаме. Я планировал лететь в Японию бизнес-классом, там соберутся все сливки французской кинематографии, и я уже предвкушал, как меня будут чествовать в японском стиле. Элен работала и не могла составить мне компанию, но в мое отсутствие она запланировала съездить, наконец-то, в Вьенну: Жюльет говорила, что ей стало лучше, погода наладилась, и можно будет подышать в саду свежим воздухом. Я улетал в понедельник, а в пятницу записал закадровый комментарий к документальной ленте, снятой в Кении совместно с одним из моих друзей, — в то время я много работал, мне даже казалось, что я не смогу остановиться. Осознание того, что запись прошла удачно, и я превосходно — лучше, чем когда-либо раньше, — владел своим голосом, доставили мне поистине нарциссическое удовлетворение. Мне даже удалось вставить в комментарий смешную фразу про гостей, которые доставляют удовольствие если не приходом, то уж точно своим уходом, так что мы с Камиллой, моим звукорежиссером, вышли из студии чрезвычайно довольные проделанной работой и самими собой. Мы отправились на террасу пропустить по стаканчику. Я стрельнул сигарету у девушки за соседним столиком, и мы обменялись шутками, до слез насмешившими хохотушку Камиллу. В этот момент подал голос мой мобильник. Звонила Элен. Она сообщила, что прямо с телевидения, не заезжая домой, отправляется на Лионский вокзал: с Жюльет плохо, она умирает.

Родители Элен ждали нас на вокзале Лион-Перраш. Они отдыхали в загородном доме в Пуату, но бросили все и через всю Францию помчались на машине к Жюльет. Я думал, что они позвонили Элен не сразу, а лишь спустя какое-то время, проделав половину пути, чтобы она не опередила их. Однако позже, на автоответчике нашего домашнего телефона я нашел несколько тревожных сообщений подобных тем, что я сам получал лет двадцать тому назад, когда моя младшая сестра попала в серьезную автокатастрофу. Тогда я пришел домой слишком поздно, да еще в изрядном подпитии и потому обнаружил их лишь на следующее утро. Мало того, что новость сама по себе была ужасной, так я еще не знал, куда деваться от стыда за то, что бессовестно проигнорировал сообщения и спал беспробудным сном пьяницы, хотя так оно и было на самом деле. А ведь мать, которую я часто обвинял в сокрытии правды во благо близких, сделала все возможное, чтобы поставить меня в известность о случившемся. Мы с Элен устроились на заднем сиденье, что напомнило мне давно подзабытый порядок вещей: взрослые спереди, дети сзади. Путь до больницы в районе Лион-Южный оказался довольно долгим и утомительным: рокадным дорогам не было ни конца, ни края, указатели попадались на глаза слишком поздно, нужные съезды оставались позади, поэтому приходилось ехать до ближайшего поворота и возвращаться назад по параллельной грунтовке. Зато проблемы с ориентированием позволяли говорить на нейтральные темы. Для родителей Элен, как, впрочем, и для моих тоже, хорошее воспитание заключалось, прежде всего, в умении сдерживать эмоции, но их покрасневшие глаза были полны слез, а руки Жака, отца Элен, заметно дрожали на руле. Перед самым прибытием Мари-Од, ее мать, сказала, не оборачиваясь, что, по всей видимости, этим вечером мы увидим Жюльет в последний раз. Хотя, кто знает, может быть, завтра тоже.

Жюльет лежала в реанимационном отделении. Элен с родителями вошли в палату, я хотел остаться на пороге, но Элен знаком показала мне следовать за ней и держаться позади. Она подошла к сестре и взяла ее за исхудалую руку с иголкой от капельницы в вене. От этого прикосновения Жюльет, лежавшая неподвижно, чуть повернула к ней запрокинутую голову. Ее легкие уже почти не работали, все оставшиеся силы были мобилизованы на поддержание дыхания — естественного процесса, ставшего, вдруг, невероятно тяжелым. Волос у нее на голове не было, изможденное лицо приобрело восковый оттенок. Мне довелось видеть много мертвецов за раз — это впервые произошло в Тангалле, — но я никогда не видел, как человек умирает. А теперь это происходило на моих глазах. Родители и сестра говорили с ней наперебой, так что Жюльет не могла им ответить, но она смотрела на них и, казалось, всех узнавала. Я не помню, что они ей говорили. Скорее всего, звали ее по имени, говорили, кто они и что они здесь, рядом. Жюльет, это папа. Жюльет, это мама. Жюльет, это Элен. Они брали ее за руки, касались исхудалого лица. Неожиданно Жюльет приподнялась, выгнув спину. Раз за разом она повторяла это резкое и неловкое движение, силясь сорвать с лица кислородную маску, словно она не столько помогала, сколько мешала ей дышать. С перепугу мы подумали, что маска неисправна, и Жюльет вот-вот умрет от нехватки воздуха. Прибежавшая на зов медсестра сказала, что прибор работает нормально. Элен выпустила Жюльет из объятий и помогла ей лечь на спину. Больная не сопротивлялась. Попытка встать с постели окончательно лишила ее сил. Теперь она выглядела отстраненной, недосягаемой для окружающих. Мы еще немного посидели у изголовья ее кровати. Медсестра рассказала нам, что днем, когда Жюльет еще могла говорить, она попросила повидаться с дочками, но только завтра утром, после праздника в их школе. Врачи полагали, что помогут ей продержаться. Они сделают все возможное, чтобы этой ночью больная смогла как следует отдохнуть. Жюльет с мужем спланировали все заранее. Она не хотела умирать, оглушенная лекарствами, и в то же время рассчитывала на них, опасаясь, как бы невыносимая боль не ускорила ее кончину. Она хотела, чтобы ей помогли продержаться ровно столько, сколько ей было нужно, чтобы завершить все дела, но не больше. Ясность сознания и нетребовательность пациентки впечатлили медсестру не меньше, чем ее мужество.

Мы провели в отеле бессонную ночь. Элен льнула ко мне, но, как и ее сестра, оставалась недосягаемой, словно окруженная невидимой стеной. Несколько раз она вставала и подходила к приоткрытому окну покурить. Я присоединялся к ней, и мы молча дымили сигаретами. Мы снимали номер для некурящих, поэтому в качестве пепельницы использовали пластмассовый стаканчик, а чтобы он не прогорел, плеснули на дно немного воды, которая очень скоро превратилась в отвратительную вонючую жижу. Вообще-то, мы оба собирались бросить курить. В нашем пассиве уже было несколько безуспешных попыток. Предпринимать очередную в неблагоприятной обстановке, а потом снова с разочарованием констатировать неудачу было, по меньшей мере, глупо, поэтому мы решили немного подождать и выбрать наиболее подходящий момент-такой, когда никто из нас не будет находиться в стрессовой ситуации. Для меня он настанет после выхода фильма, а для Элен — теперь я осознаю это, хотя о подобных вещах мы никогда не говорили, — после неотвратимо близившейся смерти сестры. Мы молча вставали, курили, снова ложились, опять вставали… В какой-то момент Элен сказала: хорошо, что ты здесь. Признаюсь, мне было приятно слышать ее слова. В то же время, меня не покидали мысли об Иокогаме. Я думал, что при сложившихся обстоятельствах едва ли смогу улететь в понедельник, и тщетно пытался оценить свои шансы. Вспоминались события на Шри-Ланке, особенно то, как мы обнимались под душем в «Альянс франсез» и клялись никогда больше не расставаться. Комната родителей Элен располагалась в этом же крыле отеля, через три номера от нашей. Они, как и мои отец с матерью, всю жизнь прожили, не расставаясь, старели вместе. И пусть они не были для нас примером, но уже то, что они вместе встретили старость, значило для меня очень много. Сейчас они, должно быть, молча лежали в постели. Может, обнимали друг друга. Может, плакали. Для их дочери это была последняя, в лучшем случае — предпоследняя ночь. Ей исполнилось всего тридцать три года. Но они приехали сюда, чтобы стать свидетелями ее смерти. А как там ее малышки? Спят ли сейчас? Что происходит в их головках? Каково это — знать в семь лет, что твоя мама умирает? А в четыре года? А когда тебе всего годик? Говорят, что в годовалом возрасте дети этого не осознают, не понимают. Но они без всяких слов должны чувствовать, что вокруг них происходит нечто чрезвычайно важное и трагическое, что жизнь вот-вот перевернется и больше никогда не будет такой же спокойной и безопасной, как раньше. Кроме того, мне не давал покоя языковой вопрос. Я терпеть не могу, когда слово «мама» используют не по прямому назначению — в виде обращения и в рамках частной жизни: пусть человек даже в шестьдесят лет обращается так к своей матери, я ничего не имею против, но у меня вызывает отвращение, когда в школе матерей говорят «мама такого-то» или, как Сеголен Руаяль — «мамочки». И в этом отвращении мне видится не что иное, как социальный рефлекс, заставляющий морщиться, когда рядом со мной кто-то говорит «на Париж» или же то и дело повторяет «не стоит беспокоиться». Тем не менее, даже для меня умирающая была не мамой Амели, Клары и Дианы, а их мамочкой, и это слово, которое я так не люблю, которое с давних пор навевало печаль, пробуждало во мне желание произносить его снова и снова. Мне хотелось тихонько позвать: мама, мамочка, расплакаться и заснуть убаюканным. Не утешенным, а именно убаюканным.

Жюльет с мужем Патрисом и тремя дочерьми жила в Розье, маленькой деревушке, где не было ни магазинов, ни кафе — ничего, кроме церкви и школы, вокруг которых теснились домики с небольшими приусадебными участками. Церковь была возведена примерно в конце XIX века, тогда как окружающие постройки относились к нашему времени. Совершенно естественно возникал вопрос, а как же выглядела деревня в давние времена, когда ее обитателями были простые крестьяне, а не современная молодежь, работавшая во Вьенне или Лионе и устроившаяся здесь из-за дешевого жилья и хорошей экологии для детей. Когда мы с Элен приезжали сюда в феврале, этот уголок показался мне еще более глухим — и домами, и жителями он сильно напоминал мне коммуну Геке неподалеку отсюда, где в свое время жил Жан-Клод Роман[8] с семьей. В июне здесь было куда лучше, чему в немалой степени способствовала хорошая погода. Сад с качелями и пластмассовым бассейном выходил на церковную площадь, достаточно было пересечь ее, чтобы оказаться перед школой. Я представлял себе, как после завтрака девочки отправляются на занятия с ранцами на спине и полдниками в пакетах, как жители ходят друг к друту в гости, как в гаражах над верстаками и газонокосилками висят велосипеды. Перспективами тут и не пахло, зато было спокойно.

В субботу утром, когда мы приехали, в доме было полно народу: Патрис с девочками, родственники с обеих сторон — родители, братья и сестры, не считая соседей, постоянно забегавших на чашку кофе. Кофеварка работала безостановочно, и чашки едва успевали споласкивать водой из-под крана. Я присоединился к семье самым последним, мне нужно было найти какое-либо занятие, и я устроился за кухонным столом, чтобы помочь матери Патриса готовить салат на завтрак. Мы все знали, зачем собрались тут, говорить на эту тему не стоило, но тогда о чем еще говорить? По совету Жюльет она читала мою книгу «Изверг», от нее же знала, что я — жених Элен. Женщина признала, что книга, на ее взгляд, оказалась очень жесткой. Я согласился с ней, более того, признал, что мне самому было тяжело писать ее, и я испытываю чувство стыда за то, что писал о таких страшных вещах. Вообще, людям моего круга совершенно не важно, о каких ужасах пишется в книге. Напротив, многие видят в этом ее достоинство, доказательство смелости автора. Но простых, неискушенных читателей вроде матери Патриса, это шокирует. Они не рассуждают, хорошо или плохо писать на ту или иную тему, но у них, тем не менее, возникает вопрос: а зачем об этом писать? Они думают: этот приятный, воспитанный мужчина, что помогает им резать огурчики для салата и искренне принимает к сердцу траур семьи, должно быть, на самом деле псих или несчастный человек — в любом случае, с ним не все в порядке. И хуже всего то, что я не могу не согласиться с ними.

Я сбежал на кухню и составил компанию матери Патриса еще и потому, что не осмеливался подойти к девочкам. Я говорю о старших — Амели и Кларе. Для общения с ними недостаточно быть добрым и хорошо воспитанным. Я не знал, что делать, но одно понимал совершенно ясно — сейчас я не был готов к этому. В свой первый приезд я паясничал и смешил Амели. Теперь в роли клоуна выступал Антуан, младший брат Элен и Жюльет, способный удивительно легко располагать к себе людей и завоевывать их сердца. Он был весел, дружелюбен и открыт, в его обществе каждый начинал чувствовать себя спокойно и непринужденно, особенно дети. Позже я обнаружил, что и в его душе может открыться бездна печали, а пока завидовал его простодушию и беспечному отношению к жизни, чем не могли похвастать ни я сам, ни, как мне тогда казалось, Элен. И все же, она была способна забываться. Я заметил это, когда она помогала жертвам цунами, а ее отношения с Кларой лишь подтвердили мои наблюдения. Патрис, как рассказала мне его мать, накануне беседовал со своими девочками. Та еще, надо сказать, беседа: мама скоро умрет, завтра, после школьного праздника, мы все в последний раз пойдем навестить ее. Ему пришлось повторить свои слова дважды, и Клара их услышала. Она знала, что в свои четыре годика вот-вот лишится незаменимой материнской любви, и уже пыталась найти ее у своей тети. Я смотрел, как Элен ласкает и утешает девочку, вытирает ей слезы, и был потрясен ее деликатностью, как и тогда, на острове, когда наблюдал за ней в совершенно противоположной ситуации — в утешении нуждались родители погибшего ребенка.