Ходить в слова, как в лес.И понимать едва ли —где лес, а где слова.Все меньшенадеяться на жизнь —свою, уже ничью.Да и не жизнь, а что-то рядом,round —about.И смерть, похоже,такой же будет:ближевсего на свете,и так же к нам спиною,как и всё.Скажи себе(кому и чем? Слова —двуногое ума, такой же голем,как в сердце бог):печаль моя светла.И повтори.И что-то там про поле.Но даже если ты, а не они, подобье —крест не меняется от перемены мест.Не быть, и не с умасойти, твой посох ищет «или».Удел счастливцев,взысканных свободойи детской горечью.Лежи теперь, как демон,низринутый в себя,и переписывай —все лучше, все больней, до слепоты,едва ли понимая,что здесь не ты, не жизнь,а что-то рядом…«Смотрю, как будто это не глаза мои…»
Смотрю, как будто это не глаза мои,а что-то от меня отдельное,и то, куда глядят, отдельно от того,что видимо: от неба, дома, дерева,и думаю о феномене расстояний,о лабиринте воздуха без сердца и окна,о тьме матрешечных миров меж нами,о времени, его змеиных свадьбахс пространством, о живых, незримыхризомах, в которые уходит взгляд,не ведая ни их, ни где он, ни того,что происходит с ним, о произволебожественном и дьявольском законемежду деревьями, людьми, дождями,словами, чувствами, о веществе едином,их образующем, об ангелах кромешныхна призрачных галерах расстояний,о маленьком блуждающем театре,играющем в проеме взглядасокрытую от зренья драму,где вся история земная —не больше мышеловки.Смотрю в лицо свое —как жгут листву,и взгляд висит как дым,и тает кисея.«Я живу с собой, как с тварью…»
Я живу с собой, как с тварью,неизвестной мне, за дверьюходит, водит, за языктянет, бог, отец мой, сын,он творит меня из петельнемоты, из междометиймежду телом и не телом,шьет крестом, чтобы летело,я живу с собой, как демонс той тамарой, только где он,был он весь, как вечер ясный,дверь стоит и точит лясыс ветром, эта дверь без дома,я живу с собой, потомокс пращуром, где между намилишь бумага, нож и камень,на котором мать-природа,как словарь для переводас полумертвых языков,вяжет свой чулок из слов,и с травой во рту, как зверь,нас по кругу водит дверь.«Я разглядываю следы эволюции…»
Я разглядываю следы эволюции,нашего т. н. естественного отбора —в речи, в чувствах, во всем, что дышит.Разные тут стратегии – притвориться,к примеру, мертвой. Иль божьим даром,чтобы пахли Торой твои подмышки.Любовь играет и слепнет в танце:кто с ней от сердца – отнимет сына,кто усомнится – подложит агнца.А между делом – почти парсуна.Кто выживает в таком отборе,в сухом остатке что остается?Какая жажда жизни на водопоеу пошлости. Не расхлебаться.«А потом они изменяют своей природе…»
А потом они изменяют своей природе:женщина изливается в смерть,а в мужчину смерть входит.Важно, с кем вступаешь там в отношенья.Белое мутное всё, как сперма.Спазмы преображенья.Или ключ бренчит, иль река в кармане.Солнце змеится сквозь эту мутьили ты, родная?Не обознаться б, но как и чем, еслини лица, ни памяти, ни души:вот весь ты.«Надо бы вот что…»
Надо бы вот что.Прекратить жить своей жизнью, изживать себя.Создать паузу, некое воскресенье.Пусть этот другой ты, оставаясь на вашем общем коштесудьбы, сойдет с твоей карусели.Пусть попробует то, что тебе не свойственноили вообще не дано, помоги ему,оставаясь на расстоянии взгляда, руки, этой выжимкисвета… Пусть он потом расскажет – тот, под твоим именем,тот, кто из вас выживет.«В тихом мюнхенском дворике у реки…»
В тихом мюнхенском дворике у рекилежат камни: на спине, на боку, лбом в землю.Маленький, брошенный, безутешен,всего ничего ему: 35 млн. лет.Ах люба, зачем это с нами случилось?«Летят, как порванные письма…»
Летят, как порванные письма.Ползут и давятся любовью.А осьминог – он просто сердцебез ничего и никого.Какой-то сбой бредет в природевещей, похожих на людей,где женщины совсем не предназначенымужчинам.И мирозданье каракатицы мигает,и в схиме материнства умирает.А он ее всё катит, скарабей,как землю, как судьбу, вниз головой.«Фотон не ходит в детский сад…»
Фотон не ходит в детский сад.Ни времени, ни расстояний нетдля ангелов, – Фома сказал.Такой расклад.И в этом смысле все они – один,одновременно, в каждой точкепространства.А попадая в глаз,он преломляется и создает картинку.Ты вся из бога состоишь.И за околицей тебя – повсюду онкак ты.Расхожий материал вселенной.Я чувствую губами, языкомвсе десять тысяч миллиардовего – в твоем сосочке. Таковоего вращение в секундув каждой точке.И в пупке,и ниже – там, невдалеке.И влажный свет. Как импульс и волна.Но не измерить жизнью эти два…А может, ходит.Ростом – ноль,и весом столько же. Вот бог,лишь скорость выдает его —незрим, но поле зренья.И направление движенья —к тебе и от тебя,и вновь к тебе,которой там уж нет,как и меня,но длится взгляди тмится дом.Так возникают подозренья.И сад планет,куда наш мальчик вышел босиком.«Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваны…»
Лицо ее – колеблемый мираж, грудь приоткрыта, караваныплывут в соске ее. Суров пейзаж. И перекинуты между горбовневольники. Подумал вдруг: сокурсник Шнитке – Караманов,жил в Симферополе, в пародонтозном дворике, свой кровискала музыка в семи оркестрах, играющих одновременно.Но где ж их взять? Возможно, меж прямым, слегка змеинымвзглядом и уголками губ, едва приподнятых ее. Равенна,я сказал? И нет, родней. И непреодолимей нет. Но имя —в молчании семи оркестров. И еще подумал, что сближеньес нею – боковой скользящий ход змеи с бархана на бархан,как иероглиф, пишущий песок и жар. И замерла. По шеюскрылась. Еще движение – и нет ее. Лишь мотылек порхалнад язычком раздвоенным. И вспыхивал. Как зеркальце.Сближения. Их сброшенная кожа. Надрывы в уголкахродных, казалось, губ, измученных сближением. И светитсялицо ее, темнея, молодея, и семь песков играет на губах.«Разведчик встреч сознания и речи…»
Разведчик встреч сознания и речи…Сознания? Скажи: глухонемыхневольници демонов, сходящих к ним.Скажи еще: их встреча —круженье мельниц.Огни, скрещения, разметчик…Ну как тебе в раю, Иероним,под кистью ангельской живется?Не кисть, а песнь.Когда б еще лицо…Но их не пишут здесь.А там – бог знает ктостоит с яйцом в руках,от света отделяя солнце,как от белка желток.В словахразвей мой прах,в их небе, мой герой,предатель мой, разведчик,скажи еще: «сынок» – пока не вечер,играй, играйс богооставленной единокровной речьюв меня – как в исаака и овечку,и дальше – в крайпреображенийи невстреч.«Как же оно происходит – падаешь из окна, летишь…»
Как же оно происходит – падаешь из окна, летишь,и в то же время в женщину входишь, как в тишьголос, который кажется не твоим, а потом в сторонеот себя они расплетаются и звучат на чужом языке,а ты всё летишь, и в то же время где-то идешь, и вот,казалось бы, ты, то есть тот, кто эту жизнь живет,но он сейчас не совсем с тобой, а во тьме стоит,обхвативши дерево, но и это – так и не так: летит,а точнее, восходит он, и она отпускает его, едване встречаясь глазами с тем, кто падает из окна.«Кто может «я» сказать …»
Кто может «я» сказать —вокзал?Там где-то комнаты для спящих.Как людей. Связатьдва слова.Мы умираем набело.С козлиной песней.Не ночь, а черный ящикпод мышкой ангела.Кто может «я»,тот «ты» не может.Хоть в жизнь оденься.Да, Вагинов?Не мир – татуна божьей коже.Связал,и спит. Как в летке —еньке. И дерево в садупохоже на вокзал.И мальчик там на пригородной веткесидит и по слогам читает красоту.«Бедуин языка, я бы шел между маленьких голых…»
Бедуин языка, я бы шел между маленьких голыхаравийских холмов твоей светом залитой груди,и ладонь моя где-то за жизнью, размывом путиуходила в лицо твое, как в заполярье монголы.Я бы вел языком, я – последний «язык и рука»,и овечки мгновений стоят, чудотворец Николкаводит руку мою в дождевых облаках, у флажкатвоих губ, изводя как последнего белого волка.Я бы стал твоей крови пожизненным пеньем,если б двое нас было с тобой, а не этот проем.И в долине, вдали подо мной разводящей колени,чуть светало навстречу и меркло свиданье твое.«У нее такое лицо, редкой…»
У нее такое лицо, редкой…И слов не найти, да и чувство – трудно.Будто всю жизнь шел, и вдруг ветвираздвинул: а там дом у запруды.Твой дом, но ты подойти не можешь.Мог бы, наверно, но ведь не в этом дело.Он такой же твой, как ничей, божий,и стоит он где-то между душой и телом.Но не там и не там, и горит окно в немтихим светом, и нет дороги.То есть вот она, от тебя к дому,но к нему не ведут ни слова, ни ноги.Словно ты там внутри и всегда снаружи,и щекой и ладонью к стене прижался,словно вы с ней родные души,и настолько, что только стена осталась —легче вдоха, молчанья тише,и теплее, чем губы ваши.Ты из этого дома вышелникогда. И все дальше, дальше,чем ты ближе к нему. И знаешьвесь его – до ресниц, до каждой.Это старшая память, в которой таешь,как снег на солнце, как лик на своде.Но нет зазора уже для взгляда,и вспять течет он, и не находиттого, кто смотрит. Вы где-то рядом —и ты, и дом, и тропка, вынутая из сада, —на этом свете, и там, на том.«Почему такой тяжелый осадок…»
Почему такой тяжелый осадок,он говорит, от людей? От всех.Потому что дней – семь,а ночей – не счесть.А откуда шинель – из сада?То, что частьбольше целого, легче понять,оглядываясь на жизнь.Лежи-лежи,мальчик,глиняный крестик,образующий ятьс Богом,это женщина схватывается в тебе,а не межреберная невралгия.Речь к истокуплывет – груз-200,но кто оплачет?Любовь – как пальцы на тетиве,в них весь ты.А что ж тогда летит – полет валькирий?Держись, мальчик.«Какое чудесное слово «млеччха»…»
Какое чудесное слово «млеччха»,чужестранец то есть, «вне дома», его уклада.Помнишь, август до сотворенья, звездная течканад головой, а в сердце – чуточки лада.С отсветом ада. С эхом уже ниоткуда и никуда.Как по земному это отзывчиво, да?Она лежала, голая, и тихонечко так бежалавнутри себя. А он смотрел: как прекрасныее черты, варны, касты:вот голова-брамин, руки-кшатрии, бедра-вайши,а между ними что – Ом, Ом – ни нашим,ни вашим? Сами с усами.И бежали пяточки неприкасаемые.Далиты – тоже хорошее слово. Лечь бы.Даль твоя так близка, да любовь – млеччха.«Она легла в тебе и глядит со дна…»
Она легла в тебе и глядит со дна,и как небо разводит тебя руками,ты не видим ей, и не то чтоб она видна,смуглой водою соткана, твёрже камня.Не жалей ей, полуденный демон,просто сверху ты здесь и сейчасоказался. И это сплетённое теломежду вами двумя – не указ.«Открыт? И чувствуешь ладонь, прижатую к тебе?…»
Открыт? И чувствуешь ладонь, прижатую к тебе?Ладонь природы – к открытой ране в животе.Пульсация как разум, и тепло. И очертанийкорочка. Ты чувствуешь? Она читает.А взгляд отведен. Кружит воронзрачка, без ворона. Лишь взгляд, в котороми рана дышит, и ладонь. И нититянутся за ним. Не те что мните вы…«Волк – на горле, а олень …»
Волк – на горле, а олень —на коленях: волколениходят-бродят в человекемежду жизнью и нежизнью,то летают, то скользят.И не то чтобы не больнои не страшно, но, похоже,их на танец пригласили,они даже плодоносят,а печальные – цветут.Если б кто раздвинул ветвии взглянул – почти виденье:на груди он, как младенец,у нее – глаза Марии,затуманен влажный свет.Но никто их не раздвинет —ни видение, ни ветви,ни запекшиеся губы,ни колени, ни реальностькем и чем бы ни была.Разве что, в условном небе,в мимолетном человеке,в этой нежити-любови,в этой душечке тоске ли,знать бы разве в этой жизни,знать бы что…«У любви своя ниша памяти, своё царство…»
У любви своя ниша памяти, своё царствотеней и света, нам едва ли подвластное.И пока мы друг в друге с тобой исчезаем,они проступают – но где? – наши бывшиеженщины и мужчины. Вполкасания или ближегуб? Незнакомые меж собой, что-то шепчут,проступают как складки воздуха, а те двое,у окна, обнялись, словно это не наша встреча,а их, настоящая. Им видней, что с тобою,что со мной. И, где были одним мы, лишь тениприпадают к пустой, еще теплой постели.«А помнишь, я тело твое необитаемое открывал…»
А помнишь, я тело твое необитаемое открывал,снаряжал экспедиции из ладоней и губ, шел и плыл,и на бедре-береге цвета слоновой кости твоем умирал,надо мной кружили все твои ни гугу, светлый пылмой взметая крыльями, словно пыль. В молодых мирах,где еще не родилось солнце, лежало твое лицо. Я был,казалось, когда оборачивался, но не отсюда – будущимоборачиваясь. А настоящее не сводило своих концов,как и мы этих рук, ног, времён… Туловище любви,отделившись от нас, рвало себя на горящие кораблии запускало по глади, лён собирало, играло в плен,взгляд мой между Харибдой и Сциллой твоих колентрепетал, как птица, защемлен… И сдвинулся створ,и ослеп Одиссей, и сомкнулось над ним волшебство.«Маленький хайдеггер вопрошания…»
Маленький хайдеггер вопрошанияраспускается, тих и холост,воздух в полях радеет,небо в незримых прачках.Когда пчела жалит —утрачивает способностьк деторожденью,будущее утрачивает,остаются только корзиночки на ногах.Пыльцу собирать с бытия-к-смерти.Да и так ни на ком ведь лицанет, и не было.Светел легонький прах.Лишь ветери корзиночки. И пыльца.«Я любил тебя на границах сред…»
Я любил тебя на границах сред.Как и ты меня – в междуречье.Даже тело было такой границей, а не пределом.Ничего от нас не осталось.И слава богу. Всё что здесь оставляет след,исподволь потом разворачивает за плечик себе лицом и ест, подцеловывая. Чтобы пелакаждая жилочка, чтоб без голоса ничего не осталось.Ничего, что без голоса. Только свет,а течет, как кровь, где любовь была превращеньем,мной с тобой обернувшейся на прощаньена границах сред, на границах сред…«Одиссей возвратился, и не может ее узнать…»
Одиссей возвратился, и не может ее узнать.Кто она, как сквозь воду в него глядящая?Так похожая на жену, а верней, на мать,только чью? Как сквозь воду, а проступает соль,где вода отступает в ней от волос до пят.Не узнать ее. И она его не узнаёт.Он пространством и временем так объят,что всё кончено для него. Кто стоитрядом с ней – сын ли? Тот, кого провожала?И всё то, что она распускала и пряла,горит под ногами. Так они и стоятэти трое, и солнце над морем висит,и, похоже, уже никогда не зайдет.«Происхождение человека – история воображенья…»
Происхождение человека – история воображенья.(Как говорят в Украине: шалэна уява, скажэна.Волшебные черевички, да, котя?)Мы отличаемся от всего живого только этим,верней, степенью этого дара.(Грядущий пращур. И не ноги, а кущи.Вечное возвращенье божественного кадавра.)Странно, что столь очевидное, рядом лежащее,было как бы в слепом пятне.(Как женщина. Игра света на полотне.А написана вся с голоса.)Труд, социальные связи, защита «голости» —расскажите об этом животным.(– Вот я, Господи.– Да неужели.)«Язык и рука» – следствие воображения.Как и искусство – его полигон.(И тут они сходятся как молокос кровью.)И свобода, и время – в нем. И огонь с любовью.А уж сколько в этом даре божьего промысла,и сколько червячной необходимости —вопрос к весам.(Что-то с кем-то боролось,а потом один из нихвышел из колеса.Полегчало.Не пылит дорога.Улыбнулась, а глаза случайны.)Потанцуем немного?«Она ходит из угла в угол, у окна замирает…»
Она ходит из угла в угол, у окна замирает,чувствуя, как минуты скользят по неймухами по стеклу. Временем, говорит,надкусывая яблоко, мы себя замарали…Все, что есть я, говорит, – пред-взятое.Девственность снится ей, снегирина снегу. Ходит по комнате и стареет,чувствуя, как время трогает ее повсюду,льнет, срастается с ней, незаметно,исподволь, а особенно от повторенийжестов, слов, и – чего там еще? Сосудыпроступающие на ногах, ручейки Леты,она говорит, вниз, как бы вдаль глядя,и, поднимая глаза к зеркалу: ты, время,не существуешь – без я… Как пламябез воздуха. Неужели же это тренье(дует на отраженье: ложись, ложись),этот трепет меж нами – жизнь?«Чувство такое – как накроет, и не увернуться…»
Чувство такое – как накроет, и не увернуться.Будто тебя изнасиловали. Тихо так, пусто,ни дуновенья, нити подрагивают, не рвутся.Безотчетное, беспричинное, и лица не видел.А потом лети к ангелам, танцуй, как умеешь.Вот радость-то. Может, сказать прямее?Демон тебя имеет сзади, а бог спереди.Вот и всё пожизненное милосердие.«Здесь красота живет вниз головой…»
Здесь красота живет вниз головойи цедит землю,а к небу – вульвочкой цветет,благоухает.Сама себе и цаца, и изгой,и дева юная, и семя,и моисея избранный народрассеянный, и арабесковый мухаммед,и будда в колесе воздушном,и брахма дремлющий во рву некошеном,и все они в ней видятся, как меньшеев неизмеримо большем.И мотыльки, обмолвки света божьего,хмелеют на полях, сосут красу кромешную,и как пыльцу несут ее благие вести,и сретенье, и крест, и воскресенье…Цветочки это всё, цветочки, —поют они, – от жениха невесте,отцов пустырников их женам непорочным…И тьма луну катает в горних сенях,как знахарка яйцо от порчи.«Рыбы ели Соснору…»
Рыбы ели Соснору.Длинные и слепые.Обсасывали с исподу.Как водоросли виселина прутике позвоночникавнутренности.Как рейтузыили чулки на веревке.Сепия.Все было сепией —воздух, соснора, рыбы, земля, вода,похожая на солдатские скатки.Или доведенный до состояния сепиивоздух (пигмент), вода (разбавлен).И нужно было куда-то его нести,взявшись за этот прутиксо спутанными буквами.Но куда?Не вспомнить уже.Утро,как декорации не разобранные.Танки, поля, панночка-жизнь…Там,где-то в гражданскуювсе еще боронят сепию хуторянепод Богодуховымна слонах.Откуда ж они взялисьи куда их потом дели?Ты не возьмешь меня за руку —нет у нас этих рук.С кем изменяет память?Длинные и слепые.Уголь. Окаменелости, отпечатки.«Все очевидней: слово не хочет жить…»
Все очевидней: слово не хочет житьс пишущим, дышит в сторону.Вроде обоим есть еще чем дорожить,но в близости не обманешь.Вроде еще семья, вроде жена еще,даже возлюбленная… В тебе,как за соломинку утопающий,речь хватается за немоту.Но не обманешь, она не веритни в гибель с тобой уже, ни в спасенье.Рядом она, в доме, по крайней мере.Но это «рядом» невыносимей, чем врозь.Хоть бы сталось куда отвести глаза,если с ней живешь и не видишь.Цветут наперсточники чувстви лжесвидетели. В Опочкууехать бы. Молчит, не хочет.Как сослана в тебя без права переписки.«Снился Алеша Парщиков, но не он – звездный хамелеон…»
Снился Алеша Парщиков, но не он – звездный хамелеонмерно раскачивался вместе с космосом на рессорных лапах,обмениваясь образчиками возможной среды обитания —вдох на выдохе. Тьма под ним двигалась, как эскалатор,в разные стороны, и где-то вверху, далеко, на выходе —мушка светящаяся трепетала, он мог бы одним плевкомвзять ее. Медлил язык, и глаза назначали свидания —каждый свое, множились женщины сред и мужчины суббот,сад не пойми чьих друзей, как зарница, по небу метался,тазовой костью под ними обломок вращался, как колизей.Где-то, совсем на краю выживания зренья и пенья комет,видел себя он, Алеша, – живого – как слово —которого нет.«Вот один. В полутьме…»
Вот один. В полутьме:нарушение равновесьячерез оползни зренья,когда тени от ветокскользят под ногой.Где ж стоит это дерево? —ни земли под ним нет,ни источника света,ни ветра.Может, даже и нет его,только тени колеблются.Но откуда и в комэто легкое сердцекруженье?Почему всё плывет,и так трудно идти?И так зыбко,так приблизительно всё,не единственно.И невесомо. И смертно.Или это не тени, а строчки.Аркадий.А другой —в чистом полебез поля,без края,но с преданным псом:взмах руки —в упоении пес исчезает.Но только куда,если нет ни пути, ни именв той седьмой стороне?И откудавозвращается,преображенный,к ноге?Если нетуни поля, ни взмаха,ни пса.И не видно ни зги.Только строчки.Алеша.«Дни токуют, как глухари …»
Дни токуют, как глухари —где-то там, на деревьях жизни.А сам лежишь, недвижим,и пальцем пошевелить не можешь.Но всё слышишь, дышишь,только веки тяжелые.Так бывает, когда жалит змея,но не всякая, – вроде крайта:где-то к исходу второго часаначинает плавиться и искрить —там, внутри, далеко под тобой,как ночной город,но огни не болят,и следа от укуса нет,да и не было никакой змеи.Свет ли божий,или близкие водят лучом по зрачку?Яд не трогает мозг.Ужаленные обездвижены,но в сознании,они слышат тебя,просто отнято всё, чем моглидать понять, что они еще здесь.Их хоронят, сжигают – живых.Или вот, как бывает с природой:стоит и смотрит в пустотуостекленевшим взглядом,и шевельнуть не можетни светом, ни тобой.И с ней судьба твоя, спинойк тебе, перебирает рифмы,как воду пожилая нимфа.Короткая, но дивная пора беззвучносвернулась кольцами. И птица,как Тютчев, отвлекает от гнезда —которого и не было – молчаньем.«Радуйся, суслик, радуйся, Иов, радуйся, полевая кашка…»
Радуйся, суслик, радуйся, Иов, радуйся, полевая кашка,и ты, лунная дорожка позвоночника, и ты, полукровка —жизнь, и ты, левиафан в голове моей, посудной лавке,радуйся, мужское и женское, вас могло и не быть вовсе,радуйся, ослик несотворенного и ты, икающая пустота,радуйся, желтое чувство смерти, как на ветру колосья,Богородица-Дева, радуйся, евангелие твоего живота,радуйся, радость моя, что ж ты одна сидишь в темноте,ни души в тебе.«И запах осени, как в доме престарелых…»
И запах осени, как в доме престарелыхв какой-нибудь Швейцарии,и чистенько и тихо, до утране гаснет коридорный свет, и меломначертанное облачко мерцанья,как за стеклом дежурная сестра.Река лежит, вся брошена, не спится,глаза открыты, и песок в горстибесчувственно в ночи перебирает.И у деревьев прожитые лица —до жилочек, до каждой, до кости.Душа припала к телу – как украли.И память роется в углах и водит взглядомпо голым стенам. Кто здесь, покажись.Одна душа. С сестрой. И запах прелыйпочти неощутим. Прийти бы рады,но не придет никто. И ложечка звенит о жизнь.Как чай разносят в доме престарелых.«Этот маленький город русыми косами…»
Этот маленький город русыми косамилег на темную воду, а лицо стёсановместе с именем, весь у края России.Двое здесь их: ворон из Абиссиниии человек, которого звали Иммануил.Ворон, ростом с ребенка, стоял, долбилпупсика, он взвизгивал, ворон вздыхал,череп Иммануила в гробнице своей лежална боку, смотрел на кости – вроде бы все.Когда-то он на этих ногах ровно в семьходил на прогулку, и горожане свои часыпо нему сверяли, покачивался, как сынчистого разума и нравственной невралгии.Небо в этом городе жило лишь благиминамереньями, а не звездами или синью.Чередовал вздохи с грудной икотою абиссинец,Зоб его бирюзов, сам черен, а рог сломан,землю сжимал в горсти, как я – слово.Так мы с ним говорили, оба прильнув к сетке,солнце висело над нами на нижней ветке.Горькое говорили. Собирая последние вещивзглядом. Мир минус небо женщинстроил Иммануил. Видимо, для острасткивремя долбило пупсика брошенного пространства.Ворон сквозь сетку просунул клюв и приоткрыл,насколько ему позволяли прутья, будто быля его отраженьем. Я и был. По ту сторону —там, где в кости играет Иммануил, или в ворона —день с бирюзовой шеей. То есть здесь, нигде,в городе на краю, где страна оборвана,только косы русые стелятся по воде.«В Моби Дике гарпунщик по имени Квикег…»
В Моби Дике гарпунщик по имени Квикег,смастерил себе гроб и держал его на корме,чтобы отправиться в этом, волнами увитом,челне к звездным архипелагам, а не на днекак цветок распускаться в пучинных пчелах.Но когда корабль в битве с белым китомпошел ко дну, всплыл только гробик-челниз черной вспенившейся воронки. Я о том,что давно уже в нем плыву. Такое чувство.Плыву, пишу на стенах свои трудодни и ночи,точнее, пальцем вожу в пустоте. А тусклыйсвет оттого что другого тут нет источника,кроме собственных глаз. Тиха в разоре,дрейфует память. Он существует еще, наверно,мир, хотя, чем дальше, тем иллюзорней.Да, память, болезнь морская, ты ей не мера.Пиши. Ни звука, ни отраженья. Как будто меломтвой челн очерчен. И мутный морок. Чистый листплывет, как парус белый,и топит все, что ищет смысл.Я помню женщину… Она была. У словадолжна быть женщина, как боженька. На слухчтоб речь стремилась выйти из разломатеней ли, жизни, языка… Была у губ. Добру и злу —свобода что? Они ее не знают. Морось, буквыметет над гладью. Домовинку на волнах,как колыбель, качает. Ночь, и нет голубкисо слухом певчим, веточкой в губах.«Мне ли знать, что случилось?…»
Мне ли знать, что случилось?Был у нас дом, сын, мы.Отойди от меня, сказала,и обернулась. Глаза другие.Губы – те, что теплей и мягчедетства, вдруг стемнели и стали твержедома, мира в окне, руки…Отойди,тебе сын через годы скажет,не с тобой мое сердце.Возвращается все,только нет тех, к кому.Отойдивсе, что жизнью звалось. Мы едваэто счастье затеплили.У тебя – чудеса, у меня – ремесло,между нами был сад, и в подоле твоемпахли яблоки. Мальчик будет, я думал.Мой сын. Чей бы ни был. Не помню,как тебя подменили.Ты – его, он… Не помню,как вошел в тебя свет,от которого все так стемнело,и ответила кроткой улыбкой – кому?Мне не сладить с умом.Если грех на тебе,было б легче, наверно.Я с тобойили с жизнью, что ты отняла?За покровом,который холмом обернется,что ты пела?Не ты?Не из смерти его?Он поверил тебе,и стемнело,только лица светились волхвов.«Войди в меня, как облако в облако…»
Войди в меня, как облако в облако,обволакивая, оплакивая сквозь солнце,возьми, как цветок чудище,любящие не спасутся.То что меж нами – не имет имени.Камни теплеют, поют пустоты.Думаешь, губы? Возьми, возьми меня!Светел бог, потому и в глазах темно так.«Зелёный, зелёный, здравствуй, здравствуй…»
Зелёный, зелёный, здравствуй, здравствуй,древесный, травный живи-умирай,станешь ты желтым, станешь красным,вот и весь облетевший рай.Зелёный, зелёный, я тебя вижу, вижу,я – твои живи-умирай глаза,я – твои человечьи книжныелеса, леса, леса…Ты, наверно, даже не знаешь, знаешьо зеленом своем вдвоем-вдвоем,только взгляд облетающий ощущаешь,как и я на себе: умирай-живи.«Иногда в процессе письма…»
Иногда в процессе письмабывает такое чувство,что вот сейчасмежду словамичто-то произойдет, случится —то, чего не былои, наверное, быть не можетна пути слов.(Но что значит «не было»,что мы знаем об этом?)Вот кажется,ты подходишь к каким-то пределамблизостимежду жизнью и речью,и в просветевдруг начинает мерещитсявыход…Куда?Что-то сдвинулосьи вот-вот разрешится…Но нет, заволакивает.И просвет, и слова,и тебяс твоей жизнью.«Лицо у нее отвернуто…»
Лицо у нее отвернуто,а руки-ноги, как молдаване —вино и песни.Пахнет спермой и ворванью.Красота растлевает,да, мальчик с головою песьей?Разве ты не помнишь ее-себя,как сновали вы из живого в мертвое:сезам – сезам,и она вобрала всего тебя,а потом лежал в ней, к стене отвернут,а она, как посуху, по слезам.Неприкаянная благодать,небеса из конца в конец,отрешенные шарики и сосуды.Уходящее, со спины – отец,обернется – мать.Но едва против света уже разглядишь отсюда.«Слоны во мне возвращаются на могилы…»
Слоны во мне возвращаются на могилы,водят хоботом над травой, с умершимиразговаривают, переглядываются, ноне прямо, а через землю. Дни идутпозади смерти, как солдаты смерша.Хава нагила, не оборачивайся, сынок.В мужском и женском. Кто у тебя в родутретий? Если женщины как туман лежати рассеиваются на восходе. Если речьтрогает твое лицо, руки, как слепойна опознании. Если зеркало от ножаотраженье не отличает. Если ключлюбовь проглотила и говорит: любой,кто возьмет меня – человек. А самакак дверь витает, поет в чистом поле:я ли, я ли… Если мир – только асанабожья – выдохнет, перейдет к другой ли.А пока отдыхают ангелы, на детей играютв подкидную войну краплеными картами.Ангел-родина, ангел-народ, ангел-деньги.Люди отправятся в рай, говорит Коран,на спинах животных. Например, леопардили королевская кобра. Брезгливо наденутих на спину и внесут. Не оборачивайся,сынок. Они возвращаются. Туч румянец.Водят иноискателем. И вдали – пятнистый,как Декарт, смотрит с дерева: цена-качество.А другая, наглотавшаяся соплеменниц,у лица раскачивается в капюшоне, свистомсчитывая тоненьким и раздвоенным твой ID:мыслишь – стало быть, отойди.«Когда я, говорит муха, была, прости господи, Петраркой…»
Когда я, говорит муха, была, прости господи, Петраркой…Даже вспоминать не хочу, страшный сон.Казалось бы, две-три помарки —и всё, крути колесо.Но где оно, а где белочка «я», не говоря уж про «ты».А еще бывает, в этом божьем угареполюбишь кого живого, обнимешь его, как дым,и глядишь – разматывается за плечом весь этот бестиарий.А ты говоришь: «возлюбленный мой», «любимая». И комарикШекспир перелетает с одного на другого.Что-то меня от тебя кумарит,геном говорит геному.Сколько крови, сестра, ты выудила стеклянной палочкой?Подожми губы, дави на пальчик. Один он и ты одна.Когда я был панночкой, говорит одуванчик,был у меня Хома.Откуда ж ноги растут у воздуха, что там зияет в жизни,что так открыто чувству и неподвластно мысли?Лепестки мои, говорит роза, выстраданы —из людей не рожденных, выскобленных.Когда мы были ладонями,говорят кроты, мы стояли у слепого оконца,как в молитве, а потом всё рыли ходы, ходы… Доня,душа моя, не вглядывайся в меня, это просто заходит солнце.«Еще этот легкий вкус молока оставался и кориандра…»
Еще этот легкий вкус молока оставался и кориандрачто ли, особенно там, у затуманенного сосца…Говорили, что любила она разные вариантыпревращений между мужским и женским. Но лицане помнил уже никто. А может быть, и не видел.Что-то она хотела, но вроде бросила на полдороге,между внешним и внутренним в ней какой-то инбридингпроисходил, и родилась душа. И ходила, как в караоке,в тела. Говорили, кто-то помнил ее ладонь, и что-тоона делала с нами внизу живота, то есть с ними…Говорили в зеленом, любили на белом – всем народомбогоизбранных чувств, и казнимы, как память, на синем.«Вода колеблется, наводчик…»
Вода колеблется, наводчикдуха играет маревом, как зеркальцем.Ни дьявол не указ мне, ни Христос.Я пропаду поодиночке,не взявшись за руки,как пропадал не раз.Ничто нам, кроме смерти, не обещано,но тем и дорогичерты пропавших без вестивсех наших «я» —поодиночке,в нас.В той местности,которая с тобой, как женщина,чуть светится во тьме,колеблется,и дух танцует на воде.«Не торопиться, нетерпенье – роскошь…»
Не торопиться, нетерпенье – роскошь,я понемногу сбавлю скорость,где мир как в жизнь впадает в кому.И там-то всё и происходит.Как на искусственном дыханьитого, что с богом, и не может,как при естественном отборелюбви, которой страшно выжить,как без вести пропавший в слове,как слово в даре созерцанья,я позабыл, что я хотел… Я сбавили это. Вот и происходит.«Едино всё и так пребудет…»
Едино всё и так пребудет.И облако, и сын, и лес.Христос повесился в Иуде,Иуда во Христе воскрес.В Иерусалиме ли, в Тамани,распалась связь иль стая птиц,белеет парус ли в тумане,иль просто мальчик и отец,и тайной теплою окутан,как Магдалиной, тает след,и свет исходит не оттуда,откуда светII
За мостом
«В ней пространство и время в силе…»
В ней пространство и время в силесошлись, как борцы сумо.А с виду она – гусыня,выполненная с умом.Левша воображенья, блоху обидыона подковывает на скаку.Ее психика имеет виды…Пожалуй, точка. Она – в стогуиголка. А стог – в горах тех,где лишь слова цветут на прокормлюдям. Ее характер —сундук, плывущий у мыса Горн.А в сундуке гуляют лисыи словари – их чтец и жнец,она актрисатеатра букв, она жилецвершин – в углу медвежьем.Есть верх и низ в ней, и есть просвет,в котором всё, что должно бы между —но нет. Переждем. В осле —обрыв и озеро печали,и дух святой застыл над ним,колеблется… В начале —был осел. Потом труды и днинад женщиной. И в домезатеплен свет. Но никоготам нет. Борцы сумораскланиваются…
