Помоги проекту - поделись книгой:
Многие из старших офицеров Цезаря сделались чрезвычайно богатыми людьми за время его кампаний (порой их высмеивал поэт Катулл). Командование армией наделяло римского наместника значительной властью патрона, что позволяло ему назначать клиентов легатами и трибунами, равно как и на иные посты. Еще он распределял «контракты» среди «бизнесменов». Доходы от военных действий также имели большое значение для завоевания друзей в Риме. Цезарь одолжил денег Цицерону и назначил легатом его брата Квинта, который изображен в весьма выгодном свете в «Записках». Огромные суммы, по слухам, были потрачены на покупку поддержки Эмилия Павла и Куриона, соответственно консула и народного трибуна в 50 г.[384]
Увеличение численности армии, да еще столь радикальное, не было санкционировано сенатом. Он осуществил это по собственной инициативе и своей властью, обеспечив финансирование за счет доходов от провинции. К уроженцам Цизальпийской Галлии он относился как к гражданам Рима и зачислял их в легионы. Позже он проделал то же самое в Трансальпийской Галлии, сформировав легион, Legio V Alaudae, целиком из местных[385]. В 55 г. до н. э. Помпей и Красс не только допустили продление полномочий Цезаря, но и задним числом добились от сената одобрения увеличения численности армии и государственного финансирования. Сам Цезарь лишь, вероятно, как диктатор смог даровать римское гражданство галлам из своей армии.
Увеличение армии не просто обеспечило Цезаря избытком военной силы, но и предоставило новые возможности патроната. Каждый новый легион имел шестьдесят должностей центуриона и около полудюжины постов трибуна. В «Записках» Цезарь говорит, что производил центурионов в старшие командиры за верную службу, нередко перебрасывая ветеранов в новые подразделения. К концу кампании в Галлии, вполне вероятно, каждый центурион в армии был обязан своим назначением или новым чином Цезарю. В 48 г. до н. э. легионы Цезаря имели в среднем менее половины стандартной численности, а когда он достиг Александрии, ветеранский VI легион имел менее 1000 человек, всего 20 процентов от полного состава. Мы не знаем, насколько часто новобранцы пополняли существующие легионы, но возможно, что предпочтение всегда отдавалось созданию новых подразделений, через назначения в которые поощрялись лояльные сторонники[386].
Рядовые солдаты – nostril, «наши люди» – в «Записках» превозносятся за храбрость и навыки, но по именам Цезарь их почти никогда не называет. Даже знаменосец Десятого легиона, который лихо спрыгнул с борта судна и возглавил атаку на берег во время высадки в Британии в 55 г. до н. э., остался анонимным. Центурионов Цезарь выделял и отмечал гораздо чаще. Собирая заново строй на Самбре, он обращался к группам солдат, но центурионов звал по именам. (В ту пору в армии насчитывалось 480 центурионов – одному человеку по силам, в принципе, запомнить столько имен. Сегодня от командиров батальонов ожидают узнавания в лицо каждого солдата под их командованием, но подобного никак не ждут от командиров бригад и дивизий[387].)
Несмотря на устойчивый миф, будто в центурионы производили простых солдат, Цезарь ни разу не упоминает о подобном. Многие, если не все центурионы, как кажется, назначались непосредственно и, вероятно, были выходцами из умеренно-зажиточных и местных аристократов. Значительное число центурионов Цезарь отпускал помогать в ходе важных выборов в Риме. Отчасти это было запугивание, но, учитывая, что римская система голосования ориентировалась на достаток, это также показывает, что многие центурионы были людьми обеспеченными. Некоторые из них были вознаграждены Цезарем настолько, что сделались всадниками, как Скева, который удержал Диррахий от массированного нападения в 48 г. до н. э. Упоминания центурионов в «Записках» дополняет впечатление, что они происходили из политически значимого класса, который Цезарь стремился привлечь на свою сторону[388].
Рубикон и не только
Переход Рубикона ознаменовал неудачу Цезаря-политика. Это была игра, отсюда и его известное высказывание «Жребий брошен». Было бы гораздо лучше вернуться мирно, получить второе консульство, а затем новое назначение в провинцию; оба поста надежно оградили бы Цезаря от преследования. Такая победа принесла бы и куда больше удовлетворения, заставив соперников признать его заслуженное превосходство. Исход экспедиции Цезаря не должен заслонять от нас тот факт, что во многих отношениях шансы были против него. Помпей и его союзники не были готовы защищать Италию – отчасти потому, что никто не ожидал начала войны в январе, задолго до обычного «военного сезона», а отчасти из-за того, что в решимость Цезаря попросту не верили. Тем не менее им удалось уйти со значительной армией в Грецию. Там Помпей мог опереться на ресурсы восточных провинций и собрать большое войско.
Цезарь быстро захватил Италию, но не располагал флотом, чтобы преследовать Помпея. Бездействие только усиливало его врагов, и потому он повел свою армию в Испанию. Помпей контролировал испанские провинции со времени своего второго консульства в 55 г. до н. э., управлял через легатов, а сам держался недалеко от Рима. Цезарь одержал еще одну быструю победу, «переманеврировав» легатов Помпея. Он не мог допустить серьезного поражения. Поскольку целью войны была защита его карьеры и положения, подобное поражение совершенно бы их дискредитировало. Противникам же было намного проще терпеть такие потери и удары по престижу. Цезарь был вынужден продолжать наступление и побеждать, но даже после его первых успехов враги все равно обладали громадными ресурсами.
Помпей ожидал Цезаря, чтобы атаковать его в Греции. Той же стратегии придерживались Брут и Кассий в 42 г. до н. э. и Марк Антоний в 31 г. до н. э. Многое говорило в ее пользу, поскольку каждый из них имел сильный флот, превосходивший флот противника. Несмотря на это, они были разбиты, а рисковавший взял верх. Сохранение инициативы очевидно является необходимым условием успеха в гражданских, равно как и в прочих войнах. Кампания 48 г. до н. э. велась, что называется, на грани и вполне могла закончиться катастрофой для Цезаря. Вопреки феноменальной доблести и выносливости своих солдат, Цезарь не смог взять Диррахий и был вынужден отступить. Помпей решил, что армия Цезаря существенно ослаблена, и отважился дать сражение при Фарсале. Это не был неразумный шаг, пусть Помпей и поддался значительному давлению со стороны сенаторов, которые обвиняли его в затягивании войны без необходимости. Неспособность Цезаря привлечь значимых сторонников, кстати, имела положительную сторону: никто и никогда не оспаривал его действия. Стремление взять врага измором, однако, чревато неприятностями в гражданской войне. Цезарь принял предложение боя и, проявив себя лучшим тактиком, одержал сокрушительную победу.
Гражданская война на этом не закончилась. Помпей бежал в Египет и был убит. Цезарь преследовал его и оказался втянут в местную гражданскую войну. Он возвел на трон Клеопатру и задержался на некоторое время в Египте, по причинам личным и политическими. Эта задержка позволила уцелевшим помпеянцам собраться снова в Северной Африке. Они, впрочем, были разгромлены в 46 г. до н. э. Другая группа, во главе с сыном Помпея, потерпела поражение в Испании в 45 г. до н. э. Цезарь не намеревался захватывать верховную власть силой. Но, когда это случилось, ему пришлось сражаться, чтобы отстоять ее, а также решать, как наилучшим образом ею воспользоваться. Важно помнить, сколь короткое время Цезарь провел в Риме в качестве диктатора. После его убийства гражданская война вспыхнула с новой силой, сначала между его сторонниками и его убийцами. Обе стороны буквально заливали общество потоками пропаганды относительно намерений Цезаря. На самом деле сейчас невозможно восстановить эти планы с какой-либо степенью достоверности.
Ближайшие планы, насколько известно, подразумевали крупные экспедиции против даков и парфян. Эти войны сулили «чистую» славу побед над внешними врагами республики, а не над соотечественниками. Цезарь назначил магистратов на ближайшие три года, и это позволяет предположить, что он собирался надолго покинуть Италию. Парфяне представляли собой грозных противников, которые разгромили и убили Красса в 53 г. до н. э., а позже сурово расправились с армией Антония. Преуспел бы Цезарь или нет, сказать сложно. Неясно, планировал ли он завоевание и оккупацию или просто большую карательную экспедицию, дабы отомстить за гибель Красса.
Как диктатор, Цезарь был главой республики. Поскольку он пришел к власти силой, было очень важно сохранить контроль над армией. В какой-то момент, возможно непосредственно перед гражданской войной или во время нее, Цезарь удвоил базовую ставку оплаты легионерам. Без сомнения, «оклады» высших чинов возросли пропорционально. Ветеранов увольняли, наделяя их фермами. Насколько возможно, это делалось без причинения серьезного ущерба существующим общинам. Примерно в то время, когда он праздновал свои триумфы, случилось выступление недовольных солдат. С мятежниками обошлись чрезвычайно сурово, несколько человек были казнены. Став диктатором, Цезарь продолжал быть щедрым, но справедливым со своими солдатами. Офицеры всех рангов получали щедрое вознаграждение. Еще Цезарь назначил большое число новых сенаторов, в том числе всадников-офицеров, некоторых галлов и бывших центурионов[389].
Многие воины получили выгоду от диктаторства Цезаря. Сама армия не обрела особых привилегий и вовсе не контролировала любые новые аспекты жизни. Цезарь пришел к власти в результате гражданской войны, но, как и в Галлии, надеялся создать режим, который существует благодаря силе и согласию. В последние месяцы своей жизни он распустил своих испанских телохранителей. Предположительно, он чувствовал, что если новому режиму предстоит пережить три года его отсутствия в походе, то в Риме он должен демонстрировать уверенность в себе. Сулла отказался от диктатуры, которую добыл силой, но Цезарь называл этот поступок глупостью – «Сулла не знал и азов, если отказался от диктаторской власти»[390]. Цезарь считал, что должен держаться за власть. Он не осознал приверженности других римлян традициям – и был убит.
Пределы силы
Цезарь был гениальным полководцем. Подобно Александру или Наполеону, он не прославился как великий военный реформатор и принял войско, уже подготовленное и обученное другими. Но все трое «оттачивали» свои армии, вдохновляли их, воодушевляли собственными амбициями и воображением, что в итоге обеспечивало невероятный успех. Кроме того, Цезарь, как и Наполеон, использовал свой военный успех, чтобы захватить высшую власть в государстве. В отличие от французского императора, правда, он не столь радикально перестроил государство под себя. Цезарь эффективно манипулировал выборами и сам считался высшим авторитетом над магистратами. Тем не менее магистраты по-прежнему служили, сенат и народные собрания продолжали собираться и голосовать, а суды функционировали приблизительно так же, как и до диктатуры. Заговорщики считали, что едва ли не единственным препятствием на пути возвращения республики является сам Цезарь.
Диктатор пал жертвой внутренних, а не внешних врагов, опять-таки в отличие от Наполеона. Военного успеха было недостаточно, чтобы Цезарь сумел создать стабильный режим; эту задачу осуществил Август. Он тоже захватил верховную власть с помощью военной силы. Потребовались десятилетия, чтобы создать новый режим и превратиться из жестокого триумвира, который выгрызает путь к вершине, в почитаемого «отца нации». Август позаботился о том, чтобы армия сохраняла верность ему одному. Более двух столетий длилась республиканская традиция сенаторского контроля за военной и гражданской властью. В любое время лишь несколько сенаторов были способны заменить императора. В Риме вновь вспыхивали гражданские войны – в 68–69 и 193–197 гг., зато было и гораздо больше стабильности, чем в последние десятилетия республики. Август и его преемники были военными диктаторами, но, жертвуя политической независимостью, одарили римский мир стабильностью. Сенаторы пользовались своим статусом и порой продолжали искать славы, но теперь уже как представители императора. Это и многое другое изменится в III в.
Цезарь стал диктатором силой оружия. Его исключительно долгое и успешное командование в Галлии позволило превратить тамошнюю армию в эффективное орудие и способствовало созданию крепких личных связей между солдатами и командиром. Без этого Цезарь не сумел бы захватить и удержать власть. Тем не менее его победа в гражданской войне не была предопределена. Помпей обладал огромными ресурсами и уже давно был признан величайшим полководцем Рима. Сомнительность людской славы – auctoritas, как выражались римляне – отражает легкость, с какой новые достижения Цезаря сначала соперничали, а затем превзошли былые заслуги Помпея в коллективном сознании. Немногие политики усомнятся в необходимости «оставаться в заголовках» и в том, что былые заслуги быстро забываются и вытесняются новыми событиями. Во всяком случае, темп жизни современного мира и современные СМИ существенно ускорили этот процесс. (Для некоторых, возможно, приятно, что ошибки и скандалы забываются тоже быстрее.)
Многое изменилось, и лишь немногие современные лидеры, по крайней мере на Западе, способны поспорить с ратной славой Цезаря. Это не значит, что даже в нашем обществе воинскую славу (даже если не использовать это слово) нельзя трансформировать в политический капитал. Однако, как и прежде, слава мимолетна. Военная неудача, будь то реальная или раздутая пропагандой, может моментально разрушить репутацию. Такие лидеры, как Наполеон и Цезарь, которые обеспечили свое возвышение воинской славой, должны постоянно «подновлять» эту славу крупными победами, если хотят сохранить популярность и власть. Цезарь был военным диктатором, но правил умеренно сурово. Один из наиболее удручающих уроков истории этого периода заключается в том, что гораздо более безжалостный Август смог удерживать власть более сорока лет и в конечном счете умер в своей постели.
Основными источниками по карьере Цезаря и военным кампаниям являются его собственные «Записки» о событиях в Галлии и годах гражданской войны. Дополнительные книги (восьмая книга «Галльской войны», «Александрийская война», «Африканская война» и «Война в Испании», финал «Гражданской войны») предлагают несколько отличный взгляд на его поведение. В обширном литературном наследии Цицерона Цезарю и его достижениям отводится немало места. Жизнеописания, составленные Плутархом и Светонием, содержат много фактов, не упоминаемых в других текстах, а сочинения Диона и Аппиана дополняют эти труды. Все перечисленные источники, впрочем, следует использовать с осторожностью, так как Цезарь оставался весьма спорной фигурой – и при жизни, и после смерти.
Современная литература по Цезарю весьма обширна; см., например: Маттиас Гельцер «Цезарь» (Cambridge, MA: Harvard University Press, 1968); Кристиан Майер «Цезарь» (New York:
Basic Books, 1996) и А. Голдсуорти «Цезарь: жизнь колосса» (New Haven, CT: Yale University Press, 2006). Работа Т. Райса Холмса «Завоевание Цезарем Галлии», пусть прошло сто лет после ее публикации, по-прежнему остается неоценимым источником сведений о Галльской войне.
«Становление римской армии» Лоуренса Дж. Кеппи (London: Batsford; Totowa, NJ: Rowman & Littlefeld, 1984) представляет собой одно из лучших исследований римского военного искусства. Интересны также: Эмилио Габба «Римская республика, армия и союзники» (Berkeley & LA: University of California Press, 1976); Жак Арман «Армия и солдаты Рима, 107-50 гг. до н. э.» (Paris: А. et J. Picard, 1967); Ричард Эдвин Смит «Служба в постмарианской римской армии» (Manchester, UK: University of Manchester Press, 1958). Работа Натана С. Розенштейна «Imperatores Victi: военное поражение и аристократическая конкуренция в средней и поздней республике» (Berkeley & LA: University of California Press, 1993) показывает, какое поведение ожидалось от римского полководца в бою; см. также мою книгу «Римская армия в войне 100 г. до н. э. – 200 г. н. э.» (Oxford: Clarendon, 1996). Сборник статей «Юлий Цезарь как искусный репортер: записки Цезаря как политический инструмент» (London: Duckworth, 1998) содержит различные точки зрения на «Записки» Цезаря.
10. Держать рубежи: оборона границ и поздняя Римская империя
Согласно теории, впервые предложенной Эдвардом Луттваком в середине 1970-х гг., Римская империя сознательно перешла от пограничной политики, основанной на экспансии, к глубоко эшелонированной обороне; это случилось в правление императора Септимия Севера, в начале III в. н. э. С этого момента военные усилия империи направлялись на стратегическое планирование строительства «укрепленных поясов», призванных отражать мелкие угрозы; в резерве находилась мобильная региональная армия, которой вменялось противостоять крупномасштабным вторжениям[391]. Летом 370 г., например, налетчики-саксы на кораблях обошли пограничные укрепления северного Рейна и высадились на севере Франции. Начались разбои и грабежи, но со временем местный римский полководец собрал достаточно тяжелой конницы и пехоты, чтобы разгромить ничего не подозревавших саксов, усыпленных ложным чувством безопасности – ведь заключенное ранее перемирие обещало им жизнь и свободу[392]. Это хрестоматийный пример пограничной стратегии, обозначенной Луттваком; но при ближайшем рассмотрении – и вопреки влиятельности его работы, опубликованной более тридцати лет назад, – выясняется, что этот анализ в значительной степени ошибочен.
С одной стороны, археологические раскопки подтверждают активную миграцию вдоль имперской границы, причем на расстоянии многих тысяч километров, от устья Рейна до устья Дуная, но нередко возведение крепостей и военные походы предпринимались из-за внутренних политических неурядиц, а вовсе не по причине рационального военного планирования. «Удержание варваров» служило фундаментальным обоснованием необходимости сурового налогообложения сельскохозяйственного производства, которое обеспечивало существование империи. Неудивительно, что императоры любили показывать помещикам, которые и выплачивали, и взимали эти сравнительно крупные суммы ежегодно возобновляемых богатств, что государство не церемонится с варварами и заботится о подданных. В 360 г., например, братья-императоры Валентиниан и Валент взялись энергично строить крепости по Рейну и Дунаю, демонстрируя, что надлежащим образом следят за обороной империи, пусть даже строительство привело к разрыву ряда соглашений с приграничными племенами, прежде вполне миролюбивыми[393]. Валентиниан также единоличным решением снизил размер ежегодных «субсидий», что выплачивались некоторым алеманнским вождям Верхнего Рейна, – дабы иметь возможность утверждать, что он не покупает миролюбие варваров[394]. Оба направления политики были весьма иррациональными с позиций поддержания безопасности границ, поскольку фактически они провоцировали беспорядки; но для императоров первостепенное значение имели внутриполитические факторы[395].
Наступательные войны, разумеется, тоже не прекратились к концу III в., вопреки использованию тактики тщательно спланированных, стратегически обоснованных решений с опорой на рациональный анализ экономических возможностей империи по поддержанию регулярной армии для защиты существующих активов. Скорее, дальнейшие попытки завоеваний постепенно выдыхались на всех границах Рима, особенно когда стало слишком очевидно, что плоды завоеваний – обычно измеряемые личной славой, а не стратегическими и экономическими выгодами – более не заслуживают стараний[396].
Эго политиков и внутриполитические интриги вечно мешают рациональному военному планированию, и вряд ли должно удивлять, что подобное было свойственно и древнему миру. Возможно, основным недостатком анализа Луттвака является его пренебрежение тем, каким образом пограничные активы – сочетание укреплений и войск, столь проницательно им подмеченное, – использовались Римом на практике в III и IV столетиях. Вплоть до конца IV в. римская армия не просто дожидалась прихода варваров, отсиживаясь за «поясами» огромных укреплений, своего рода предшественников французской линии Мажино. Да, подобные варианты развития событий случались на границе, как и в случае с саксами в 370 г. например, но слишком редко для того, чтобы считать их доминирующей стратегией, с помощью которой римляне обеспечивали безопасность границ. Подобная стратегия в любом случае не могла оказаться успешной. Чтобы сэкономить на жаловании солдатам, снаряжении и амуниции, многие подразделения армии находились в состоянии столь низкой боеготовности в мирное время, а малые скорости передвижения столь замедляли реагирование, что существовала немалая вероятность благополучного возвращения обратно за границу даже довольно крупных варварских сил задолго до нанесения по ним эффективного контрудара. Армейские отряды, не считая гонцов, передвигались не быстрее 40 километров в сутки, а чтобы не усугублять проблемы снабжения, даже мобильные части не размещались в плотно населенных областях. Сосредоточить достаточное количество воинов, а затем перебросить их в точку, где требовалось вмешательство, – на это в целом уходило несколько недель, а не дней, так что сугубо «ответная» стратегия фактически предоставляла налетчикам массу возможностей для грабежа[397]. Если снова вспомнить набег саксов 370 г., вероятно, местный римский полководец заключил фиктивное перемирие с врагом только ради того, чтобы выторговать себе время на сбор и переброску войск.
Прибавляя свидетельства исторических источников к данным военной археологии и известным фактам развертывания войск, мы получим совершенно иную картину общей стратегии Римской империи. Фортификации и мобильные отряды были всего-навсего двумя элементами стратегии управления границей, которая основывалась в первую очередь на дипломатических увертках и манипуляциях, подкрепляемых периодическими развертываниями вооруженных сил. Если судить по источникам конца III и всего IV века, всякий раз, когда военно-политическая обстановка на конкретной границе угрожала выйти из-под контроля, предпринимался крупный поход, которым часто командовал лично правящий император. Императоры-тетрархи конца III и начала IV столетий совершили целый ряд таких походов через все три основные европейские границы Рима: Рейн, среднее течение Дуная (к западу от Железных Ворот) и Нижний Дунай (к востоку). Константин I воевал на Рейне в 310-х гг., а на Дунае – в 330-х. Его сын Констанций II (вместе со своим двоюродным братом и цезарем Юлианом) водил армии к востоку от Рейна и к северу от Среднего Дуная в 350-х, а в следующем десятилетии Валентиниан и Валент вновь вывели многочисленное войско как на Рейн, так и к Нижнему Дунаю[398].
Как рассказывается в сохранившихся литературных источниках, эти кампании обыкновенно следовали «типовому» сценарию. Любых слишком уж осмелевших варваров сначала громили в битве, а затем, в течение определенного срока, римские войска сжигали каждое варварское поселение, которое им попадалось[399]. Истинной целью подобного рода действий было не разрушение само по себе, хотя кампании, конечно, предпринимались именно как карательные и отлично поддерживали боевой дух армии, так как солдатам разрешалось грабить вволю. Последствия регулярного разграбления римлянами приграничных территорий в ряде случаев засвидетельствованы археологически[400]. Тем не менее эти походы по сути являлись попытками заставить всех верховных и среднего ранга варварских вождей в регионе официально признать власть императора. Когда становилось ясно, что потребуется наглядная демонстрация силы, император, как правило, разбивал в приграничье лагерь, и региональные варварские вожди по одному приходили туда, чтобы повиниться и покориться. Эта процедура подробно описана в ряде поздних римских источников – так было при императоре-тетрархе Максимиане в 290-х, при Констанции II и Юлиане в 350-х и позже[401]. Насколько далеко на территорию варваров за границей углублялись римляне в ходе этих кампаний, установить нелегко. Кампании растягивались обычно на несколько недель, и можно предположить, что, по крайней мере, дипломатический эффект – присоединение земель покоренных местных царьков и князьков – ощущался на расстоянии около 100 км от рубежей империи[402].
Император и его советники затем превращали краткосрочную военную оккупацию в долгосрочное обеспечение безопасности, как показывают, например, действия Констанция II на Среднем Дунае в 350-х гг. Прежде всего изучался текущий политический расклад в покоренной области. Если выяснялось, что варварских племен слишком много и они по-прежнему представляют серьезную угрозу для безопасности границ, любые варварские союзы дробились; мелким вождям возвращали независимость от чересчур могущественного верховного вождя, которому они когда-то поклялись в верности. На Среднем Дунае в 350-х Констанция явно тревожил некий Арахарий, а потому император даровал «вольную» части его сарматских вассалов во главе с Усафером. Он также возвысил другого вождя сарматов, Зизия, наделил его царским титулом и вернул политическую независимость его подданным. Эта независимость была подкреплена римской военной поддержкой – и ежегодными «дипломатическими субсидиями» для укрепления позиций проримских лидеров. Порой утверждают, что эти субсидии являлись «данью» и показывали слабость имперской власти.
Однако в качестве инструмента дипломатии их постоянно пользовали с I–II вв., когда римское господство было абсолютным, а в IV в. вручали даже тем варварским вождям, которые покорились Риму. Потому совершенно очевидно, что, в современных терминах, это была адресная помощь, предназначенная для укрепления сил избранных дипломатических партнеров Рима[403].
Пока все эти дипломатические маневры разворачивались полным ходом, любых римских пленников, захваченных варварами ранее, незамедлительно освобождали, а в поселениях проводился принудительный набор местных рекрутов в римскую армию[404]. Одновременно эти периодические возглавлявшиеся императорами кампании, как правило, затевались в ответ на какие-либо достаточно серьезные приграничные проблемы. А поскольку кампании такого масштаба были дорогостоящими, требовалась целая вереница конфликтов, чтобы войско выступило в поход. И потому для возобновляемых соглашений было характерно наличие «карательных» статей, обрекавших виновных в нарушениях на различные наказания. В отдельных случаях это могла быть и казнь варварского вождя. В 309 г., например, Константин I казнил двух вождей франков в Трирском амфитеатре[405]. Чаще, однако, жажду мести утоляли различными финансовыми карами, обычно в форме принудительного труда и поставки стройматериалов, а также, разумеется, конфискации запасов продовольствия[406].
Время от времени императоры использовали военное превосходство Рима для более радикальных мер. Помимо уничтожения опасных политических структур варваров, они также следили за тем, чтобы приграничные области не становились перенаселенными. Ведь подобная ситуация могла привести – и приводила – к острой конкуренции варварских вождей между собой, причем эта конкуренция могла отозваться и на римских территориях. Один способ заключался в насильственном – огнем и мечом, если требовалось – изгнании части непосредственных соседей империи за пределы приграничной зоны. На Среднем Дунае в 350-х гг., например, Констанций II решил, что конкретная группа сарматов, лимиганты, должна быть изгнана, и не раздумывая применил силу, чтобы вынудить их уйти. Другой способ состоял в переселении отдельных групп варваров в римские владения, на строго оговоренных условиях. В частности, этим способом охотно пользовались императоры-тетрархи, создав варварские поселения на всех основных европейских границах империи за два десятилетия после 290 г.; этот способ применялся и раньше и продолжал использоваться впоследствии[407].
Это не означает, что репертуар римских манипулятивных дипломатических методов всегда применялся в рамках полностью рациональной политики обороны границ, этакой «большой стратегии» с акцентом на «большой». Мы уже видели, что внутренние политические проблемы порой заставляли императоров выбирать сражения, в которых не было никакой необходимости; тем самым они доказывали свою полезность налогоплательщикам. На самом деле все крупные приграничные кампании конца имперского периода, как правило, были ответными, начинались после серьезного нарушения установленного порядка в конкретном регионе, а не потому, что возникали угрозы политической и военной стабильности. При оценке общей эффективности римской пограничной обороны поэтому следует учитывать, что значительные экономические потери из-за набегов являлись частью уравнения, так как именно изрядное количество набегов провоцировало реакцию Рима. Насколько изрядным должно было быть число набегов, явствует из археологических находок в ходе дноуглубительных работ на Рейне, близ старого пограничного римского города Шпейер. В конце III в. налетчики-алеманны пытались переправить через Рейн свою добычу, и тут их лодки попали в засаду и были потоплены римским речным патрулем. Добыча представляла собой невероятные 700 кг груза на трех или четырех повозках, возможно, награбленное добро с одной римской виллы; отметим, что налетчики обычно тащили домой каждый кусок металла, который им попадался. В грузе отсутствовали только богатая серебряная утварь и дорогие личные украшения. Либо хозяева покинули виллу еще до нападения, либо дорогостоящую добычу перевозили отдельно. Однако на повозках нашлась груда серебряной посуды, кухонная утварь (пятьдесят один котел, двадцать пять мисок и чаш и двадцать железных ковшей), сельскохозяйственные инструменты, которых хватило бы на целую ферму, подношения богам из святилища на вилле и тридцать девять серебряных монет хорошей чеканки[408]. Если все это было награблено в ходе единственного налета, не следует недооценивать масштабы проникновения, которые оборачивались имперскими кампаниями. Тем не менее общая картина свидетельств не вызывает сомнений. Поздние римские императоры не вынуждали своих солдат пассивно дожидаться неприятностей. Периодически армии выдвигались через границу, дабы продемонстрировать варварам подавляющее военное превосходство, а затем в дело вступали дипломаты, приступавшие к урегулированию ситуации в регионе на благо империи и извлечения максимальной прибыли от похода.
Вдобавок существовал целый ряд дополнительных методов, которыми подкреплялось каждое дипломатическое урегулирование и обеспечивалась продолжительность его соблюдения. Адресные ежегодные субсидии, предназначенные для сохранения власти проримских вождей, были обычным явлением. Особо значимые группы также получали торговые привилегии. Как правило, торговля разрешалась только в нескольких пунктах пограничной зоны, но порой империя открывала границу, чтобы «подсластить» сделку. После поражения от готов-тервингов на Нижнем Дунае в начале 330-х гг. император Константин I, например, открыл для торговли всю границу с ними на Нижнем Дунае. Это было сделано для того, чтобы эти готы и их вожди обогащались на пошлинах и получили реальный повод сохранять мир[409]. Кроме того, было принято брать заложников высокого ранга, скажем, сыновей царьков и князьков, дабы обеспечить соблюдение условий мирного соглашения. Если что-то начинало идти не так, заложников могли казнить, что и случилось однажды в IV в. В целом в заложники брали обычно молодых и воспитывали их при императорском дворе, чтобы продемонстрировать потенциальным правителям римского пограничья могущество и престиж империи; считалось, что это способно удержать нынешних заложников от неразумного поведения в будущем, когда они станут вождями[410].
Применялись и менее «позитивные» меры. Если амбиции конкретного варварского вождя грозили стабильности и миру, имперские командиры не чурались похищений и убийств. Всего за двадцать четыре года, описанных в истории заката империи римского хрониста Аммиана Марцеллина (354–378), эти способы использовались не менее чем в пяти отдельных случаях[411]. Все ли способы составляли «большую стратегию» – вопрос открытый, но их применение показывает, что поздняя империя отнюдь не ограничивалась сугубой пассивной обороной. Скорее, постепенно становится очевидным, что поздняя империя превращала ближайших соседей в младших клиентов Pax Romana, используя военную силу для обеспечения соблюдения своих интересов. Источники дают понять, что каждый крупный поход заканчивался дипломатическим соглашением средней продолжительностью около двадцати-двадцати пяти лет – то есть до прихода, по сути, следующего поколения политиков. На Рейне, например, императоры-тетрархи предприняли крупное вмешательство в 290-х гг., Константин совершил поход в 310-х, и похоже, что определенная стабильность сохранялась до 350-х гг. На Среднем Дунае тетрархи воевали после 300 г., Константин затеял поход в начале 330-х, и мир сохранялся вплоть до второй половины 350-х гг. На Нижнем Дунае складывалась аналогичная ситуация: кампании тетрархов и Константина в 300-х и начале 330-х гг. соответственно, но на сей раз соглашение о мире – возможно, благодаря тем самым особым торговым привилегиям для тервингов – действовало вплоть до середины 360-х гг.[412] Разумеется, отсюда не следует, что на границе все оставалось абсолютно спокойно, но, особенно для раннего государства, с его медленными скоростями и огромными расстояниями, двадцать-двадцать пять лет мира после каждого крупного столкновения выглядят достойным результатом военных инвестиций (а вовсе не печальным итогом тщетных усилий по обеспечению безопасности границ).
Чтобы понять отношения римлян с варварами и уловить связь между римской пограничной политикой и постепенным процессом упадка империи, необходимо изучить еще один аспект имперских методик управления клиентами и обеспечения безопасности границ. В краткосрочной перспективе всякий поход с последующей дипломатической активностью ориентировался на установление сколь возможно долгой стабильности на конкретном участке границы. Если же обратиться к долгосрочной перспективе – а к IV в. эти римские методы управления границами использовались на пространстве от Рейна до Дуная уже без малого 400 лет, – указанные методы оказывали сильное трансформирующее влияние на ближайших соседей империи. Адресные субсидии и торговые преференции, подкрепленные дипломатическим вмешательством, например политической и военной поддержкой ряда варварских вождей, вели к тому, что деньги и власть сосредоточивались в руках конкретных правителей. И долгосрочный эффект подобного подхода состоял в том, что у власти среди варваров оказывались правители совершенно нового типа. Германский мир I в. представлял собой многообразие мелких социально-политических единиц. Минимум пять десятков их перечисляет Тацит в «Германии», и обитали они в Центральной Европе, по большей части между Рейном и Вислой. К IV в. это многообразие мелких единиц уступило место куда меньшему числу крупных союзов – пожалуй, их насчитывалось не более десятка. Это были, конечно, конфедеративные союзы, так что оценка степени их политической революционности должна оставаться в разумных пределах. В среднеримский период крупные конфедерации исчезали после поражений их вождей, а вот союзы IV в. могли выживать даже после разгромов. Правителями алеманнов на Верхнем Рейне были сменявшие друг друга царьки и князьки. Периодически они объединялись, избирали верховного вождя и шли воевать, особенно когда возникала перспектива расширить владения (за счет Рима или соседей). Даже после сокрушительного военного поражения, как, например, при Страсбурге в 357 г., когда был повержен верховный вождь Хнодомарий, алеманны сохраняли единство и быстро восстанавливали силы под руководством нового верховного вождя, с которым Риму приходилось в и тоге разбираться снова. Прочность крупных политических структур варваров в IV в. отличает их от предшественников[413].
Не менее важно и то, что сам характер политической власти изменился до неузнаваемости. В политику проник и закрепился в ней наследственный элемент. Среди алеманнов пост верховного вождя не являлся наследственными, не в последнюю очередь потому, что римляне охотились за носителями этого титула. Но в племенах титул, по всей вероятности, наследовался, в отличие от королевского, который у ранних германцев (не все из которых признавали королей) оставался личным и не мог передаваться потомкам. У готов-тервингов, дальше на восток, даже пост лидера союза, кажется, был наследственным, передавался в пределах одной семьи три поколения подряд[414]. И одновременно с этим развивалась новая идеология королевской власти в германском мире. К IV в. все слова, обозначавшие рекса, или «короля», так или иначе подразумевали военное командование. А вот в начале римского периода, напротив, военное руководство часто отделялось от управления племенем[415].
Именно усиление значимости военного командования лежало в основе новой, наследственной королевской власти; об этом свидетельствуют источники, подчеркивающие важность военных дружин в конце римского периода. К IV в. короли обладали личной военной поддержкой, причем на профессиональной основе. Аммиан Марцеллин отмечал, что Хнодомарий имел при себе отряд из 200 человек, и археологические раскопки кургана Эйсбюль обнаружили останки около 200 мужчин, захороненных с оружием. Подобные профессиональные вооруженные силы были новинкой для германского мира, и рексы использовали их не только для войны, но и чтобы принуждать к чему-либо своих подданных[416].
Не приходится сомневаться, что эта коренная трансформация политической власти отчасти отражала давнее и глубокое проникновение имперских денег, поступавших из Рима некоторым местным царькам и рексам ближайших соседей на протяжении столетий. Мало того, что это новое богатство развращало германской мир; чтобы получить эти средства, нужно было постараться. Отсюда непрерывная борьба за власть внутри германской политической элиты, последствия которой проявились, в том числе, в обилии свидетельств о распрях в германском мире III в. и позднее. В эту эпоху ритуальные захоронения с оружием, как в Эйсбюле, вдруг сделались достаточно распространенным явлением, а дальние германские племена двинулись к римской границе, притязая на богатства Рима[417].
Другие преобразования, конечно, также играли существенную роль в этой «революции». Ранние века нашей эры ознаменовались внедрением новых способов сельского хозяйства в германской Центральной Европе, что вызвало значительное увеличение производства продуктов питания и, следовательно, рост населения. В целом могущество германского мира, по крайней мере с демографической точки зрения, явно увеличилось по сравнению с ее имперским соседом; новые рексы предположительно использовали часть этих излишков провизии на поддержку своих дружин. Опять-таки, римские экономические потребности и распространение римских технологий, как представляется, были немаловажными для этой сельскохозяйственной революции и для последующего расширения экономики в некоторых областях производства и торговли[418]. Вполне вероятно, что и в целом агрессивное, чтобы не сказать унижающее, римское отношение даже к наиболее проримским клиентам – среди них, по «моде», заведенной сарматским вождем Зизием при дворе Констанция II, было принято пресмыкаться и даже горестно стонать, вымаливая новые и новые привилегии[419], – также подстегивало стремление нового класса наследственных правителей усиливать контроль над владениями. Если данный сценарий покажется надуманным, вспомните, что частично римская пограничная политика заключалась в сжигании местных деревень раз в поколение и что некоторые царьки-заложники возвращались из Рима не слишком очарованными римским образом жизни[420]. Для мелких вождей плюсы от уплаты «налога» на содержание военной дружины нового рекса, несомненно, состояли в том, что тем самым они вступали в мощную конфедерацию нового типа, способную противостоять прежде непобедимым римлянам. Если коротко, различные виды отношений – позитивные и негативные, политические и экономические, дипломатические и военные, естественно возникавшие между империей и ее изначально гораздо менее развитыми соседями, – ускоряли трансформационные процессы, что обратили множество мелких социополитических единиц на имперской периферии в I в. в гораздо меньшее число крупных образований IV в. А преобразующую силу этим отношениям придало то обстоятельство, что все они порождали различные отклики среди германцев. Дело не просто в том, что имперский Рим трансформировал германское общество – хотя это, безусловно, верно, – но и в том, что отдельные элементы германского общества в полной мере воспользовались возможностями, которые проистекали из новых взаимоотношений с империей, для создания новых и динамичных политических структур. К середине IV в. общие масштабы этих преобразований еще не достигли, очевидно, опасного предела. Ни одна из новых единиц не представляла собой угрозу целостности империи. В лучшем случае даже наиболее амбициозные варварские рексы IV в. могли рассчитывать лишь на весьма ограниченные территориальные уступки или, чаще, на ограничение римского вмешательства и на ослабление экономического и дипломатического гнета. Хнодомарий в 350-х гг. претендовал на полосу римской территории вдоль Рейна протяженностью около 50 километров, а верховные правители тервингов пытались снизить число рекрутов в имперскую армию и не допустить в свои земли миссионеров из обратившейся в христианство империи. Ни одна из этих угроз не могла рассматриваться как значимая для выживания империи[421]. В самом деле, меньшее число дипломатических партнеров, возможно, упрощало применение римских методов управления границами, поскольку сократилось количество конкурирующих политических единиц, которых требовалось ублажать. Но там, где новый порядок, который сам Рим создавал на своих европейских границах, превращался в проблему, следовало искать внешнюю силу, вынужденно вступившую в союз с той или иной новой крупной германской социально-политической единицей.
В конце IV и в начале V вв. гунны, племена евразийских кочевников, привлеченные, вероятно, слухами о богатствах клиентов Рима вдоль границы империи, радикально изменили общую стратегическую ситуацию у европейских рубежей Рима. Двумя волнами, разделенными целым поколением, они сперва установили свое господство к северу от Черного моря в 370-х гг., а затем ворвались на Великую Венгерскую равнину в сердце Европы около 410 г. Первым следствием каждой из этих волн крупномасштабной миграции было бегство германских племенных союзов, обитавших в приграничье, на имперскую территорию. Подобное переселение подробно описано в истории вторжения гуннов в Северное Причерноморье, которое заставило два крупных племенных союза готов, тервингов и грейтунгов, а также ряд мелких племен пересечь нижнее течение Дуная. Второй волне гуннов, вторжению на Великую Венгерскую равнину, предшествовал еще один исход римских клиентов из этого региона: речь снова о готах, которые, во главе с неким Радагасием, двинулись в Италию; большая коалиция из двух отдельных групп вандалов вместе с аланами и свевами пересекла Рейн, а следом за ними перешли реку и имперскую границу бургунды. Источники не утверждают, что именно гунны вызвали этот исход. Однако гунны заняли освободившиеся территории, стоило мигрантам уйти, и наиболее вероятным объяснением этого беспрецедентного демографического катаклизма является повторение сценария 370-х гг., но на сей раз на Нижнем Дунае и на Верхнем Рейне, ибо гунны двигались на запад[422]. В итоге, гунны невольно сплотили десятки тысяч варваров, что вряд ли произошло бы когда-нибудь по доброй воле. И одновременный переход границы политически самостоятельными варварскими группировками помешал Риму их уничтожить; в противном случае, появляйся варвары по отдельности, их бы наверняка разгромили[423].
Масштабы стратегической катастрофы усугублялись, с римской точки зрения, тем фактом, что попытки империи отразить нашествие оборачивались укреплением сплоченности мигрантов. Как результат, из полудюжины отдельных союзов, вступивших в пределы империи в 376–380 и 405–408 гг., возникли два более крупных. Вестготы, со временем осевшие в южной Галлии в 418 г., объединяли тервингов и грейтунгов, принявших к себе и готов, что бежали от нашествия Радагасия на Италию. Силы вандалов, в конце концов захватившие экономически важные земли Северной Африки, житницы Западной империи, в 430-х гг. (после длительной «интерлюдии» в Испании) также сложились из обеих «исконных» групп вандалов и аланов, первоначально превосходивших их числом[424]. Важно, что эти дальнейшие политические конфигурации создавали союзы, достаточно крупные, чтобы противостоять даже регулярной римской армии. И потому эти новые группы смогли закрепиться на римских территориях, не в последнюю очередь благодаря гуннам: те подчинили себе оставшиеся германские племенные союзы на границе и начали тревожить Рим, а это означало, что империя не могла бросить крупные силы против недавних – уже обустроившихся – врагов[425]. Пусть гуннское владычество оказалось мимолетным, его коллапс лишь усилил озабоченность имперских властей, так как он привел на римские земли новые германские союзы, не уступавшие численностью вестготам и вандалам; прежде всего это бургунды и остготы.
Общая угроза выживанию империи со стороны этих непокорных иммигрантов была очевидной. Римское государство финансировало свою армию и иные виды государственной деятельности преимущественно за счет земельного налога на сельскохозяйственное производство. Когда варварские коалиции осели на римских территориях и их не удалось изгнать, налоговая база существенно сократилась, поскольку варвары подчинили себе целые провинции. Вестготы, например, первоначально расселились в южной Галлии (как и бургунды), причем с согласия империи, а вандалы захватили богатейшие провинции Северной Африки силой. Захваченные области, разумеется, перестали платить подати в имперскую казну. В то же время имперское согласие на основание новых поселений всегда истребовалось мечом, а это означало, что земли, остававшиеся во владении империи, страдали от набегов и разорения, следовательно, и поток доходов от них значительно снижался. Императоры обычно даровали разоренным территориям налоговые льготы. В общем, варвары-захватчики очень быстро спровоцировали упадок власти в Западной империи. Утрата земель и доходов подрывала способность государства поддерживать вооруженные силы и, как следствие, способность сопротивляться новым нашествиям варваров, будь то осевших на римской почве или приходящих извне. Даже вестготы, бывшие союзники империи, поспешили воспользоваться возможностью и расширить свои владения, в частности при вожде Эйрихе, который начал завоевательные войны после 468 г.; в итоге большая часть Испании и Галлии оказалась под властью готов. По мере усугубления ситуации римляне и варвары постепенно осознавали, что империя перестала быть основным игроком в политике Западной Европы; и не случайно, что финальный акт распада империи, низложение последнего западного императора Ромула Августула, случился, когда не осталось средств на выплату жалования армии в Италии[426].
Актуальность этой истории для современного мира связана прежде всего с крушением империй. Развитой западный мир имеет выраженную склонность воспринимать стратегические проблемы с позиции собственной политики – что было или не было сделано, что можно сделать в будущем, – как если бы иные стороны никак не задействованы в развитии событий. Подобного рода восприятие было свойственно и традиционной римской картине мира, которая в значительной степени сосредоточивалась на обсуждении, достаточно ли мудра пограничная стратегия, чтобы отразить любую внешнюю угрозу. Однако развитие форм политической, социальной и экономической организации в Центральной Европе римского периода подчеркивает, что не менее важно обращать внимание на действия так называемых варваров. Очень часто историки, обычно следуя римским источникам, рассуждают об имперских рубежах с точки зрения того, что Рим, в какой-то момент, лишился магии стратегических расчетов; тогда как в действительности, с учетом сложившихся условий, судьба империи зависела от того, что происходило по другую сторону границ. Рим находился в центре средиземноморской империи, которая использовала местные ресурсы для господства над значительной частью северной Европы. Главная причина падения империи и того обстоятельства, что средиземноморское государство больше никогда не доминировало в истории западного мира, заключается в следующем: I тысячелетие ознаменовало собой ключевую веху в развитии Европы в целом. Новые методы сельского хозяйства вызвали рост населения, что в свою очередь привело к появлению более сложных политических структур. Итогом же стал фундаментальный сдвиг в стратегическом балансе сил, означавший, что средиземноморские ресурсы больше не обеспечивают европейского господства. Гуннское вторжение, возможно, определило точные способ и дату гибели империи, но о именно развитие варварской Европы предрекло империи неизбежный и окончательный крах.
Пожалуй, еще более важно, что эта история говорит о динамичном развитии, когда изначально менее развитая экономика и политическая структура вступают в контакт на целом ряде уровней с крупной и передовой империей. Большую часть преобразований, породивших крупные и мощные социально-экономические и политические структуры на периферии римского мира в первой половине I тысячелетия нашей эры, можно охарактеризовать как прямое следствие беспрецедентных контактов между варварами и имперской Европой: контактов военных, экономических, политических и культурных. Опять-таки, речь не о том, как империя «просвещала», но о том, как варвары реагировали, сколь решительно они использовали возможности, которые открывала имперская политика. В самом деле, развитие германского мира является всего одним примером более общего явления. В ответ как на позитивные возможности, предоставляемые подобными контактами, так и на негативный фактор агрессивной эксплуатации со стороны империи по отношению к изначально более слабым соседям, такие сообщества часто демонстрируют стремление усваивать новое и реорганизовать себя, чтобы устранить исходное неравенство в балансе сил. Почти аналогичные закономерности развития, например, обнаруживаются среди славянских обществ на окраинах франкской имперской Европы во второй половине тысячелетия[427]. И эта картина будет схожей для более современных контекстов, когда экономическое, политическое и даже военное господство развитых стран Запада, очевидное всему миру в XX веке, стремительно исчезает под натиском внешних политических структур, современных варваров, если угодно; раньше Запад их эксплуатировал, но они в полной мере воспользовались возможностями реорганизоваться.
Все эти примеры подсказывают, что существует своего рода третий закон Ньютона для империй. Степень имперского политического господства и экономической эксплуатации в долгосрочной перспективе стимулирует череду реакций, которые превращают изначально более слабых соседей в общества, гораздо лучше приспособленных к противостоянию или даже к уничтожению агрессивного империализма, который сам порождает эти реакции.
Самой важной работой по римской обороне границ остается труд Эдварда Н. Луттвака «Большая стратегия Римской империи с первого по третий век нашей эры» (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1976). Луттвак не историк античности, а стратег-аналитик, который распространяет свой опыт на археологические свидетельства о римских пограничных фортификациях и перемещениях войск. Его убедительный анализ показывает, что империя сознательно перешла от нападения к эшелонированной обороне в конце II в., и задает перспективу для всех последующих работ, даже если его выводы ныне не кажутся бесспорными. Также отметим следующие три работы: Дж. Манн «Власть, сила и границы империи» // Journal of Roman Studies, 69, 1979; Ч. Р. Уиттакер «Границы Римской империи: социально-экономическое исследование» (Baltimore: Johns Hopkins University Press, 1994); Б. Айзек «Границы империи: римская армия на Востоке» (Oxford: Oxford University Press, 1993). Все они предполагают, что внутренние политические проблемы зачастую мешают проведению действительно рациональной внешней политики и что различные ограничения императорской власти делали крайне маловероятной ту стратегическую панораму, которую защищал Луттвак.
См. также: Л. Хедигер «Эволюция германского общества, 1-400 гг. н. э.» // «Документы первого тысячелетия: Западная Европа в I тысячелетии», B. A. R. International Series, 401; и Морин Кэрролл «Римляне, кельты и германцы: германские провинции Рима» (Stroud, UK, 2001). Эти работы показывают, в какой степени мир за пределами Рима был преобразован под влиянием устойчивого экономического взаимодействия с империей. Мои собственные исследования, в частности «Позднеримское искусство управления клиентами и споры о Большой стратегии» («Границы от поздней античности до Каролингов: Материалы второй пленарной конференции Европейского научного фонда», 15–68, Leiden: Brill, 2000), опираются на исторические факты (мало изученные Луттваком) и демонстрируют, что Рим на самом деле не переходил к оборонительной стратегии, но римская военная и дипломатическая активность, плюс экономические контакты, сыграла важную роль в создании более крупных и «продвинутых» политических структур в варварских сообществах. О невозможности доминирования средиземноморского государства см. мою книгу «Империи и варвары: миграция, развитие и создание Европы» (London: Macmillan, 2009).
Благодарности
Хочу поблагодарить моих коллег за их профессионализм и мастерство в подготовке этой книги, а также за общее стремление сделать древний мир более близким и понятным нашим современникам. Роберт Темпио, редактор Princeton University Press, первым предложил мне подготовить «предысторию» «Творцов современной стратегии» и в значительной степени причастен к разработке концепции книги. Дебора Тегарден выполнила изумительную редактуру. Моя помощница Дженнифер Хайне участвовала в редактировании и финальной вычитке текста.
Наконец хочу выразить признательность Биллу и Нэнси Майерс и их детям, Мэри Майерс Кауппила и Джорджу Майерс, за финансовую поддержку при подготовке этой книги. Они спонсируют гуманитарный Институт Гувера при Стэнфордском университете и всегда тяготели к исследованию античности, особенно применительно к современной истории.
Институт Гувера
Стэнфорд, Калифорния Ноябрь 2009 г.
Об авторах
Виктор Д. Хэнсон
Старший преподаватель классической и военной истории в Институте Гувера при Стэнфордском университете, почетный профессор классической истории в Калифорнийском государственном университете (Фресно), почетный профессор истории в колледже Хиллсдейл, где ведет семинары по военной истории и классической культуре, автор свыше 30 работ по классической истории.
Дэвид Л. Берки
Младший профессор факультета истории Калифорнийского государственного университета (Фресно), защитил докторскую диссертацию по древней истории в Йельском университете (2001).
Адриан Голдсуорти
Выпускник колледжа Св. Иоанна (Оксфорд), приглашенный профессор в университете Ньюкасла, защитил докторскую диссертацию по истории римской армии, работал в Кардифском университете и университете Нотр-Дам (Лондон), профессиональный писатель.
Дональд Каган
Профессор классической филологии и истории в Йельском университете, преподавал в Корнеллском университете, лауреат Национальной гуманитарной премии 2002 года, автор 4-томной истории Пелопоннесской войны.
Джон У. Ли
Приглашенный профессор истории в Калифорнийском университете (Санта-Барбара), защитил диссертацию по истории в Корнеллском университете, автор ряда исследований по древнегреческому военному искусству.
Сьюзен Маттерн
Профессор истории в университете Джорджии, автор ряда книг по истории Древнего Рима, в том числе биографии Клавдия Галена.
Барри Стросс
Профессор классической филологии и истории, декан исторического факультета Корнеллского университета, директор программы «Свобода и свободное общество», автор ряда исследований по античным войнам, лауреат нескольких профессиональных призов.
Ян Уортингтон
Профессор истории в Университете Миссури, десять лет преподавал историю в университете Новой Англии и университете Тасмании (Австралия), автор ряда исследований по истории древней Македонии.
Питер Дж. Хизер
Профессор средневековой европейской истории в Королевском колледже (Лондон), выпускник Нью-Колледжа (Оксфорд), окончил докторантуру Оксфордского университета, преподавал в Йельском университете и в колледже Вустер (Оксфорд).
Том Холланд
Автор популярных исторических исследований «Рубикон: триумф и трагедия Римской республики», «Персидский огонь: первая мировая империя и битва за Запад» и «Наковальня христианства: конец света и эпическое возвышение Европы». Адаптировал для Би-би-си тексты Гомера, Геродота, Фукидида и Вергилия, лауреат премии Классической ассоциации (2007) «за заслуги в популяризации языка, литературы и цивилизации древнего мира».
Античные источники в русских переводах
Перечисляются только источники, которые цитируются или упоминаются в сборнике.
Scriptores Historiae Augustae. Властелины Рима: Биографии римских императоров от Адриана до Диоклетиана. / Пер. С. Н. Кондратьева под ред. А. И. Доватура [1957–1960], Д. Е. Афиногенова [1992]. Комм. О. Д. Никитинского, А. И. Любжина. М.: Наука. 1992.
Поделиться книгой: