Наука, не-наука и все-все-все

Тут есть три возможности. Первая: юношу учат люди науки, а они, как я уже говорил, обычно атеисты, и потому это зло переходит от учителя к ученику – постоянно. Спасибо, что смеетесь. Если вы примете такую точку зрения, значит, вы знаете о науке даже меньше, чем я о религии.

Вторая возможность: предположим – ведь малое знание опасно, – что молодой человек, узнав немного, считает, что узнал все, а когда повзрослеет, тогда во всем разберется. Честно говоря, сомневаюсь. Есть много зрелых ученых или людей, считающих себя таковыми, – если не знать об их религиозных взглядах, можно принять их за взрослых, – которые не верят в Бога. Вообще-то я думаю, все как раз наоборот. Проблема не в том, что он все знает, наоборот, он вдруг понимает, что не знает ничего.

Третье объяснение этого явления: молодой человек неверно понимает науку, не видит, что наука не опровергает существование Бога, и что вера в науку и вера в Бога вполне могут уживаться. Наука не отвергает существование Бога, я уверен. Уверен абсолютно. И уверен, что могут уживаться вера в науку и вера в Бога. Знаю многих ученых, верящих в Бога. Не собираюсь ничего опровергать. Очень многие ученые верят в Бога – в традиционном смысле тоже, хотя я точно не знаю, как именно они верят. Однако вера в Бога у них отлично сосуществует с научной деятельностью. Уживается, но это трудно. И я хотел бы обсудить – почему трудно сохранить это сосуществование и нужно ли вообще стараться его сохранить.

Наш воображаемый молодой человек, занявшись наукой, столкнется с двумя трудностями. Во-первых, он учится сомневаться, понимает, что это необходимо, что сомневаться очень важно. Он начинает все подвергать сомнению. Вопрос, который, возможно, он задавал себе раньше, – «Есть Бог или его нет?» – сменяется вопросом «Насколько я уверен в существовании Бога?» Теперь у него новая и более тонкая задача, не такая, как прежде. Теперь ему нужно понять, насколько он уверен, и он взвешивает свою веру на весах, чьи чаши балансируют между абсолютной уверенностью и абсолютной уверенностью в обратном. Он должен принять решение. Пятьдесят на пятьдесят? Или 97 процентов? Разница как будто небольшая, но очень важная.

Конечно, человек обычно не начинает прямо с сомнений в существовании Бога, он сперва подвергает сомнению другие постулаты религии, например идею загробной жизни или эпизоды из жизни Христа и всякое такое. Но чтобы возможно сильнее заострить этот вопрос, чтобы быть откровенным, я упрощу его и перейду непосредственно к вере в существование Бога.

Такие копания в себе или размышления, назовите как угодно, часто приводят к выводу, очень близкому к уверенности, что Бог существует. Или наоборот, часто приводят к тому, что верить в существование Бога – почти ошибка.

Теперь о второй трудности, с которой сталкивается наш студент и которая в какой-то степени есть конфликт между наукой и религией, потому что чисто по-человечески трудно, когда вас учат по-разному. Хотя можно вести споры о теологии и на высокие философские темы, доказывая, что конфликта нет, все же молодой человек из религиозной семьи вступает в противоречия сам с собой и с друзьями, когда изучает науки, и потому своего рода конфликт все же есть.

Второй источник конфликта связан с фактами или, говоря точнее, с частными фактами, которые он узнает. Например, он узнает о размерах Вселенной. Размеры Вселенной весьма впечатляют нас, живущих на крошечной песчинке, вращающейся вокруг звезды. Одно Солнце среди сотен тысяч миллионов солнц в одной галактике, одной из миллиарда. Опять же он узнает о близком биологическом сходстве человека и животных и одной формы жизни с другой, и что человек лишь недавно вышел на сцену грандиозной драмы эволюции. Что же, все остальное – только строительные леса для главного творения Бога? И потом опять же есть атомы, из которых, оказывается, выстроено в соответствии с неизменными законами все сущее. И по-другому не бывает. Звезды состоят из той же материи, что и животные, но в последних эта материя непостижимым образом оказывается живой.

Увлекательнейшее занятие – рассматривать Вселенную помимо человека, какой она была бы без людей, – то есть какой она и была на протяжении большей части своей истории и какой в большинстве мест и остается.

Когда этот объективный взгляд наконец достигнут и тайна и величие материи оценены должным образом, можно взглянуть непредвзятым взглядом и на человека как на материю, взглянуть на жизнь как часть всеобъемлющей тайны величайшей глубины.

Кончается это обычно смехом над восхитительно бесплодными попытками понять, что же представляет собой этот атом во Вселенной – атом, наделенный любопытством, атом, который смотрит на себя и думает – почему он вообще думает?

Да, такие научные взгляды приводят к благоговению перед тайной, они блуждают на грани сомнения, но они оказываются так глубоки и так впечатляют, что теория, будто все сущее создано лишь как сцена, чтобы Господь наблюдал, как человек мечется меж добром и злом, – эта теория видится несостоятельной.

Некоторые скажут, что я просто описал религиозные переживания. Хорошо, называйте как хотите. Тогда, говоря тем же языком, я скажу: религиозные переживания нашего молодого человека таковы, что его религия неспособна описать, охватить эти переживания. Бог его церкви недостаточно большой.

Предположим, наш студент пришел к мнению, что его индивидуальная молитва услышана не будет. Я не пытаюсь отрицать существование Бога, а лишь хочу дать вам представление об источнике трудностей, с которыми сталкиваются люди, воспитанные в двух разных системах. Опровергнуть существование Бога, насколько я понимаю, невозможно. Тем не менее трудно принять две противоположные точки зрения. Итак, предположим, этот конкретный студент в особенном затруднении и пришел к выводу, что индивидуальная молитва услышана не будет. Что тогда? Тогда механизм его сомнения обращается к этическим проблемам. И все потому, что, как учили молодого человека, этические ценности идут от Бога. И если Бога нет, то этические и моральные ценности – ложные. Но – и это очень интересно – они продолжают существовать в практически неизменном виде. Возможно, был период, когда некоторые этические положения его религии казались ошибочными и ему пришлось их пересмотреть, и ко многим из них он вернулся.

Однако касательно моих неверующих коллег – сюда относятся не все ученые – не могу сказать по их поведению… впрочем, я из той же компании, – что они очень отличаются от верующих; и моральные принципы, и отношение к людям, и гуманность, и все прочее в одинаковой мере свойственны как верующим, так и атеистам. По-моему, морально-этические устои не очень-то зависят от взгляда на устройство Вселенной.

Наука, конечно, влияет на многие религиозные представления, но вряд ли она очень сильно влияет на этические и нравственные понятия. У религии много аспектов, и она отвечает на все вопросы. Я хотел бы подчеркнуть три аспекта.

Первый: она говорит нам, что есть что, и откуда взялось, и что такое человек, и что такое Бог, и каков он, и так далее. Я хотел бы в рамках нашей дискуссии назвать это метафизическим аспектом религии.

Второе: религия говорит, как следует себя вести. Не в плане обрядов и ритуалов и тому подобного; нет, как вести себя вообще, в моральном отношении. Это можно назвать этическим аспектом религии.

И наконец, третье: человек слаб. Чтобы правильно себя вести, правильной нравственности недостаточно. Даже когда вы поступаете так, как от вас того ждут, вы знаете, что поступаете не так, как хотелось бы лично вам. Один из аспектов религии – ее способность вдохновлять. Религия вдохновляет нас на правильные поступки. И не только на них – на искусство и на многие другие человеческие занятия.

Эти три стороны религии очень тесно взаимосвязаны. Во-первых, считается, что моральные ценности идут от слова Божьего. Происхождение от слова Божьего связывает этическую и метафизическую стороны религии. И оно же есть в конечном счете источник вдохновения, потому что, если вы трудитесь для Бога и подчиняетесь Божьей воле, вы неким образом связаны с Вселенной, ваши дела важны для большего мира – и вот вам вдохновляющий аспект религии. Итак, эти три стороны взаимосвязаны и составляют единое целое. Трудность в том, что иногда наука конфликтует с первыми двумя категориями, то есть с этической и метафизической сторонами религии.

Открытие, что Земля вращается вокруг своей оси и движется вокруг Солнца, вызвало большое противостояние. Такое устройство мира религией того времени не предусматривалось. Возникли жестокие споры; в результате религия сдала позиции и признала, что Земля не является центром Вселенной. Но и после уступки изменений в религиозной морали не произошло. Было и другое большое противостояние – когда выяснилось, что человек, возможно, произошел от животных. Большинство конфессий и тут уступили. В результате – никаких серьезных изменений в религиозной морали. Мы знаем, что Земля вращается вокруг Солнца, но разве данный факт диктует нам подставлять или не подставлять другую щеку? Именно этот конфликт, связанный с метафизической стороной, труден вдвойне, потому что тут конфликтуют факты. И не просто факты, а восприятия. Проблема не только в том, вращается ли Солнце вокруг Земли; само восприятие этого факта в религии не такое, как в науке. Неуверенность, которая необходима, чтобы изучать природу, нелегко согласовать с чувством полной уверенности, присущим истинной глубокой вере. Вряд ли ученый обладает таким чувством уверенности, какое есть у людей религиозных. А может, и обладает, не могу сказать. Но, по-видимому, метафизическая сторона религии не имеет никакого отношения к этическим ценностям; моральные ценности находятся вне научного мира. То есть все эти конфликты не влияют на этические ценности.

Вот я сейчас сказал, что этические ценности находятся вне научного мира. Я должен это обосновать, ведь многие думают иначе. Многие люди думают, что научным путем мы придем к неким выводам о моральных ценностях.

У меня есть несколько причин придерживаться именно такого мнения. Понимаете, если нет одной хорошей причины, приходится запастись несколькими, и я приготовил целых четыре довода в пользу того, что этические ценности находятся вне научного мира.

Во-первых, в прошлом были конфликты. Метафизические позиции изменились, а на этические понятия это, в общем-то, никак не повлияло. Тут и кроется намек, что друг от друга они не зависят.

Во-вторых, я уже говорил, что есть люди, которые ведут себя согласно христианской этике, хотя и не верят в божественную сущность Христа. Кстати, забыл упомянуть, что у меня самого взгляд на религию провинциальный. Знаю, здесь многие придерживаются других религий, не западных. Но в таком обширном вопросе лучше взять конкретный пример, а вы для себя его «переведете», чтобы понять, как это происходит у арабов, буддистов и так далее.

В-третьих – насколько мне известно, во всем массиве научных данных нет ничего подтверждающего или опровергающего известное правило, что поступать с другими следует так, как тебе хотелось бы, чтобы поступали с тобой. То есть на основе научных исследований подтвердить это правило нельзя.

И наконец, я хотел бы привести небольшой философский аргумент… философия – не мой конек, но уж позвольте пофилософствовать, чтобы объяснить, почему я в принципе считаю, что наука и вопросы морали не взаимосвязаны. Обычная человеческая проблема, важный вопрос таков: «Делать или нет?» Это вопрос действия. «Что я должен делать? Нужно ли это делать?» И как на него ответить? Его можно разделить на две части. Можно сказать: «Что произойдет, если я это сделаю?» Ответ не подскажет мне – делать или не делать. Остается вторая часть вопроса: «Хочу ли я, чтобы это произошло?» Иными словами, первый вопрос «Если я это сделаю, что произойдет?» хотя бы приемлем для научного рассуждения; собственно, это типичный вопрос при научном исследовании. Он не означает, что ответ нам известен. Отнюдь нет. Мы никогда не знаем, что произойдет. Наука находится в зачаточном состоянии. Но в научном царстве у нас есть хотя бы способ с этим справиться. Способ такой: «сделай – и увидишь»; мы об этом говорили – информация накапливается и так далее. И потому вопрос «Что произойдет, если я это сделаю?» – типично научный. А вот ответ на вопрос «Хочу ли я, чтобы это произошло?» – в конечном итоге: «Нет». Например, вы скажете: «Если я так поступлю, все умрут, и я, конечно, этого не хочу». А откуда вам знать, хотите вы или нет?

Можем взять другой пример. Вы скажете: «Если я выберу эту экономическую политику, в стране наступит депрессия, а я не хочу, чтобы это случилось». Стоп. Понимание того, что в стране наступит депрессия, еще не говорит о том, что вам это не нужно. Нужно еще рассудить. Возможно, ощущение власти, которое вы получите, или последующая польза для страны покажутся вам гораздо важнее тягот народа. Возможно, кто-то при этом пострадает, а кто-то нет. И потому в итоге следует вынести суждение в зависимости от того, что важнее – отдельные люди или жизнь в целом. Надо проследить отдаленные последствия – и вот тогда уже можно говорить: «Да, я этого хочу» или «Нет, я этого не хочу». Тогда суждение будет иметь совсем другую суть. Понятия не имею, как знание того, что произойдет, поможет решить, хотим ли мы самых отдаленных последствий. И потому я считаю, что нельзя решать вопросы морали научными методами и что эти вещи не взаимосвязаны.

Теперь о вдохновении – третьем аспекте религии, и этот вопрос подводит меня к главному вопросу, который я хочу задать всем, потому что сам не знаю ответа. Сегодня источник вдохновения, источник силы и поддержки в любой религии тесно связан с ее метафизическим аспектом. То есть вдохновение приходит благодаря труду для Бога, благодаря подчинению его воле и так далее. Такого рода эмоциональная зависимость, сильное чувство, что вы поступаете правильно, ослабляется, стоит лишь возникнуть малейшему сомнению в существовании Бога. Значит, если вера в Бога недостаточно сильна, данный способ подпитки вдохновением не работает. Я не знаю решения этой проблемы, проблемы поддержания истинной ценности религии как источника силы и отваги для большинства людей, – при том, чтобы не требовалось абсолютной веры в ее метафизическую систему. Можно попробовать придумать для религии метафизическую систему, с постулатами которой наука пребывала бы в полном согласии. Но, наверное, невозможно найти такую всеохватную науку, которая рискнет заглянуть в неизвестное и заранее ответить на все вопросы так, чтобы в конечном итоге все ответы оказались верными. Если мы будем требовать абсолютной веры в метафизический аспект, без конфликта никак не обойдется; я не понимаю, как поддерживать ценность религии в качестве источника вдохновения, если мы в этом аспекте сомневаемся.

Западный мир, на мой взгляд, опирается на две великие традиции. Первая – дух научного поиска, жажда проникнуть в неведомое, причем неведомое для этого следует признать неведомым, то есть необходимо согласиться, что во Вселенной есть неразгаданные тайны, согласиться, что мы многого не знаем. Говоря кратко: смирить свой разум.

Вторая традиция – христианская этика: в основе наших поступков лежат любовь, всеобщее братство, уважение к личности, смирение духа.

Эти две традиции логически взаимосвязаны. Но чтобы следовать идее, помимо логики нужна смелость. Если люди возвращаются к религии – к чему они возвращаются? Является ли современная церковь местом, где человек, сомневающийся в Боге, получит утешение? Или более того – человек, не верящий в Бога? Даст ли современная церковь поддержку, оценит ли важность таких сомнений? И разве до сих пор мы не поддерживаем одну из этих традиций непременно за счет другой? Где нам черпать вдохновение для поддержки этих двух столпов западной цивилизации так, чтобы они стояли рядом в полной своей мощи, не боясь друг друга? Не знаю. Но это лучшее, что я могу сказать про отношения науки и религии, религии, которая была и остается источником моральных ценностей, равно как и вдохновляет на следование этим ценностям.

Сегодня, как и раньше, налицо конфликт между народами, особенно конфликт между двумя великими державами – Россией и Соединенными Штатами. Я настаиваю, что мы не можем быть уверены в наших ценностях. У разных людей разные понятия о том, что хорошо и что плохо. Если мы не уверены в наших понятиях плохого и хорошего, как можем мы выбирать в этом противостоянии? В чем оно состоит? Капиталистическая экономика против экономики, управляемой государством, – точно ли мы знаем, кто прав, и так ли уж это важно? Мы должны сохранять неуверенность. Мы можем быть почти уверены, что капитализм лучше, чем государственный контроль, но и у нас есть свои рычаги государственного контроля. У нас есть 52 % – наш подоходный налог корпораций.

Существует спор между религией, которую представляет наша страна, и атеизмом, который как бы представляют русские. Две точки зрения – а это лишь точки зрения – и никакого способа выбрать. Есть проблема человеческих ценностей или государственных ценностей; вопрос, как бороться с преступлениями против государства, – на этот счет существуют разные точки зрения. Так есть ли и вправду конфликт? Быть может, диктатура постепенно движется к демократической вседозволенности, а демократическая вседозволенность – к диктаторскому правлению?

Мы не уверены – значит, конфликта нет. Прекрасно. Только я думаю иначе. Думаю, конфликт точно есть. Россия опасна, поскольку считает, что решение всех человеческих проблем уже известно – все усилия нужно направлять на благо государства, и это означает: никаких новых решений. Человеку не позволено развивать его потенциал, его способность удивлять, его индивидуальность; не позволено находить новые решения для трудных задач, вырабатывать новые точки зрения.

Правительство Соединенных Штатов создавалось с идеей, что никто не знает, как создать правительство или как править страной. В результате возникла система, дающая возможность управлять даже тому, кто этого не умеет. А чтобы добиться такой системы, нужно допустить такое государственное устройство, как у нас, где будут развиваться, пробоваться и отбрасываться самые разные идеи. Создатели Конституции понимали ценность сомнения. В век, когда они жили, наука развилась уже в достаточной мере, чтобы показать, какие возможности, какой потенциал несет неуверенность и как важна свобода поиска. Ваша неуверенность означает, что однажды найдется другой путь. Свобода поиска – это шанс. Сомнения и споры необходимы для прогресса. Правительство Соединенных Штатов в этом отношении новое, современное, оно – научное. Там, конечно, тоже много чего бывает. Сенаторы продают свои голоса, споры заходят слишком далеко, лоббирование не дает меньшинству себя проявить, и так далее. Правительство США не очень хорошее, но оно, за исключением, возможно, английского, самое удовлетворительное… хотя и не слишком хорошее.

Россия – страна отсталая. Нет, в техническом отношении она развитая. Я уже описал разницу между наукой и технологиями. К сожалению, технический прогресс может уживаться с гонением на новые идеи. Это, во всяком случае, проявилось при Гитлере, когда новые науки не развивались, а ракеты все же строились, и ракеты можно строить и в России. Грустно признавать, но технический прогресс, применение наук могут иметь место и в несвободном обществе. Россия – отсталая страна, поскольку там не дошли до мысли, что у власти правительства есть предел. Большое открытие англосаксов – они не единственные об этом подумали, но мы рассматриваем позднейшую историю борьбы за идею, – что власть правительства можно ограничить. В России не допускается свободная критика. Мне скажут: да, они критикуют Сталина. Но только в определенной форме. Только до определенной степени. Так, может, нам воспользоваться нашим преимуществом и самим покритиковать Сталина? Почему бы не обсудить все неприятности, которые нам доставил этот господин? Почему мы не назовем опасности, которые могут идти от правительства, взрастившего в себе такое? Почему не проведем аналогии между сталинизмом, который критикуется в России, и событиями, которые там же, в России, тем временем продолжают происходить? Ладно, ладно…

Ну вот, я разволновался… Эмоции! Я не должен их допускать, потому что у нас научный разговор. Я не смогу ни в чем вас убедить, если не притворюсь, будто у нас чисто научное, непредвзятое, рациональное обсуждение.

Что касается этих стран, то у меня мало опыта. Я был в Польше и заметил кое-что интересное. Поляки, конечно, народ свободолюбивый, а теперь они зависят от русских. Они не могут печатать все, что хотят, но когда я там был, примерно год назад, они говорили все, что хотели. Странно: говорить можно, печатать – нет. И мы очень активно обсуждали в общественных местах самые разные вопросы. Самое удивительное, кстати, что мне запомнилось о Польше: они пережили войну по милости Германии, и пережитое так глубоко в них отпечаталось, это так страшно, что они не могут забыть. И потому в вопросе международных отношений поляков прежде всего волнует возможность фашистского возрождения в Германии. А я, пока там находился, думал – какое было бы ужасное преступление со стороны свободных государств такое допустить. Вот потому поляки и терпят влияние России. Они объяснили мне, что русские придерживают восточных немцев. В Восточной Германии фашизму точно не возродиться. Русские, вне всяких сомнений, о том позаботятся. По крайней мере, у поляков есть какой-то буфер. Удивительно: им даже в голову не приходит, что одна страна могла бы защитить другую, помогать ей и притом ее не подчинять, не диктовать ей свою волю.

И еще мне часто говорили – некоторые люди отводили меня в сторонку, – что, может, нас это удивит, но если Польша освободится от России и станет независимой, то будет более или менее придерживаться прежнего курса. Я спрашивал: «То есть? Вы хотите сказать, что не допустите свободы слова?» – «Нет, свобода у нас будет какая угодно. Свободу мы любим, но промышленность останется национализированной и все такое прочее. Мы верим в социалистические идеи».

Я удивлялся, потому что я не так смотрю на эту проблему. По-моему, проблема не в выборе между социализмом и капитализмом, а между подавлением идей и свободой мысли. И если социализм в сочетании со свободомыслием лучше, чем коммунизм, он пробьет себе дорогу. И всем будет хорошо. А если капитализм лучше социализма, он тоже пробьет себе дорогу. Вспомните наши 52 процента.

Ну вот…

Факт, что Россия несвободна, ясен каждому, и последствия этого для науки совершенно очевидны. Один из лучших примеров – Лысенко, который считал, что приобретенные признаки могут передаваться по наследству. Может, это и так. Хотя большинство генетических факторов, несомненно, другого рода, и они передаются через ядро гаметы. Есть несколько примеров, очень мало, когда некоторые свойства передаются путем прямого, как мы обычно говорим, цитоплазматического наследования. Но в основном законы наследования не таковы, как считал Лысенко. Вот он и испортил науку в России. Великий Мендель, открывший законы наследования и заложивший основы генетики, мертв. Эта наука может развиваться только в западных странах, потому что в России нет возможности свободного научного анализа. Им приходится все время с нами спорить. И получается интересный результат. У них не только остановилось развитие биологии, которая, кстати говоря, сегодня на Западе самая интересная, самая увлекательная и быстроразвивающаяся наука. В России она стоит на месте. Думаете, что с экономической точки зрения такое невозможно? Однако благодаря неверным теориям наследования сельское хозяйство в России отстает. Там не умеют выводить гибридные сорта пшеницы. Не знают, как получить лучшие разновидности картофеля. Раньше умели. До Лысенко в России выращивали лучший картофель – и не только. А сегодня ничего такого у них нет. Они только и делают, что спорят с Западом.

В физике были времена, когда ученым приходилось нелегко. В последнее время они пользуются большой свободой. Не абсолютной; есть разные научные школы, и они спорят друг с другом. Их представители были на конференции в Польше. Польский «Интурист» устроил для участников экскурсию. Комнат было мало, и организаторы совершили ошибку, поместив русских в одну комнату. Они там встретились, и началось: «Я с ним семнадцать лет не разговаривал и жить с ним в одной комнате не буду!»

Есть две физические школы. Есть хорошие парни, и есть плохие парни, тут все ясно. Есть и в России отличные физики, но на Западе эта наука развивается гораздо быстрее, и хотя одно время казалось, что и в России будут сдвиги, ничего не произошло. Это, однако, не означает, что там не развиваются или как-то отстают технологии; я хочу сказать другое: в стране такого типа развитие идей обречено.

Вы читали о последних тенденциях в современном искусстве. Когда я был в Польше, там в переулках висели современные картины. Современное искусство начало развиваться и в России. Не знаю, какова ценность современного искусства, я о другом. Господин Хрущев посетил такую выставку, и господин Хрущев решил, что картины выглядят, словно их осел хвостом нарисовал. Что ж, ему, как говорится, виднее.

Приведу еще пример: господина Некрасова, который путешествовал по Штатам и Италии и, вернувшись домой, описал увиденное. Его упрекали – я цитирую обличителя – «в подходе “пятьдесят на пятьдесят”» и низкопоклонстве перед Западом. И это страна науки? Откуда мы вообще взяли, что русские «научны»? Оттого, что сразу после революции они рассуждали иначе? Отнюдь не научно отказываться от подхода «пятьдесят на пятьдесят» – это означает не видеть того, что происходит в мире, то есть намеренно оставаться слепым и лелеять свое невежество.

Не могу удержаться и не рассказать еще о нападках на господина Некрасова. Некто по имени Подгорный, первый секретарь компартии Украины, сказал: «Вы нам говорили… – (Подгорный выступал на заседании после другого оратора, чья речь не была опубликована, а вот эти нападки опубликовали.) – …Вы обещали писать только правду, великую правду, за которую сражались в окопах Сталинграда. За какую же вы, товарищ Некрасов, стоите правду сегодня? От вашего выступления очень несет мелкобуржуазным анархизмом. А этого партия, народ терпеть не могут и не будут», – и посоветовал ему серьезно подумать. О чем этому бедняге следует серьезно подумать? Как можно всерьез думать о буржуазном анархизме? Разве бывают буржуазные анархисты? Полный абсурд. Остается только высмеять людей вроде господина Подгорного и найти способ выразить господину Некрасову наше уважение и восхищение его смелостью, потому что род человеческий еще только начинает развиваться. В прошлом – тысячи лет, а в будущем – неизвестное количество времени. Впереди – множество возможностей и множество опасностей. Раньше людей подавляли, подавляя их идеи. На протяжении долгих лет. Мы такого не потерпим. Я надеюсь на свободу для будущих поколений – свободу сомневаться, свободу развиваться, рисковать в поиске новых идей и решений новых проблем.

Зачем мы боремся с проблемами? Мы в самом начале пути. У нас много времени, чтобы их решить. И ошибется человечество, только если в своем юношеском максимализме решит, что знает все ответы. Тогда никто ничего не придумает. И мы застопоримся. Человек будет заточен в узких рамках нашего сегодняшнего воображения.

Мы не слишком умны. Мы глупы. Мы невежественны. Мы должны избегать тупиковых путей. Я верю в ограничение власти, считаю, что правительство нужно всячески контролировать, и упор я делаю только на разум. Не хочу говорить сразу обо всем. Давайте ограничимся такой небольшой темой, как разум.

Никакое правительство не имеет права определять истинность научных принципов или каким-либо образом предписывать, какие изучать вопросы. Не может оно и определять эстетическую ценность произведений искусства или те формы, в которых искусство выражается. Оно не должно оценивать экономические, исторические, религиозные или философские доктрины. Долг правительства перед гражданами – защищать свободу, позволять этим гражданам вносить вклад в дальнейший поиск, в развитие человечества. Спасибо.

Лекция 3. Наш ненаучный век

Я был очень рад получить приглашение прочитать здесь лекции, да еще узнать, что лекций будет три: на эти темы я давно размышляю и хотел получить возможность высказаться не в одной лекции, а спокойно и последовательно изложить свои мысли в трех лекциях. И я вдруг понял, что спокойно и последовательно изложил все в двух.

У меня совершенно не осталось четко сформулированных тезисов, зато осталось очень много тревожных мыслей о нашем мире, мыслей, которые мне никак не удается облечь в ясную и понятную форму. И, поскольку я уже подписался на три лекции, мне остается лишь выдать попурри из этих тревожных мыслей, не давая себе труда их четко сформулировать.

Быть может, когда я найду разумное объяснение, я прочту о них нормальную лекцию. И на тот случай, если вы принимаете на веру то, что я тут наговорил, – потому что я ученый и, если верить буклетам, имею какие-то там награды и все такое прочее, – а не стараетесь смотреть на вещи самостоятельно и судить обо всем непредвзято, то есть, иными словами, испытываете уважение к авторитетам, – я постараюсь вас от него избавить. В этой лекции я покажу, к каким забавным выводам и удивительным утверждениям может прийти человек вроде меня. То есть я постараюсь разрушить образ авторитета, созданный ранее.

Понимаете, субботний вечер предназначен для развлечений… Думаю, я создал правильную атмосферу, и можно продолжать. Всегда хорошо назвать лекцию так, что никто названию не поверит. Это и оригинально и противоречит тому, что вы ожидали. Отсюда, конечно, и название «Наш ненаучный век». Разумеется, если под наукой подразумевать технологии, то век у нас, вне всяких сомнений, научный. Сегодня у нас есть какие угодно технологии, которые причиняют кучу проблем, равно как и дарят всяческие преимущества. В этом смысле у нас определенно научный век. И если под научным веком подразумевать век, когда науки развиваются со всевозможной быстротой, век у нас, несомненно, научный.

Скорость, с какой последние два столетия развивается наука, идет по нарастающей и теперь достигла кульминации. Мы – в частности в биологических науках – на пороге самых замечательных открытий. Какими они будут, я сказать не могу. Дело еще и в азарте. В том азарте, с каким переворачиваешь камень за камнем, и под каждым – новые открытия. Этот азарт не оставляет нас уже несколько столетий, а теперь идет и вовсе по нарастающей. Да, в этом смысле у нас научная эпоха. Ее еще назвали героической – ученый, конечно, назвал. Другие этого не понимают. Когда-нибудь история оглянется на наше время, и люди увидят: у нас была самая замечательная и поразительная эпоха, переход от очень малого знания о мире к знанию куда большему.

Но если под словами «век науки» подразумевать, что в искусстве, литературе, в образе мыслей и так далее наука играет большую роль, думаю, наша эпоха никак не научна. Понимаете, если взять, скажем, эпоху героев античной Греции, то у них были предания о великих воинах. В Средние века, время всевластия религии, искусство было посвящено религии и восприятие жизни было тесно связано с религиозными взглядами. То была эпоха религии. В этом смысле у нас – не эпоха науки.

Есть вещи от науки далекие, но я не о том скорблю… Красивое словцо. Я в том смысле, что не это меня беспокоит. Не то плохо, что есть вещи, не связанные с наукой – это не страшно. «Научное» ограничивается тем, о чем можно судить путем проб и ошибок.

Ну вот, например, молодежь распевает всякие нелепицы про пожирателей фиолетовых людей, – нечто, что мы, те, кто вырос на джазе тридцатых, и вообразить-то себе не можем. Наши матери пели про Джозефину и крылатую машину – песню, которая кажется такой же современной, как некоторые песни конца сороковых. Итак, к жизни, к развлечениям, к удовольствиям и повседневной суете, и к литературе, и к чему угодно нет необходимости подходить научно. Нужно просто расслабиться и получать удовольствие. Это не критический разбор. Речь о другом.

Но если мы сделаем паузу и задумаемся, то поймем, что очень часто поступаем в жизни, в быту слишком уж «ненаучно». Например – вот здесь, впереди, много свободных мест, а там, позади, многие стоят.

Когда я разговаривал с некоторыми студентами в одной аудитории, мне задали вопрос: «Пригодятся ли вам какой-либо опыт или воззрения, приобретенные в работе с научной информацией, для работы с информацией иного рода?»

(Кстати, в конце я скажу, насколько сегодня мир разумен, рационален и научен. Просто я решил сначала сказать о плохом. Так интереснее. В конце-то я подслащу пилюлю.)

Мне хотелось бы обсудить некоторые маленькие хитрости, применяемые при оценке идеи. В науке у нас есть преимущество – мы можем отдать идею на суд эксперимента, чего не сделаешь в других областях. И все же некоторые способы вынести суждение, некоторые навыки, несомненно, полезны в другом плане. Для начала – несколько примеров.

Первый пример касается того, понимает ли человек, что он говорит, имеют ли его слова под собой основу. А хитрость у меня очень простая. Если задавать ему умные вопросы – то есть осмысленные, интересные, искренние, прямые вопросы о предмете, без всяких подковырок, он начнет тормозить. Вроде того, как иногда ребенку не ответишь на самые незамысловатые вопросы. Если вы задаете наивные вопросы, но притом по существу, то собеседник, если он человек честный, не может ответить мгновенно. Думаю, я могу проиллюстрировать один «ненаучный» аспект нашего мира – мира, который был бы намного лучше, будь он более «научным». Я о политике. Представьте себе двух политиков, баллотирующихся на пост президента. Заходит речь о сельском хозяйстве, и их спрашивают: «Как вы собираетесь решать сельскохозяйственные проблемы?» Один все знает и сразу пошел: «Ла-ла-ла…» Спрашивают второго. Он говорит: «Не знаю. Я по профессии военный и в сельском хозяйстве ничего не смыслю. Но, думаю, проблема не из простых, потому что с ней сражаются уже двенадцать (пятнадцать, двадцать) лет. Потому, чтобы ее решить, я намерен подобрать себе людей, компетентных в этом вопросе, изучить имеющийся опыт, на что уйдет какое-то время, а потом найти разумное решение. Не могу сказать заранее, каково оно будет, но постараюсь придерживаться таких принципов: не ухудшать положение индивидуальных хозяйств, а если возникнут трудности, то…» – и так далее, и тому подобное.

Думаю, в нашей стране такой человек никогда ничего не добьется. Да и попыток-то не было. Основная масса так настроена: человек должен на все иметь ответ, и тот, кто сразу отвечает, лучше того, кто не отвечает, хотя на самом-то деле все обычно обстоит как раз наоборот. В результате получается, что политик всегда должен уметь ответить. Следующий результат – политические обещания сдержать невозможно. Следующий результат: никто не верит предвыборным обещаниям. Следующий: пренебрежение к политике вообще, недостаточное уважение к людям, которые пытаются решить наши проблемы… и так далее. Так идет с самого начала. И идет оттого, что, по мнению толпы, политик должен сам находить решение проблемы, а не уметь найти человека, который ее решит.

Поговорим о другом вопросе, который возникает в науке – даю по одной-две иллюстрации каждой из общих идей. Как справляться с неуверенностью. По поводу неуверенности ходит множество шуток. Хотелось бы вам напомнить, что можно быть почти уверенным в чем-то, даже если вы сомневаетесь. Мне говорят: «Как вы объясните детям, что правильно, а что нет, если вы сами не знаете?» Я практически уверен – что правильно, а что нет. Я не абсолютно уверен – некоторые события могут изменить мое мнение. Но я знаю, чему собираюсь научить. (Хотя, конечно, дети не желают понимать то, чему их учишь.)

Упомяну вопрос в какой-то мере технический, способ справляться с неуверенностью. Как нечто почти наверняка неверное становится почти истинным? Как действует опыт? Как опыт помогает изменить степень уверенности? Технически это довольно трудно, но я дам простой схематичный пример.

Скажем, у нас есть две теории по поводу того, что должно произойти. Назовем их «теория A» и «теория B». Дальше – сложнее. Пока вы не провели исследований, по той или иной причине – на основании опыта, или других исследований, или интуиции, предположим, что вы больше уверены в теории A, чем в теории B, – гораздо больше. Представьте, что вы намерены исследовать некий образец. Согласно теории A с ним ничего не произойдет. Согласно теории B он посинеет. И вот вы проводите опыт, и образец становится таким зеленоватым. Вы начинаете обдумывать теорию A и говорите: она маловероятна. Затем обращаетесь к теории B и говорите: «Он должен был посинеть, но нет гарантии, что не мог и позеленеть». Получается, что в результате исследования теория A становится слабее, а теория B – сильнее. И если вы продолжаете опыты, преимущества теории B возрастают. Между прочим, неверно просто повторять этот опыт снова и снова, ведь сколько бы раз вы ни смотрели, образец все равно зеленый и вы не можете принять решение. Но если вы найдете другие отличия теории A от теории B и накопите большое их количество, шансы теории B возрастут.

Пример. Я нахожусь, скажем, в Лас-Вегасе. Я встречаю экстрасенса или, скажем точнее, человека, который объявляет себя телекинетиком, то есть он обладает способностью передвигать предметы исключительно силой своей мысли. Этот парень мне говорит: «Я вам сейчас продемонстрирую. Встанем у рулетки, и я каждый раз смогу предсказать, что выпадет – красное или черное».

Я предубежден против экстрасенсов – поскольку знаю физику. Если мне известно, что человек состоит из атомов, и если мне известно все или почти все о взаимодействии атомов, я не вижу, каким образом какие-то выкрутасы разума способны воздействовать на шарик. И потому, исходя из опыта и общих знаний, я имею сильное предубеждение против всяких экстрасенсов. Миллион к одному, что их не существует.

Итак, мы начинаем. Экстрасенс говорит, что выпадет черное. Выпадает черное. Потом он говорит, что выпадет красное. Выпадает красное. Так верю ли я в экстрасенсов? Нет. Могло быть совпадение. Потом он предсказывает черное. Выпадает черное. Предсказывает красное. Выпадает красное. Начинаю волноваться. Кажется, я сейчас узнаю что-то новое. Он отгадывает, скажем, десять раз подряд. Да, есть вероятность, что это совпадение, но шансы такого совпадения – один к тысяче. Приходится делать вывод: шанс, что экстрасенс и вправду знает, – тысяча к одному; то есть он, может быть, и не экстрасенс, но раньше-то я считал – один шанс из миллиона. Но если он угадает еще десять раз, он меня убедит. Хотя и не совсем. Всегда нужно учитывать альтернативные возможности. Есть тут и еще возможность, которую мне следовало упомянуть раньше. Когда мы подошли к столу с рулеткой, я должен был мысленно предположить, что имеется сговор между так называемым экстрасенсом и людьми за столом. Это не исключено. На вид не скажешь, что этот тип как-то связан с казино, и потому я буду считать, что шансы на это один против ста. И вот он десять раз угадал, а я, будучи предубежденным, делаю вывод, что тут сговор. Десять шансов против одного. То есть десять шансов против одного, что тут сговор, а не случайность, но что вообще имеет место сговор – десять тысяч к одному. Так как же ему доказать свою правоту, если я сильно предубежден и заявляю, что это жульничество? Можно устроить еще одну проверку. Можно пойти в другое казино. Или проверить иначе. Я покупаю кости, мы садимся в комнате и приступаем к делу. Продолжаем, пока не отпадут все альтернативные возможности. И незачем этому экстрасенсу стоять перед той же самой рулеткой до бесконечности. Он будет показывать результат, а я стану утверждать, что это жульничество.

Однако у него есть способ доказать свою правоту, сделав что-нибудь другое. Представим, что мы пошли в другое казино, и там у него получилось; пошли в третье, и там тоже получилось. Я покупаю кости – и у него все получается. Веду его домой, кручу там вертушку, он опять отгадывает. Какой вывод? Он – экстрасенс. Именно так, хотя, конечно, не совсем. У меня остаются некоторые сомнения. То есть после всех этих экспериментов я полагаю, что он экстрасенс, но не со стопроцентной уверенностью. Затем, по мере накопления опыта, я замечаю, что он может, например, незаметно дунуть на шарик. И когда я это замечаю, для меня опять изменяется соотношение вероятностей. Неуверенность остается. Тем не менее, проведя несколько проверок, можно в течение долгого времени считать, что экстрасенсорные способности существуют. И если так, то я крайне заинтересован, ведь я такого не ожидал. Я узнал нечто новое и как физик буду рад изучить это явление природы. Зависит ли оно от расстояния до шарика? А если отгородить шарик листом бумаги, стеклом или чем-то еще? Именно так устанавливали природу разных явлений: магнетизма, электричества. И экстрасенсорные способности легко изучаются путем достаточного количества экспериментов.

Так или иначе, вот вам пример, как обращаться с неуверенностью и как смотреть на вещи научно.

Ваше предубеждение, что шансы против существования экстрасенсов миллион против одного вовсе не означает, что вас невозможно убедить. Убедить вас нельзя только в двух случаях: если вы можете провести лишь ограниченное количество опытов, а больше экспериментировать экстрасенс не желает, или если вы полностью уверены, что существование экстрасенсов абсолютно невозможно.

Другой пример теста на правду, успешного в науке и, вероятно, подходящего в какой-то мере для других областей, заключается в следующем: если явление и вправду существует, то при продолжении исследований и повышении их эффективности оно станет более очевидным. По крайней мере, никак не менее очевидным. Иными словами, если нечто и вправду существует, а вы толком не видите, потому что запотело окно, то протрите стекло и предмет станет более очевидным, а никак не менее.

Приведу пример. Профессор где-нибудь в Вирджинии за несколько лет провел множество экспериментов по телепатии. В первых экспериментах суть заключалась в том, чтобы иметь набор карточек с картинками (вам, наверное, встречались такие, потому что они продаются, и некоторые люди играют в такие игры). Вам нужно угадать, что там – круг или треугольник, пока кто-то про это думает. Вы сидите и карточек не видите, а он видит и думает про них, и вам нужно угадать. И в начале этих исследований ученый открыл весьма примечательный эффект. Он нашел людей, которые отгадывают десять карт из пятнадцати, хотя среднее число обычно пять. И попадались люди, которые подходили очень близко к ста процентам. Прекрасные экстрасенсы.

Кое-кто критиковал его опыты. Например, то, что он учел не все случаи, когда угадать не получилось. А учел лишь те несколько, что прошли удачно, и потому верный подсчет результатов невозможен. Затем было много явных подсказок, с помощью которых информация умышленно или неумышленно передавалась от человека к человеку.

В общем, критиковали технику проведения и методы подсчета. Профессор усовершенствовал технику и в результате получил среднее число шесть с половиной – хотя обычно это пять карт, при большом числе опытов. И ни разу не получил десять или пятнадцать.

Следовательно, первые опыты были проведены неправильно. Вторая серия экспериментов показала, что явления, которое якобы наблюдалось во время первой серии, не существует. А средний результат шесть с половиной вместо пяти предполагает новую возможность – что телепатия существует, просто она гораздо реже встречается. Потому что если явление существовало раньше, то при усовершенствовании метода проверки оно никуда не денется. Почему количество отгаданных карточек понизилось до шести с половиной? Потому что усовершенствовали метод. И все равно шесть с половиной – чуть выше, чем среднестатистический показатель. Нашлись более изощренные критики и заметили пару других небольших эффектов, которые, возможно, объясняют результат. Выясняется, что люди во время испытаний устают. И среднее число совпадений уменьшается. Если не учитывать эти случаи, то общая статистика не работает, вот и получается среднее число больше пяти – и так далее. И вот если человек уставал, то последние два или три ответа отбрасывались. Исправили и это. В результате получилось, что телепатия таки существует, но среднее число отгаданных карточек было уже 5,1, и выходит, что эксперименты, давшие результат 6,5, – неверны. А как насчет цифры пять?

Продолжать можно бесконечно, ведь в экспериментах всегда бывают ошибки – незаметные. Но я не считаю, что исследователи телепатии доказали ее существование, ведь по мере усовершенствования метода явление проявлялось все слабее и слабее. Короче говоря, последние эксперименты в каждом случае опровергают результаты предыдущих. Если об этом помнить, можно оценить ситуацию правильно.

Имелась, конечно, некоторая предубежденность против телепатии и тому подобных вещей, поскольку все это связано со спиритическими и всякими другими фокусами девятнадцатого века. А предубеждение обычно усложняет доказательство чего-либо. Но если это что-либо существует, оно все равно себя проявит.

Один из интересных тому примеров – гипноз. Понадобилось страшно много времени, чтобы убедить людей в его существовании. Все началось с господина Месмера, который лечил людей от истерии, заставляя их сидеть вокруг чанов с водой и держаться за торчащие из них трубки и всякое такое. Частью его учения был и гипнотизм, существование которого раньше не признавали. И уже из этого его начала можно представить, как трудно было заставить людей уделить достаточно внимания выполнению экспериментов. К счастью для нас, явление гипнотизма было выделено и убедительно продемонстрировано, хотя начиналось его изучение весьма причудливо. Стало быть, дело не в причудливом начале. Люди начинают с предубеждения, но, проведя исследования, меняют свои взгляды.

Другой принцип той же общей идеи заключается в том, что эффект, который мы описываем, должен обладать своего рода постоянством, устойчивостью. Если с явлением трудно экспериментировать, у него должны быть свойства, которые проявляются одинаково, если изучать его с разных сторон.

Возьмем, к примеру, летающие тарелки. Проблема в том, что почти каждый, кто их наблюдает, видит что-то свое, за исключением случаев, когда люди знали, что́ им полагается видеть. Итак, история вопроса включает: светящиеся оранжевые шары, скачущие по земле голубые сферы, исчезающий серый туман, похожие на паутину нити, которые растворяются в воздухе, круглые плоские жестянки, из которых выходят существа удивительной формы, иногда напоминающие людей.

Если вы представляете себе всю сложность природы и эволюции жизни на земле, вы понимаете, какое огромное количество форм имеет жизнь. Считается, что жизнь не может существовать без воздуха – но она есть под водой, она вообще зародилась в море. Живым существам полагается двигаться и иметь нервную систему? У растений нет нервной системы. Вы только задумайтесь – какое разнообразие жизненных форм! И станет понятно, что существо, выходящее из летающей тарелки, не будет похоже ни на что кем-либо описанное. Не будет. И очень маловероятно, что летающие тарелки явились к нам именно теперь, в эту эпоху, хотя отчего-то раньше никакого переполоха не наделали. Почему они раньше не прилетали? И лишь теперь, когда наука дошла до того, что мы осознали возможность путешествовать с планеты на планету, они тут как тут.

Есть аргументы, наводящие нас на сомнения, что летающие тарелки являются с Венеры, – в общем-то, значительные сомнения. Такие большие, что понадобится много точных экспериментов, а недостаток постоянства, устойчивости характеристик наблюдаемого явления означает, что его не существует. Вероятнее всего. И не стоит уделять ему больше внимания, пока оно не прорисуется четче.

Я обсуждал летающие тарелки со множеством людей (поясню, кстати: то, что я ученый, не означает, что я не вступаю в контакты с другими представителями рода человеческого. С обычными людьми. И я знаю, какие они. Мне нравится бывать в Лас-Вегасе, болтать с танцовщицами, картежниками и т.  д. Я в своей жизни много где болтался и потому хорошо знаю обычных людей). Вот где-нибудь на пляже приходится обсуждать летающие тарелки. Мне интересно: люди утверждают, что это возможно. И правильно. Возможно. Они не понимают, что вопрос не в том, возможно ли это, а в том – происходит ли. Не «возможно или нет», а «происходит или нет».

И это подводит нас к другому восприятию самой идеи: вопрос не в том, что возможно. Вопрос в другом. Вопрос – что реально, что на самом деле происходит? Незачем снова и снова демонстрировать, что нельзя опровергнуть существование летающих тарелок. Лучше заранее подумать – опасаться ли вторжения марсиан? Нужно вынести суждение о том, является ли объект летающей тарелкой, разумно ли это, правда ли это. Так мы и поступаем – на основе куда большего опыта, чем просто рассуждения о том, возможно ли это, поскольку средний индивид не может определить число вероятных событий. И ему также неизвестно, что именно из вероятного происходит в реальности. Не обязано же все вероятное непременно происходить. И потом, вариантов очень много, например: любые рассуждения на эту тему, вполне вероятно, совершенно неверны. Это вообще универсальный закон физических теорий – любое мнение, скорее всего, ошибочно. За всю историю физики всего-то пять или десять теорий оказались верными. С другой стороны, вовсе не обязательно, что вообще все неверно. Нужно разбираться.

Чтобы привести пример того, как возможное принимается за реальное, я рассмотрю канонизацию Елизаветы Сетон. Была такая святая женщина, которая сделала очень много хорошего многим людям. Сомнений в этом нет… то есть, простите, переформулируем: сомнений в этом почти нет. Говорилось уже, что она совершала подвиги добродетели. Следующая ступень в определении святости в Католической церкви – оценка совершенных чудес. Стало быть, следующая задача – решить, совершала ли она чудеса.

Одна девушка страдает от острой лейкемии, и доктора не в силах ее вылечить. Семья в расстройстве и горе прибегает к разным средствам – всяким лекарствам, к чему угодно. Среди прочего к постели больной прикрепляют ленту, которая прикасалась к мощам Елизаветы Сетон, и устраивают так, чтобы о здоровье девушки молились несколько сотен человек. В результате… нет, не в результате, а просто – ей становится лучше.

Для исследования этого случая назначается особая комиссия. Все очень серьезно, официально, все по-научному. Так и нужно. Вопросы тщательно записываются в книге. Потом все отправляют в Ватикан, там уже накапливаются тысячи страниц, переведенных на итальянский, перевязанных особой ленточкой, и так далее. Трибунал обращается к докторам за подтверждением. И доктора признают, что подобных случаев не было, что это совершенно необычно и никогда раньше развитие такого вида лейкемии не останавливалось на такой длительный срок. И все. На самом-то деле мы не знаем, что произошло. Никто не знает. Возможно, было чудо. Но речь не о возможности чуда, а о том – было ли оно. И задача трибунала – определить вероятность того, что произошло чудо. Вопрос в том, имеет ли Елизавета Сетон отношение к исцелению. Там-то, в Риме, определили. Я не смог выяснить, как им удалось, но определили.

Вопрос в том, связано ли исцеление с молитвами в адрес Елизаветы Сетон. Чтобы ответить на подобный вопрос, следует собрать все случаи, когда ей возносились молитвы об исцелении разных людей на разных стадиях заболевания. Затем нужно сравнить успехи в лечении этих людей со средним показателем у людей, за которых молитвы не возносились, и так далее. Вот – честный, прямой путь, и никакого святотатства или кощунства тут нет, потому что если имело место чудо, то оно подтвердится. А если чуда не было, то наука это докажет.

Тот, кто изучает медицину и лечит людей, старается использовать все возможные методы. Разрабатывают разные клинические технологии с применением (все это очень непросто!) разного рода лекарств, вот девушке и стало лучше. Перед выздоровлением она еще переболела ветрянкой. Связано ли это как-то с исцелением? Ведь есть же клинические способы определить, что именно могло повлиять, – произвести сравнение и так далее. Задача – отнюдь не определить, произошло ли нечто удивительное. Задача – правильно этим воспользоваться и решить, как поступать далее, ведь если выяснится, что дело в молитвах, так стоит извлечь из могилы мощи, как уже и делали, и принести к ним другие ленты, много, чтобы прикреплять к постелям других больных.

Теперь я перейду к следующей мысли – а конкретно к тому, что нет смысла рассчитывать вероятность события после того, как оно произошло. Многие ученые этого не понимают. Вообще я впервые об этом заговорил, когда учился на последнем курсе в Принстоне; был там у меня приятель на отделении психологии, который устраивал крысиные забеги. Ну, то есть запускал их в специальный такой лоток, и они там бегали – направо, налево и так далее. Психологи подобные тесты устраивают так, что шансы случайного исхода очень малы – один из двадцати. (Значит, у них каждый двадцатый закон, вероятно, неверен.) Но статистические методы подсчета шансов – куда побегут крысы – выработать легко, как, скажем, в орлянке. Этот человек придумал эксперимент, который что-то доказывал, если крысы пойдут, скажем, направо. Что именно доказывалось, уже не помню. Ему пришлось выполнить большое количество тестов, ведь крысы могли пойти направо просто случайно, и чтобы свести такой шанс до одного из двадцати, ему пришлось выполнять проверки. Это непросто, но он все сделал. И выяснилось, что ничего не получается. Они шли вправо, влево – и так далее. И мой приятель заметил удивительную вещь: они чередовали направление – сначала шли вправо, потом влево, потом опять вправо, потом влево. Он прибежал ко мне и сказал: «Рассчитай мне вероятность того, что крысы могут чередовать направление, хочу проверить, меньше ли она, чем один из двадцати». Я сказал: «Наверное, меньше, чем один из двадцати, но это не важно». «Почему?» – «Потому что нет никакого смысла считать постфактум. Понимаешь, если ты столкнулся с такой особенностью, значит, тебе попался особый случай».

Вот, к примеру, сегодня со мной случилась замечательная вещь. По дороге сюда я видел машину с номером ANZ 912. Ну-ка рассчитайте, пожалуйста, шансы на то, чтобы из всех машин штата Вашингтон я увидел именно машину с таким номерным знаком? Просто смешно. И тот факт, что направление крысиного бега меняется, означает возможность того, что крысы меняют направление. Если он хочет проверить свой один шанс из двадцати, нельзя делать это на основе тех же данных, которые навели его на мысль. Надо ставить другие эксперименты – снова и снова – и смотреть – побегут ли они в другом направлении. Он сделал – и ничего не получилось.

Многие люди верят в разные байки, в которых приводится лишь один факт – отнюдь не множество. Есть такие истории о разных совпадениях. С людьми что-то происходит, они это запоминают, а потом спрашивают – мол, как вы это объясните? Я тоже мог бы кое-что вспомнить. Приведу два примера замечательных совпадений.

Первый случай был, когда я доучивался в Массачусетском технологическом. Я сидел и сочинял какой-то реферат. Полностью сосредоточился, ни о чем другом не думал, как вдруг, совершенно непонятно откуда, в голове сверкнула мысль: моя бабушка умерла! Ну я, конечно, немного утрирую, как обычно и делают рассказчики таких историй. На самом деле я лишь мельком подумал. Не вот прямо явная мысль, тут я слегка преувеличил. Это важно. Сразу же внизу зазвонил телефон. Я это отчетливо запомнил – по причине, которую вы сейчас поймете. Кто-то поднял трубку и позвал: «Эй, Пит!» Мое имя – не Питер. Звонили кому-то другому, и моя бабушка была совершенно здорова. Нам следует накопить побольше подобных фактов, чтобы опровергать истории, в которых такие совпадения происходят. Она ведь вполне могла умереть. И что тогда? Мне следовало поверить в чудо и всем рассказывать, как моя бабушка умерла, а я как раз об этом подумал?

Характерное свойство подобных рассказов: в них учитываются далеко не все обстоятельства.

Расскажу и о другом, более печальном случае.