Помоги проекту - поделись книгой:
Примеры такого рода можно умножать до бесконечности. Природные, географические урочища тоже могут быть иерархическими, но на примере Петербурга видно, до какой степени сложно по структуре и иерархично крупное антропогенное урочище.
Глава 10. Город-эпоха
Выделять этапы развития чего бы то ни было – неблагодарное занятие. Любую классификацию и любое выделение этапов раскритикуют. Выделение этапов я провожу чисто рабочее, просто, чтобы сделать понятнее и логичнее свое изложение. Я не настаиваю ни на выделении именно таких этапов, ни на их принятии:
Петербург в 1770 году
Петербург в 1840 году
Петербург в 1889 году
Петербург в 1913 году
Петербург в 1939 году
Петербург в 1980 году
Петербург в 2013 году.
Первый этап – это предыстория урочища. До 1769 года город уже есть, а известного нам городского урочища еще нет. Здания, возведенные до 1763 года, позже включались в новую городскую среду. При этом вся функциональная застройка Петербурга 1703–1769 годов – и производственная, и жилая, сознательно не сохранялась.
На втором этапе, в 1770–1830-е годы, начал формироваться тот Санкт-Петербург, который мы знаем, а точнее говоря – смысловое и композиционное ядро современного города. Возник логичный ансамбль с общей структурой и единством архитектурных стилей.
Городское урочище в этот период невелико: 150–240 тыс. человек жили на сравнительно небольшой площади, от примыкающих к основному руслу Невы частей Петроградской стороны до Фонтанки и от Смольного монастыря до 26-й линии Васильевского острова. Большая часть Аптекарского и Васильевского острова, пространства за Фонтанкой образовали пригороды.
От этого периода тоже почти не сохранилась функциональная архитектура – только отдельные строения. Почти не уцелела деревянная архитектура периода; такие здания – скорее исключения из правила.
В этот период возникли ансамбли городов, исторически сопряженных с императорским Санкт-Петербургом: Петергоф – Ораниенбаум, Гатчина, Царское Село, Павловск. Их приходится рассматривать фактически как неотъемлемую часть городского урочища того времени.
На третьем этапе, между 1840-ми годами и 1917-м, СанктПетербург стал по-настоящему громадным городом, охватывая весь Васильевский, весь Аптекарский, Каменный, Елагин и более мелкие острова. Сфорсировалась Выборгская сторона как район каменной 3–6-этажной застройки. Границы города расширились, он достиг современных окрестностей Лесного проспекта на севере, Обводного канала на юге.
Даже функциональная застройка этого периода – промышленные предприятия, каменные многоквартирные (доходные) дома в основном сохранилась. Тем более интересна застройка новых урочищ культуры типа больниц, учебных заведений, учреждений науки – комплекса Медицинского института на Петроградской стороне, Ботанического института, Электротехнического и Технологического институтов.
Сформировались многочисленные пригороды, которые не считаются «историческими», но застройка которых интересна не только в историко-культурном, но и в архитектурном и эстетическом смысле: Териоки, Вырица и многие другие.
На четвертом этапе, в 1930–1950-х годах, продолжалась традиционная застройка каменными сооружениями в стиле модерн и сталинского неоклассицизма, или сталинского ампира. Масштабы жилой застройки сравнительно невелики. Намного интенсивнее велась промышленная застройка, создание громадных предприятий – Электросилы, ЛОМО, Путиловского (Кировского) заводов.
Пятый этап, 1950–1980-е годы, – время возникновения многочисленных районов, застроенных в основном функциональными сооружениями разного назначения и многоквартирными жилыми домами. В это время возникло порядка 40 % территории современного города, застроенной промышленным способом. Это сооружения, в которых основные несущие конструкции выполнялись из металла и современных материалов, а не каменной кладкой.
«Исторический» Петербург, возникший на первых трех этапах, сохранился как ядро города. Созданное на четвертом этапе – попытка продолжения этого ядра… Она составила не более 15–20 % территории Петербурга.
Теперь вокруг исторического ядра вырос город, равный историческому по площади, а к 1970-м годам превзошедший историческую часть по населению. В этом новом городе сформировались новые городские урочища.
Возникли и новые, сопряженные с Петербургом города, застроенные тем же способом, а исторические города (Гатчина, Петродворец и другие) на удалении от исторического центра обзавелись окраинами, выполненными в том же стиле.
В городах-сателлитах тоже возникли новые урочища 2–5 порядков.
Шестой этап, начавшийся в 1990-е годы и продолжающийся до сих пор, трудно характеризовать – он далеко не закончен.
Новые городские урочища 5–6 порядков бывает трудно изучать еще и потому, что они не привлекают особого интереса и считаются менее важными. Притом, что огромный процент современного населения Санкт-Петербурга проживает именно в них.
Сегодня внутри охранной зоны ЮНЕСКО обитает порядка 750–800 тысяч человек. Не все историческое ядро города вошло в границы охраняемой зоны. Но и с учетом этого в историческом ядре Петербурга живет не более 1 млн человек.
Петербург изначально мыслился как город – символ новой эпохи. Трудно сказать, что вкладывал Петр I в понятие «новая эпоха». Петербург состоялся как символ петербургской эпохи в русской истории (1721–1917).
Но город, который мы знаем, создавался с 1769 года, тогда Екатерина II утвердила план регулярной застройки. Реализация этого плана определила планировку и архитектурный облик Петербурга – по крайней мере, его центральной части. Петербург строился и формировался добрые 200 лет. Три плана застройки города аккуратно сменяли друг друга. Но центральная часть Петербурга и сейчас выглядит такой, какой она была создана с 1769 года.
Если бы современный житель Санкт-Петербурга или хорошо знающий его приезжий перенеслись на машине времени в 1740-й или 1750 год, они бы не узнали города. Почти нет знакомых строений, а знакомые имеют другой облик. Даже Петропавловская крепость до перестройки 1830-х годов имела совершенно иной вид. Городские ансамбли организованы совсем непривычно; все площади и почти все улицы какие-то «не те».
А вот перенесясь в 1850-й, даже в 1840 год, наш современник обнаружил бы тот же самый, привычный город. Стоя возле Адмиралтейства или прогуливаясь по Дворцовой набережной, Пушкин и Гоголь наблюдали примерно ту же самую картину, что и мы с вами. Проводов для троллейбусов и фонарных столбов не было в тогдашнем Петербурге… Но были коновязи, вполне напоминавшие фонарные столбы. Единственный незнакомый элемент города составили бы плашкоутные, а не каменные мосты через Неву.
Таковы факты: Петербург, который мы знаем, реально начали строить с 1760-х годов и построили где-то к 1840-м. Примерно за 80 лет.
Примерно 60 % исторического Петербурга выстроили еще быстрее – с 1860-х по 1917 год. Это не императорский – это мещанский, интеллигентский, пролетарский Петербург. Это – памятник исторической России, но не ее аристократической части.
Улица Профессора Попова или набережная Каменного острова и сейчас почти точно такие же же, каковыми их видели их тот же Попов, Тимирязев, Вернадский, Бутлеров… Здания университета таковы, что очень легко представить себе – вот сейчас из-за угла вынырнет Менделеев…
А весь город в целом – памятник петербургского периода русской истории.
В сознании (и подсознании) людей оказались слишком прочно спаяны три весьма разных явления:
1. Петербург как знамя исторического периода (город отождествляется с эпохой);
2. Петербург как знамя культуры петербургского периода русской истории (город отождествляется с развитием культурного типа, который развивался не только в Петербурге);
3. Петербург как реально существующий город – однажды возникшее и существующее до сих пор, застроенное домами и населенное пространство.
Эти явления почти не различала русская эмиграция. Г. Иванов – едва ли не единственный человек этого круга, который любил Петербург до катаклизма. Но и для весьма равнодушного к этому городу В. Ходасевича; и для легкомысленной по молодости лет И. Одоевцевой; и для И. Куприна, чьей деятельной натуре ближе была теплая, динамичная южная Россия; и для космополита А. Вертинского – стоило им оказаться вне России, олицетворять ее стал именно Петербург.
Потому что Петербург был столицей? А разве для многих современных россиян, окажись мы навсегда в Китае или в Австралии, символом России станет Москва?
Явления срослись так плотно, что последнее время в «интеллектуальных» кругах принято скорбеть о «конце Петербурга», понимаемом именно как конец петербургского периода русской истории. Но даже эти рассуждения имеют косвенное отношение к городу Санкт-Петербургу. Исторический период канул в Лету – но город-то остался на месте и даже пострадал не очень сильно. Он продолжает играть в российской истории свою великую и загадочную роль.
«Мгновенно» возникшая архитектура создает еще один удивительный эффект – эффект вечного присутствия петербургского периода русской истории.
В любом другом городе житель или приезжий поставлены перед самой городской историей, воплощенной в камне. В Москве вы проходите мимо церковки XV века, видите дом сталинского модерна, упираетесь в псевдоклассицизм дворянской усадьбы начала XIX века, стоящей рядом с пятиэтажкой 1950-х годов… Таковы Волхонка, Моховая, Неглинная… большинство улиц и улочек в старой части города. В Москве динамика городской среды очевидна; она видна как раз потому, что все градостроительные периоды и культурно-исторические эпохи причудливо перемешаны. Все периоды «на месте», но каждый из них представлен небольшим числом объектов. Он не погружает в себя, не заставляет думать о себе, не подчиняет себе настоящее.
Не таков Петербург. В центре города мы попадаем в огромный ансамбль – в тот самый Петербург, который возник с 1769-го по 1917 годы. Любой современный житель города или приезжий поставлен перед этим – каким угодно, но только не современным городом.
Вот еще один контраст Петербурга – между современностью и этим историческим ансамблем.
В Петербурге вообще очень хорошо видно, какой она была, Российская империя. Не сусально-пряничная матушка-Русь, не идиллическая Россия, которую мы потеряли, а реальная и далеко небесконфликтная Россия – с царем и народовольцами, со студентами и монахами, с потрясшими Европу учеными и грязными юродивыми, вычесывающими на паперти вшей. Этот «дух России» через городской ансамбль очень хорошо передается всем. И современный человек поставлен перед теми, кто населял город века и поколения назад. Перед петербургским периодом нашей истории.
Глава 11. Каково жить в Петербурге
Действительно, хорошо ли жить в Петербурге? Или, скажем так: лучше ли жить в Петербурге, чем в Ярославле или во Пскове? Ответим сразу: в материальном отношении, конечно же, жить в Петербурге хорошо.
Но насколько уютно в Петербурге в смысле материальном, настолько же неуютно в плане душевном. Порой просто поразительно неуютно. Жизнь в Петербурге чревата напряженностью, страхом, неуверенностью, тревогой. В этом смысле жить в Петербурге намного менее комфортно, чем в Ярославле или во Пскове. Или, скажем, в Ростове-на-Дону.
Источники напряжения жителей Петербурга очень разные, и часто на одного человека действует по нескольку причин одновременно. Каково тем, кто поселился, сам того не ведая, в ультрапатогенных районах?!
Ну, Петербург как зона естественного отбора действует ведь не на всех. Есть все же в городе не только ультрапатогенные, но и геоселюберогенные области. Причем геоселюберогенные даже преобладают по площади. Но ведь и обитателям вполне комфортных мест ненамного лучше: на их глазах происходит «распад» жителей буквально соседней улицы. С генетическим шлаком в виде убийц, проституток, воров, идиотов разного сорта приходится иметь дело им самим и их детям.
Но даже если повезло, если семья сыграла с городом в рулетку – и выиграла. То есть если живет она вне всяких патогенных зон – и на эту семью обрушиваются все явления, связанные с северным положением Петербурга. Эти явления особенно остро воспринимаются недавними выходцами из глубины России, а их ведь большинство в каждом из поколений жителей Санкт-Петербурга. Кто сказал, что русские только однажды пережили шок оттого, что попали на север? Эти первые, основатели и строители города, их потомки – малая толика, исчезающе малая часть жителей Санкт-Петербурга.
Повторюсь: точно такой же шок переживала большая часть обитателей Санкт-Петербурга в каждом из населявших его поколений.
«До тех пор [до приезда в Санкт-Петербург] я никогда так ясно не представлял себе, что значит с е в е р н о е положение России и какое влияние на ее историю имело то обстоятельство, что центр умственной жизни на с е в е р е, у самых берегов Финского залива… – писал князь Кропоткин. – Как известно, Петербург – единственный из крупных городов, который лежит в зоне явлений, способствующих возникновению и развитию психофизиологического шаманского комплекса и разного рода неврозов».
Ну, допустим, Петербург не единственный в истории крупный город, лежащий в зоне «этих явлений» – Стокгольм, Хельсинки, Копенгаген, Упсала и Осло тоже находятся не совсем в тропиках. Но Санкт-Петербург – единственный в истории город, в который постоянно приходит новое население – приходит из мест, где «таких явлений» не бывает. Те, кто переселился в Стокгольм из деревень Смоланда или маленьких городков провинции Скараборг, родились и выросли на той же широте. Для них-то никакого шока не происходит.
Петербург – это еще одна граница внутри России – граница средней полосы умеренной зоны и севера. Санкт-Петербург – это место, в котором люди средней полосы постоянно, из поколение в поколение, сталкиваются с севером.
Кроме того, переселенец оказывается в напряженном поле идей. Каждое сооружение, каждый памятник несет что-то свое… Нового петербуржца обступают воплощенные идеи. Даже если он ничего не знает ни о самих идеях, ни об их воплощениях, эти идеи – пусть искаженные, пусть обрывками – все же проникают в его подсознание. А чем образованнее человек, тем сильнее действуют на него эти идеи, заставляя все время думать, осмысливать, переживать.
К тому же идеи, среди которых живет петербуржец, разнообразны. Огромен диапазон мнений, суждений, оценок; ничто не остается бесспорным или абсолютно точно установленным. Взять хотя бы оценку Петра I, основателя города в мифе массового сознания. От «он бог, он бог твой был, Россия» – и до антихриста. Поди разберись…
А разбираться приходится, потому что не может же человек вообще никак не отвечать на важнейшие вопросы, которые ставит перед ним сама жизнь. Кто такой Петр? Благо ли жить в Петербурге? Быть ли ему и правда пусту? Человеку приходится или принимать какие-то идеи – а тем самым отвергать все другие (и делать это совершенно сознательно), или, если хватит умственной мочи, выращивать свое, собственное понимание происходящего.
Примеров этого «выращивания своего» можно привести миллион. Покажу один пример: Ф. А. Степун писал в автобиографическом романе: «Какой великолепный, блистательный и несмотря на свою единственную в мире юность, какой вечный город. Такой же вечный, как сам древний Рим. И как нелепа мысль, что Петербург, в сущности, не Россия, а Европа. Мне кажется, что по крайней мере так же правильно и обратное утверждение, что Петербург более русский город, чем Москва. Во Франции нет антиФранции, в Италии – антиИталии, в Англии – антиАнглии. Только в России есть своя антиРоссия: Петербург. В этом смысле он самый характерный, самый русский город».
Что сказать по этому поводу? В одном небольшом абзаце – и сколько совершенно индивидуальных, сомнительных, соблазнительных, вызывающих желание спорить, скорее всего неверных идей. А это – лишь один небольшой пример, не более.
Не всякий человек участвует в создании и достраивании Петербурга. Но всякий живущий и даже всякий достаточно долго пребывающий здесь испытывает ту же экзистенциальную тревогу, что и Росси, и Монферран, и Воронихин.
Напомню, что именно «сообщает» город самим фактом своего пребывания на краю российской земли и своей планировкой:
• неуловимость «главного»;
• противопоставление искусственного, созданного людьми, и природного;
• эсхатологическое мироощущение;
• принципиальная недоговоренность того «текста», который, многократно дописав, послали предки, и который читаем мы;
• необходимость личного, индивидуального прочтения этого «текста».
И в ХХ веке Санкт-Петербург своим расположением, своей планировкой показывает, что он лежит не просто на краю России, но и на краю Ойкумены (случайно ли роман с этим названием Ефремов писал в Петербурге?). Но и на краю мира людей. И на краю материального мира.
В какой бы точке Петербурга вы ни жили, ни работали и ни находились, Петербург ясно говорит, что «главное» находится не здесь – оно всегда где-то в другом месте, неуловимо и неявно; и что вот прямо здесь присутствует нечто, чего вы не знаете и не понимаете. Казалось бы, город предельно устойчив, ясен, и вообще он большой и каменный: прямо-таки символ чего-то основательного, положительного. Но вместе с тем он продуцирует и тревогу, чувство неопределенности. Город не дарует каких-либо прочных гарантий определенности; даже гарантий собственного существования; ощущение «пограничности» всего видимого и происходящего словно испаряется с булыжных мостовых города.
Живущий в городе естественнейшим образом проникается особым неспокойным, ни в чем не уверенным мироощущением. Неявность, скрытость и неочевидность центра, эксцентричность планировки делает урочища Петербурга особенно полисемантичными, создавая обстановку некоей призрачности, зыбкости, неясности границ реального и ирреального.
«Дописывание смыслов» происходит и в профессиональной деятельности. Петербург властно провоцирует на творчество в любой, в том числе и в сколь угодно узкой сфере. Ускоренное развитие культуры в Петербурге и происходит потому, что этот город – урочище культуры – является емким, контрастным, мозаичным, семантически валентным местом. Но особенно властно провоцирует город на «дописывание» и переосмысление текстов самого места своего обитания или пребывания.
В мире со множеством центров и со смещенными центрами уже известное оказывается непрочным. Пришедшее от предков, полученное ли сегодня положительное знание – всегда только часть возможного.
Люди обычно отторгают все неспокойное, мятущееся, противоречивое, а любят мягкое, устойчивое, лишенное конфликтов. Но то, что не по душе людям, вполне может нравиться эволюции.
Есть много работ, в которых показано очень четко: развитие и общества, и всего мироздания идет неравномерно и происходит главным образом за счет очень быстрых, но и очень глубоких изменений.
Периоды спокойного развития по определенным, устоявшимся правилам – время накопления разного рода идей, мнений и способов жизни. Но потом наступает короткий, но бурный период экстремальных событий, общество становится «с ног на голову», люди чувствуют себя неуютно и скверно, но зато именно в это время выясняется, что именно из накопленного будет применяться в дальнейшем, а что история выкинет на помойку.
Традиционно люди боятся и избегают экстремумов. Идеалом выступает все-таки инерционное развитие, когда жизнь безопаснее, определенности несравненно больше и нужно затрачивать намного меньше усилий для поддержания жизнеспособности системы.
Но, во-первых, хотим мы этого или нет, инерционное существование нам «не светит». И индивидуальная жизнь человека в нашей цивилизации – это своего рода «хроническая бифуркация», и все социальные и социоестественные системы Земного шара находятся в экстремальном состоянии и будут пребывать в нем неопределенно долгий срок.
Во-вторых (и тоже вне зависимости от наших вкусов), экстремальные периоды играют определяющую роль в эволюции. Есть старая шутка: если вы любите капитализм, вам надо полюбить конкуренцию и безработицу; а если вы приверженцы социализма, любить надо тайную полицию и дефицит.
Юмор юмором, но человечеству, похоже, предстоит полюбить экстремальные периоды развития, неопределенность и неустойчивость и научиться находить в них разного рода преимущества и удобства. Я совершенно не склонен относиться к этому положению, как к шутке; экстремальные состояния индивида, социума и социоественной системы уже являются, и тем более будут в дальнейшем повседневной нормой человеческого существования.
Петербург как город, провоцирующий экстремальное состояние и человеческого организма, и человеческой психики… Он играет особую роль не только в истории России, но и в эволюции человечества.
К тому же Петербург сформировался в эпоху Просвещения. В эпоху культа науки. Он – часть мира, который построила наука.
II
В ПЕТЕРБУРГЕ ЧТО-ТО НАЧИНАЕТСЯ
Глава 1. Торжество научнотехнического прогресса
О «свинцовых мерзостях» и об отсталости России наговорено столько, что с удивлением и неверием узнаем: в конце XVIII – начале XIX веков в Петербурге возведены сооружения, говорящие о ее мировом приоритете. В первую очередь – Медный всадник.
Медный всадник – творение не одного Фальконе: в обсуждении концепции памятника участвовали без преувеличения сотни, если не тысячи людей, включая Екатерину II, представителей высшего общества, интеллектуалов, и не только из России. Часто упоминают, что свои суждения по этому поводу высказывали Дид-ро и Вольтер: Дидро был в Петербурге, с Вольтером Екатерина II находилась в переписке.
Но сооружение это – плод не только символического осмысления российской истории, но и научно-технического прогресса. Медный всадник стоит на колоссальном отесанном булыжнике весом в 2400 тонн. Уже сама по себе эта, доставленная в самый центр Петербурга, отесанная и поставленная на нужное место каменная глыба, – символ покорения природы, подчинения неорганизованного мира болот могуществу человека.
Кстати, современники были возмущены намерением Фальконе обтесать и отполировать грандиозный «Гром-камень», – по замыслу, постамент памятника должен был символизировать дикую природу, побеждаемое цивилизацией варварство. Это – знак победы разума, воли над дикой природой, и ему, по мнению многих, следовало оставаться как можно более естественным.
Известно, что с самого начала искали камень такого размера, чтобы он один позволил разместить на нем памятник. Сразу найти искомое не получалось, и тогда в газете «Санкт-Петербургские ведомости» было опубликовано обращение ко всем лицам, которые пожелали бы «для постановления монумента гору выломать и привезти сюда, в Санкт-Петербург».
Оказалось, что поставщик строительного камня, казенный крестьянин Семен Вишняков знает о местоположении необходимого монолита. Он давно собирался найти ему применение и даже намеревался для этого расколоть монолит на куски, но само мероприятие осуществить не смог без нужных инструментов.
Что характерно, до сих пор достоверно неизвестно место, откуда взяли «Гром-камень». Указания, что он находился в «лесистом и весьма сыром месте», около деревни Лахта, и что путь камня от места находки до места погрузки его на баржу занял около 8 верст, очень неопределенны. Тем более, что тащили камень не по прямой.
Место, где пребывал «Гром-камень» до перемещения, находили не раз. Все эти места очень недостоверны. Даже громадные куски камня, находящиеся якобы на месте погрузки, вряд ли действительно принадлежат «Гром-камню» – они существенно отличаются по цвету.
Специально для транспортировки камня построили огромную платформу, перемещаемую на специальных параллельных желобах, в которых перекатывалось 30 шаров.
Пришлось разработать специальный процесс подъема камня, чтобы подвести под него платформу. Для проживания примерно 2 тысяч рабочих пришлось построить целую деревню. Платформу двигали несколькими воротами, а 46 каменотесов обрабатывали камень и во время движения. Для перевозки дождались морозов и начали путь 15 ноября – чтобы подмерзшая почва смогла выдержать тяжесть.
На берегу Финского залива соорудили специальную пристань. В дно вбили сваи, на которые опустилось притопленное судно: это дало возможность сдвинуть камень с причала на баржу. Дождавшись новой осени, камень привезли в Петербург 26 сентября 1770 года.
Поделиться книгой: