Помоги проекту - поделись книгой:
— Да, он совсем почти не пострадал.
— Идиоты! Собаки! Что же они думают?! Ведь теперь без всяких представлений должны быть полные сборы! Все захотят видеть Принца! Скажите нм… Ах, собаки! Скажите им, чтобы сегодня же открыли… и выпустили афишу: «Знаменитый Принц, порвавший Арабеллу». Они знают как!..
Я по возможности старался успокоить Арабеллу, уверяя, что все будет исполнено:
— Хорошо, хорошо, — говорил я. — А бедный Робинзон… — начал я.
— Ну, что Робинзон, старый медведь… Он уже с трудом работал… Надо телеграфировать Гагенбеку — теперь вместо Принца пойдет Паша… Надо еще двухлетку подготовленного… Ах, сколько дела!..
Я посещал Арабеллу ежедневно. Медленно, но она поправлялась.
Зверинец действительно делал полные сборы — и это утешало больную. Она потребовала, чтобы с нее сняли фотографию в постели и вывесили на балагане, рядом с картиной, изображавшей сцену последней борьбы зверей. Местный невзрачный декоратор добросовестно намалевал эту сцену, при чем Принц оказался величиной со слона.
Из Робинзона сделали чучело и тоже показывали, как особую редкость. Маленькая неловкость была только с глазами, но отверстия глаз были временно заложены красной фольгой.
Прошло два месяца… Мне надо было уезжать из этого города, в котором я жил временно… Я зашел проститься с Арабеллой. Она уже сидела в кресле, худая как скелет, с провалившимися глазами… Простилась равнодушно, как с чужим. Я тоже довольно равнодушно простился с ней.
Больше я с ней не встречался. Слыхал, что окончательно поправилась и продолжала свою профессию, потом исчезла.
Из больницы я прошел в зверинец. Там было уже пустынно. Попрежнему кричали попугаи, дрались обезьяны. На месте Принца в семейной клетке сидел Паша. Это был, видимо, кроткий, равнодушный лев. Служитель не возлагал на него особенных надежд.
— Уж очень спокойный, — пояснял он, — как ни дразни — все мало от него страху. Публика не любит таких. Вот Принц — другое дело! О, Принц — это настоящий лев!
И служитель с гордостью посмотрел в ту сторону, где стояла клетка Принца.
Ради вящшего эффекта, Принца выдвинули из общего ряда на особое центральное место в глубине зверинца и обвесили прутья кумачевыми занавесками.
Я подошел к клетке Принца. Он спокойно лежал положив голову на лапы и устремив глаза в противоположный конец зверинца, где был главный вход. Теперь он был ему виден. На меня он не обратил ни малейшего внимания, даже глаз не повернул, чтобы посмотреть, кто подошел.
— Принц!
Он зажмурил глаза, делая вид, что дремлет.
Рядом стоял Робинзон на задних лапах. Безобразная фольга красными пятнами светилась в тех местах, где были когда-то глаза.
Я долго смотрел на это чучело, переживая все перипетии недавней трагедии, и думал:
— Что видело в своей жизни это прекрасное, благородное животное? Ничего! Ни одной радости! Оно не видало даже солнца, то сидя под парусиной балагана, то передвигаясь в клетке вагона. Бессмысленные мучения для забавы праздной толпы, краюха хлеба, вода — вот и все. Вся жизнь прошла в однообразном мотаньи головой за решеткой, в изображении пьяного мужика и хорошенькой барышни.
А там, по ту сторону железа — эти самодовольные червяки на длинных ногах, ради которых его и посадили. Ни одной искренней ласки! Изредка шлепок по щеке и то не ради его самого, а ради тех же червяков, чтобы показать им: «это хороший зверь!» И все-таки этот зверь, лишенный свободы, света, воздуха, природы, семьи — людей любил своим звериным сердцем более верным, чем человеческое.
ЗАКОН ПРАВДЫ
Четыре года назад, июньской ночью, под самое утро, Морис Грир телефонировал в полицию.
Из полиции явились тотчас же. Бенгало[1]), в котором жил Грир, они хорошо знали. Соседи не раз звонили по телефону в полицию, жалуясь на мешавшие их сну шум и веселье в этом доме.
На длинной открытой веранде дома, окруженного маленькими прямыми пальмами, юккой и каменными дубами, шагая взад и вперед, полицейских поджидал Морис Грир.
Внутри дома они нашли Веронику Грир.
— Я… не дотрогивался ни до чего, — сказал Морис Грир деланно небрежным тоном.
Всем отлично была известна легкомысленная, веселая Вероника Грир. Многие знали ее, когда она еще была молоденькой Вероникой Таламантес, сиявшей яркой, чувственной красотой калифорнийской испанки.
В эту июньскую ночь Вероника лежала совсем тихо. Ее смуглое тело едва было прикрыто тонкой ночной рубашкой, а длинные черные волосы окутывали ее точно мантилья, какие, вероятно, носила ее бабушка. Она была убита выстрелом в сердце и, конечно, умирая, не знала, что ее шумная, безумная жизнь пришла к концу.
Рядом лежало ружье. Морис Грир объяснил, что всегда держал это ружье в доме. Он часто уходил по вечерам, а жена была очень нервная.
Как обычно, за трагедией последовали ужасные дни, безобразие и унижения которых всегда превышают ужас самой трагедии.
Следователь и врач определили, что мистрис Грир была убита между двумя и тремя часами ночи.
Прислуга, помещение которой было на некотором расстоянии от дома, слышала после полуночи голоса. Сначала голоса были веселые, потом рассерженные. Но никто из слуг не мог сказать, чьи это были голоса. В бенгало часто бывало шумно, и прислуга не обратила внимания на этих ночных гостей. Слышали слуги также и звук, похожий на выстрел, но приняли это за лопнувшую на дороге автомобильную шину.
Мистер Грир отсутствовал в этот вечер. Он заявил, что телефонировал в полицию тотчас же по возвращении домой. Это было в десять минут пятого утра. Около одиннадцати часов он уехал из «Самарканда», где играл в бридж с кем-то из местных жителей.
Где провел он пять часов?
Происшествие взволновало всю Санта-Барбара. Никто не верил, что Морис Грир убил Веронику. Если бы он хотел ее убить, он сделал бы это давно. Для этого было достаточно поводов с самого первого месяца их свадьбы. Никто в Санта-Барбара не понимал, почему Морис женился на маленькой испанке. За него вышла бы любая девушка. Но он почему то выбрал именно Веронику Таламантес, на которой никогда бы не подумал жениться мужчина и менее значительный, чем Морис Грир. Но Морис был прежде всего рыцарь. Он считал невозможным осуждать или презирать женщину.
Однажды вечером Вероника Таламантес с горечью говорила о неудачно сложившейся жизни. И странное рыцарство в натуре Мориса заставило его встать на колени перед девушкой., которую осуждали все.
Еще до того, как Морис узнал, что жена обманывает его и лжет ему, — он уже понял, что рыцарство его было напрасно. Но, чтобы Морис убил после шести лет совместной жизни свою нелюбимую неверную жену — Этому никто не хотел верить. Это было просто слишком глупо. Ведь каждый из них жил своей жизнью, не мешая друг другу.
Но юстиция желала знать где провел мистер Грир ночь, которую было совершено преступление. Отвечать же на этот вопрос мистер Грир категорически отказывался. И Морис Грир был обвинен в убийстве своей жены и приговорен к пожизненному заключению в стенах Квентина.
Тихая, уютная комната была точно отделена от всего мира коричневыми холщовыми занавесями. Даже огонь в камине горел спокойно и бесшумно.
Женщина не читала. За последнее время она совсем перестала читать.
Мужчина не поднимал глаз от страницы спортивного журнала. Он читал или притворялся, что читает.
Его принципом было никогда не вмешиваться в дела других людей, особенно в дела женщин. А эта женщина была его горячо любимой женой.
Вдруг она сказала:
— Берк!
Большой датский дог, лежавший у ее ног, вскочил, не спуская с нее глаз. Но она положила ему на спину сильную, маленькую руку.
Мужчина с улыбкой отложил в сторону журнал. Он был почти красив, когда улыбался. Нежность улыбки смягчала резкие черты загорелого лица.
— Да, дорогая моя?
— Я не могу больше, — сказала Гретхен, отводя со лба локон волос, похожих на гриву львенка.
При звуках ее голоса мужчине стало не по себе. У Гретхен всегда был такой очаровательный голос, низкий и яркий, с тысячью прелестных оттенков. Он и влюбился прежде всего в ее голос. В первый раз он услышал этот голос на площадке тенниса, за своей спиной. И он сейчас же сказал себе, что женщина с таким голосом должна обладать всеми качествами, которые он искал в женщине. Он обернулся и в первый раз увидел ее бронзовую гриву волос, энергично выдающийся вперед подбородок и стройную фигуру в ярко-зеленом свитере и белой юбке.
Но сегодня ее голос хрипел, в нем был ужас, он обрывался потому, что Гретхен не хватало дыхания.
— Я не перенесу больше ни одной такой ночи, — торопливо, точно желая освободиться от слов, заговорила Гретхен. — Я не могу. Я сойду съума. Я сижу здесь вечер за вечером, только и думая об этом. Я задыхаюсь ночью, лежа в кровати. Говорю тебе, я сойду съума.
Берк Иннес встал. Он был очень высок ростом и сухощав. Ни одно движение не выдавало его мыслей и чувств.
— Я живу, как в тумане, — страстно продолжал срывающийся голос. — Но я думала, что умру, если скажу тебе правду. И я боялась Берк, взваливать на твои плечи решение. Я думала, что лучше, чтобы ты не знал… Берк, ты знаешь, где был Морис Грир в ночь, когда жена его была убита? Ты хочешь знать?
Он повернулся к ней и взглянул ей прямо в глаза. Под слоем загара он был бледен. Гретхен встала. Лицо ее нервно подергивалось, но голос звучал злобно:
— Он был здесь со мной.
Датский дог глухо зарычал, потом заскулил. Гретхен толкнула его кончиком туфли и он покорно затих.
Мужчина и женщина стояли, глядя друг другу в лицо.
Морис Грир… Берк Иннес на мгновение увидел его перед собой, как живого. Эта прекрасная голова древнего грека, темные смеющиеся глаза, нежный рот. И лицо его убитой жены с ее отталкивающей красотой, тяжелыми полузакрытыми веками, накрашеным ртом.
В тихой комнате, человек, которому — его жена сказала: «он был здесь, со мной» — медленно, мучительно старался понять, что значили эти слова. Наконец, Берк Иннес засунул руки глубоко в карманы серой домашней куртки и совершенно спокойно сказал жене:
— Так Морис Грир был здесь до четырех часов утра?
Гретхен кивнула головой. Грива волос спустилась ей на самые глаза и они казались темными и враждебными вместо того, чтобы быть умоляющими и полными слез.
— Да, — сказала она, — почти до четырех часов.
— Так он был здесь, когда убили его жену, — Берк делал страшное усилие, чтобы не терять самообладания. — А где же… где же был я?
— Разве ты не помнишь? Ты уезжал тогда в Лос-Анджелос…
— Ах, да. И когда я был там, Морис Грир был…
Голос его оборвался от боли и стыда.
— Я не знал про вашу дружбу с Морисом…
— Мы не были друзьями. Никогда не были… Как это глупо!..
— Но что же тогда?
Он ждал ее ответа. Он не хотел осудить ее. не выслушав.
Гретхен нервно зажгла папиросу и сейчас же резким движением затушила ее в пепельнице.
Берк не спускал с нее глаз. Морис Грир, — думал он, — из всех мужчин— именно он. Изнеженный человек, которого можно одной рукой переломить надвое. Берк Иннес старался подавить в себе эту мысль, превращавшуюся в пламенное желание. Ведь, Морис Грир в тюрьме. Он в тюрьме потому, что молчит женщина, которая пользуется его молчанием.
— Я никогда не заставлю тебя понять, — в голосе женщины было отчаяние. — Я не умею говорить. Но я все-таки попробую объяснить. Только слушай меня, прошу тебя, слушай… Еще прежде, чем я узнала тебя, мы с Морисом… ах, ничего особенного. Только раз, на балу, он меня поцеловал. Больше ничего. Но он был единственный мужчина до тебя, который заставил меня почувствовать… Да меня никто больше и не целовал. Я была не из тех девушек, которые позволяют себя целовать…
Голос изменил ей на мгновение, но она снова овладела собой.
— Так вот, когда Морис меня поцеловал, я испугалась, потому что это было ново для меня и Морис мне не нравился. Я не спала потом всю ночь, вспоминала этот поцелуй и думала о том, что Морис мне не нравится. Потом пришел ты. И ты был моей любовью, моим мужчиной, для которого я была создана. Ты полюбил меня и началась моя настоящая жизнь. Все, что было раньше, — перестало существовать. Я не могу вспомнить о себе без тебя, Берк. Но когда поцелуешь такого человека, как Морис Грир, то на этом не кончается. Можно забыть про это, но это остается где-то внутри тебя. Когда мы встречались с ним, между нами точно была какая-то маленькая тайна. Я поняла это только теперь. Мы всегда улыбались друг другу, потому что знали про что-то неизъяснимое. И я никогда не хотела с ним танцевать.
В ту ночь… я долго сидела под гранатовыми деревьями. Ты знаешь, Берк, как там может быть дивно?
Дальше труднее рассказывать. Труднее… Я читала какие-то глупые стихи и еще более глупые, нехорошие рассказы. И мне пришла в голову глупая, глупая мысль, как это иногда бывает с женщинами. Я спрашивала себя: не потеряна ли для меня часть прелестей жизни и любви оттого, что я не любила многих? Я спрашивала себя, почему я прислушивалась всегда только к одной мелодии, когда было так много мелодий, если только женщина желала их слушать. Я почувствовала, — и это мой самый большой грех, — я почувствовала, что наша любовь скучная и будничная, потому что она дозволенная и спокойная. И мне повязалось, что вся поэзия в мире умерла и я никогда не узнаю ее. И сердце мое болело так странно, так мучительно.
Он увидел меня сидящей под деревьями и остановил автомобиль у ограды. Перепрыгнул и очутился в саду. Я помню, что он был без шляпы и волосы его были такие гладкие и блестящие в свете луны. Он казался таким молодым и красивым… Он поцеловал там, в саду, мою руку.
Снова Берк Иннес услышал, как умирал от стыда этот знойный, срывающийся голос.
— Это было пошло. Пошло и постыдно. Но я забыла тогда, Берк, что я замужняя женщина. Я только вспомнила этот старый, оборванный поцелуй и опять была глупенькой девушкой.
Может быть и у других женщин, даже у таких счастливых, как я, бывают минуты, когда они в тоске говорят себе, что поэзия жизни прошла мимо них. И если в эту минуту, в эту коротенькую минуту, они очутятся в цветущем саду вместе с таким человеком, как Морис Грир, умеющим придавать поэтичность самому отвратительному…
Берк, в женщине, так же точно, как и в мужчине, сидит зверь. Он только крепче закован и у него меньше возможностей сорваться с цепи и наделать бед. Но женщины и меньше защищены против него, потому что они не знают, что он живет в них.
Когда он меня опять поцеловал… Я, вероятно, сошла с ума. Говорю тебе, что я сошла тогда с ума. Ведь, ты же знаешь! Я не пошлая, легко доступная женщина. Вся моя жизнь говорит тебе это. Неужели же меня нужно судить за одну минуту безумия?!
Поделиться книгой: