Тритогенея Демокрита

Восемнадцать лет назад, точно в такое же тихое и светлое утро, стоя вот здесь, у камня Агиея, он мечтал о дальних странах и городах, зная о них лишь то, что слышал от других. Теперь он знает эти земли и города лучше, чем любой другой абдеритянин. Но кому нужны эти знания? Абдеры называют городом глупцов, потому что жители его грубы и алчны. Вдали от родных берегов он думал, что эту печальную славу Абдерам создали лишь некоторые купцы. Теперь же он убежден, что все абдеритяне скроены по одной, худшей мерке. Они сами оценивают свое достоинство лишь в деньгах. О боги! Он снова оказался в затхлом обществе игроков и торгашей! Здесь нечем дышать!.. Какое счастье, что мудрому человеку открыта вся земля! Пять стадий отделяют его сейчас от моря. И если корабль Фавбория отплывет сегодня, он расстанется с Абдерами сегодня же. Если же завтра, то завтра…

Было еще рано, когда рабы и животные уже не спят, но еще спят свободные горожане. Свободные — не всегда богатые. Отцовский дом, теперь дом Дамаста, занимает целый городской квартал. А рядом с ним одна к другой лепятся крохотные усадьбы с тесными двориками — здесь обитают свободные ремесленники, рыбаки, мелкие торговцы, пекари, красильщики, гончары. На один богатый дом приходится сотня бедных. И все же бедность в свободном государстве предпочтительнее богатства в государстве, которым правит тиран.

Абдерами от имени народа правит Совет. Дамаст — член этого Совета. И Протагор член Совета. Сколько в нем еще таких людей? Протагор торгует своей сомнительной мудростью, Дамаст — всем, что можно купить и перепродать. Пекутся ли они о пользе народа? Вот и пирующие бросают собакам кости и хлебные мякиши — то, что сами съесть не могут.

Бедные добывают себе благополучие трудом, богатые — хитростью и обманом. Кузнецу, красильщику, гончару, столяру, каменщику, ткачу, земледельцу, виноделу, пекарю, моряку нужны истинные знания об истинных вещах. Богатым — только власть, ибо власть — это ключ к наслаждениям, преступным перед лицом Природы и Труда.

Демокрит спускался к агоре. Только вчера он поднимался по этой улице вместе с братом Дамастом, преисполненный счастливых чувств, шагал легко, и глаза его с радостью и нежностью ласкали все, что встречалось на пути. Теперь он ничего не видел, шагал грузно под тяжестью своей привычной ноши, и мысли его были сосредоточены на том, что происходило в душе.

Уже на агоре ему почудилось, будто кто-то окликнул его. Он остановился и повернул голову. В двух шагах от него была статуя Тимесия — героя Абдер. Знакомая с детства надпись на мраморном постаменте гласила: «Тимесию, основателю Абдер, мудрому мужу, дважды изгнанному, а ныне почитаемому».

— Что, Тимесий? — спросил Демокрит. — Ты ушел из Абдер, когда теосцы высадились на берег. Ты по их лицам понял, что эти люди не способны на благодарность. Многие из них, спасаясь от персов, бросили в Теосе своих жен и детей, но взяли золото. Они ворвались в твой город с обнаженными мерами. Ты ушел, Тимесий. Я брат тебе… Прощай.

Корабль Фавбория стоял в бухте. Демокрит опустил на землю свой ларь, сел на него. На море был штиль. И лишь у самого берега, переворачивая ракушки, плескались мелкие волны. Как это всегда бывает по утрам, море немного отступило от берега, оставив на песке кайму из бурых водорослей, щепок, оброненных чайками перьев, поблескивающих на солнце холмиков медуз. Вдоль этой каймы бродили молодые мартыны, выклевывая из водорослей рачков, роилась, почувствовав запах тления, мошкара. А море было блистательно чистым.

Море и небо вызывают одинаковый восторг — восторг перед величием мира. И еще одно чувство неизменно испытывал Демокрит, оказавшись на берегу, — неукротимое желание плыть к новым землям, к новым людям, к новым знаниям, скрытым за далью вод и небес. Когда бы можно было не плыть, а лететь, он и мгновения не задержался бы больше на этом берегу…

На корабле Фавбория было тихо. И это означало только одно: то, что и гребцы, и матросы, и сам Фавборий находятся на берегу. На других кораблях уже кипела жизнь: по сходням сновали люди с тюками, амфорами, орали надсмотрщики. Два корабля, мерно взмахивая рядами весел, медленно покидали безветренную бухту.

Демокрит не решался подняться на незнакомый корабль. Он знал нравы корабельщиков — они всегда требовали платы за любые услуги. У Демокрита же нечем было платить. И поэтому оставалось одно — ждать Фавбория. Ведь это он сказал Демокриту на прощанье: «Рад буду видеть тебя вновь на моем корабле». Крепыш Фавборий, кажется, полюбил его за те длинные беседы, на которые не скупился с ним Демокрит. Говорили же они о многом: об устройстве великого и малого мира, о жизни и смерти, о добродетелях и мудрости, о причинах небесных, воздушных и земных явлений, о болезнях, о мореплавании, о священных книгах в Вавилоне и Эфиопии, а более всего о том, как быть счастливым в тот краткий миг, отведенный природой человеку между возникновением и небытием. Да, да, Фавборий: мир — сцена, жизнь — выход на сцену: пришел, увидел, ушел. А счастье — не более как хорошее расположение духа, свобода от всякого страха, которая достигается познанием причин всего сущего. Да, да, Фавборий. Хотя, наверное, и ты прав: счастье — в полном неведении того, что будет в следующий миг. Но разве человек может пребывать в таком неведении относительно своего будущего? Ведь причины будущего лежат в прошлом, а прошлое нам известно. Нужно быть полным идиотом, чтобы не уметь вывести следствие из очевидной причины, Фавборий. И значит, лучше все знать, чем ничего не знать. Первое — доступно человеку, второе — невозможно. Даже неразумные животные по известным им признакам находят пищу или избегают опасности. А человек — разумен, Фавборий.

Чья-то тень легла рядом с его тенью. Демокрит оглянулся. За его спиной стояла Клита.

— Петух Дамаста напился крови петуха Протагора, — сказала она, опускаясь рядом с Демокритом на песок, — Алкибия осталась в доме твоего брата.

Потом она плакала, обнимая его ноги. Демокрит приподнял ее, она уткнулась лицом в его колени. Он гладил ее седые жесткие волосы и думал о том, что люди со временем меняются ролями: дети прижимаются к взрослым, ища защиты, старики льнут к своим детям, когда их одолевает беда. Дети и старики нуждаются в защите. Дети становятся стариками. Было время, когда он прятал лицо в коленях Клиты. И вот Клита прячет лицо в его коленях в страхе перед судьбой. Кто защитит ее?

Что говорила Клита? Клита говорила о любви. О той единственной любви, которая прочно связывает человека с жизнью. О той любви, с исчезновением которой исчезает человек. О любви человека к другому человеку.

— Ты и Алкибия… — говорила она, тихо всхлипывая. — Я знаю, что, покинув Абдеры, ты больше никогда не вернешься сюда. И значит, я тебя не увижу. Расстаться навсегда — все равно что похоронить. Я не могу тебя похоронить. Я хочу лечь в могилу рядом с тобой…

— Успокойся, Клита. Успокойся, — пытался утешить няньку Демокрит. — Меня еще рано хоронить.

— Раньше меня звали просто Клитой. Теперь я для всех Старая Клита. Я стара. Жизнь прошла. У меня нет своих детей. Я никогда не была свободной. Родилась и умру рабыней. Надо мной проклятие богов. И все же я была счастлива. Сначала любовью к тебе, потом любовью к Алкибии. Вы соединились в моем сердце. И если вы соединитесь в жизни, я умру счастливой. Останься, Демокрит! Останься! — Клита снова обняла его ноги и стала целовать их.

Демокрит встал и поднял Клиту.

— Ты останешься, Демокрит? — спросила она с последней надеждой.

— Бедная, бедная… — ответил Демокрит. — Если я не останусь, кто утешит тебя? Но куда мне податься, Клита?

— Разве не правда, что сегодня разразится ливень? Дамаст приказал свезти хлеб под кровли. Ведь ты предсказал ливень?

— Да. Я знаю, что ливень будет, — сказал Демокрит.

— И тогда он отдаст тебе Алкибию. Я слышала, как он обещал. И я буду с тобой.

— Но куда нам податься, Клита? — снова спросил Демокрит. — У нас нет жилья.

— Недалеко отсюда, за городской стеной, стоит пустой дом, принадлежащий Дамасту. Эго маленький дом. Он купил его когда-то вместе с небольшим участком земли. Теперь пустует и дом, н участок. Мы поселимся в этом доме.

— Согласится ли Дамаст?

— Ты найдешь способ оказать ему еще одну услугу.

— Пожалуй, — согласился Демокрит.

— Он и сам скоро станет разыскивать тебя. Он еще не знает, что ты покинул его дом. Он протрезвеет, когда разразится ливень. Ему станет стыдно, что он обидел родного брата…

— Не думаю, Клита. И все же я соглашусь с тобой: мы займем дом, о котором ты рассказала. Веди меня туда. По крайней мере мы переждем в обещанном тобой доме обещанный мною ливень! — засмеялся Демокрит и посмотрел на небо: оно было подернуто легкой золотистой мглой. Демокрит подумал, что его предсказание, пожалуй, сбудется.

Они вышли из города через западные ворота, миновали поселок гончаров, прижавшийся к городской стене, затем прошли мимо мастерских каменотесов и оказались рядом с кладбищем.

— Ты куда ведешь меня, Клита? — спросил Демокрит, улыбаясь. — Не туда ли? — он указал на кладбище.

— Туда не ведут, туда несут, — ответила Клита. — Я же веду тебя вон к той усадьбе.

Усадьба, куда привела Демокрита нянька, принадлежала когда-то небогатому земледельцу, со временем разорившемуся. Небольшой двор, примыкавший к дороге, был обнесен каменной оградой, местами разрушенной. Приземистый квадратный дом упирался тыльной стеной в каменистый косогор, по которому проходила дорога. В центре двора сохранился колодец, к которому вела хорошо протоптанная тропа: путники, проезжавшие и проходившие по дороге, видимо, часто спускались сюда за водой. Из этого Демокрит заключил, что вода в колодце хорошая, и тотчас же попробовал… Вода и в самом деле была хорошей — холодной и сладкой.

В доме было четыре комнаты. В одной из них некогда размещалось святилище Геракла, о чем легко можно было догадаться по каменному алтарю, на котором лежал разбитый кувшин с именем Геракла, и по каменной плите с изображением пирующего Геракла, прикрепленной к стене над алтарем.

— Почему же ты не защитил хозяина этого дома? — глядя на изображение Геракла, спросил Демокрит. — Или трудно защищать бедных? Или ты всегда слишком сыт и слишком пьян от приношений?

Две другие комнаты с глинобитным полом предназначались для жилья — осталось ложе из дерева на каменных подпорах. На ложе была сухая трава — кто-то отдыхал на нем совсем недавно. В четвертой комнате стоял очаг, теперь разрушенный. В ней пахло старой золой и копотью.

В хозяйственной постройке с провалившейся крышей Демокрит обнаружил плуг на колесах, лопаты, зубчатый молотильный каток. Рядом с хозяйственной постройкой стоял навес, под которым в каменном основании была вырублена давильня для винограда. В глиняном чане, куда прежде стекал виноградный сок, в затхлой воде плавали головастики. Ко двору примыкал земельный участок, тянувшийся вдоль косогора. Туда можно было выйти через ворота в невысокой ограде. На участке были видны несколько кустов винограда, поднимавшиеся над бурьянами.

— По законам Абдер, преступно оставлять землю необработанной и незасеянной, — сказал Клите Демокрит. — Почему же Дамаст забросил эту усадьбу?

— Он собирался ее продать. Но покупатель в последний момент отказался от нее, потому что Дамаст запросил слишком большую цену. И земля здесь скудная…

— Узнаю Дамаста.

Порыв ветра поднял над дорогой пыль, зашуршал в бурьянах.

— Вот! — обрадовалась Клита. — Это к дождю.

— Ты посмотри туда, — Демокрит указал рукой на запад. — Видишь, там появилась первая туча. Видна лишь ее белая вершина. Эта туча принесет грозу. А если это так, ты должна сейчас же возвратиться в дом Дамаста. Ничего не говори ему обо мне. Но когда разразится ливень, скажешь Дамасту, где я, и напомнишь ему об Алкибии. Я помню его обещание. Он сказал: «Алкибия придет к тебе под проливным дождем».

Когда Клита ушла, Демокрит вернулся к колодцу, перегнулся через сруб и ощутил лицом, как из глубины потянуло прохладой. Колодец дышал. С детских лет Демокрит знал: если колодец дышит — быть дождю. Позже он нашел этому объяснение: перед дождем повышается уровень воды в колодцах, и эта вода вытесняет из каменных пор воздух, который устремляется вверх. Почему повышается уровень воды? Демокрит думал, что колодезная вода как бы тянется к воде дождевой по причине того, что подобное стремится к подобному…

Он поставил свой ларь у ложа, бросил поверх травы плащ и лег. Бессонная ночь дала о себе знать: едва он закрыл глаза, как его одолел сон. Проснулся он перед самым дождем от грома, который сотрясал весь дом. Демокрит вышел за порог и поглядел в небо. Иссиня-черная туча, словно веко, закрыла большую часть небесного ока, которое метало гневные молнии, сопровождаемые почти беспрерывным громом, и вот-вот готово было брызнуть слезами дождя.

Воздушные вихри гуляли по окрестностям, поднимая почти к самой туче столбы пыли. Из поселка гончаров доносился детский крик и визг. Это дети шумели в ожидании дождя, обливая друг друга водой — заманивали дождь. По дороге одна за другой катили телеги со скошенной пшеницей и ячменем, погонщики во весь голос понукали быков. Шум доносился также со стороны соседней усадьбы — там пастухи загоняли в ограды овец, чтобы те не разбежались под ливнем и не утонули бы в залитых водой низинах. Могучий орех, росший шагах в десяти от колодца, шелестел жесткой и крупной листвой, упирался, сопротивляясь наскокам ветра. Галдели воробьи, зазывая свои крикливые выводки под крыши, в укромные мееста.

Потом вдруг стало тихо: упал и замер ветер, умолкли воробьи, перестали кричать погонщики быков, укатился за край земли и канул в глухую пустоту громовой раскат. Демокрит поднял лицо к небу и прислушался. Под самой тучей в черной вышине родилось сначала едва слышное шипение. И по мере того как оно усиливалось, все шире становилась улыбка на лице Демокрита. Наконец шипение перешло в отчетливый шум приближающегося к земле потока. Прошло мгновение, другое — и грянул ливень. Демокрит захохотал, высунул за порог руки, подставив их под сплошные, хлынувшие с крыши струи воды. Все вокруг загрохотало, запело, загудело. Дробный стук капель, плеск струй, шелест листьев. Сладкая водяная пыль. Удар грома, заглушивший на мгновение все звуки. Снова стук, плеск, шелест, бульканье. Порыв ветра. Вдох, чуть не разорвавший грудь. Легкое опьянение — так свеж воздух. Запах мокрых камней, травы и песка. Запах пыли и сухой травы в комнате. Сгустившиеся сумерки разрываются в свете молний. Комната еще дышит теплом, улица — холодом.

Демокрит завернулся в плащ и сел на застланное травой ложе. Распахнутая дверь задернута почти сплошной прозрачной занавеской дождя. Под ложем, в теплой темноте, спутав день с ночью, запиликал сверчок. Протекла крыша, и с потолка одна за другой стали срываться капли, падая на пол. Там, куда они падали, уже были выбиты ямки — след предыдущего ливня. Из угла послышался писк — это из норы, заливаемой водой, выскочила мышь. Она выбежала на середину комнаты, увидела Демокрита и юркнула в другой угол. Из очага запахло отсыревшими углями.

Демокрит развязал шнурок на застежке ларя, поднял крышку. Он не открывал свой ларь с того дня, как поднялся на корабль Фавбория, ибо то, что хранилось в ларе, не нуждалось в частом осмотре: здесь были сочинения мудрецов, записанные на папирусе, две чернильницы с плотно закрывающимися крышками, несколько пучков мемфисского и книдского31 камыша, чистые свитки32 белого папируса, образцы медных, железных и серебряных руд, пакеты с семенами различных трав, сухие листья и цветы лекарственных растений, лаковый сосуд со снадобьем, подаренный ему Гиппократом на острове Косе. Это снадобье не раз спасало Демокрита в жарких землях от лихорадки. На этом же сосуде был выцарапан рукой Гиппократа рецепт и способ приготовления лекарства — тайна, в которую асклепиады посвящали только избранных. Увидев сосуд Гиппократа, Демокрит вспомнил о своем брате Геродоте, который пожаловался ему во время пира на свою болезнь. Демокрит обещал брату осмотреть его и избавить от недуга. Геродот приглашал его в свой дом. Но обида на Дамаста, на своих бывших учеников и друзей, Протагора и Диагора, вытеснила из его памяти разговор с Геродотом. Он осмотрит Геродота, но гостить в его доме не станет — решил Демокрит, кладя сосуд Гиппократа снова в ларь. Опыт научил его тому, что лучше не принимать без крайней нужды благодеяний других людей, чтобы не быть обязанным им и не угождать им, вопреки чувствам и совести, уподобляясь льстецам.

Здесь были сочинения, подаренные ему персидскими и египетскими мудрецами, здесь были также сочинения, написанные им самим в дальних и долгих скитаниях. О многих ночах, посвященных размышлениям и писанию, знает керамическая, промасленная и закопченная плошка, его давняя спутница, которую он обмотал, укладывая в ларь, куском сукна. «Твой огонек достоин книги», — эти слова он сам нацарапал на плошке.

Долго хранимая вещь становится любимой вещью. Она предохраняет нас от разорительного и ненужного приобретения все новых и новых, более дорогих или более модных вещей. Вот и эту плошку он не променяет уже ни на какую другую, будь та даже из чистого золота.

Любимая плошка, любимые чернильницы, любимый потэр33, но более всего любимы — свитки. Каждый обернут чистым сукном, в каждом — тысячи прекрасных строк, на которых запечатлены тысячи истин. Любимых истин! Да, да, любимых. И если бы было одно слово, заменяющее эти два, истина называлась бы этим словом. Когда звучит истина, сердце отзывается на этот звук любовью.

Глава четвёртая

Дождь к ночи не прекратился, но стал спокойнее. За порогом капала с крыши вода, шуршали листья ореха. Демокрит собрал и сложил горкой обугленные головешки, обложил их сухой травой, взятой с ложа, высек и разжег огонь. С пучком горящей травы обошел другие комнаты. В святилище у алтаря Геракла увидел несколько сухих поленьев, перенес их к очагу. Затем подмел перед огнем пол, расстелил плащ и лег на него. Когда сгорело одно полено, положил на угли второе. Сухое полено сразу же занялось пламенем, затрещало, стреляя горящими чешуйками. Демокрит подумал, что неплохо было бы теперь поесть, но ничего съестного у него не было. Мысль о пище еще какое-то время не давала ему покоя. Будь у него деньги, он отправился бы сейчас в соседнюю усадьбу и раздобыл бы там овечьего сыра и вина. Впрочем, неужели он рискнул бы пойти туда в дождь и темень? Не рискнул бы. И, стало быть, не стоит думать ни о еде, ни о деньгах. Все ничтожно в сравнении с тем, что он видит перед собой, и недостойно размышлений. Пламя — вот чудо, от которого невозможно отвести глаз, зримое движение тончайших атомов, буйная жизнь, перед которой ничто не может устоять — ни камень, ни металл, ни вода, ни холод, ни тьма. Пламя — образ души. Душа состоит из таких же тонких атомов, живых и подвижных. Ими наполнено наше тело, но более всего — сердце. Сердце, как и огонь, не знает покоя. От него — тепло, от него — свет разума. Движение, тепло и разум — это жизнь. Покой, холод и тьма — это смерть.

Кладбищенские сторожа рассказывают, что иногда над могилами умерших струится слабый свет. Это уходят из тела остатки души. Уходят, чтобы рассеяться в бесконечном мире или соединиться с подобными себе частицами в пламени или душе. Короткое и бесформенное сочетание — огонь, длительное и гармоничное — мыслящая душа. Эллины и все народы, в странах которых он побывал, поклоняются богам. А нужно поклоняться разуму. Так это и будет. Когда люди накопят достаточно знаний об истинных причинах всего, что происходит в небе, на земле и в недрах.

«Гомер создал богов, Демокрит — человека». Если далекие потомки найдут камень с такой надписью, они поставят его на золотой постамент, потому что будущие поколения станут смеяться над детской верой в богов и чтить тех, кто разрушил эту веру. Нынешние же люди могут уничтожить и осмеять его, Демокрита. Только бы не устать в этой борьбе и не поддаться малодушному желанию протянуть руку Протагору и повторить вслед за ним, что истина недоступна, что подлинное знание невозможно, а то, что мы называем знанием, — пустая выдумка досужих мудрецов.

Бесконечный мир лежит над бесконечной пустотой. Кто познает его до конца, тот станет его владыкой и обретет бессмертие. Человек станет богом через познание всего…

Бесконечный мир лежит над бесконечной пустотой, свет — над бесконечной тьмой, бесконечная высота — над бесконечной глубиной, бесконечный жар — над бесконечным холодом, вечная жизнь — над вечной смертью…

Сладко и жутко размышлять о вечном и бесконечном. И чудно осознавать, что ты, ничтожнейшая из пылинок Вселенной, охватываешь своим разумом всю ее невообразимую бесконечность. В малом — все! Сердце замирает от восторга…

Послышались чьи-то голоса. Демокрит поднялся и подошел к двери.

— Кто там? — спросил он, вглядываясь в темноту.

— Это мы, — услышал он в ответ голос няньки. — Клита и Алкибия!

Женщины вошли в дом, сбросили с себя мокрые плащи.

— Вот, — сказала Клита, указывая рукой на улыбающуюся Алкибию. — Дамаст послал ее к тебе…

— Да, да, — засуетился Демокрит, запер дверь, подбросил в очаг оставшиеся поленья. — Это хорошо, это хорошо, хотя… Садитесь к огню, грейтесь, вы обе промокли. Зачем Дамаст послал вас ко мне в такую пору? Мог бы утром, когда утихнет дождь…

— Он прислал тебе вот это, — сказала Клита, протягивая Демокриту навощенную дощечку. — Тут все объяснено.

Демокрит взял дощечку, приблизился к огню и прочел слова, процарапанные на ее восковой поверхности Дамастом: «Дамаст так говорит Демокриту: усадьба, Клита и Алкибия принадлежат тебе. Благодарю за предсказание. Навещай меня. Посылаю масло для светильника и немного еды. Клита будет кормить тебя из моих запасов. Твой брат Дамаст».

Алкибия подсела к огню, разбросала по плечам и груди намокшие под дождем волосы. Демокрит опустил руку с дощечкой, улыбнулся Алкибии, спросил:

— Тебе не страшно было идти через весь город и поселки ремесленников в такой темноте?

— Клита сказала, что зарежет любого, кто прикоснется ко мне! — смеясь, ответила Алкибия. — У нее вот такой нож, — показала, расставив руки, Алкибия. — Быка можно проколоть…

— Это правда, Клита?

— Обыкновенный кухонный нож, — сказала Клита, стоя на коленях перед корзинкой, из которой она не спеша вынимала свертки с едой. — Вот этот, — она разрезала хлеб и мясо, разложила лоадти на холстинке, налила в кружку вина из кувшина, разломила на кусочки овечий сыр. — Мы тоже проголодались, — взглянула она на Демокрита, — ты позволишь нам поесть вместе с тобой?

— Да. И благодарю за пищу… — Демокрит опустился на колени перед холстиной, разостланной на его плаще.

Алкибия села спиной к огню.

— Клита, наверное, сказала уже тебе, — повернулся к ней Демокрит, — что теперь ты будешь жить в этом доме до тех пор, пока я здесь.

— Чем я буду заниматься? — спросила Алкибия.

— Всем, что прикажет тебе Клита.

— Я рада, — ответила Алкибия.

— Чему? — спросил Демокрит. — Ты видишь, что в этом доме ничего нет, кроме этого ложа и этого очага. Земля вокруг усадьбы заброшена. Я совсем беден…

— Я ей все растолковала, — сказала Клита. — Она все знает. И ты знаешь, Демокрит, что богатство хозяина не может принадлежать рабу, но рабу может принадлежать его доброе сердце. Твое доброе сердце, Демокрит, защитит нас от несчастий…

— Удалось ли Дамасту спасти свой хлеб? — спросил Демокрит, не дав Клите договорить.

— Да, — ответила она, помолчав. — Я сообщила о твоем предсказании и другим людям. Весть быстро разнеслась по городу. Все тебя благодарят, Демокрит. А те, кто не поверил твоему предсказанию, жалеют об этом. Геродот, например, твой старший брат.

— Да, — вздохнул Демокрит. — Давайте есть.

* * *

Утро застало его на полу перед погасшим очагом. Проснувшись, Демокрит взглянул на ложе и увидел, что Клиты и Алкибии уже нет. Сквозь раскрытую дверь били солнечные лучи, ложась на пол длинным треугольником, один из углов которого упирался в стену. Демокрит подумал, что по величине этого угла можно определить время: чем выше поднимается солнце, тем короче станет треугольник и, значит, тем шире его верхний угол. После полудня треугольник будет удлиняться, угол — уменьшаться. Самый малый угол утром будет соответствовать самому малому углу вечером.

— Впрочем, пустое, — сказал себе Демокрит. — Зачем усложнять простую и совершенную вещь. — Он подумал при этом об уже существующих солнечных часах, изобретение которых предание приписывает милетцу Анаксимандру, жившему более века назад.

В солнечном треугольнике, отбрасывая длинную тень, стоял кувшин. Демокрит сел, протянул к нему руку. В кувшине оказалось козье молоко. Демокрит отпил несколько глотков. Молоко было еще теплым и пенистым, пахло мокрой травой.

— Разве у нас есть черная коза, Клита? — крикнул он в дверь.

— Черная? — отозвалась со двора нянька. — Откуда ты взял, что она черная?

Демокрит вышел из дома, потянулся, щурясь на солнце.

— Коза черная, — сказал он няньке, — недавно окотилась, паслась под дождем. Где она?

— Да вон, за оградой, — ответила Клита. — Я привела ее на рассвете из стада Дамаста — так он велел. Она действительно недавно окотилась, паслась под дождем.