Помоги проекту - поделись книгой:
А. Домбровский
Тритогенея Демокрита
Галине Сергеевне Домбровской посвящаю
Есть имена, с которыми связано начало человеческих дорог в науку, в искусство, в поэзию. К ним принадлежит имя Демокрита, древнегреческого философа, который первым сказал, что мир состоит из атомов, несущихся в буйном созидающем вихре и образующих все. В мире нет произвола, говорил он, им управляют законы. Истина — есть точное знание законов и не зависит от того, согласны мы с ней или нет.
Эти принципы, высказанные Демокритом около двух с половиной тысяч лет назад составляют и теперь основу всякого научного знания.
К. Маркс называл Демокрита первым энциклопедическим умом среди греков, В. И. Ленин — наиболее ярким выразителем материализма в древности.
«Тритогенеей», то есть дарующей нам три плода, три способности: способность хорошо мыслить, способность хорошо говорить и хорошо делать, называл Демокрит философию, мудрость.
Сама жизнь Демокрита — пример для многих.
У фракийского купца Дамасиппа было три сына. Старшие сыновья посвятили свою жизнь тому, чтобы разбогатеть, третий же истратил все свое состояние на поиски знаний. Богатство старших исчезло, рассеялось, а богатство Демокрита осталось и приумножается. Имя ему — наука.
Жизнью своей Демокрит доказал, что является истинной ценностью, а что — ложной, что вечно, а что тленно, что достойно и что недостойно человека.
Демокрит сравнивал душу с огнем. И в ком больше огня, говорил он, в том больше жизни, в том больше света, ума. И не надо жалеть трудов на возжигание духовного огня в себе и других.
Ради этого написал я повесть о Демокрите.
Автор
Что мне сказать о Демокрите?
Кого можно сравнить с ним, сравнить не только по обширности ума, но и по величию души? Ведь он дерзнул так начать:
«Это я говорю обо всём».
Глава первая
«Густая синева воды, пенящаяся синева волн, дрожащая синева дальних берегов, ослепительная синева неба — столько синевы! Не удивительно, что фракийцы голубоглазы», — подумал Демокрит, хотя чувства его были наполнены другим, и это другое вылилось в слова:
— И все же родная земля! И все же есть счастье в возвращении!
Но и после этих слов трепет в душе не унялся, трепет или томление, сладкая тягость, затрудняющая дыхание. Он так пристально вглядывался в красные и белые пятна тонущих в мареве храмов на родном берегу, что из глаз потекли невольные слезы. Из голубых глаз голубые слезы — так плачут фракийцы.
Восемнадцать лет он провел на чужбине — у персов, египтян, вавилонян… Разговаривал на варварских языках. И уже оставалось мало надежды на возвращение. Но люди брата Дамаста разыскали его и взяли на корабль. Теперь его глаза видят очертания знакомой бухты, на берегах которой раскинулся его родной город Абдеры. Городом глупцов называют его высокомерные афиняне, кичащиеся своей мудростью. Щедрым нарек его грозный персидский царь Ксеркс, гостивший некогда в доме Дамасиппа — отца Демокрита. Милым сердцу называл его в долгих скитаниях Демокрит.
И вот он перед его глазами — город милых и щедрых глупцов, город голубоглазых фракийцев, земля, где покоится прах его родителей, давших ему жизнь в год 79-й Олимпиады2, и где живут его старшие братья, Дамаст и Геродот. Город, который отныне станет обладателем мудрости мира…
Демокрит оглянулся, желая убедиться в том, что люди Фавбория уже вынесли на палубу его ларь.
В этом ларе он хранил свои бесценные сокровища, в сравнении с которыми все пурпурные ткани, золотые украшения и благовония, находящиеся на корабле Фавбория, — пыль, пустота, ничто.
Старый, обитый железом ларь Демокрита стоял на палубе среди тугих тюков. Руки, плечи и спина еще помнят его тяжесть. Ремни, которыми он перетянут, потерлись и блестят, как лошадиная сбруя. Да и железная обивка в иных местах отливает серебром. Демокрит сам внес его на корабль и, пока стояли в порту, не спускал с него глаз, спал возле него. Подходили любопытные и спрашивали, что в ларе. Демокрит в ответ посмеивался и называл разные вещи: то золото, то бриллианты, то жемчуга. Ему не верили, конечно: дырявая хламида, протертые на пятках сандалии, худоба, давно нестриженные волосы и борода говорили о том, что владелец ларя нищ. Впрочем, бывают ведь скряги, которые умирают от голода среди золотых блюд…
Когда Демокриту надоели любопытные, он сказал о себе:
— Я — брат Дамаста. Спросите у кормчего…
Вскоре уже все знали об этом и больше не беспокоили его, хотя, наверное, не переставали перешептываться, удивляясь тому, что у Дамаста брат — оборванец…
Но что скажет Дамаст, увидев его столь жалкий наряд? Что скажет Геродот?
Еще в детстве они прозвали его Умником, не разделяя его страсти к приобретению знаний, издеваясь над этой страстью, презирая ее, а учителям его — персидским халдеям, подаренным их отцу Ксерксом, — досаждали тем, что портили их одежду и книги. Потом, конечно, остепенились, получив в наследство от отца корабли и товары, стоимость которых составляла больше ста талантов, заговорили о пользе мудрости, о том, что мудрость и богатство делают человека могущественным. Хотя под мудростью понимали лишь способность увеличивать богатство, сеять малые деньги и пожинать большие, предпочитая всем истинам ту, которая гласит: «Человек — это деньги». Ты тем больше человек, чем больше у тебя денег, ты ровно настолько человек, насколько ты богат, а если у тебя нет ни обола3 — ты вовсе не человек.
Геродот скажет:
«Здравствуй, Умник. У тебя такой вид, будто тебя можно купить за две мины4».
В те времена две мины стоил раб.
Дамаст скажет:
«Здравствуй, Умник! Ты был прав: галька ложится рядом с галькой, голуби садятся рядом с голубями, подобное стремится к подобному. Но почему мудреца я не смогу отличить от нищего?»
Дамаст не так прост, как Геродот. Когда умер отец, Геродот потребовал для себя склады с товарами — зримое богатство. Дамаст взял только корабли, которые принесли ему, как говорят, богатства неисчислимые. Но ни тот, ни другой не польстились на третью, самую малую часть наследства — на деньги. Деньги взял Демокрит. Он потратил их, но приобрел взамен нечто бесценное, потому что он — Умник…
Впрочем, Демокрит не осуждает братьев: у каждого — свой путь. И когда б мир состоял из одних только мудрецов, в нем воцарилась бы тоска. У каждого — свой путь. И если он выбран добровольно, никто не вправе показывать на него пальцем и хохотать. В конце концов братья искали его по всей земле и нашли в тот самый день, когда у него уже не оставалось ни одной драхмы. А теперь, надо думать, они приютят его и не откажут в куске хлеба и кружке вина.
До берега оставалось еще четыре-пять стадиев5, лиц людей было не различить, но уже хорошо были видны плащи абдеритян: белые — праздничные; красные, как у спартанцев; шафранные с узорами — служителей храма Диониса, для которых корабль Фавбория вез лесбийское вино, смешанное с медом и морской водой.
— Да, — сказал Демокрит, — та же радость, та же радость…
И это означало, что с той же радостью, с какой восемнадцать лет назад покидал Абдеры, теперь он возвращается сюда. Годы хоть и изменили его внешность, не изменили души. Двадцатилетний наивный юноша и тридцативосьмилетний мудрец разнятся умом, но не разнятся чувствами — пусть кто-нибудь скажет, что это не так!.. Возможно, что потом наступит время оскудения ума и чувств, время рассеяния огненных атомов души, но слава Зевсу, это время еще не пришло.
Надо будет подумать на досуге над тем, как лучше выразить чувство тоски по родной земле. Ни великий Гомер и Гесиод, ни Эсхил, ни Софокл — эти славные и мудрые мужи — не сказали, кажется, об этом. Есть запах родины — в чужих краях мимолетный, настигающий тебя на один миг и ранящий в самое сердце. Есть очертание, линия, чей изгиб словно нежнейшая ласка. Лица соплеменников кажутся самыми прекрасными на земле, их голоса, их песни, их обычаи. Кипарисы и мальвы на могилах родителей — вечный укор тому, кто странствует от них вдалеке. Все подвиги твои и труды, если они совершаются на чужбине, не приносят радости, и только мысль о том, что ты посвятил их родине и сумеешь донести до соплеменников плоды этих трудов, утешает тебя и защищает от расслабляющего уныния. Смерть — ничто, атомы души рассеиваются в пустоте и не несут о прошлой жизни никаких воспоминаний. Ум говорит: все равно, где умереть — ничто не бывает ни больше, ни меньше, ни слаще, ни горше. И все же умереть от кротких стрел Аполлона и Артемиды6 в родном краю утешительнее, чем в жарком и правом бою на чужбине.
И еще: есть тропинки, которые ты протоптал в юности, есть единственный и неповторимый свет — свет родины и образ ее, который возбуждал твою душу, питал ее. Увидеть это вновь, отдав за это жизнь, — не слишком большая цена…
Праздная пестрая толпа поджидала корабль, стоя поодаль от причала, у портиков агоры. На причале теснились рабы, готовые по первому же знаку надсмотрщика принять концы корабля и приняться за его разгрузку. У других причалов стояло еще десятка два кораблей, на некоторых кипела работа, другие, уже опорожненные или готовые к отплытию, были безлюдны.
— Дамаст, — сказал Демокриту кормчий, указав на высокого человека в белоснежном шерстяном плаще и черноременных крепидах7, стоящего у самого причала в окружении четырех рабов-спутников. — Твой брат встречает тебя, Демокрит.
— Пусть человек возьмет мой ларь и следует за мной, — сказал кормчему Демокрит. — Благодарю тебя, Фавборий. Путешествие было приятным.
Они улыбнулись друг другу: чернобородый крепыш Фавборий и худой светловолосый Демокрит.
— Надень мою новую хламиду, — предложил Фавборий.
— Не надо: пусть Дамаст подарит мне платье — это доставит ему радость.
— Рад буду вновь увидеть тебя на моем корабле, Демокрит.
Дамаст был красив, как и все дети Дамасиппа. Статный, голубоглазый, с курчавыми светлыми волосами, с золотистой, аккуратно подрезанной и ухоженной бородой. Дорогой белый гиматий8 с голубой окантовкой и золотистыми шнурками на рукавах ниспадал с его плеч глубокими плавными складками. Под ногами его лежал красивый коврик, чтобы раскаленные солнцем камни не жгли ему ступни, хотя у его крепид были толстые подошвы. Двое рабов-спутников держали над ним легкий навес из белого полотна, укрепленного на двух шестах.
Дамаст улыбался приближающемуся Демокриту, но не сделал ни шага ему навстречу. Он обнял брата, когда тот подошел к нему, похлопал по спине и сказал:
— Здравствуй, Умник. Ты мог бы надеть праздничное платье для такого случая: люди глазеют на тебя, подумают, что я обнимаюсь с нищим.
У Демокрита закружилась голова: так пахло от Дамаста дорогим розовым маслом.
— Радуйся, что я не сошел с корабля нагим, — ответил Демокрит брату. — У меня нет другого платья… — Он засмеялся, отступил на шаг. — А ты похож на дорогую статую, Дамаст. Когда б ты окаменел, ты стал бы украшением агоры. Где старший брат Геродот?
— Он болен, — ответил Дамаст. — Но вечером он будет на пиру, где мы споем наш семейный пеан9. Я пригласил друзей, а также Протагора и Диагора, чтобы сделать тебе приятное. Надеюсь, ты еще помнишь этих людей?
— Протагор — тот самый носильщик дров, которого я обучил когда-то письму и чтению? — спросил Демокрит.
— Да. Но вряд ли он теперь помнит, что был носильщиком дров. Протагор теперь — мудрец, софист, почитаемый многими. Лучшие семьи отдают ему в обучение своих детей. Теперь он пьет лучшее вино и натирается лучшими маслами.
— А Диагор? О каком Диагоре ты сказал? — спросил Демокрит.
— О том, который должен тебе десять тысяч драхм. Раб Диагор, которого ты выкупил за десять тысяч драхм и отпустил на свободу.
— Кто же он теперь?
— Поэт. И тоже знаменит. На состязании поэтов в Афинах он был увенчан лавровым венком.
— Я рад, — сказал Демокрит.
— А кем стал ты? — спросил Дамаст.
— Я мог бы стать царем персидским, — ответил Демокрит, — но не стал им. Персидский царь предлагал мне свой престол, когда умерла его жена. Правда, для этого я должен был воскресить его жену…
— Ты не воскресил? — усмехнулся Дамаст, дав знак рабам, что пора идти.
— Я воскресил бы, если бы царь сумел написать на могиле жены имена трех людей, не знавших печали.
— Он не смог найти таких людей?
— Да. И я сказал ему: «О величайший чудак, что ты плачешь, не переставая, как будто только ты один на всем свете охвачен столь великим горем? Ведь нет ни одного человека из когда-либо живших, который бы не разделял твоего страдания».
Дамаст взял Демокрита за локоть, и они пошли рядом.
— Ты хорошо ответил, — сказал он Демокриту. — Ты хорошо ответил царю. Но ты не ответил на мой вопрос: кем стал ты?
— Я не стал, Дамаст. Я остался. Ты знаешь, кем я был.
— Умником? — засмеялся Дамаст.
— Да.
— Что в твоем ларе, который с таким трудом несет мой раб? Не золото ли?
— Все, что в моем ларе, можно обратить в горы золота. Но это не лучшая цена.
— Да?! — остановился в удивлении Дамаст.
— Потом я все покажу тебе. Веди меня домой, брат.
Они поднялись на агору — центральную площадь города. Шли по той стороне, где было больше тени, падавшей от портиков храмов и общественных зданий. Каменные плиты, не защищенные тенью, жгли ноги сквозь протертые педилы словно угли. Солнце слепило, отражаясь от белых стен и белых камней.
Статуи героев, число которых, кажется, не увеличилось с тех пор, как Демокрит покинул Абдеры, подобно факелам светились на фоне голубого неба.
— Я живу в отцовском доме, — сказал Дамаст. — Надеюсь, ты еще помнишь дорогу к нему?
— Да, — ответил Демокрит. — Как ты узнал, что корабль Фавбория придет сегодня?
— Вы приплыли на Лесбос за вином в тот день, когда оттуда ушел мой корабль. Вы собирались пробыть там три дня. Я рассчитал…
— Ты научился считать? — засмеялся Демокрит.
Дамаст взглянул на него неодобрительно, но ответил:
— Чему не научили нас в детстве учителя, тому учит нас суровая жизнь.
— Это справедливо, Дамаст. Я хочу поблагодарить тебя за то, что ты приказал своим людям найти меня. Ты спас меня от нищенского прозябания на чужбине. Я отплачу тебе добром…
— Не торопись благодарить. Я просто выполнял завет отца. Он говорил нам: не оставляйте друг друга в беде. Дух отца взирает на меня с похвалой. И этого достаточно.
Дальше их путь пролегал по улочкам, изрытым ливневыми потоками. Там духота была еще сильней. Улочки были узки, а глухие стены домов и камни оград раскалены, от них веяло жаром, как от печей. Рабы не могли поднять над братьями полотно — четырем идущим никак не удавалось разместиться в один ряд.
И все же для Демокрита это было приятное путешествие. И он снова вернулся было к размышлениям о том, как выразить необыкновенное чувство, посещающее человека, вернувшегося на родную землю. «Даже дикая, пыльная трава, пробивающаяся из-под каменных оград, кажется столь милой, что ее хочется приласкать», — подумал Демокрит.
— Старая Клита ждет тебя у ворот, — сказал брату Дамаст, прерывая его мысли.
— Клита жива? — радостно воскликнул Демокрит. — Моя нянька еще жива!
Поделиться книгой: