Помоги проекту - поделись книгой:
Новая близость гоминидов, птиц, копытных и свиней сделала возможным беспрецедентный обмен паразитами и патогенами. Кроме того, оседлый образ жизни создал новые экологические ниши для животных, которые не были напрямую одомашнены. Есть мнение, что волки начали собирать пищевые отходы вокруг поселений людей в Юго-Восточной Азии около 14 000 лет назад, тем самым инициировав процесс приручения, который привел в конечном счете к появлению собаки[45]. Кроме того, ведение сельского хозяйства подразумевало хранение зерна, что привлекло грызунов. На Среднем Востоке этому примеру последовал 10 000 лет назад небольшой пустынный кот, ставший предком всех домашних кошек. Каждый новый спутник человека приносил с собой своих паразитов. Свиньи увеличили количество контактов человека со спиральной трихинеллой (
Жители поселения Чаталхёюк в Центральной Турции, возраст которого составляет 9000 лет (его часто называют первым в мире городом), страдали от хронической анемии и поротического гиперостоза, при котором появляется множество мелких отверстий в костях[46]. Примерно в то же время появился первый поддающийся проверке случай туберкулеза[47]. В ушедшей под воду деревне у берегов Израиля похоронены двадцатипятилетняя женщина и ребенок, у которых есть верные признаки туберкулеза.
Однако в Леванте первые земледельцы в основном отличались более крепким здоровьем, чем их предшественники из числа охотников и собирателей[48]. Зубы у них были лучше. Мужчины-земледельцы жили дольше. (Кроме того, они в шесть раз реже получали травмы головы, чем их предки-кочевники.) Однако один аспект жизни ухудшился: у земледельцев имелось поражение костей, указывающее на наличие воспалительных заболеваний. Для антропологов это не обязательно означает инфекцию, скорее усиленный иммунный ответ. Как мы видели выше, по мере того как контакты с патогенами становились все более распространенными, провоспалительные тенденции приобретали более благоприятные черты. Обратная сторона этого процесса — тенденция к появлению хронического воспаления. Наглядное подтверждение существования такого компромисса было начертано на костях.
Менялась также и более широкая картина заболеваний[49]. В эпоху палеолита, когда люди жили небольшими группами, паразиты применяли подход марафонца, который сводился к длительному выживанию в организме хозяина и нанесении ему как можно меньшего вреда. Однако в более крупных группах стал приемлемым другой метод: микробный блицкриг.
Эпоха эпидемий
Пять тысячелетий назад человеческие поселения стали достаточно крупными, чтобы поддерживать эпидемические заболевания[50]. Сколько людей проживало в этих поселениях? Согласно оценкам, численность населения, необходимая для поддержки такого вируса, как корь (после первого заражения у человека возникает пожизненный иммунитет к этому заболеванию), составляет от одного миллиона до 500 тысяч человек, а в наши дни до 200 тысяч человек.
Около 5000 лет назад впервые в истории появляются эпидемии, следы которых можно найти в человеческих останках. В эпосе о Гильгамеше, которому около 4000 лет, упоминается бог войны и чумы Эрра. В египетских папирусах того же периода описано заболевание, похожее на оспу[51]. У мумий, возраст которых составляет 3500 лет, есть повреждения кожи, напоминающие оспины. Одно из этих сохраненных тел принадлежало фараону Рамсесу V, который внезапно скончался в 1157 году до н. э., когда ему было тридцать с небольшим. Из язв на его высушенных останках ученые извлекли вирус, напоминающий оспу, — прямое доказательство того, что это заболевания появилось в Древнем Египте.
Новые вирусы, вызывающие эпидемические заболевания, пришли от животных. Вирус оспы близкородствен вирусу, который заражает песчанок и верблюдов в Леванте и Северной Африке. Верблюды были одомашнены 5000 лет назад на юге полуострова Аравия. Вирус кори дивергировал от вируса чумы, поражающей крупный рогатый скот, на протяжении прошедших 2000 лет, и, по всей вероятности, это происходило не один раз: современному штамму этого вируса может быть всего 200 лет.
Пандемии неоднократно меняли ход истории. В 430 году до н. э. чума поразила Афины в тот период, когда город был осажден своим неизменным соперником Спартой. Эпидемия, длившаяся четыре года, унесла жизни каждого четвертого жителя города, в том числе самого правителя Афин Перикла. Между тем у спартанцев, по всей видимости, был иммунитет к этой болезни. Некоторые полагают, что именно спартанцы принесли чуму в Афины. Каким бы ни был источник этой первой задокументированной эпидемии чумы, историки считают ее тем самым фактором, который ускорил ослабление влияния афинян и греков в целом в Восточном Средиземноморье.
Вскоре эстафету приняли римляне, также пострадавшие от чумы. В 166 году римские войска, возвращавшиеся с Востока, принесли в Рим бедствие, опустошившее всю империю. В кульминационный момент эта пандемия каждый день уносила жизни пяти тысяч римлян, погубив в итоге каждого десятого жителя Римской империи.
А затем появилась малярия. Сельскохозяйственная деятельность по всему Средиземноморью (вырубка деревьев, строительство дорог, орошение) создала бескрайнюю среду обитания для адаптировавшегося к человеку малярийного комара, который переносил самого страшного из малярийных паразитов — малярийного плазмодия (
На пике могущества Римской империи, когда Рим был космополитическим городом с миллионом жителей, канализационной системой «Большая клоака» и акведуками, поставлявшими чистую питьевую воду, римляне отчаянно страдали от малярии и других заболеваний. Это можно определить по их телосложению[53]. Когда римляне поселились в Центральной Европе, они были в среднем на четыре сантиметра ниже местного населения. Эта разница в росте не имела никакого отношения к генам. После распада Римской империи в V столетии римляне стали более высокими, когда ушли из мегаполиса, чтобы прокормиться за счет земли.
Однако на Востоке болезни помешали возрождению империи. В VI столетии после распада Западной Римской империи византийский император Юстиниан решил захватить бывшую римскую территорию в Северной Африке. Юстиниану удалось сделать это, но затем чума поразила его столицу Константинополь, унося до десяти тысяч жизней в день. Прошло еще 200 лет, прежде чем эта эпидемия пошла на спад (одни считали, что это оспа, а другие — бубонная чума). По некоторым оценкам, к тому времени погибло около 100 миллионов человек. В тот период численность населения Земли составляла около 190 миллионов человек. Если бы не разразилась юстинианова чума, мы все могли бы разговаривать на языках, производных от древнегреческого. А когда в VII столетии армии кочевников вышли с Аравийского полуострова под знаменем новоиспеченного монотеизма, они могли бы не встретиться со старыми, загнивающими цивилизациями, которые были опустошены болезнями. За сотню лет исламский халифат распространил свое влияние с Иберии на западе по всей Северной Африке до порога Индии на востоке.
Чем выше становился уровень глобализации и взаимосвязанности в жизни человечества, тем большую тревогу вызывали эпидемии. В XIII столетии монголы создали самую крупную империю из всех, которые когда-либо видел мир. Эти знаменитые всадники правили огромной частью Евразии, простиравшейся от Тихого океана на востоке до реки Дунай на западе. И в самом центре этого участка суши они пробудили страшное бедствие.
Носителями чумной палочки (
Записи, которые делались в тот период за пределами Европы, не позволяют точно определить, когда и как бубонная чума распространилась в Центральной Азии. Однако это все же произошло. А в 1347 году двенадцать генуэзских парусных судов, только что прибывших из Каффы (торгового порта на побережье Черного моря), принесли бубонную чуму на Сицилию[54]. Первые очевидцы описывают «ожоговые пузыри» размером с орех в подмышечных ямках, на шее и в паху, которые сочились кровью и раздувались до размера гусиного яйца. Предсмертная агония обычно длилась три дня. Большинство зараженных людей умирали. Это страшное заболевание распространилось по средиземноморским портам, а затем и вглубь материка. Горожане спасались бегством, переезжая в сельскую местность, но болезнь следовала за ними по пятам. Врачи пытались защититься с помощью клювообразных масок, наполненных специями, но все равно умирали. В 1353 году первая (и самая тяжелая) волна «черной смерти» наконец пошла на спад. С учетом потерь, понесенных во время последующих волн, эта эпидемия унесла жизни трети жителей Европы, а может, и больше. Перемещаясь по торговым путям, которые охватывали теперь весь евразийский континент, эта эпидемия стала поистине глобальной пандемией.
По некоторым оценкам, такие болезни, как бубонная чума и оспа, за всю историю человечества погубили больше людей, чем все остальные инфекционные заболевания, вместе взятые. Эти две болезни сдерживали рост численности населения на протяжении целого тысячелетия. Безусловно, как обстоятельно доказывает Джаред Даймонд в своей книге Guns, Germs and Steel[55], сама по себе эта эпидемия стала ценным активом, случайным инструментом биологической войны, которую европейцы развязали на обоих американских континентах в конце XVII столетия. После первого контакта с европейцами численность американских индейцев всего за несколько десятилетий сократилась до одной десятой от их исходного огромного количества. Ни с чем не сравнимая загрязненность евразийских цивилизаций в каком-то смысле гарантировала их окончательную победу.
Фоновые инфекционные заболевания: мир, еще больше изобилующий гельминтами
Представьте себе, что вы червь, наблюдающий за этой великой человеческой драмой. Вы, как и все остальные, просто хотите жить и производить потомство. Это означает, что вам необходимо закрепиться в организме какого-либо хозяина, созреть, отложить оплодотворенные яйца и, насколько это возможно, повысить вероятность того, что эти яйца найдут свой путь к новому хозяину. Будучи паразитом, приспособившимся к человеку, около 70 000 лет назад вы проклинали бы себя за решение выбрать этого гоминида в качестве хозяина[56]. Именно в этот период по какой-то загадочной причине (может быть, это было крупное извержение вулкана в Индонезии или изменение климата)
В конце эпохи палеолита мы распространились по всему миру и перенесли своих паразитов на все континенты, за исключением Антарктики. А затем, в эпоху неолита, мы занялись земледелием и скотоводством. Для организмов, зависящих от своих хозяев, которые, как и следовало ожидать, столкнулись с проблемой утилизации собственных отходов, такое изменение образа жизни стало величайшим благом.
Все данные указывают на интенсификацию заражения гельминтами в эпоху неолита. Во-первых, ведение сельского хозяйства и орошение в тропиках и субтропиках создавало новую среду обитания не только для москитов, но и для проникающих через кожу шистосом. На самом деле палеопаразитология появилась в начале ХХ столетия с открытия и регидрации яиц шистосомы, извлеченных из сохранившихся мочевых пузырей египетских мумий, возраст которых составлял 3200 лет[57]. Китайские мумии того же периода также стали убежищем для этих паразитов.
Основной симптом шистосомоза (моча с кровью) сильно беспокоил жителей Древнего Египта[58]. Более умеренный климат обеспечил небольшую передышку. В 1991 году в леднике, расположенном в альпийском регионе вдоль границы между Италией и Австрией, было найдено мумифицированное тело человека из эпохи неолита. Ученые назвали его Эци по имени расположенной поблизости долины Эц. Этому человеку исполнилось 5300 лет; наряду со стрелой, застрявшей в плече Эци, в его теле был обнаружен власоглав.
Шесть тысяч лет назад у членов приозерных общин Швейцарии и Германии имелся такой паразит, как рыбный ленточный червь («широкий лентец»)[59]. А затем после изменения рациона питания у них появился коровий ленточный червь. В галло-романский и средневековый период ленточные гельминты начали проводить классовое разграничение[60]. У богатых людей, которые явно отдавали предпочтение недоваренной рыбе и говядине, ленточные черви встречались чаще, чем у бедняков. (В ХХ столетии рыбный ленточный червь заслужил репутацию гельминта, предпочитающего еврейских бабушек. Те заражались этим паразитом, когда пробовали на вкус деликатес — сырого фаршированного карпа.)
К началу Средневековья сочетание «аскарида — трихурис» получило в Европе повсеместное распространение, появившись в отхожих местах по всему континенту. «Создается впечатление, что европейский исторический период начертан на пергаменте аскариды и трихуриса», — отмечает паразитолог Франсуаза Буше.
На обоих американских континентах гельминты также получили широкое распространение, причем задолго до зарождения сельского хозяйства. У чилийцев ленточные черви имелись 6100 лет назад. Широкое распространение анкилостомы в доколумбовый период стало причиной того, что некоторые выдвинули предположение об альтернативном пути миграции для заселения Америки[61]. Почему? Анкилостоме необходимо проводить какое-то время в теплой почве — именно там оплодотворенные эмбрионы превращаются в личинки. Согласно этой точке зрения, эти паразиты не смогли бы выжить во время перехода по холодному Берингийскому перешейку около 15 000 лет назад[62]. По всей вероятности, некоторые первопроходцы прошли по более теплому маршруту или, возможно, предприняли морское путешествие, продолжительность которого оказалась меньше срока жизни этих паразитов. Существует также третья возможность. Палеопаразитолог из Университета Небраски Карл Рейнхард обращает внимание на то, что люди воссоздают тропики посредством огня, жилища и одежды, где бы они ни поселились. Макроклимат может быть холодным, однако микроклимат, который мы создаем, обычно бывает идеально влажным и теплым.
Прибыв в Америку, европейцы также доставили туда своих паразитов. Дуэт «власоглав — круглый червь» присутствует в отложениях колониального периода в Уильямсберге, Вирджинии и Филадельфии. Норвежские иммигранты (любители рыбы) занесли рыбного ленточного червя в Миннеаполис. У жителей района Файв-Пойнтс в Нью-Йорке (печально известного района трущоб в Нижнем Манхэттене, вокруг пруда, который сейчас заасфальтирован) было много власоглавов и аскарид. А китайские рабочие принесли в Калифорнию такого экзотического паразита, как печеночный сосальщик, в начале XIX столетия[63].
Отложения, накопившиеся в колониальном Олбани, рассказывают историю об увеличении паразитарной нагрузки по мере роста численности населения[64]. Голландская Вест-Индская компания основала этот город в качестве форпоста по торговле мехом в 1614 году, но к середине XVIII столетия он стал важным военным форпостом британцев. Началось строительство бараков и частоколов. Численность населения увеличивалась. И, судя по количеству яиц гельминтов, оставшихся в отложениях, жители Олбани изнемогали в собственных нечистотах.
Коровы и свиньи бродили где угодно. Жители города выливали содержимое ночных горшков прямо в сточные канавы или использовали его для удобрения почвы на огородах. Ученые находят скопления яиц паразитов, расположенные вокруг домов и огородных грядок. По всей вероятности, обитатели города постоянно поглощали инвазионные яйца вместе с овощами. Чайная ложка почвы из выгребных ям того времени содержала более 150 000 яиц паразитов. Достаток не помогал: паразиты заражали как богатых, так и бедных. А после Войны за независимость ситуация еще больше ухудшилась. Население города увеличилось с 3500 человек в 1790 году до 50 000 человек в 1850 году, а затем до 90 000 в 1880 году.
На какое-то время гигиена улучшилась. В начале XIX столетия в городе был введен запрет на открытый сброс нечистот и появилось такое новшество, как выгребные ямы, выложенные камнем. Обе эти меры сократили распространение паразитов. Затем в 1880-х годах была введена в действие городская канализационная система (казалось бы, настоящее благо), однако она сбрасывала нечистоты прямо в реку Гудзон, которая обеспечивала город питьевой водой. Теперь жители Олбани пили воду из своей же канализации.
Жизнь этого города отражала другие происходившие в то время изменения: получение энергии из ископаемого топлива, изобилие потребительских продуктов, которое повлекло за собой появление ранее невообразимого количества отходов, а также лихорадочный рост городов. Промышленная революция, которая навсегда изменила жизнь человека, шла полным ходом.
Пик загрязненности в период промышленной революции
Более чем сотней лет ранее в сельской местности английского графства Дербишир появилось здание нового типа. Фабрика в Кромфорде, построенная в 1771 году, производила хлопковую пряжу не силами ткачей, сидящих у прялок, а силой воды, вытекающей из реки Деруэнт[65]. С помощью целого ряда шестеренок и блоков (конструкцию помогал разрабатывать часовой мастер) эта фабрика могла выполнять работу сотни батраков. К тому времени двигатели, работающие на угле, существовали десятки лет, однако по-настоящему промышленная революция началась в тот момент, когда уголь начал давать энергию фабрикам такого рода.
Маленькие и большие города были грязными местами на протяжении многих столетий[66]. Содержимое ночных горшков и другие отходы зачастую выбрасывались прямо на улицу. Скитающиеся повсюду стаи свиней служили съедобными мусороперерабатывающими установками (эта практика возникла еще в Леванте эпохи неолита). Однако под влиянием стремительной урбанизации, происходившей во время промышленной революции, а также быстрого роста населения в этот же период легендарное загрязнение городов приобрело еще более интенсивный характер. «Индустриальная система, основная творческая сила XIX столетия, породила наиболее сильно деградировавшую городскую среду, которую когда-либо видел мир, поскольку даже кварталы правящих классов были загажены и перенаселены», — пишет историк Льюис Мамфорд[67].
В 1801 году в Лондоне обитало около 100 000 жителей — это был единственный город с такой большой численностью населения в Великобритании[68]. Через пять лет население Лондона увеличилось до 2,5 миллиона человек, а еще десять английских городов пересекли отметку 100 000 человек. В 1701 году население Англии составляло 5,06 миллиона человек. Столетие спустя численность населения этой страны возросла до 8,66 миллиона человек. В 1851 году британцев было уже 16,74 миллиона. При этом скученность населения негативно сказывалась на здоровье людей.
В начале XIX столетия средняя продолжительность жизни в Англии и Уэльсе составляла 41 год. Однако в больших городах она была существенно ниже: 36 лет в Лондоне 1840-х годов и всего 26 лет в Ливерпуле и Манчестере[69]. Эта пугающая статистика объяснялась чрезвычайно высоким уровнем детской смертности. Во многих маленьких и больших городах почти половина детей умирали до пяти лет от брюшного тифа, дизентерии, а впоследствии и от холеры. Города выживали только за счет постоянного притока мигрантов из сельской местности.
Большое скопление людей и грязи создавало условия для повышения вирулентности старых паразитов. Результаты современных исследований позволяют предположить, что
Британцы отреагировали на столь высокую инфекционную нагрузку снижением роста. В конце XVIII столетия средний рост новобранцев в армии увеличился, однако в начале XIX столетия он снова стал меньше[70]. Мужчины из сельских районов оставались более высокими, чем горожане, а шотландцы и жители северных районов были выше обитателей Лондона и мужчин из других урбанизированных юго-восточных районов страны (сегодня имеет место обратная закономерность). Британцы вернули свой потерянный рост в конце XIX столетия, после проведения санитарных реформ, но сначала им пришлось решить проблему огромного количества нечистот, которые производили их города.
В прошлом так называемые «выгребатели» или «собиратели экскрементов» продавали экскременты из выгребных ям крестьянам в окрестностях Лондона. Во время войн с Испанией в XVII столетии азот, который извлекали из бытовых отходов и экскрементов, использовался в производстве пороха. Однако по мере того, как Лондон разрастался, а крестьянские хозяйства перемещались в отдаленные районы, такая практика утилизации стала неэффективной. Кроме того, как это ни парадоксально, новый тип туалета еще больше усугубил ситуацию. Вместо хранения экскрементов в выгребной яме (старый способ) новые «ватерклозеты» («уборные со смывом») смывали их струей воды. Однако у города не было необходимого оборудования для очистки сточных вод, поэтому нечистоты попадали прямо в его главную водную артерию.
«Теперь Темза стала огромной выгребной ямой, вместо того чтобы у каждого человека была собственная яма», — сетовал один очевидец в 1840 году[71]. Хуже всего то, что эта река была приливной. В зависимости от положения Луны происходили то приливы, то отливы, а порой вода в реке просто стояла на месте. Лондон снова и снова купался в собственных нечистотах.
Эта ситуация достигла критической точки в июле 1858 года, когда произошло событие, впоследствии названное «великим зловонием Лондона». Темза стала настолько гнилостной (по словам автора санитарных реформ Майкла Фарадея, она стала «бродильной сточной канавой»), что в недавно отремонтированном здании на берегу реки невозможно созвать парламент.
«Зловоние огромной силы вынудило парламент на законодательном уровне заняться невыносимой ситуацией, сложившейся в Лондоне… Мы искренне рады этому», — писала газета Times в июне 1858 года. Наконец правящие классы приступили к решению проблемы, которую сегодня мы назвали бы катастрофой в области здравоохранения. Ими двигал скорее не альтруизм, а вполне обоснованное беспокойство в связи с тем, что промышленная революция сойдет на нет, утонув в собственной грязи. В конце концов, как рабочие могут трудиться, если они болеют и умирают?
Начались серьезные санитарные реформы. Лондон нанял инженера Джозефа Базэлджета для проектирования канализационной системы, которая должна была переносить сточные воды города на безопасное расстояние вниз по течению. Три десятилетия спустя Темза была уже совсем другой водной артерией: по словам историка Стивена Холидея, она стала «самой чистой городской рекой в мире, какой и остается до сих пор».
Соединенные Штаты Америки: страна невинной грязи
На заре XIX столетия, когда индустриализация сотрясала Великобританию, только что получившие независимость Соединенные Штаты Америки оставались преимущественно страной крестьян, поселенцев и колонистов. Согласно данным первой переписи населения США, проведенной в 1790 году, только каждый двадцатый американец был горожанином[72]. Большинство американцев жили в деревнях и хуторах.
Возможно, в силу своего преимущественно сельского образа жизни американцы казались европейцам особенно грязными. По словам путешественника из Англии Уильяма Фо, они были «похожими на животных»[73]. «Грязные руки, головы и лица повсюду», — отметил он. Соединенные Штаты Америки были тогда развивающейся страной. Обувь была многим не по карману, ее носили разве что зимой. Москиты, клещи и муравьи атаковали людей полчищами. Мухи роем летали над пищей. В 1818 году еще один английский гость описывал жизнь в этой стране так: «На улицах полный беспорядок… повсюду разбросаны куски дерева, лесоматериалов, досок, щепок, а свиньи и коровы бродят повсюду… врассыпную».
Примерно в то же время Чарльз Диккенс описывал Лондон так: «Собаки, неразличимые под грязью, лошади — едва ли лучше: заляпаны по самые наглазники… делают всё новые вклады, слой за слоем, в напластования грязи, которая цепко держится в этих местах на тротуаре»[74]. Это описание позволяет предположить, что такая неприязнь обусловлена свойственным британцам презрительным отношением к иностранным подданным. Если не оставить в стороне неопрятный внешний вид, останки скелетов людей, умерших в начале XVIII столетия, свидетельствуют о том, что американцы лучше питались, были более высокими и здоровыми, чем их английские современники[75].
По всей вероятности, неопрятность американцев не была нездоровой привычкой, а скорее свидетельствовала о том, что в составе населения страны преобладали сельские жители, которые возделывали землю. Возможно, некоторые американцы даже относились к грязи с почтением. «С точки зрения занимающихся тяжким трудом крестьянских семей из Новой Англии или Среднего Запада грязь была чем-то положительным, даже здоровым, — пишет Суэллен Хой в своей книге Chasing Dirt (“Борьба с грязью”). — Важнее всего было то, что она давала пропитание в виде злаков».
Затем революция, изменившая Великобританию, пришла на американскую землю. Американские города начали расти. В период с 1820 по 1850 год количество жителей среднего квартала Нижнего Манхэттена увеличилось с 157,5 до 272,5[76]. Ирландская иммиграция, вызванная голодом, способствовала этому росту. Подобно Лондону, Нью-Йорк стал отвратительным местом. Домашние животные жили в подвалах. Люди спали на досках, сложенных прямо на откатах грунта. Отходы самого разного рода (в том числе трупы животных и тонны навоза) засоряли городские улицы. (По некоторым оценкам, в Нью-Йорке конца XIX столетия было около 130 000 лошадей, каждая из которых производила в среднем десять килограммов навоза и более литра мочи в день, что эквивалентно 45 мусоровозам с лошадиными экскрементами.)
В 1865 году санитарный реформатор Стивен Смит описал Нью-Йорк как город, утопающий в гниющих фруктах и овощах, трупах животных, золе и человеческих экскрементах. «Печальный факт состоит в том, что примерно 50% смертности в городах обусловлено такими причинами, а значит, этого можно было бы избежать», — написал он впоследствии[77]. Газета Medical Times согласилась с этим. «Страна приходит в ужас, когда тысячи людей гибнут в плохо организованной битве, — по всей вероятности, речь идет о Гражданской войне, — но в этом городе каждый год 10 000 человек умирает от болезней, которые могут предотвратить городские власти, — и никого это не шокирует»[78]. Такое безразличие не могло длиться вечно.
Эпидемия холеры приводит к реформам
В 1817 году мир узнал о новой болезни, холере — остром желудочно-кишечном заболевании, убивающем человека за один день. Родина «холерного вибриона» (
По всей вероятности, на протяжении истории такое слияние вируса и бактерии неоднократно происходило в районе Бенгальского залива и за его пределами, однако распространение холеры вне Южной Азии стало возможным только после появления более быстрых кораблей времен промышленной революции — сначала изящных парусников, а затем и пароходов.
В 1820-х годах заболевание проникло через Афганистан в Персию и достигло Каспийского моря. Когда эпидемия холеры пошла на спад, Европа и обе Америки вздохнули с облегчением. Однако в 1829 году холера снова выползла наружу, прошла через Россию и Венгрию и в 1831 году прибыла в Европу. В следующем году она пересекла Атлантический океан, поразив сначала Монреаль, а затем и Нью-Йорк. В 1834 году болезнь пришла на тихоокеанское побережье.
Уровень смертности от холеры был очень высоким. Половина людей, зараженных ею, умирали. Вторая пандемия унесла жизни 100 000 венгров и немного большее количество французов. В американских городах холера отправила на тот свет от пяти до десяти процентов населения. Согласно одной из оценок, от нее умерло 150 000 американцев.
Холера продолжала волнами уничтожать мир раз в десять лет — в 1839, 1863 и 1881 годах. Тем не менее это было далеко не единственное эпидемическое заболевание. Желтая лихорадка (болезнь, возбуждаемая вирусом, который переносят москиты) также периодически охватывала Соединенные Штаты и унесла такое же, если не большее, количество жизней. Только в 1878 году эта болезнь погубила почти 10% населения Мемфиса и Виксберга. Именно она остановила первоначальные усилия по строительству Панамского канала.
По причинам, которые историки до сих пор пытаются объяснить, холера внушала новый уровень ужаса. «Холера объединила мир в большей степени, чем любое другое инфекционное заболевание, — пишет Кристофер Хэмлин в книге Cholera: The Biography (“Холера: биография”). — Судьба всех людей могла находиться в кишечнике любого человека». Возможно, то унижение, которое сопровождало смерть от холеры (рвота, непрекращающийся жидкий стул, бледная до голубизны кожа), вселяло в американцев такой ужас, какого не вызывала у них ни одна эпидемия. Человек, утром здоровый, мог умереть к вечеру. Однако желтая лихорадка (которую называли по-испански
Вероятно, иностранное происхождение холеры (которая пришла с Востока) играло на руку скрытым и усиливающимся страхам «чужих»: афроамериканцев, только что прибывших в страну ирландских католиков и еврейских иммигрантов[80]. Может быть, она пробуждала воспоминания о «черной смерти», которая также пришла с Востока столетиями ранее. Или, возможно, власти начали беспокоиться, что холера спровоцирует социальные волнения. В некоторых европейских городах при появлении холеры поднялись бунты.
Какой бы ни была причина, холера ускорила санитарные реформы. В то время еще никто не понимал, как распространяется эта болезнь, однако гигиенические практики завоевали доверие на полях сражений. Опыт Флоренс Найтингейл сначала во время Крымской войны, а затем во время организации работы госпиталей в Великобритании помог обосновать представления о том, что чистота (чистые повязки на раны, уборка мусора, вымытые полы) может остановить распространение болезней. Американские медсестры принесли домой столь же поучительный опыт с Гражданской войны.
Между тем в Нью-Йорке поняли, что быстрые действия властей могут пресечь эпидемию в зародыше еще до того, как она наберет обороты. В 1866 году, когда холера снова была готова в очередной раз опустошить город, недавно образованный городской комитет здоровья отправил в карантин пароход Virginia, на борту которого были больные пассажиры. Врачи ходили от дома к дому, госпитализируя заболевших в диспансеры. Группы, работавшие круглосуточно, сообщали о новых случаях болезни[81]. Хотя никто из этих людей не понимал, как распространяется это кишечное заболевание, их вмешательство изменило ситуацию к лучшему. От холеры умерло только 600 человек. Незадолго до этого, после того как холера охватила всю страну, американский президент Закари Тейлор призвал граждан соблюдать пост и молиться во искупление[82]. Однако теперь власти понимали, что остановить распространение болезни могут решительные действия. Так началась новая эра инициатив в области здравоохранения.
Старый Кротонский акведук начал поставлять питьевую воду в Нью-Йорк начиная с 1842 года. Водоочистные станции были построены в 1890-х годах. А Джордж Уоринг-младший (усатый щеголь, который повсюду ездил верхом) организовал двухтысячную армию одетых в белое работников санитарной службы для поддержания чистоты в городе. Когда Уоринг умер в 1898 году на Кубе от желтой лихорадки, присутствовавшие на похоронах назвали его «убийцей лихорадки» и «апостолом чистоты».
Санитарные реформы оказались более эффективными, чем можно было надеяться. Они до сих пор пользуются глубочайшим уважением. В 2007 году журнал British Medical Journal провел опрос, участники которого назвали «санитарную революцию» самым важным из пятнадцати медицинских событий за прошедшие 170 лет — даже более важным, чем антибиотики (2-е место в рейтинге), вакцины (4-е место) или микробная теория (6-е место)[83]. Однако несколько парадоксально то, что санитарные реформы осуществлялись на основании неправильных представлений о распространении заболеваний. Эти реформы были основаны на «теории миазмов», которая уходила корнями в Древнюю Грецию. Санитарные врачи считали, что болезни возникают под воздействием
Однако к 1900 году непопулярная в прошлом микробная теория стала общепринятой. В 1790-х годах англичанин по имени Эдвард Дженнер разработал первую вакцину от оспы на основе родственного вируса, заражавшего коров. В середине XIX столетия француз Луи Пастёр опроверг теорию самозарождения, разработав при этом протоколы для стерилизации и хранения пищевых продуктов. Кроме того, он создал вакцины от сибирской язвы и бешенства. Между тем в 1880-х годах немец Роберт Кох выделил бактерии, вызывающие туберкулез и холеру, представив очередное доказательство того, что определенные микроорганизмы вызывают определенные болезни. Заподозрив, что это делают микробы, а не
А в 1928 году ученый Александр Флеминг вернулся из отпуска в свою лондонскую лабораторию и обнаружил там плесень в чашках Петри, предназначенных для выращивания бактерий. Его внимание привлекла чистая, свободная от бактерий область вокруг голубоватых пятен. В итоге эта плесень принесла миру первый антибиотик — пенициллин. Впервые опробованный на солдатах союзных войск в последние годы Второй мировой войны, впоследствии пенициллин стал общедоступным. Затем были открыты другие антибиотики, выделенные из микроорганизмов почвы, например стрептомицин, который, в отличие от пенициллина, мог лечить туберкулез.
Санитарные реформы и новое понимание заболеваний, основанное на микробной теории, вакцинах и антибиотиках, изменило человеческое существование. Человек, родившийся в Западной Европе в середине XIX столетия, мог рассчитывать на то, что доживет до 45 лет[84]. Сотню лет спустя ожидаемая продолжительность жизни возросла до 70 лет. В 2000 году женщины, которые в целом живут дольше мужчин, обычно пересекали отметку в 80 лет во всех развитых странах.
Однако средняя продолжительность жизни дает неверное представление об истинном положении дел. Показатель смертности всегда был непропорционально высоким среди самых молодых людей. Улучшение санитарных условий, вакцины и антибиотики оказали самое большое влияние на снижение уровня детской смертности. Если в XIX столетии у вас рождалось четверо детей, вы могли обоснованно ожидать, что один из них умрет на протяжении первого года жизни, став жертвой дизентерии, кори, тифа или ряда других заболеваний, которые сегодня легко лечатся (или от них можно сделать прививку). Безусловно, уровень смертности был выше в городских трущобах и среди бедняков, причем в некоторых местах этот показатель приближался к половине всех детей.
В середине ХХ столетия детская смертность в США и Великобритании сократилась почти на порядок[85]. Только трое из 100 рожденных детей умирали в течение первого года жизни. В наши дни в Западной Европе только пять из 1000 умирают, не дожив до года. (В США этот показатель немного выше — семь на 1000 новорожденных.)
Детская смертность среди современных охотников и собирателей, таких как племя кунг в Южной Африке или племя аче в Южной Америке, примерно соответствует уровню детской смертности в Европе до наступления современной эпохи[86]. Около четверти детей умирают в раннем возрасте, преимущественно от инфекционных заболеваний. По всей вероятности, эта закономерность была неизменной на протяжении всей эволюции человечества, что делает «революцию в области смертности», произошедшую за последние 160 лет, еще более выдающейся. Наконец-то мы избавились от такого вечного и ужасающего элемента существования, как преждевременная смерть потомков.
Победа над инфекционными заболеваниями стала кульминацией тенденции, которая началась около 60 000 назад, когда люди впервые вышли из Африки и рассредоточились по другим местам обитания. Хорошо это или плохо, но это событие стало важным шагом в сторону господства человека на Земле. В Евразии, в обеих Америках и в Австралии человек столкнулся с огромным изобилием и большим разнообразием животных (таких как мамонты, пещерные медведи, шерстистые носороги, гигантские волки, огромные ленивцы и вомбаты размером с гиппопотама), которое кажется сейчас фантастическим. Однако около 10 000 лет назад эти животные, так же как и неандертальцы (наши двоюродные братья-гоминиды), исчезли.
На протяжении тысячи лет
Первое нарушение иммунной системы: сенная лихорадка
В марте 1819 года врач по имени Джон Босток представил в Медицинское и хирургическое общество Лондона описание симптомов одного заболевания — как оказалось, собственного. В этом описании шла речь о «периодическом повреждении глаз и грудной клетки», которое начиналось в середине июня каждый год. Босток считал, что эту болезнь вызывает солнце, но на самом деле он описывал симптомы сенной лихорадки.
Эта болезнь была в Великобритании новой и, по всей видимости, довольно редкой[87]. В 1828 году Босток описал еще 28 случаев «летнего катара», или летнего выделения слизи. «Одно из самых удивительных обстоятельств касательно этого недуга заключается в том, что его не считали болезнью как таковой вплоть до последних десяти — двенадцати лет», — писал он. Поразительно то, что этот недуг был только у представителей высших классов. «Я не слышал ни об одном случае среди бедных людей», — отметил Босток.
Почти через полвека врач из Манчестера Чарльз Блэкли, сам страдавший сенной лихорадкой, вдохнул воздух с разными видами пыльцы и сделал совершенно правильный вывод: именно пыльца, а не солнце или жара, вызывает это заболевание[88]. Он сделал также ряд других важных наблюдений: тридцать лет назад сенная лихорадка встречалась реже, а еще раньше была почти неизвестна; в прошлом сенная лихорадка была болезнью аристократии, однако теперь она поражала также образованных людей; по каким-то причинам крестьяне, которые регулярно вдыхали пыльцу, никогда не болели этим недугом. «Люди, которые больше всего подвержены воздействию пыльцы, принадлежат к классу, на который приходится меньше всего случаев этого заболевания, а именно к крестьянам», — писал Блэкли.
Блэкли предложил два объяснения: либо образование делает человека уязвимым к сенной лихорадке, либо постоянный контакт крестьян с пыльцой защищает их от этой болезни. Он предположил, что если верно второе объяснение, тогда продолжающаяся урбанизация приведет к существенному повышению распространенности сенной лихорадки. Каким же прозорливым он оказался!
К тому моменту время и деньги уже стали частью этого сюжета[89]. Именно из-за неизменной связи сенной лихорадки с уровнем благосостояния эта болезнь стала модной, как ранее подагра (недуг упитанных богачей) и чахотка (болезнь чувствительных романтиков). Для лондонского врача Моррелла Макензи склонность англичан к сенной лихорадке была доказательством их превосходства над другими нациями. Он считал более высокую распространенность этой болезни среди представителей высших классов подтверждением такого превосходства. «Одна из самых исключительных особенностей этой болезни состоит в том, что она почти всегда затрагивает только людей с определенным уровнем образования, причем в основном тех, кто занимает достаточно высокое социальное положение», — писал он.
Но не будем торопиться. В 1911 году американский врач Уильям Хард, у которого также текло из носа, заявил, что теперь сенная лихорадка — это «отличительная черта американцев… англичане больше нам не конкуренты».
«Ни в какой другой стране сенная лихорадка не путешествует в определенные регионы так часто, что железные дороги, обслуживающие эти регионы, вполне могли бы представить сенную лихорадку в комиссию по торговле между штатами в качестве основы для их частичной капитализации, — хвастал Хард. — Ни в какой другой стране сенная лихорадка не создает столько рабочих мест и не влечет за собой такое процветание. Она заслуживает того, чтобы стать одним из пунктов национальной политической программы Республиканской партии».
В этом высказывании Харда идет речь о бизнесе, который стал в США весьма прибыльным, — об оздоровительных центрах для представителей привилегированного класса, проводивших там сезон сенной лихорадки. Такие центры появились в горах Уайт-Маунтинс в штате Нью-Гэмпшир, в горах Адирондак в штате Нью-Йорк, а также на берегах Великих озер. Судя по всему, каждый, кто что-то собой представлял, настойчиво требовал принятия в круг этой чихающей элиты.
«Эта болезнь есть только у людей с выдающимися интеллектуальными способностями и величайшей силой духа, — сказал один из клиентов таких оздоровительных центров Джордж Скотт. — Если бы не сенная лихорадка, я мог бы прожить всю свою жизнь среди тех, кто не относится к категории интеллектуальных гигантов Америки». Некоторые считали, что эта болезнь олицетворяла собой все то, что пошло не так в недавно механизированной цивилизации. «Современная цивилизация сама создала особую комбинацию причинных факторов, оказывающих столь разрушительное воздействие на психическую устойчивость», — писал американский врач Георг Бирд, также страдавший сенной лихорадкой.
Явное отсутствие сенной лихорадки у афроамериканцев было объявлено в США очередным доказательством превосходства белой расы. Отсутствие этого заболевания в Африке и Азии свидетельствовало о высоком положении английских колонизаторов. (Вот только они получили эту болезнь за границей.) А то, что сенной лихорадкой не страдали в Скандинавии, Франции, Италии, Испании и России, указывало на превосходство англичан даже над европейцами. «Факт освобождения туземцев и практически всех представителей рабочего класса в цивилизованных странах от сенной лихорадки наряду с другими соображениями говорит о том, что мы должны воспринимать сенную лихорадку как одно из следствий более высокой цивилизованности», — писал один врач, работающий в Великобритании[90].
Безусловно, в основе всех этих наблюдений лежал не вполне строгий научный метод. А учитывая статус, который приписывался сенной лихорадке, эпидемиологические данные об этой болезни необходимо воспринимать с определенной долей скептицизма. Тем не менее описанная закономерность весьма специфична. Великобритания и Соединенные Штаты Америки (две страны, в которых впервые было обнаружено это любопытное заболевание) относятся также к числу первых стран, в которых начался процесс урбанизации и индустриализации. Эти страны первыми пережили трагедию современного города, а также первыми осуществили крупные санитарные реформы. В этих странах появились первые группы населения (класс новых торговцев и класс профессиональных специалистов), у которых было как желание, так и возможности для поддержания чистоты. С другой стороны, Скандинавия, Италия, Испания, Россия и в меньшей степени Франция до последнего времени оставались главным образом аграрными странами преимущественно с сельским населением[91].
В этих группах населения произошло событие, не имеющее биологического прецедента: ликвидация определенных микробов в организме человека — возможно, впервые за всю историю эволюции человечества.
Глава 3. Остров аутоиммунитета
Ничто в биологии не имеет смысла, кроме как в свете эволюции.
* * *
Ветреным весенним днем на Сардинии я блуждаю вокруг полуразрушенной башни бронзового века, построенной из черного вулканического камня. Меня сопровождает невролог по имени Стефано Сотджиу. Он рассказывает о возвышающемся над нами загадочном сооружении — оно обозначается словом
Никто не знает, зачем были построены нураги, хотя существует предположение, что эти башни предоставляли людям убежище от москитов. А это питающееся кровью насекомое оказало большое влияние на менталитет обитателей Сардинии. В Кальяри (главном городе острова, расположенном в южной его части) местную Деву Марию называют «наша матерь Божья
Что до нас с Сотджиу, нураги представляют собой готовую метафору для беседы. По какой-то необъяснимой причине на Сардинии самый высокий в мире показатель распространенности аутоиммунных заболеваний — именно поэтому я и приехал на остров. У сардинцев вероятность заболеть рассеянным склерозом в два-три раза выше, чем у итальянцев, живущих на материке, или у обитателей близлежащих островов, таких как Корсика на юге или Сицилия на юго-востоке. А по такому показателю, как подверженность аутоиммунному диабету (диабету первого типа), сардинцы уступают только финнам.
Почему?
Альтернативное объяснение относит это на счет генов, что, по всей вероятности, в целом правильно. Однако Сотджиу развил эту гипотезу дальше обычного. Он поставил вопрос так: для чего могут быть предназначены эти «аутоиммунные» варианты генов (какова их цель) и почему они настолько распространены среди сардинцев?
Стефано Сотджиу не пришлось углубляться в далекое прошлое в поисках ответа. Малярия была широко распространена на острове еще 60 лет назад. Родители, дяди и тети Сотджиу перенесли малярию, так же как и их родители, дедушки и бабушки. До середины ХХ столетия малярийная лихорадка была на острове своего рода обрядом посвящения — и такая ситуация сохранялась на протяжении тысячи лет. Люди, резистентные к этим паразитам, выживали; те, у кого такой резистентности не было, умирали. У обитателей Сардинии начало увеличиваться количество вариантов генов, обеспечивающих защиту от малярии. Подобно загадочным
Я следую за Сотджиу по винтовой лестнице из грубо высеченного камня. Мы выходим на помост, расположенный на высоте почти 20 метров, с которого открывается панорамный вид. Перед нами простирается продуваемая ветрами травянистая равнина, окруженная вдали пологими холмами. Траншеи, вырытые по приказу Бенито Муссолини в тридцатых годах, пересекают расположенный внизу луг. Эти траншеи должны были раз и навсегда осушить малярийные болота. Конусообразные хижины с соломенными крышами (конструкция, распространенная в старой Европе) то тут, то там поднимаются из высокой травы. Сотджиу говорит, что в наши дни эти хижины используются в основном для содержания овец, но когда-то там жили люди. Птицы парят на уровне наших глаз — их поддерживает северо-западный ветер, который на Сардинии и в материковой Италии получил собственное название:
Пока мы осматриваем равнину, Стефано, тщательно выговаривая английские слова, перечисляет экстремальные факторы, определяющие жизнь на его родине. Количество овец на острове превосходит численность населения почти в два раза[93]. Этот остров — наименее населенный район Европы. На Сардинии самый низкий уровень рождаемости в Италии и один из самых низких в Европе. На острове высокий уровень безработицы. Представители младшего поколения часто покидают остров, чтобы присоединиться к сардинской диаспоре в Испании или материковой Италии, а также в других местах. Кроме того, на Сардинии обитает больше всего долгожителей — людей, достигших возраста 100 лет.
Сотджиу объясняет, что чужаки с давних пор считали Сардинию захолустьем, островом грубых крестьян и пастухов, которые предпочитают уединенный образ жизни. (Впоследствии я узнал, что в итальянской версии американского мультфильма «Симпсоны» у садовника Вилли, который считается в США шотландцем, появился сардинский акцент.) Впрочем, недоверие взаимно. «Мы весьма подозрительно относимся к чужакам», — говорит Сотджиу. На протяжении трех тысяч лет потенциальные правители прибывали на остров с моря. В ответ сардинцы уходили вглубь острова. «По всей вероятности, именно поэтому нас не изменили все эти завоевания», — говорит Сотджиу. Такая обособленность (как в буквальном, так и в переносном смысле) отчасти объясняет уникальность генома сардинцев и его уязвимость перед аутоиммунными заболеваниями.
Сегодня один из 430 сардинцев страдает рассеянным склерозом — дегенеративным заболеванием центральной нервной системы, по мере развития которой человек теряет способность двигать конечностями, видеть, а со временем и дышать[94]. (Это официальные данные, но Сотджиу сказал мне по секрету, что согласно неопубликованным данным этот показатель еще выше.) У одного из 270 сардинцев диабет первого типа — аутоиммунное заболевание, при котором иммунная система атакует орган, вырабатывающий инсулин, — поджелудочную железу[95].
Статистические данные не всегда были здесь такими. На Сардинии существует определенный «нулевой год» аутоиммунных заболеваний. Иммуноопосредованные болезни начали стремительно распространяться после искоренения малярии в 50-х годах. Сотджиу считает, что такие временн
Бедствие, вызванное вырубкой лесов и орошением
Человека заражают малярией четыре паразита из рода плазмодиев:
Возможно, на протяжении 10 000 лет
В начале нового тысячелетия
Поделиться книгой: