Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

Собкор КГБ. Записки разведчика и журналиста

Леонид Сергеевич Колосов

СУДЬБА НА ЛАДОНИ

Представьте себе Апеннины. Горы как горы, где с хорошими, где с плохими дорогами. Проработав в Италии тринадцать лет, любой бы на моем месте привык и к голубому итальянскому небу, и к синему Средиземному морю, и к вечнозеленым соснам, которые здесь называются пиниями, и к горам… Конечно, привык бы, хотя, может быть, не отнесся с таким легкомыслием к путешествию, которое собственный корреспондент правительственной газеты «Известия» — так официально был аккредитован сотрудник советской внешней разведки — совершал в автомобиле своего верного друга, собственного корреспондента газеты «Правда» Владимира Ермакова.

Все началось с того, что итальянские друзья из древнего городка Гроссето, куда мы прибыли на встречу с коммунистами, настойчиво отговаривали нас ехать на ночь глядя в еще более древнюю Сиену, что находится неподалеку от красавицы Флоренции.

— Ну куда вас несет, товарищи, в такую непогодь! Снег, гололед и вообще тьма кромешная на горной дороге… Вы что, рехнулись, что ли?

Извечный дух противоречия особенно присущ журналистской братии. Если бы итальянцы ничего не сказали, мы наверняка заночевали бы. А тут разве можно было! Подумаешь, какой-то гололед! Что он значит для таких «автомобильных асов», как мы, да еще подогретых отличным приемом с обильным возлиянием… Правдинский кабриолет с романтичным названием «примавера», что на итальянском означает «весна», мягко взял старт. А мрачные прогнозы друзей между тем скоро начали оправдываться. Стоило нам выбраться на горное шоссе, как на небе погасли декабрьские звезды, стертые быстро несущимися облаками. Мощные фары с трудом пробивали снежную завесу. Шоссе, узкое и корявое, походило на каток. На крутом повороте наш автомобиль, став вдруг неуправляемым, боком заскользил к краю лишенного ограждения шоссе, за которым начиналась черная и бездонная пропасть…

Утверждают, что в минуту смертельной опасности перед глазами человека с сумасшедшей скоростью прокручивается вся его жизнь. Сейчас, по прошествии почти четырех десятков лет с той памятной ночи, я отлично помню ход моих мыслей. Сначала возникло печальное лицо моего наставника из разведшколы. «Ну, Леня, сколько раз твердил тебе: не рискуй зря…» А потом перед глазами возникли две маленькие фигурки в освещенном морозным январским солнцем Малом Кисловском переулке: мы с моим другом детства и соседом по коммуналке Лелькой Овсянниковым играем в казаки-разбойники.

Наша семья — папа, Сергей Григорьевич, главный бухгалтер Московского рентгеновского завода, мама, работница по художественной вышивке мастерских Большого театра, и я — жила в коммунальной квартире старого, но крепкого дома, на четвертом этаже. Раньше эта квартира принадлежала известному в свое время врачу-педиатру Овсянникову.

Двадцать второе июня 1941 года. В тот день маме исполнилось тридцать пять лет. Соседка Анна Яковлевна с утра поставила тесто для пирогов, отец ушел на Арбатский рынок, чтобы снабдить повариху сырьем для «генеральского» жаркого. Мне же поручили сбегать в магазин «Гудок» на улице Герцена — купить сахара и конфет для гостей, которые должны были прийти на торжество. И вдруг заговорили все репродукторы на улицах и площадях. Такое случалось только по праздникам, но это был, увы, не праздник.

Как-то очень быстро опустел двор. Кто уехал в эвакуацию, кто в деревню, подальше от начавшихся бомбежек. В августе я сдал вступительные экзамены в Московский электромеханический техникум, но учиться не пришлось. В сентябре учебное заведение эвакуировали куда-то за Урал, и я пошел работать на отцовский рентгеновский завод учеником фрезеровщика. Запомнилось 13 октября 1941 года. Вернувшись с работы, я застал мать за странным занятием: она сжигала в нашей голландской печке произведения Ленина и Сталина, а также другие книги и брошюры социалистического содержания. Я был потрясен.

— Мам, ты что делаешь?!!

Мама оторвалась от своего инквизиторского занятия и растерянно посмотрела на меня.

— Ты ничего не знаешь, сынок? Немцы под Москвой… Они могут занять город, и нас всех расстреляют за эти книжки.

— Мама, ты что, с ума сошла? Москва устоит, обязательно устоит. Товарищ Сталин сказал, что победа будет за нами…

— Дай Бог, чтобы товарищ Сталин оказался прав. Вся Москва бежит.

— А мы не побежим!

Отец, к моему удивлению, одобрил действия матери. «Осторожность никогда не помешает, сын, — сказал он миролюбиво. — Нам, видно, придется остаться в Москве. Надо быть готовыми ко всему…»

Приятели со двора разъехались кто куда. Я же вкалывал по десять часов на заводе, гордо отдавая зарплату матери, и проявлял все больший интерес к про-тивоположному полу, чему в немалой степени способствовала Лидка Кротова, оставшаяся вместе с родителями в Москве.

А потом — разгром немцев под Москвой и неожиданная новость, принесенная в феврале 1942 года моим отцом: «Мать, надо срочно собираться. Завод эвакуируют в Актюбинск. Я ведь в номенклатуре, надо ехать».

Так мы и оказались в поезде, который добирался до Актюбинска почти целый месяц. В вагоне я поймал первых вшей и познал унижение, стоя в очереди около единственного сортира. Единственная книга, которую я взял я с собой в далекое путешествие и которая спасала меня от всяческих грустных мыслей, была «Спартак» Джованьоли. О, как мне помогла потом эта книга! В ночную смену в цеху, где я работал фрезеровщиком, довольно часто вырубали электричество, и бывшие зеки, собравшись вокруг меня, с увлечением слушали о подвигах и любви сентиментального римского гладиатора. От уголовников и я, в свою очередь, набрался всяких полезных житейских премудростей, которые потом оказались небесполезными в моей будущей жизни. Я научился при помощи незатейливой железяки открывать довольно сложные замки; не раздумывая, бить первым, когда нависала угроза быть избитым даже превосходящими силами противника; не предавать друзей; обязательно отдавать долги, особенно карточные, и, самое главное, я научился каким-то шестым чувством отличать порядочного человека от фраера…

…Наша «примавера», вопреки законам земного притяжения, почему-то не полетела вниз, а повисла правым колесом над пропастью, зацепившись брюхом за Богом подаренный нам острый камень, торчавший на обочине злополучного шоссе. Володя осторожно затянул до предела ручной тормоз и сказал осипшим до неузнаваемости голосом: «Старик, я вылезаю первым, а ты за мной». Он открыл дверцу автомашины и вывалился на шоссе. «Примавера» вздрогнула, но осталась на месте. Тогда и я, обливаясь потом ог страха, осторожно пополз с правого сиденья в спасительную дверцу, открытую другом. Ми нуту-другую мы стояли молча, потом, пожав друг другу руки, начали громко ругаться. А между тем на шоссе появился маленький грузовичок, и его водитель вытащил «прима-веру» на шоссе, заранее обговорив сумму вознаграждения, которая оказалась немалой.

Я сел за руль изрядно поцарапанной правдинской автомашины, ибо мой друг после перенесенного стресса потерял веру в свои водительские способности, и мы медленно поехали в Сиену. Снегопад прекратился. Дорога стала шире и ровнее, а на душе легче.

— А ты знаешь, Володька, это все гадалка…

— Какая гадалка?

— Давным-давно, в юности, мне предсказала одна старая цыганка, что в моей жизни будут две смертельные опасности.

— Это вторая?

— Нет, первая. Хочешь, расскажу?

— Иди ты к черту, Ленька! Я лучше посплю…

Володя захрапел. А я все-таки продолжу рассказ, тем более что история с гадалкой, вернее с ее предсказаниями, повлияла на всю мою жизнь.

Итак, Актюбинск, захудалый казахстанский городишко, где я оказался с отцом, матерью и Московским рентгеновским заводом. Там родитель продолжал вести финансовые дела предприятия. Мать работала табельщицей, а я, шестнадцатилетний шалопай, вкалывал фрезеровщиком аж пятого разряда, поражая своего мастера-учителя смекалкой и сообразительностью.

В тот мартовский день сорок третьего года мы, компания молодых «ударников-уголовников», как нас прозвал начальник цеха, получили премию за выполнение срочного оборонного заказа и, распив трехлитровую бутыль самогона, отправились в приподнятом настроении на местный базар — единственное место для развлечений, являвшееся одновременно и торговым центром, и эстрадным театром, и цирком, так как изобиловало высококвалифицированными фокусниками-жуликами.

На рынке было полно цыганок, и одна из них, старая замызганная бабка в разноцветных лохмотьях, привязалась к нашей подвыпившей компании, предлагая погадать. Мы согласились. Объектом ее предсказаний выбрали почему-то меня, видимо, за веселость характера, и, отвалив цыганке щедрую пачку потрепанных советских дензнаков, мои дружки сунули под ее горбатый нос мою мозолистую ладонь с въевшейся под кожу и не смываемой даже бензином производственной грязью. Гадалка, внимательно изучив линии ладони, почмокала губами и печально посмотрела на меня.

— Прошлое твое, касатик, вижу не бедным и не богатым. Ты — единственный и любимый сын у родителей. Мать тяжко болела, а отец очень заботился о ней. Господь призовет ее к себе первой из вас троих. Ты обязательно вернешься в то место, где родился, и поступишь в благородное учебное заведение. Там встретишь друга, с которым жизнь столкнет тебя на опасной работе. Для него она окончится печально… А жизни отведено тебе, сынок, судьбой немало. До семидесяти точно доживешь, а там — что Господь даст. Вот тот долгожитель, чья душа переселилась в тебя, дожил до семидесяти. А был он мореходом и жил в одной заморской стране, где доведется побывать и тебе в зрелом возрасте. Две законных жены обретешь, и родят они троих дочерей, несмотря на то, что по бабам ты бегать будешь как мартовский кот. Жизнь предстоит тебе интересная, но беспокойная и опасная — дважды со смертью в обнимку будешь. Но все обойдется.

А доживать годы доведется тебе в окружении любящих людей, не в нищете, но в болезнях… А теперь иди с Богом, касатик, и спасибо, что не обидел старуху, щедро одарил…

— Спасибо и тебе, бабуся. Но скажи мне, пожалуйста, а чего мне больше всего бояться в жизни?

— Бояться? Да ничего не бойся. Только вот в карты не играй. А то не только без денег, но и без порток останешься.

Цыганка хрипло засмеялась, заржали и дружки, ибо знали пристрастие мое к карточной игре, особенно в двадцать одно, в которой слыл я непревзойденным асом. Игра-то примитивная, для азартных дураков, в общем. Но мне всегда везло. И вот однажды, после встречи с цыганкой-гадалкой, сел играть против меня бывший политзек Кузьма Иванович. Еще в мирное время он как-то в нетрезвом виде неуважительно высказался о вожде всех народов Иосифе Виссарионовиче, выступая с речью на кухне коммунальной квартиры. Возмездие, как тогда бывало, последовало незамедлительно. И оказался Кузьма Иванович в конечном итоге на нашем оборонном предприятии. Проиграл я ему в очко все наличные деньги, гордость свою — карманные часы с цепочкой, затем зарплату за месяц вперед. «Вот что, малый, — сказал после моего тотального поражения Кузьма Иванович. — Дам я тебе возможность отыграться. Ставь свои портки на кон (а я их купил на базаре за бешеные по тем временам деньги) против всего твоего проигрыша. Возьмешь банк, все верну. Продуешь — пойдешь домой с голой задницей. Идет?» Я открыл двадцать очков. У Кузьмы Ивановича оказалось двадцать одно. И вот дождливым осенним вечером побрел я домой без штанов. Тогда и вспомнил я шутливое предостережение старой гадалки. По легкомыслию решил, что это всего лишь случайное совпадение, а вот сейчас поражаюсь тем давним предсказаниям.

А жизнь между тем преподносила все новые и новые сюрпризы. Подцепил я в Актюбинске от невесть как залетевшего с южных параллелей комара тропическую лихорадку, и местные эскулапы сказали, что излечить меня от этого изматывающего недуга сможет лишь перемена климата. И вот отец, используя свои старые связи, добился от министра электропромышленности товарища Алексина моего перевода с оборонною предприятия номер 692 в городе Актюбинске на оборонное предприятие НИИ-627 в городе Москве, что находилось неподалеку от метро «Красные ворота».

Приехав в Москву с матерью в марте 1944 года, поселились мы у моего деда Григория Петровича, частника-сапожника, в его подвале, который находился в Собиновском переулке, ибо нашу комнату в коммуналке заняла семья разбомбленных москвичей и вернуть ее не удалось. Мама вернулась работать в свои производственные мастерские Большого театра. Я же вкалывал в опытном цехе фрезеровщиком шестого, высшего разряда, обрабатывая уникальные штампы для всяких оборонных изделий, и получал уже в два раза больше матери. Мы с ней жили дружно, душа в душу, без скандалов и склок. Я огорчал ее лишь своими частыми ночными отсутствиями по причине амурных похождений. Кроме того, я начал играть в джазе, ибо нежданно-негаданно у меня обнаружился талант ударника. Был я также активным комсомольцем, вел большую общественную работу и заканчивал неполное среднее образование в вечерней школе рабочей молодежи, которая размещалась рядом с НИИ-627 в небольшом переулке около Красных ворот. Три недостающих класса закончил я за полтора года. А потом — неожиданный и опять же «гадалкин» поворот судьбы. В августе сорок шестого года райком комсомола направил меня, «передовика-производственника», на учебу в Московский институт внешней торговли, то бишь, как говорила цыганка, в «благородное учебное заведение».

Да, это было великолепное, я бы сказал, элитарное учебное заведение, готовившее внешнеторговых специалистов высокой квалификации. Находилось оно в тихом переулке — между Красными воротами и Елоховской площадью. Позднее институт «впили» в качестве одного из факультетов в Московский государственный институт международных отношений.

Итак, август 1946 года. Абитуриенты — люди не очень юные. Подавляющая масса — бывшие фронтовики и те, кто в годы войны, прервав учебу, работал на заводах, заканчивая среднее образование в школах рабочей молодежи.

Заприметил я его сразу, хотя он ничем особенным не отличался от других ребят. Вот только имя его сначала поразило. «Конон», — представился он, когда мы по какой-то необъяснимой взаимной симпатии быстро познакомились и подружились уже во время экзаменов. «Как?» — простодушно изумился я, думая, что ослышался. «Конон», — повторил он, широко улыбаясь.

Невысокий, скуластый, черноволосый, с неизменной смешинкой в раскосых глазах, одет в поношенные гимнастерку и галифе, обут в не раз чиненные армейские сапоги. Только вот орденских планок было у него побольше, чем у других. Мы с Кононом успешно выдержали экзамены и были зачислены на первый курс, правда, на разные факультеты: он — на юридический, я — на валютно-финансовый. Однако это не помешало нашей дружбе. Напротив, взаимная привязанность все более росла, доверие тоже, хотя самого основного я не знал. Конон учился на своем юридическом, уже будучи разведчиком, и готовился к «нелегалке». Об этом я узнал от него намного позднее. Учился Конон хорошо, все ему давалось очень легко, даже трудный китайский. Студенты как-то сразу и единодушно признали в нем лидера. Во всяком случае, с первого по пятый курс был он бессменным секретарем партийного бюро своего факультета.

Не буду рассказывать о пяти годах, проведенных в институте. Тянулись они довольно долго. Но вот, наконец, государственные экзамены. Последний из них мы сдавали вместе, в один из июньских дней 1951 года. Большинство из будущих молодых специалистов уже знали о том, куда поедут и где будут работать. Конон сказал мне, что сам попросился на работу в один из приграничных с Китаем городов, где находился крупный таможенный пункт.

Счастливые и довольные, с дипломами в карманах возвращались мы с ним пешком домой. Потом на перекрестке расстались. «Я позвоню тебе через недельку», — сказал он, крепко пожимая мне руку.

Но ни через неделю, ни через две он так и не позвонил. Я отправился по профсоюзной путевке в подмосковный дом отдыха и, вернувшись, сам решил напомнить о себе. Трубку взяла его мать. Она сразу узнала меня по голосу.

— А Конон уехал… Да, да, уехал по распределению на работу в таможню два дня назад.

— А вы не знаете его адреса?

Она помедлила с ответом, потом тихо сказала: «Пока не знаю. Но он просил тебе передать, что напишет сам, как только устроится».

Писем от Конона я так и не дождался. Что поделаешь? Мало ли какие причины бывают у людей, чтобы не писать писем.

Только однажды встретил в компании своего сокурсника, и он, отведя меня в уголок, таинственным шепотом поведал такую историю.

— Ты знаешь, был я недавно в командировке за границей и в парижском аэропорту вдруг вижу: стоит в окружении иностранцев — знаешь кто? — И он назвал имя моего друга.

— Да ты что! — заинтересовался я. — Неужели он? Ну и что было дальше?

— Я к нему, значит, с распростертыми объятиями. А он на меня смотрит как-то странно. Я оторопел. Спрашиваю, заикаясь, по-английски: «Простите, сэр, вы разве не Конон Молодый?» А он на чистейшем английском: «Нет. Вы, вероятно, обознались».

— А может, ты все-таки обознался?

— А черт его знает! Если в мире существуют как две капли воды похожие физиономии и встречаются совершенно одинаковые голоса, тогда я обознался…

В один из январских дней 1961 года, уже работая в редакции «Известий», я просматривал итальянские газеты. На первой полосе «Мессаджеро» натолкнулся на сенсационный заголовок: «В Лондоне арестован советский разведчик Гордон Лонсдейл». Была помещена и фотография этого человека. Что же, сомнений не осталось никаких — на меня глядели грустные глаза институтского товарища. Сразу же вспомнился рассказ о случае на аэродроме. Значит, то был действительно Конон…

А еще через несколько лет стоял он в дверях своей московской квартиры на площади Восстания и улыбался. Постаревший, погрузневший, ставший совсем седым, мой товарищ, старый друг, к которому я приехал брать интервью. Мы как-то привыкли считать, что люди этой опасной, требующей большого мужества и прочих редчайших качеств профессии должны быть во всем необыкновенными, «из другого теста». И в моем сознании в первые минуты нашей тогдашней встречи никак не укладывалось: «Он — Лонсдейл». Когда председатель английского суда объявил приговор — 25 лет одиночного заключения, Лонсдейл мысленно приплюсовал эти двадцать пять к своим годам. Выходило, что из тюрьмы он мог освободиться уже совсем старым человеком. Но он верил, что фортуна не отвернется от него. Так и случилось. Англичане согласились обменять советского разведчика Лонсдейла на английского шпиона Винна, который был арестован в Советском Союзе.

Иногда труд разведчиков-нелегалов сравнивают с трудом актеров. По-моему, это не очень точное сравнение. Разведчик — актер весьма специфический. Зго такой актер, перед которым никогда не закрывается занавес и который, как правило, не слышит аплодисментов и не получает букетов цветов с восторженными записочками от поклонниц. И известность к разведчику приходит зачастую в результате провала или под конец жизни, в сугубо пенсионном возрасте.

Мы долго сидели в тот вечер с моим старым институтским товарищем. Интервью, конечно, не полупилось. Какое там к черту интервью! Мы просто сидели и разговаривали. Я его спросил, действительно ли имел место тот случай на аэродроме.

— Да, — ответил Лонсдейл, — был такой инцидент. Прет на меня наш бывший однокурсник. Вижу, хочет обласкать и облобызать. Пришлось отшить. Что же касается интервью, то ты пока не спеши, а помоги мне устроить просмотр одного кинофильма. «Мертвый сезон» называется. Его только что отсняли, а на широкий экран пускать не решаются. Поэтому, если можешь, посодействуй в организации закрытого просмотра, хотя бы для моих родственников и знакомых. А то ведь может получиться, что никто не увидит.

— А что это за фильм?

— Да, в общем, обо мне. И моих коллегах. В главной роли артист Банионис. Очень на меня похож. Вернее, я на него.

Работал в «Известиях» заместитель главного редактора Григорий Максимович Ошеверов, и было у него по Москве превеликое множество друзей и приятелей во всех почти ведомствах — больших и малых. Организовал он просмотр кинофильма «Мертвый сезон» для узкого круга журналистов, родственников и друзей Конона Молодого, а с него взял слово, что первое эксклюзивное газетное интервью появится на известинских полосах. После просмотра мы сидели сначала в кабинете Григория Максимовича, затем в кабинете его лучшего друга — директора ресторана «Баку» на улице Горького и, наконец, дома у Ошеверовых. Просидели мы до шести часов утра.

— Конон, — торжественно заявил Григорий Максимович, — я освобождаю Колосова на три дня от работы в редакции, а вы расскажите ему несколько новелл из вашей необыкновенной жизни. Договорились?

— Договорились. — Молодый обаятельно улыбнулся. — Только я боюсь, что у вас ничего не получится с интервью.

— Почему?

— Не все так просто. Вот даже фильм, который основан в общем-то больше на художественном вымысле, и тот притормозили.

— Фильм — может быть. А интервью не притормозят. Кстати, в вашем ведомстве у меня много хороших друзей.

Притормозили. И надолго. Вежливый представитель КГБ СССР сказал лично мне, как автору, возвращая гранки очерков: «Не пойдет. Не такое сейчас время, чтобы писать о советских разведчиках-нелегалах, тем более провалившихся. Странно, что это непонятно вам, нашему сотруднику. Публикуйте материалы о героях-разведчиках до 1945-го, а гранки лучше уничтожить».

Но это было позже. А тогда, наговорившись, мы тепло попрощались с Ошеверовым и вышли на улицу.

Уже начало работать метро, появились первые прохожие, спешившие на работу.

— Ты веришь в предсказания? — спросил я у Конона.

Он улыбнулся:

— Если синоптиков, то нет, а вообще — да.

И тут я рассказал ему о своей актюбинской гадалке. Он внимательно слушал мое повествование, улыбаясь, ибо рассказывал я все с юмором. А потом вдруг стал серьезен.

— Ну и что, все исполнилось?

— Не так чтобы очень, но тем не менее… Благородное учебное заведение окончил. Там тебя, своего друга, встретил. В стране морехода, то бишь в Италии, чья душа, мол, живет во мне, побывал. На опасную работу в КГБ забрали. Со смертью в обнимку ходил. Вот только жена — прежняя, да и дочери две…

— Ну, это еще успеется. А может быть, и не надо больше. Кстати, я ведь тоже пообщался в Лондоне с одной хироманткой. Забавная произошла история, скажу я тебе. Рассказать?

— Конечно.

А мы уже дошлепали до высотной резиденции бывшего СЭВа. Нашли скамейку в скверике. Присели.

— Так вот слушай, Ленька… Однажды в Лондоне попал я на один прием, где среди процветающих бизнесменов и дипломатов была очень интересная, хотя и не очень молодая леди, которую представили как хиромантку. Короче говоря, начала она гадать по ладони. Подошла и ко мне. Поглядела на мою ладонь и молвила: «А вас, сэр, ждут наручники. Но ненадолго!..» После этой фразы она заулыбалась и перешла к другой группе людей. А потом хиромантка подошла ко мне еще раз, когда я стоял один в углу зала. «Мне неудобно было говорить при всех, — сказала она серьезно. — Но ваша ладонь мне не нравится. У вас много друзей, но они не все надежны. Не доверяйте им, особенно коллегам. И постарайтесь избегать врачей, они не всегда соблюдают заповедь Гиппократа… А здесь, в Лондоне, будьте осторожны, хотя с судьбой бороться почти что бесполезно». Такие вот сюрпризы нагадала мне «цыганка». Интересно, не правда ли?

— Ну, насчет «наручников» вроде бы точно. Как и то, что в них ты просидел сравнительно недолго. А вот второе предостережение — насчет коллег и врачей… Оно сбывается?

— Не знаю. Ведь коллеги — это не друзья. Вот до меня дошли слухи, что на одном секретном совещании полковника Молодого обвинили в том, что он завалил ценнейших агентов в силу свой беспечности и нарушения правил конспирации. Это ложь. Но как доказать, что ты не верблюд? И потом, какая-то удивительная забота о моем здоровье. Вот недавно опять направили на медицинское обследование в наш госпиталь, а тамошние лекари сразу же обнаружили у меня какое-то мудреное заболевание сосудов головного мозга. Прописали кучу импортных лекарств и курс инъекций. Ну, лекарства я утопил в унитазе, а вот «курс» пришлось пройти. Всю задницу искололи, и, что самое главное, взаправду начала как-то странно болеть голова. Говорят, это обычная реакция на лечение. Сначала, мол, хуже, а затем почувствуете улучшение.

— А почему бы тебе, дружище, не сходить к частному врачу? Кстати, у меня есть один знакомый терапевт широкого профиля. Специалист классный и свой парень. Я его все время итальянскими галстуками снабжал.

— Что же, это идея. И когда ее можно осуществить?

— Послезавтра я улетаю в командировку в Мадрид от «Известий». Как только вернусь, так и пойдем.

— Отлично. Доверяй, но проверяй. Ну, пора по домам. Спасибо тебе за великолепно проведенное время. Впрочем, постой. Давай пофантазируем.

Представь себе, что ты большой начальник и руководишь из Москвы всей нашей нелегальной сетью за рубежом. И вот один из нелегалов — твой покорный слуга — проваливается в Великобритании. Меня сажают в тюрьму и, как принято повсеместно, делают всевозможные заманчивые предложения. А потом тебе выпадает счастливый случай, и через три года вместо двадцати пяти меняют на засыпавшегося в Москве английского шпиона. Вроде бы, как говорят англичане, хеппи энд. Но ты — начальник — не уверен на сто процентов, что меня не завербовала британская контрразведка и не превратила в «двойника». А ведь в моих мозговых извилинах слишком много секретов, много имен коллег-нелегалов, агентов, явок и разведзаданий на будущее. Теперь вопрос: как бы ты, начальник, поступил со мной?

— С тобой? По-честному? Я тебе верю. Поэтому гуляй себе…

— Это частный случай. И редкий. А если подойти ординарно?

— Не знаю…

— Я верный член КПСС и люблю Россию, ибо она моя родина. Но не только ради КПСС играл я в нелегальную рулетку, а ради самого себя, потому что работа моя была тем наркотиком, без которого нынешнее существование кажется мне до удивительности нудным и никчемным. Впрочем, не внимай столь серьезно моим крамольным речам. Тебе еще трудиться. А посему поезжай спокойно в Испанию, и потом пойдем к твоему терапевту.

А накануне отлета в Париж, где я должен был получить визу для журналистской поездки по Испании, поздно вечером позвонил по телефону наш общий институтский товарищ и сиплым от слез голосом сказал: «Вчера ночью за городом скоропостижно умер Конон Молодый. Труп в морге кагэбэшного госпиталя. Больше ничего не знаю…»

На могилу Конона я попал уже после испанской командировки. Она на Донском кладбище, в одной из тенистых боковых аллей. На памятнике даты рождения и смерти: 17 января 1922 года и 10 октября 1970 года. Не дотянул он даже до полувека своей жизни. Я положил цветы на могилу своего безвременно ушедшего друга. Будоражили память разные слухи, которые ходили в связи с неожиданной смертью Молодого. Вспомнились пророчества и его хиромантки, и моей цыганки-гадалки. Он ушел первым с опасной работы, а меня она еще ждала…

Глава I

ШКОЛА В БАЛАШИХЕ

Годы учебы в институте пронеслись быстро, ибо времени не хватало. Помимо занятий, играл я в пашем студенческом театре первых любовников, а также был незаменимым ударником в молодежном, знаменитом на всю Москву джазе. Но, несмотря на дополнительные нагрузки, учился я хорошо и особенно преуспел в мудреных валютно-финансовых науках, основной курс которых читал профессор Федор Петрович Быстров. Да и факультет наш назывался валютно-финансовым. Самый трудоемкий в институте факультет, так как мы должны были разбираться в таких непонятных для советских граждан явлениях, как движение курсов на валютных мировых рынках, знать, что происходит на фондовых биржах, кто, кому и как продает золото и так далее, и так далее. Мне всегда нравилось все новое и тем более непонятное. Посему я ходил у Федора Петровича в отличниках. Не было поэтому ничего удивительного в том, что после сдачи государственных экзаменов летом 1951 года профессор ‘сразу же забрал меня в Валютное управление Министерства внешней торговли СССР, которое возглавлял долгие годы. И не только взял, но и назначил сразу же старшим консультантом с очень неординарным для начинающего специалиста окладом. А через несколько месяцев Федор Петрович вызвал меня в свой кабинет и произнес:

«Мы тут посоветовались и решили направить вас в краткосрочную загранкомандировку. Через неделю вы поедете в…» — «В Италию!» — неожиданно для самого себя выпалил я. «Правильно, в Италию, — удивленно отреагировал начальник. — А откуда вы знаете? Кадры проболтались?» Да не кадры. Ведь сказала же тогда гадалка, что поеду я в страну того морехода, душа которого переселилась в меня. А какой еще страной могла она быть, кроме Италии?

Впрочем, пардон, кадры тоже играли существенную роль, потому что для них я был образцовой фигурой. Член партии. Женат. Тем более, что женился на втором курсе, и супругой моей стала студентка того же валютно-финансового факультета Ева Марди. Она, правда, окончила институт на год раньше, но уже была назначена заместителем начальника финансового отдела всесоюзного объединения «Продинторг». Тоже активный член партии. И ее родители — эстонцы — тоже убежденные коммунисты. В общем, образцовая советская семья.

А приехал я впервые в вечный город, помню, к вечеру. Встречал меня лишь мрачный завхоз торгпредства. Покосившись на мой потрепанный чемоданчик, он весьма недвусмысленно стал рассуждать о том, что таскаются, дескать, всякие и не дают даже в воскресенье отдохнуть.