Помоги проекту - поделись книгой:
Когда я думаю о смерти, то самое приятное — думать, что уже никакие редакторы не будут тебе досаждать, не потребуют переделки, не нужно будет записывать какую-то чепуху, которую они тебе говорят, и не нужно дописывать. Что же касается будущих моих редакторов, «полного», то черт с ними, так им и надо.
Лестница в Кремлевской аптеке. Полутемно. У вешалки какое-то несчастное существо, которому никто ничего не сдает: из жалости к нему я разделся. На лестнице — разговор. Маленькая девочка, с сочувствием к страданиям матери, говорит ей:
— Мамочка! Но, когда ты дашь мне касторку, я обязательно буду плакать.
— Зачем же? — говорит мать.
— Обязательно, — убежденно говорит девочка и плачет.
Сценарий «Пархоменко» переделывали раз пятнадцать{76}. Менялись редактора, падали империи, разрушили половину Лондона, а «Пархоменко» все еще доделывали. Наконец, режиссер привез «окончательный» экземпляр. Старший редактор прочел и звонит мне:
— Там много изменений. Не можете ли дать письменное подтверждение тому, что они сделаны с вашего согласия.
— На сценарии моя фамилия, — отвечаю.
— Так-то так, но с такой бумажкой мне его было бы легче проводить.
Мне стало жалко его, и я сказал, что пришлю.
31 окт[ября].
Вечер. Просмотровая комната («зал») в Комитете по делам кинематографии. Смотрим «Рев толпы», американский фильм о боксерах. В перерывах наперерыв рассказывают анекдоты. Вот три из них:
1) Храпченко заканчивает сводку в Совнарком такой фразой: «четыре наших драматурга не вернулись на свои базы».
2) Мы выступили с таким предложением воюющим сторонам: «В целях уменьшения встречных перевозок и экономии горючего, необходимо, чтобы германские летчики бомбили Берлин, а английские — Лондон».
3) Карикатура из англ[ийской] газеты.
«Сводка Верх[овного] Командования герм[анской] Армии:
„…Мы потеряли — 127 самолетов“»
«Сводка Верх[овного] Ком[андования] англ[ийской] Армии:
„…Мы потеряли — 123 самолета“»
Жирная черта. Подпись: «Итого — 250, в пользу СССР».
И последний анекдот, уже случившийся в просм[отровом] зале. Когда я рассказал Шкловскому и Брику{77} о том, как К. Николаев, муж Екатерины Павловны Пешковой{78}, нашел неопубликованную рукопись Ленина, относящуюся к 1905 г., что она содержит и как мы читали, Брик, небрежно выслушавши это, сказал:
— А знаете, Виктор, в Париже нашли стихотворение Маяковского, уже напечатанное, но исправленное им для печатания в Париже…
Видимо, вчерашнюю статью в «Вечерке» о «новом» в работе в Союзе писателей он принимает всерьез; и нимало не сомневается в ничтожности Маяковского.
8 ноября.
Из рассказов П. П. Кончаловского о Шаляпине:
а) Студия Врубеля. Собрались гости. Начали разговор об искусстве, об актерах. Шаляпин говорит:
— Вот я сейчас вам покажу, что такое артист.
Ушел в другую комнату. Гости ждут пять минут, десять, думают, пошел гримироваться. Опять начались разговоры.
Вдруг раскрывается дверь и влетает бледный как мел Шаляпин:
— Пожар! — говорит он.
И все бросаются вон из квартиры.
Шаляпин догоняет их на площадке и, хохоча, кричит:
— Ну, что? Артист?
б) 1920 год. Голод, холод. Какой-то доктор достал спирт и вино, устроена пирушка. На другой день Шаляпину выступать. Перед выступлениями он очень волнуется, и Исайка, его секретарь, говорит: «Не поедет, не будет выступать», — тогда Шаляпин, из противоречия, едет.
Концерт в Филармонии. 9 часов вечера. В пять часов, Петр Петрович был у него, Шаляпин еще спал, мучался. В десятом часу приезжает. Выбежал во фраке, свежий, громадный. А в зале все сидят в шубах, и пар изо рта. Начал петь «Уймитесь волнения страсти» и вдруг сорвался, схватился за сердце…
— Шаляпину дурно, доктора! — закричали тотчас же. Побежал за кулисы доктор. Пауза. Шаляпин выходит, прижимая руку к сердцу.
— Я допою…
— Не надо, не надо, — кричат из публики. Допел. Затем, после концерта, подошел к П[етру] П[етровичу] и сказал на ухо:
— Голос сорвал. Никогда не надо пить спирта и вино одновременно.
— А сердце?
— Э, сердца и не было. Это я сделал для того, чтобы не сказали, что Шаляпин потерял голос.
21 дек[абря] 1939 г.
Мальчик сидит на стуле, подперев ручкой голову; у художника на руках папка, он пишет.
— Ах, как интересно! Вы знаете гр[афа] Игнатьева{79}? Вчера на премьере познакомился. Он весь оттуда, из прошлого. Интересный человек.
Двойные рамы, запыленные. Выпал снег, — и стало очень светло.
— Попробуй положи вторую ручку на стол. Вот так, вот. Очень хорошо. Вот. Так. Ах ты, как хорошо. А ну, на локоть больше отдав, так, так, так. Сейчас, сейчас, посиди так минутку. — Полураскрыв рот, бросает бумагу на пол. — Ну-ка, ну-ка, еще. Так хорошо сидишь. — Сунет в рот. — Ай, как здорово! Сиди, сиди немножко.
Он в сером. Шелестит карандаш. Он держит левой рукой папку на коленях. Сморщил лоб, так что морщины словно накопились сто лет. Отодвинет стул, чертит.
Как будто сдирает кожу, берет крошечный нож, точит карандаш:
— Собственно, здесь Веронезу было б большое занятие. Видите, какой у него цвет и фон. Сиди, сиди!
— Вот в эту руку, может быть, возьми книжку. Вот ты читал и закрыл. Вот, теперь встрепенись, отдохни. Вот мы найдем, как держать книжку. М[ожет] б[ыть], мы пристроим беленький воротничок, для цвета лица. Ну, теперь давай ручку поищем. Облокотишься, а книжку… Вот хорошо. Вот.
Почитал книгу и обдумываешь, ой, как будет хорошо, если еще найдем пятнышко света.
Показал яблоки, собаку в лесу, испанских мальчиков, глухарей.
— Жизнь у нас новая, а картины компонуют по-старому. Я вытащил холст на поляну, да и тут писал, [нрзб.] был очень ярок; от времени все это потемнеет, какая бы ни была хорошая у нас химия.
Источенный нож на столе. Свернутые холсты — поразительные яблоки, как цветное стекло, наполненное светом, и в то же время ужасно вкусные и приятные на ощупь…
— Надо портрет так задумать, чтоб каждую часть писать с наслаждением. Ах, вот это осталось. Вот это. А это? Ты не устал? Сейчас подыму холст. Башкастый ты, вот что хорошо. Ах, как интересно!
(Кончаловский рисует Комкин портрет и говорит. Я читаю эту книгу{80} и, время от времени, записываю его фразы.)
24 янв[аря].
Позвонил Виленкин{81} и сказал, что на втором заседании Худ. совета приняли «Вдохновение»{82}!
Вчера с Фединым подписывали 400 обращений-писем раненым, которым сегодня Тамара должна везти подарки в Ленинград. Позавчера передавали, что английское радио сообщает, что русские начали наступление на левом фланге, а Федин говорил, что Выборг оставлен финнами и горит. Видел Павленко. Он весь черный, как будто осыпан пеплом. Сказал, что убиты Левин и второй корреспондент «Правды»{83}. Успехи наших войск на Украине несколько расслабили волю, и все ждали немедленного падения Финляндии, и в спорах за столом Кома сказал:
— Мама! Ты не права. Когда наши победили японцев у Халхин-Гола, ты не говорила, что наша армия плохо одета. Вот победим финнов, и ты будешь говорить, что наши одеты хорошо.
7/VI.
Две неудачные мои речи:
1) На юбилее Горького, — момент высочайшего счастья. Он подошел и одобрил меня:
— Здорово сказали{84}!
Я ему о «Егоре Булычеве». Он в ответ:
— Очень хорошо играют. Я — не драматург. Мне жалко, когда человек уходит со сцены.
2) Момент величайшего его горя: смерть Макса. Я обещал произнести речь. И, — опять не мог: когда я увидал фигуру отца, высокую, строгую.
Открыли гроб. Он молча посмотрел и что-то сказал. Я так и не решился спросить, что.
Последние слова Макса:
— Уведите меня гараж…
Он был гонщик, спортсмен, охотник, — и ненавидел страстно Крючкова{85}.
2/Х.
Сегодня читаю «Вулкан»{86} дома. Утром ужасно болела голова, а вчера похвастался, что доктор мне помог и даже утром повел потому к нему Федина, так что было довольно совестно. Вчера написал статью «Улицы»{87}, а вечером Луков{88} рассказал, что Ворошилов читал сценарий «А. Пархоменко» и какие у него замечания. Луков обходил меня, как охотник дрофу — чтобы не спугнуть. — На Красной площади видел, как арестовывали бандита. Бритый, в резиновом плаще и лицо такого же цвета, как плащ. Мать кричала агенту и милиционерам: «Это не он!» А на Никольской, рядом, за пятнадцать минут до того — машина раздавила военного. Он шел с портфелем, обходил какую-то яму, из переулка, вылетела, машина ударила, и когда я подбежал, он уже лежал мертвый. Сегодня Луков испуганно спрашивает меня по телефону:
— Буденный смотрел «Первую Конную»{89}, и ему так не понравилось, что он просил себя вырезать. А потом, в разговоре, говорит: «Вот Пархоменко был хороший мужик, отличный парень, а дай бы я ему дивизию — развалил бы». Как вы думаете, Всеволод Вячеславович, это не отразится на фильме о Пархоменко?
9 окт[ября].
На собрании Президиума Союза СП обсуждается план разных «Библиотек избранного» — поэзии, прозы, критики. N.N. предложил:
— Надо издать том «Избранных доносов».
Разговор в прихожей:
— Правда ли что жена Катаева опять беременна?
Поделиться книгой: