Пожиратели облаков

На клинику поступают деньги от одного христианского благотворительного фонда (платеж должен прийти и в этом году); скоро, возможно, приступит к работе еще одна медсестра. Ма Тхири вздохнула, а затем улыбнулась:

– Ты мне в этой медшколе, может, дашь еще и мужчину?

По всей видимости, она имела в виду мечтательного неумехудоктора из замшелого сериала про больницу; Лейла рассмеялась.

– Нет, – недолго думая определилась с решением Ма Тхири.

Слишком уж многим она нужна здесь. Из-за того что английский у нее был скудный, в ее рассуждениях слышалась толика бахвальства.

– Я здесь слишком важна, – сказала она. – Никто другой этого делать не умеет.

Оказалось, у нее на руках еще сестра и брат, а также больной отец.

– Да, и у меня тоже, – кивнула Лейла.

Хотя ни Дилан ни Росксана нигде и ничем ее не удерживали, а отец пребывал по-прежнему в добром здравии.

К тому времени как разговор у них подошел к концу, Лейла выжала из Ма Тхири обещание, что она все-таки еще раз подумает. Хотя было ясно, что решение этой женщиной принято и насчет «подумать» сказано просто из вежливости. Покидая клинику, Лейла чувствовала себя как сконфуженный Эд МакМахон[7], шлепающий обратно к своему фургону со здоровенной купюрой из картона.

Той ночью в Мьо-Тхите Лейла в своей гостинице была одна-одинешенька. В смысле, не единственным постояльцем, а вообще единственной живой душой. Человек, которого она приняла за хозяина заведения, вскоре ушел, а затем ушла и женщина, стиравшая на крыше простыни. Лежала Лейла на сыроватом пенистом матрасе под москитной сеткой. В большущей комнате стояло еще пять таких лежанок, каждая задернута белесой сеткой словно саваном (легче легкого представить себе, как там затаились призраки, насильники, или убийцы с мачете, или же призрачные насильники-убийцы, тоже с мачете). В санузле, помаргивая, жужжала флуоресцентная лампа и звучно стекала вода из неисправного крана. Москитную сетку пробовала снаружи на прочность крупная мохнатая ночная бабочка. Каждые полчаса где-то за стенкой встряхивался к жизни электрогенератор – сначала утробное «хлюп», а затем «ж-ж-ж-ж…». Надо было проявить больше упорства, когда Аунг-Хла настаивал остановиться в таксистской ночлежке внизу по улице. Так нет же, нам отели подавай. Насколько там, интересно, более убого, чем здесь?

Когда за окном наконец посветлело, за ней заехал Аунг-Хла. Лейла рассказала ему о ночи, проведенной здесь в кромешном одиночестве (пожалуй, зря: он усовестился, что оставил ее здесь, и наорал на владельца на бирманском, из которого она не поняла ни слова).

– Аунг-Хла, а может, взорвем эту хлабуду? – сказала Лейла на английском, когда он отъезжал. Миляга рассмеялся, очевидно подумав, что она изрекла нечто мудрое.

Сразу за городом, километрах в десяти, двое юных солдат на блокпосту решили проверить разрешение иностранки Лейлы на въезд. И взялись за это с пристрастием: приказав ей сесть на белый пляжный стульчик в своей душной деревянной будке за гнутым полосатым шлагбаумом, перегородившим проезд меж двух бетонных тумб, принялись скрупулезно выписывать с ее бумаг все до последней циферки (даже просроченный абонемент в бассейн Окленда, штат Калифорния, показался им важным документом). Аунг-Хла они приказали оставаться в машине.

Спустя полчаса Лейла увидела, что Аунг-Хла стоит непосредственно у дверного проема. Жестом он молча указал: нужно делать ноги. Лейла встала, а Аунг-Хла резко вошел и с ходу напустился на солдатиков с напором, обрывая их всякий раз, когда они хотели что-то ответить или возразить: примерно так ведет себя взрослый, пытающийся урезонить хулиганистых юнцов. Он не церемонясь сгреб с фанерного стола содержимое бумажника Лейлы и стал ее выводить, так сказать, задним ходом обратно к своей «Тойоте». Солдаты увязались следом. Видя, что Лейла уже усаживается на заднее сиденье, Аунг-Хла самовольно поднял шлагбаум, не переставая при этом непререкаемым голосом переговариваться с солдатами. Один из них счел, что это уже слишком и, запальчиво что-то провопив, выпростал из кобуры бурый пистолет. Аунг-Хла на это лишь вытянул руку в сторону дороги и сказал оруну, по всей видимости, что-то жесткое – очень жесткое, поскольку солдатик утихомирился. Выждав пару секунд, шофер повернул ключ зажигания и чинно отъехал с блокпоста. Лейла подавила в себе позыв нырнуть на своем сиденье – как в кино, где персонажи укрываются от пуль.

Когда они отдалились за пределы видимости, Аунг-Хла погнал со все менее благочинной скоростью. Трясясь на выбоинах, Лейла по напряженности позы шофера угадывала, что его подгоняет страх. «Тойота» неслась, виляя по дорожным ухабам. По неразборчивым словоизлияниям с переднего сиденья Лейла улавливала, что солдаты были или пьяны, или под дурью. Отставив от мизинца большой палец, Аунг-Хла изобразил вначале буль-буль из горлышка бутылки, а затем, сдвинув вместе большой и указательный, затяжку косячком. После этого указательный он назидательно поднял и задвигал им на манер метронома – туда-сюда, туда-сюда, девяносто ударов в минуту: нет, ни-ни, ни в коем разе, никуда не годится. Жест отрицания получался хорошо, красноречиво; рука недвижно держалась под пальцем, а глаза Аунг-Хла смотрели на Лейлу из зеркала заднего вида.

С магистрали машина свернула и поехала в объезд по широкой щебеночной дороге, лентой стелящейся вверх по холму в направлении леса. Лейла поймала себя на том, что доверяет сейчас своему шоферу куда больше, чем когда-то с выбором супа. Аунг-Хла между тем пытался объяснить, куда именно они направляются. И до нее дошло следующее: «Начальство тех нетрезвых солдат обретается вон там, наверху. Если пожаловаться на них до того, как они доложат начальству о пронесшемся через блокпост таксисте с белой девицей, то все будет в порядке. Беспокоиться не о чем».

Может статься, Аунг-Хла кого-то там знал. Свата, брата. Племянника. Прадедушку. В словах, означающих у бирманцев степень родства, черт ногу сломит. Когда в поле зрения очертился еще один блокпост, Аунг-Хла бросил на заднее сиденье что-то вроде марлевого саронга: мол, прикройся. Лейла завернулась в похожее на простыню одеяние, верхнюю часть кулем обмотав вокруг головы. Аунг-Хла свернул к обочине перед блокпостом, заглушил мотор и сказал ей оставаться в машине.

– Оставайся в машине, – так и сказал, на четком английском.

Выйдя из «Тойоты», он пошагал на сам блокпост – бесспорно, более солидный, чем предыдущий: переделанный транспортный контейнер, с прикрученным сзади потеющим от зноя кондиционером и телескопической мачтой со зловещего вида отростками спутниковой антенны на шестиметровой высоте. Для борьбы с автонарушениями здесь применялся уже не тщедушный шлагбаум, а металлический настил с выдвижными зубьями, рвущими покрышки, как собака тряпку, – лучше не рисковать. Из машины было видно, как Аунг-Хла приветствует одного из дежурных на языке тела – жестом сердечным и одновременно покорным. Человек, которого он приветствовал, повел его в контейнер, но прежде чем дверь сзади закрылась, шофер двумя поднятыми за спиной пальцами исхитрился дать Лейле знак: молчи, все будет нормально.

Лейла сидела в машине. Было всего десять утра, но уже через несколько минут в салоне сделалось так жарко, что невольно ощущаешь себя плюшкой в микроволновке. Лейла вожделенно поглядела на тень под соседним деревом. Но Аунг-Хла велел быть начеку, и ослушиваться его указаний она не собиралась. Сдвинув со лба марлевую завесь, Лейла старалась сидеть неподвижно. Теперь понятно, отчего такая жара благоприятствует буддизму: она поощряет спокойствие. От выдохов ткань рядом над подбородком слегка колыхалась. Глаза как-то сами собой остановились на фотографии дочек Аунг-Хла, прикрепленной изолентой к солнцезащитному козырьку. На ней они сидели треугольничком на фоне якобы горного пейзажа. Сколько им, интересно, на тот момент было лет – шесть, восемь и десять? А вон и подвыцветшая распечатка цифрового снимка машины, в которой Лейла сейчас сидела. На нем «Тойота» стояла перед зеленым плакучим деревом на чистом, будто подметенном темном асфальте. Да, композиция выигрышная, безусловно, выигрышная. К приборной доске на «липе» был прикреплен аналоговый циферблат. Винил постепенно накалялся, и часы казались таймером на печке.

К блокпосту подкатил большущий «Мицубиси». Жадные до покрышек зубья помоста спешно задвинулись, и внедорожник прогремел поверху. С заднего сиденья выбрались двое. Лейле эта пара показалась странноватой: один на вид бирманец лет пятидесяти, второй больше похож на неформала-хипстера откуда-нибудь из «Старбакса»: майка, шорты, квадратные очки, большие наушники и рюкзачок с ноутбуком. Оба быстро подошли к контейнеру-крепости, где старший учтиво приоткрыл дверь для младшего. Происходящее отвлекло Лейлу от ее текучей медитации. Затем еще двое белых вылезли с передних сидений и стали – что? ковыряться в зубах? Нет, просто вставили себе в жвала по порции жевательного табака. Лейла как-то однажды такое пробовала: на второй секунде чуть не облевалась. Мужчины находились в полусотне шагов. Они о чем-то переговаривались, но о чем именно, по губам не прочтешь. Лейла попробовала вновь убаюкать себя в сонный покой. Ей уже лучше удавалось осваиваться с ситуациями, над которыми она не властна.

Между тем те двое, выйдя из машины, тронулись в ее сторону и остановились в тени дерева, где так жаждала очутиться она. Но дойдя, не остановились, а стали нервно похаживать, будто кого-то караулили. Выправка как у секьюрити или военных, только без знаков отличия и униформ. От открытого окна «Тойоты» их отделяло не больше пяти метров. Оба в черных, плотно облегающих голову очках, из-под которых они наверняка изучающе оглядывали периметр. Тот, что помоложе (пусть будет Первый), засек пассажирку, но взгляды обоих прокочевали мимо. Через марлевую ткань Лейла видела их как на ладони; при этом оба разговаривали так, будто были одни. Разговор шел на английском с американским акцентом.

– …гаденыш думает, мы у него на побегушках? – сварливо сказал Первый, сплевывая бурую жижку на грязь у себя под ногами.

– Да какая разница, что он о нас думает, – отмахнулся Второй.

– Я в смысле, кто он такой? Всего лишь технарь гребаный, не больше. Здесь он для установки софта всего-то. Ты разве не знаешь?

– Представь себе, не знаю, – огрызнулся Второй. – И ты тоже. А знаем мы только то, что он в пакете. Встречаем, провожаем. Это, кстати, всё, что ты должен знать.

– Может быть. Но я знаю и то, что этот хрен посылал меня за своим чемоданом – кремы там или что. Вот что я знаю, – сказал Первый досадливо. – Дерьмо все это, вот что я скажу.

Второй на этот критический выпад ничего не сказал. Но сплюнул (кстати, изящнее, чем Первый – эдакой струйкой по дуге). Легкое встряхивание головы давало понять, что он поводит из-под своей змеючьей оправы глазами.

Между тем Первый не унимался:

– Носить шмотки нам не полагается. Нарушение инструкции. Хрень и все эти ротации, каждые полтора месяца. И жратва – полный отстой. Если это курятина, то тогда я Пэт Сейджек[8].

– Тебе платят? – резко спросил Второй Первого. На руках и шее у него выступили жилы.

Судя по тому, как Первый притих, платить ему действительно платили. Тем не менее было заметно, что он по-прежнему вне себя: стоял в позе крутого парня, а когда сплевывал, то кривился так, будто и табак вызывал у него презрение.

– То ли дело работа с пакистанцами, – горько вздохнул он. – Вот это действительно была работа.

– Слушай, – потерял терпение Второй. Оба они смотрелись одинаково – как кувалды, только Второй был немного постарше. – Если думаешь бугриться, то тебе в этом бизнесе осталось лет пять, не больше.

– Да ничего я не бугрюсь, – примирительно буркнул Первый. – Лучше уж так подвизаться, чем гребаным таксистом.

При этом Второй из-под оправы поглядел на Лейлу. Он ее наверняка оценивал: не уши ли тут развесила? Надо было продемонстрировать свой отвлеченный вид. Из своего изящного ранца, незаметного этим двоим, она достала пакетик семечек, привезенных из Мандалая. С шуршанием вынув его из газетной обертки, семечки Лейла принялась деликатно подносить ко рту и пощелкивать в грубоватой манере, подсмотренной у местных женщин. Похоже, сработало: Второй перестал на нее пялиться и снял с губы волоконце табака. Лейла настроила свои уши, можно сказать, на полную катушку.

– Я просто говорю, – обиженным голосом продолжил Первый, – что не подписывался быть каким-то там посыльным в Бирме.

– Мы в Китае, – поправил Второй.

– А, ну да. В Китае, – согласился Первый.

В эту минуту из блокпоста по металлическим ступеньками сошел Аунг-Хла; попутно он бурно благодарил тех, кто оставался в контейнере. Двое «кувалд» чутко притихли и всю дорогу до машины провожали его взглядами.

«Ни слова, ни слова со мной по-английски», – мысленно заклинала Лейла, когда Аунг-Хла открывал дверцу.

– Ну вот, всё у нас тип-топ! – громко, звонким от радости голосом объявил он с улыбкой (еще бы, такое сложное дело успешно провернуто).

Заслышав английскую речь, «кувалды» зримо напряглись и недобро воззрились на Лейлу из-под очков.

– Никакого сейчас английского, Аунг-Хла, – бросила она на бирманском голосом высоким, несколько в нос, стараясь звучать как местные. Бирманский – язык тоновый, но Лейла, как большинство европейцев, с неохотой соблюдала тоновость, подозревая, что звучит при этом как обиженная кряква. – Эти люди недобрые, – зачастила она на местном. – Говори сейчас только на бирманском.

Аунг-Хла, мгновенно все поняв, тотчас выдал совершенно непонятный на слух пассаж на родном наречии.

– Поехали, – потребовала она. – Уезжаем сейчас же.

Аунг-Хла дал по газам, и «Тойота», рванув, помчались по дороге, которой приехала сюда. Лейла отыскала в рюкзаке свои нарядные часы для бега и нажала кнопку отсчета времени.

По дороге она пыталась втолковать Аунг-Хла суть происшедшего. Это было непросто. Как по-бирмански «подрядчики» или «наемники», она не знала; получилось сказать «солдаты, которые не работают на правительство». А когда она рассказала, что американцам по закону не разрешается работать в Мьянме, Аунг-Хла заметил:

– Но ты ведь работаешь.

Той ночью, после того как они возвратились в Мандалай и Аунг-Хла высадил Лейлу возле ее дома, она заполнила для «Руки помощи» бумаги, которые позволяли бы ей платить Аунг-Хла не как обыкновенному таксисту, но как «необходимому резиденту». В конверт она вложила эквивалент трехсот долларов и, покорпев, сумела скопировать на нем имя Аунг-Хла бирманскими завитушками, после чего сунула конверт в рюкзак. Лейла собиралась отдать эти деньги ему, стараясь думать только о той выгоде, которую это вознаграждение принесет ему, но не о том колоссальном различии в их положении, которое через это наглядно проявится.

Портленд, Орегон

При повороте головы на мост Фремонт, искрящийся под резким светом ноябрьского утра, Лео ощутил, как подбородок шоркнул по воротникам двух шерстяных рубах и рабочего парусинового пиджака. Толстый слой одежды утолщал, соответственно, и верхнюю половину его долговязой фигуры, которая и в положении покоя смотрелась несколько шатко. Сейчас же, подавшись корпусом вперед и бодая головой ветер, Лео гордо держал рогатый руль своего велосипеда и смотрелся эдаким увесистым чайником на высокой полке – быть может, именно поэтому те, кто ехал по соседству, в большинстве своем уступали ему дорогу. Впрочем, было еще совсем рано – на улице лишь свет да холод – а потому и машин было раз-два и обчелся: отчего б не посторониться, дать чудаку дорогу.

С некоторых пор Лео по утрам донимало желание проехаться именно по Фремонту, а не по Бродвей-бридж, через который он ехал сейчас – рабочего вида коричнево-малиновая громада в мириаде заклепок; разводная, с приземистыми тумбами похожих на калоши опор. Иное дело мост Фремонт – красавец, одновременно массивный и грациозный, чудо инженерной мысли. Порывы ветра в птичьей выси озорно трепали флаги на вершине его арки. Зеленоватый блеск реки внизу чудесно кипел и дробился.

Как-то раз в шесть утра (дело было полгода назад) Лео обнаружил свою машину брошенной сикось-накось перед домом, мордой через бордюр, и сильно расстроился. Можно сказать, стыд и ужас вперемешку с паникой. «Значит, то был не сон», – тягостно подумал он. Но для него было проще завязать с ездой, чем с выпивоном, и потому Лео перековался в ревностного велосипедиста. Однако теперь сам факт отсутствия на мосту Фремонт пешеходных и велосипедных дорожек был для него оскорблением. Лео знал, что езда по верхней палубе этого моста – доподлинный кайф, особенно когда стрелка спидометра нервно дрожит на отметке 160 км. Можно сказать, бесплатный аттракцион (платит-то штат) для всех подсевших на иглу скорости автовладельцев. Так думал Лео, завистливо озирая плавную кривую траектории Фремонта, которая, кстати, значительно сокращала ему расстояние между домом и работой (еще одна пощечина: отказ не только в самом шикарном, но и в самом прямом пути к твоему месту назначения). С какой стати, спрашивается, вся мощь штата уходит на протягивание этих бетонных полос, если удовольствие от езды по ним достается лишь тем, кто и без того в привилегированном положении: сиди себе рассекай в своей железной коробчонке – ни дождь, ни град тебе нипочем.

Это начинало его возмущать (ах как Лео умел возмущаться). А еще тяготить (это тоже удавалось ему неплохо). Но одна из козырных поз, которые умел принимать Лео, – это именно негодование. Возможно, это как-то обуславливалось его родословной, в коей причудливым образом смешались и соль земли, мелкий фермер, и импульсивный проповедник с «Мейфлауэра»[9], и упертый протестант из американской глубинки, который чуть что – сразу за ружье. За примером далеко ходить не надо: взять лишь его двинутого дядюшку, который в штате Мэн дважды приковывал себя к коробам оборудования, чтобы воспрепятствовать возведению вышек сотовой связи. Жил, безусловно, жил в Лео некий ген, и его носитель не возражал бы, если бы тот проснулся.

«Да, – размышлял он, минуя косолапо трусящего мужчину, облепленного мокрым плюшевым трико, – вот так взять и махнуть через Фремонт на педалях – что может быть замечательней для начала дня?» Может, развернуть общественное движение – добавить к мосту полосу для пешеходов и велосипедистов? А что, почему бы не попробовать. Может, благодаря его усилиям мост вообще станет символом новой эпохи – зоной, свободной от автотранспорта, а с его смертью, глядишь, и от скейтбордов, – и все это место назовут его именем. Плюшевый бегун обложил его вслед крепким словцом. За что, спрашивается?

Вот с воды пахнуло ветром, отчего кисточки на шерстяной шапочке Лео дрыгнулись на затылке. Порыв принес с собою вести – о брожении и сосновых смолах; о бензоле, отбеливателе и опилках; о хвое, пульпе и гидросмесях. «На Фремонте, должно быть, запахи слышатся за целые мили», – подумалось Лео, курсирующему по более скромному мосту. Легкие вдыхали воздух, глаза вбирали свет.

А затем солнце подернулось облачками, гудение моста под колесами стихло, а ветер перестал доносить запахи и смыслы; можно сказать, все великолепие свернулось и пропало, как сияние фольгового пакета, вывернутого наизнанку. Странное варево синапсов[10], подбадривающих фантазию велоэнтузиаста, натолкнулось на волнорез некоего ограничительного механизма и начало свой отток; перепрограммировался набор реакций, и химические вещества, растерянно оглядываясь, задвигали своими метильными группами[11]. В Лео назревал процесс, который на протяжении дня как пить дать будет возрастать в своей продолжительности и интенсивности. Суть его в напоминании, что ты лох.

С чего начать, куда дышать? Люди, у которых получается присобачивать к мостам дорожки, – народ упорный и самоотверженный; гвозди бы делать из этих людей, творцов пятилеток. Неустанные трудяги-общественники, для которых идея значит едва ли не больше, чем они сами. «Ну а ты готов печься о чем-то больше, чем о себе самом? – уныло размышлял теперь Лео. – Грезишь о мостах, поименованных в твою честь? Ой, я тебя умоляю. Ты вспомни хоть, когда последний раз голосовал. А? И на велосипеде вон катишь без шлема. А на велике твоем тормоз, между прочим, всего один. И на работу уже опаздываешь. А работаешь где? В ясельной подготовишке».

– Твою м-мать, – яростно прошептал Лео, случайно окропив слюной подбородок. – Н-ненавижу себя.

В конце моста Лео подождал на светофоре. Интересно, вон тот гигантский почтамт – не советской ли архитектуры? Или это брутализм?[12] По величине вполне может накрыть собой целый ракетодром. Свет с красного сменился на зеленый, и Лео свернул направо, к микрорайону, выросшему из скорлупки какого-то магазинчика. Теперь в начале квартала здесь одна за другой тянулись химчистка, зоомагазин, закусочная и оптика. Перед зоомагазином на холостом ходу пофыркивал грузовичок «FedEx», помаргивая в утренней дымке киноварью габаритных огней. Велосипед призрачно прошелестел через пустую площадь с сухой впадиной фонтана и отороченным галькой газончиком, где колыхалось буйство экзотических трав и кустарников. Со всех четырех сторон площадь обступали новые многоквартирные дома – новомодные, с выступающими строительными деталями, якобы небрежно раскинутыми по фасаду балконцами, ценными местами под парковку и всевидящим оком камер слежения. Кондоминиумы креативного класса, к которому нынче можно относить всех подряд законопослушных налогоплательщиков: перелетные лица неопределенных занятий, зажиточные пенсионеры, вальяжные торговцы. Все это построено без году неделя, жильцов в домах еще по пальцам можно перечесть. Развивающее учреждение ясельного типа «Новый день», где работал Лео, располагалось на дальнем конце этого нового мирка, через который к своей подготовишке Лео предпочитал все-таки не ездить. В объезд получалось лишь немногим дольше, зато по просторной велосипедной дорожке и мимо его любимой кофейни.

Но сегодня задержка с прибытием грозила ему баней еще более жаркой, чем та, в которой он с некоторых пор и без того парился с легкой руки своей шефини Шэрон. Типичная заведующая с фальшивой улыбкой. Буквально вчера она прозрачно намекнула, что скоро для него настанут новые деньки в плане поиска работы, если он не начнет сейчас же исправляться согласно рекомендациям.

– Я считаю, что вместо опозданий вам бы следовало нацелиться на вовремяприбытие.

Лео же, последнее время и без того с трудом превозмогавший свои попытки ей перечить, возьми и скажи:

– Вообще-то это называется пунктуальностью. Ладно, буду пытаться прибывать вовремя.

Маршрут через обитель мнимого благополучия мог сберечь как раз те пять минут, в которых он нуждался. Риск ждал там, где уже вовсю гудела транспортом автострада: можно застрять на въезде, а потом еще потерять время, возвращаясь назад. Лео наспех взвесил шансы и на скорости углубился в тихие улицы terra condominia.

«Пожалуй, слишком уж тихо», – рассуждал он по ходу. Через год-другой фасады этих зданий уже не будут красоваться своей нарочитой, розовенькой беспорочностью. Вместо этого каждое окно здесь будет испускать свой особый сигнал: здесь какой-нибудь чахлый фикус в окружении колонок местного меломана, там остовы тренажеров и застывшие на подоконниках кошки – всё будет семафорить случайному прохожему, передавая какие-нибудь сведения о жизни, текущей за оконным стеклом. А когда-нибудь, возможно, эти здания вдруг перепрофилируются: на балконах повиснет белье, как где-нибудь в Каракасе, а над самими кондоминиумами замаячат скворечники высоток, как в каком-нибудь Гонконге. И соответственно, тот цивильный пятачок «а-ля дзен» может превратиться в некий византийский базар с хаотичными торговыми рядами и пестрыми балдахинами из ковров, понатасканных из ближних универмагов. Может, в будущем мы все заживем гораздо теснее, в эдакой приятной близости, как на фестивале «Горящий человек». Ну а может, наоборот, в неприятной, типа лагерей для беженцев. С вирусами, которые пока еще только предстоит исследовать; такими, от которых на нет сходит лицо. А питьевую воду будут доставлять в цистернах. И если это будет так, то…

Как Лео слетел с велосипеда, рядом никого и близко не было, уму непостижимо. Ум метался в поисках виновника, но винить, кроме себя, оказалось некого. Каким-то образом двухколесный друг застопорил свое движение, в то время как ездок вовсю его продолжал. Интересная штука физика, просто удивительно. При этом изумленный Лео катапультировался в направлении солидного бордюра, сразу же поняв, что встреча с ним гибельна. Когда же он на лету вспомнил, что на голове нет шлема, удивление сменилось страхом. С месяц назад на вечеринке, куда Лео привел его друг Луис, он услышал (ну, если точно, то подслушал), как хозяин бахвалится, что, дескать, не боится смерти. Это заявление показалось тогда Лео отъявленно лживым, и он, одетый Христом (был Хеллоуин), решил вникнуть в логику того субъекта. «Смерти, говоришь, не боишься? Значит, у тебя с мозгами не все в порядке. Шизой попахивает». При этом он почти сразу пожалел, что сказал парню, будто тот в таком случае отрицает холокост. «Да нет же. Я сказал, это все равно что отрицать холокост», – вяло протестовал Лео, когда Луис выставлял его с вечеринки, чтобы он в одеянии Христа насладился бодрящей прогулкой домой.

«Нет, – подумал он сейчас, ощущая правой пятерней грубую текстуру поребрика, – я точно больше, чем тело, но все же меньше, чем душа».

И тут с непостижимой ловкостью, которой ему не удавалось достичь все предыдущие годы, Лео уместил свою голову и вертикаль тела за ведущим углом скругленной руки. Что это было: некая латентная мышечная память от пяти месяцев занятий джиу-джитсу? (Молодежный клуб МакБерни на Западной 63-й улице; сколько ему тогда было – лет десять-двенадцать?) Лео припомнилось, что этот клуб обслуживал что-то вроде банды авантюристов, героев комических песен. Сейчас он ощутил, как некая точка у него под желудком стала осью массы вращения, и понял, как использовать это драконово дыхание для принятия удара – в тот самый момент, когда его тело на ста двадцати градусах схлестнулось с тротуаром. Дальше в ход пошли бедро и задница, мелькнувшие не просто над бетоном, а еще и над сломанным навесным замком, каким-то образом затесавшимся в общую картину. Затем дело дошло до коленей и ступней. Замыкающей была левая рука и ладонь в перчатке, которая аккуратно прижалась и отпружинила от поверхности, совсем как от тугой кожи тамтама.

Лео вскочил. Он был жив-здоров. Цел и невредим. Хоть бы хны.

Распрямился снова, на этот раз более осмотрительно. Насчет «хоть бы хны» все же преувеличение, и тем не менее в целом ничего. Амбулаторный, но ходячий. Голову кружило от бесшабашной, чуточку хмельной радости.

Велосипед с погнутой рамой лежал сзади на улице, переднее его колесо было все еще зажато в желобе трамвайных путей, которые нынче паутиной прокладывают по всему городу. Только сейчас Лео заметил черно-желтые предупреждающие знаки, которые должны были предостеречь его об опасном участке, через который предстояло проехать велосипеду. Графика изображала именно то, что только что произошло: велик с передним колесом, угодившим в пасть желоба, и угловатую фигурку ездока, кубарем летящего через руль. Честный образчик пиктографического искусства, картинка-скабрезное двустишие, подумал Лео, уже ругая себя за верхоглядство и невнимательность.

Однако стоп. На углу – с той стороны, откуда он приехал, – тоже был предупреждающий знак. Но на него был надернут черный пакет, обмотанный снизу скотчем.

Прошившая мысль была как откровение: «Это была не случайность. Тот знак они укрыли специально, желая меня устранить».

«Да ну, не мели чепухи», – ехидно отреагировал внутренний голос.

Но тогда почему укрыт оказался только один знак?

Нырки с мгновенным погружением, стремительная цикличность – все это с некоторых пор у Лео уже случалось, но такие мысли на грани откровения были внове. И прибывали как раз в момент пика тех головокружительных глиссад. Вот тогда и раздавались эти внутренние звонки: когда казалось, что он находится в самом центре событий, в центре бури, и сама планета пульсирует каналами мгновенных взаимосвязей, а он, Лео, становится своеобразной лампой Теслы.

Уж так ли это надумано, привнесено извне? Или не может существовать какого-то агентства, задача которого – не спускать глаз, держать под колпаком строптивых членов интеллектуальных элит? Нет, все это как раз вполне резонно. Большие данные, и всякое такое. Так что да, вполне вероятно, что его заметили, наметили и сейчас следят и ходят за ним по пятам. Возможно, все это в привязке к его блогу, на котором он последнее время рассуждал, как может выглядеть теневое правительство, каково его строение, принципы работы. Может, он подобрался излишне близко. Подкопался.

В принципе, все эти стремительные пикирования можно счесть за параноидальный бред и обратиться по этому поводу к психиатру. Однако Лео не горел желанием предъявлять все свои сокровенные ментальные процессы холодному оку профессионалов, у которых могут быть свои ограничения, предвзятости – бзики, если хотите, – а может быть, и некое задание. Повесточка. Почему бы нет. К тому же пока все эти улеты превосходят своим числом падения наземь, а значит, и жаловаться не на что. Что ни день в уме Лео зыбким солнечным бризом трепетала невесомо точная догадка: он на грани открытия какой-то великой, всеохватной теории. Так что это не состояние, подлежащее излечиванию; наоборот, это нечто, за что следует держаться.

Лео возобновил путь в сторону работы, катя рядом с собой покалеченный велосипед. Опаздывать ни в коем случае было нельзя. Хотя теперь можно уж махнуть рукой. Ему явлена милость, и он избежал гибели. Жизнь – не темная чаща боли и бессмысленного царапанья; она скорее диковатый божий вымысел, в котором он, Лео, вполне себе внятно значится. Весть об этом разносилась по телу, наполняя тоскливой радостью. Он воссоединен с великой рекой жизни, всюду и неизменно омывающей нас. Купол неба светил тусклой пасмурной синью, и деревья, полоща на ветру свои ветви, как будто выбивали победную дробь.

«Новый день» располагался в здании, где некогда был товарный склад. «ШМИДТ: КАТУШКИ И ШПИНДЕЛИ» – по-прежнему, если всмотреться, проглядывали большие призрачные буквы над входом. Пять лет назад склад был преобразован в офис ужасно продвинутой, но, увы, недолговечной интернет-компании, влезшей на пьедестал незадолго до обрушения мифа по имени дотком[13]. От прежних жильцов учреждение унаследовало модерновую обстановку и функциональный интерьер, а потому напоминало собой стартап под управлением младенцев. Отсеките ножки у пары переговорных столов из искусственного мрамора, и вот вам люкс-зоны художественного творчества для маленьких гениев, будущих Дали и Миро. Опять же почему бы не выделить каждому ребенку вместо детского манежа по взрослому офисному закутку? (Оказалось, потому, что в тех закутках малыши не прочь втихомолку сходить под себя). Покатая плоскость в вестибюле, именуемом «рекреацией», была усыпана диванными подушками. Здесь работники раскатывали по глади полов на офисных стульях с колесиками, в то время как их подопечные в слюнявчиках лазали где ни попадя и шмякали палочками и ладошками по кожаным пуфам, кушеткам и секционным диванам.

Офисные стулья были что надо. Благодаря им Лео изобрел здесь игру под названием «Смерть на колесах», которую проводил в наружной игровой зоне. Правила такие: воспитатель, «прикрепленный» детишками к стулу, должен был в идеале маниакально рассекать на нем по зоне с жуткими криками: «Я Сме-ерть! Сейчас притронусь, и ты гото-ов!», а дети в это время с визгом носились как угорелые, порскали и уворачивались, радостно блестя глазенками и сопельками; короче, задача была вовремя отскочить от смертоносного офисного стула. Кстати сказать, Лео в роли водящего был уже не одинок: великолепная Смерть получалась из Лизы, еще одной воспитательницы, а также из крохотной доминиканки Сесилии, которая, гоняясь за детишками, визжала пуще их самих (от нее они отпрыгивали как от чумы). В общем, игра эта была бесспорным фаворитом среди всех детей «Нового дня» (хотя, гоняясь разом за целыми ватагами, Лео развивал скорость несколько меньшую). Один лишь пущенный шепоток, что сегодня, возможно, сыграем, вмиг поднимал на ноги полтора десятка детских душ, которые ради любимой игры безропотно и усердно собирали с пола все, что успели с утра набросать: бумажки, карандаши, катышки пластилина.

Из-за Лео и его методов руководство иной раз оказывалось в неловком положении. Попадал в переплет и он сам, особенно когда учреждение обходил кто-нибудь из потенциальных родителей. Почему это трех-четырехлетние дети слушают «The Clash»?[14] Почему четырех-пятилетние участвуют в каком-то комичном судилище над набивной гориллой в роли педагога? Шэрон утверждала, что «Смерть на колесах» «как таковая» ей не претит (она вообще была любительницей всего «как такового», а еще фразы «на данный момент времени»), но не мешало бы сменить для нее название.

– Как насчет «Быстромонстр»? – предложила она Лео на одной из утренних летучек.

– На данный момент времени не годится, – парировал он.

Внешняя игровая зона представляла, по сути, крытую парковку, примыкающую к исполинской тумбе эстакады и окруженную сеткой с оранжевыми щитами снаружи. Каких детских городков на ней ни городи, все равно веет тюрягой: зона, решетчатые заборы. И когда по ней ошивалась стайка двух- и трехлеток в комбинезончиках, из которых двое-трое неуклюже боролись за обладание парой машинок на педальной тяге, вид у зоны был откровенно унылый и больше напоминал пересыльный пункт для мелких заключенных особого режима.

И лишь когда поднимался веселый гвалт «Смерти на колесах», зона преображалась в визжащий, орущий балаган, при виде которого родители мягчали и убеждались, что правильно сделали, выбрав «Новый день», несмотря на его стоимость, намного превосходящую ту дань, которую они рассчитывали отдавать за заботу о своем чаде.

А несколько раз поконтактировав с Лео, родители неизменно проникались к нему симпатией и доверием. Особенно матери. Они видели, что их Сэмми и Лолы души в нем не чают и каждое утро первым делом бегут к нему. Видели и то, как он усаживается на их малюсенькие стульчики и с серьезным видом о чем-то бормочет с плаксами, пускающими нюни насчет ухода родителей. Никаких тебе снисходительных сюсюканий: «А вот твой ми-иська, усьпокойся»… Тьфу! Никакого подобного подхалимажа, а лишь искренний добродушный интерес, как к своей ровне. Он подстирывал им на одежонках запачканные места и вешал на просушку возле умывальника, лучшие их картинки укладывал в конверты, чтобы не замялись. А еще родителям нравилось, как он заполняет листы дневного пребывания, что к концу каждого дня укладываются в ячейку каждого ребенка.

«Сегодня мы играли в: ____________ кубики. А вы что подумали?» — вполне мог написать Лео.

Или, скажем: «Сегодня мы ели:_______________…» – здесь он мог обыграть сегодняшнее меню. Иногда нотки сквозили критичные: «Рыбные палочки были хилые, зато сок в пакетиках холодный – бр-р-р!» Имели место и воображаемые мультяшные комбинации в духе детских придумок: «Апельсиновый Бомболей с липкими спичавками. Барон Пюре. Морковьи дитятки с манной-гуранной». А иной раз еда ставилась в пару с вином: «Вкусное крепкое. Петит Бонбон. Шато Буль-буль урожая 1959-го».

А затем, под этими идиотическими словесами, внизу страницы, добавлялось несколько фраз о погоде или ссылка на текущие события – какая-нибудь зацепка, за которую можно прикрепить этот листок к миру взрослых. Что-нибудь вроде общего тонуса на этот день: «Блёв Карлы над умывальником прошиб всех четырехлеток и заставил отказаться от полдника». Или: «Послеполуденная гроза присмирила всех. Обложной дождь за окном сморил всех кому не спится».

Этот исходник он копировал в тридцати экземплярах, стоя над ксероксом с охотой и гордостью, не хуже Херста[15] над его прессами. В заключение Лео вписывал в некоторые листки замечания по конкретным детям, после чего распределял экземпляры по детским ячейкам. Ему нравилось наблюдать, как матери и отцы рассовывают эти его бумаги по сумочкам и карманам. Он надеялся, что их жизни от его слов чуточку улучшатся: ведь они будут читать о своих детях, ради которых вкалывают как одержимые. Но потом нередко видел эти листки скомканными и брошенными без прочтения (у передней двери стояла мусорная корзина). Кое-кто из родителей, вполне возможно, не ознакомился с его ежедневными посланиями ни разу.

Ну и ладно, что ж тут такого. Лео понимал, что гордиться всеми этими экивоками нелепо: верный способ стать предметом насмешек. Но поскольку людям свойственно делать вид, будто любые занятия достойны слыть предметом гордости, то и оценить труды Лео, вероятно, находилось много охотников.

«Нет, ты слышишь? – окликает кто-нибудь с кухни свою жену. – Тот юродивый из ясель городит нынче что-то про Афганистан!»

«Ты что, рехнулся? – отвечает та с дивана, помешивая в тарелке мюсли. – Это же ясли! Что он может такого сказать?»

Когда Лео доставалось от коллег насчет этой его приверженности своей дурацкой писанине, то он сносил это стоически. Хотя если разобраться, почему люди, в особенности старшие по положению, считают необходимым фыркать на сограждан, которым действительно до чего-то есть дело?