Далекие огни

«Я должен рассказать ей обо всем. Алеша не прав. Милая, славная Зина, не может быть, чтобы ты лгала….»

— Воля, я чего ты такой скучный? — пискливо тянет Даша. — Какая муха тебя укусила?

— А вот эта… — щиплет Володя ее за руку чуть повыше локтя.

— Ай! — взвизгивает девушка. — Не щипайся! Как не стыдно! Вот я тебя тоже…

Володя и Даша ловят друг друга, потом останавливаются у деревянной калитки. Володя молчит, ждет, пока Даша уйдет…

«Скорей, скорей… Может быть, еще увижу ее. А вдруг она уже уехала? Ведь через два дня начинаются занятия», — мелькает тревожная мысль.

— Мне надо уходить. До свидания, Даша, — говорит Володя.

— А я не пущу. Не пущу… — Даша обвивает шею Володи мягкими руками, сама тянется к его лицу. — Глупый ты, Волька, — шепчет она. — Ты и целоваться еще не умеешь. Давай научу? Ну-ка…

Володя с силой отталкивает ее.

— Невежа! Грубиян! — плаксиво визжит Даша. — Дурак!

— Дура! — уже издали кричит Володя и почти бегом пускается вниз по тропинке…

Возле путевой казармы, у деревянной калитки, ведущей во двор дорожного мастера, — скамейка. Здесь часто сиживала Зина с книгой в руках. Сюда приходил вечерами Володя, у этой калитки были сказаны первые слова дружбы. Теперь скамейка пуста. Может быть, Зина сидела здесь недавно и ждала его.

Темные тополи глухо шумели над скамейкой. Володя присел, кляня себя за то, что поверил Алеше, поддался чувству оскорбленной ребячьей гордости, своей замкнутой обидчивости. Ведь только ей, Зине, он может по-настоящему рассказать о своем горе. Только она одна умеет серьезно слушать его и понимать.

Он уже начал придумывать, как вызвать девушку, но вдруг калитка скрипнула, и в ней показалась тонкая светлая фигурка.

— Кто здесь? — тихо спросила Зина.

Володя молча бросился к ней, обрадованно схватил за руки.

— Пусти, — сухо сказала девушка. — Мы меня испугал.

— Зина, как хорошо, что ты вышла! Ты ждала меня?

— Почему я должна была тебя ожидать? — еще суше и надменнее ответила Зина. — Я не к тебе вышла. Мне сегодня не хочется спать. Завтра я уезжаю.

Володя, растерянно опустив руки, молчал. Все оборвалось в нем. Зина сказала насмешливо:

— Я слышала, как ты пел на станции. Ты хорошо поешь, оказывается. Тебе было очень весело.

Зина засмеялась. Едкий комок обиды подступил к горлу Володи.

— Еще бы… Меня не допустили к вступительным экзаменам, а Вальку Чарвинского приняли, — голос Володи сорвался. — И теперь я не буду гимназистом. И ты обманывала меня, когда говорила о дружбе. Ты не можешь дружить с сыном путевого сторожа, да, не можешь. И еще скажу: из-за тебя стрелялся гимназист Сенька Беззубов. И ты скоро выйдешь замуж за Станислава.

— Ты с ума сошел! Что за гадости ты говоришь? — чуть слышно прошептала Зина.

Побледневшее лицо ее выступало из сумрака белым неподвижным пятном.

Володю била лихорадка обиды и гнева. Задыхаясь, он продолжал:

— Ты не ждала меня, Зина. А я все время о тебе думал. Мне хотелось рассказать о своем горе. Но тебе это не нужно. Ты завтра уезжаешь, и тебе все равно. У тебя будут свои друзья… Ну и ладно. Я тоже буду учиться. Я буду готовиться экстерном. Михаил Степанович будет мне помогать. И я выдержу экзамен. Буду таким же образованным, как и твои друзья. Прощай!

Володя повернулся и пошел.

— Остановись, Воля! — крикнула Зина. — Слышишь?

Но Володя, подавляя в себе страстное желание вернуться, все-таки не оглянулся. Чтобы не слышать окликов, он заткнул пальцами уши и, спотыкаясь, побежал вдоль станционных путей.

«Я докажу ей, что я тоже гордый. Пусть она не думает, что я не могу без нее», — думал Володя.

…Дверь в будку открыта. На полу, у порога, зеленый огонек сигнального фонаря. Мать, конечно, не спит. Неизвестно, когда она отдыхает. С утра и до поздней ночи Варвара Васильевна возится по хозяйству, встречает поезда у шлагбаума. Ночью приляжет где-нибудь на полу, на подстилке, подложив руку под голову. Звякнет сигнальный звонок, и она уже на ногах, — схватив фонарь, бежит закрывать шлагбаум.

Варвара Васильевна утомленно смотрит на Володю. Сидя за маленьким столом у окна, она при бледном свете лампы штопает замусоленные платьица Володиных сестер. Долгого летнего дня не хватило ей, чтобы закончить всю домашнюю работу.

— Нагулялся, — говорит она не то сердито, не то печально. — Кончилась, значит, твоя гимназия. Эх, суета, суета! Видно, правду говорил отец, — не наше это дело.

Володя присаживается на табурет, исподлобья смотрит на мать. Лицо у нее измученное, унылое. Из соседней комнатушки доносится ровное дыхание спящих сестер… Все это так непохоже на пережитое там, на станции. Разговор с Зиной кажется далеким, бессмысленным, ненужным. Мать, сестры, бедная, привычная обстановка будки — разве это похоже на Зину? Зины теперь не будет. И надо забыть о ней.

За дверью слышатся грузные шаги. В будку входит Фома Гаврилович. В руках у него тяжелый гаечный ключ, молоток с длинной ручкой, фонарь; на ременном поясе с медной бляхой — кожаный футляр с флажками, жестяная коробка с петардами.

Фома Гаврилович вешает на стену железный контрольный номер, ставит в угол инструмент, снимает круглую шапку с медным гербом, ватный пиджак. Лицо у него широкое, темное, — словно вытесанное из томленого дуба; каштановая кудрявая с проседью борода стекает чуть ли не до пояса, заслоняет квадратную могучую грудь. Насупленные глаза глядят из-под мохнатых бровей очень сурово и задумчиво — взгляд людей, долго живущих в одиночестве, молчаливых.

Не ожидая расспросов, Володя рассказывает отцу обо всем. Фома Гаврилович пьет из крынки молоко, приглаживает широкой ладонью темные усы, слушает молча, внимательно.

Лицо его спокойно и чуть насмешливо.

— Так, Волька, — говорит он. — Я заранее знал, что тебе дадут по шапке. А ты, сынок, не тужи. Голова есть, руки — есть — не пропадем. Работать будешь. Работа нашему брату не страшна. Я тридцать лет гайки на рельсах винтил — не пропал, и ты не пропадешь, если не дурак. Мастер наш, Антипа Григорьевич Полуянов, из Курской губернии в лаптях пришел, грамоте не знал, с ремонта начал, а потом, гляди, дослужился до мастера, медаль получил. Голова! Грамоту мы сами должны добывать от жизни. Не дают нам ее, а мы ее — зубами. И грамота наша крепче, умнее. Потому — мы ее с гайки начинаем. Слыхал, есть такие, самоучки? А? Вот и ты сам учись. Не пустили тебя, а ты учись, — книжки читай. — Я не препятствую. А сейчас айда спать, — весело закончил Фома Гаврилович. — Утро вечера мудренее. Завтра поможешь матери картошку копать.

Володя уходит в спальню.

«Работать… Да, я буду работать. Работа не помешает читать книги. А Зина?.. Какая тут Зина, когда надо копать картошку…»

Фома Гаврилович сидел у плитки, на скамеечке, курил. Варвара Васильевна шила, изредка вздыхая. Оба молчали.

— Варь, — наконец тихо позвал Фома Гаврилович. А ведь я надумал, куда определить Вольку.

— Куда? — чуть слышно спросила мать.

— В телеграфисты.

— Мал еще — не примут.

— Какое — мал? Парню пятнадцать стукнуло. Ждать нечего, мать, надо приспособлять мальца к делу. Книжки книжками, а дело делом. Такие уже родителям помогают.

— А по мне — так в магазин, в приказчики, лучше, — сказала Варвара Васильевна. — Отвези-ка ты его в Подгорск, похлопочи в магазине, — гляди, человеком станет. При крахмалке и в галстучке будет ходить, как дядя мой в Ливнах, помнишь?

Фома Гаврилович насупился.

— Разве это должность — холуем у хозяина быть?

— Потом сам хозяином станет, — осторожно заметила Варвара Васильевна. — Из приказчиков сами лавочки потом открывают.

— Тоже мне, лавочница, — усмехнулся Фома Гаврилович. — То гимназия, то магазин… Довольно уж. На должность надо определять, на казенное жалованье. Телеграфисты вон тоже в шевровых сапожках ходят.

— Как знаешь, — вздохнула мать, и снова задвигалась ее рука, втыкая в тряпье иголку. — По мне — пускай бы погулял еще годок.

— А кормить их чем будешь? — строго заметил Фома Гаврилович. — Обувать-одевать их надо? Сама вон латку на латку кладешь.

Лицо Варвары Васильевны от этих слов еще больше осунулось и постарело. Невеселое молчание теперь уже надолго водворилось в будке…

IV

Вечерами, когда степь окутывается лиловой, медленно стынущей мглой, Фома Гаврилович отправляется в очередной путевой обход.

В хорошую погоду вечерние и ночные дежурства особенно по душе Фоме Гавриловичу. Приятно мерить неторопливыми шагами много раз измеренные версты, идти в потемках между смутно поблескивающих рельсов да постукивать молотком по гайкам и костылям, проверяя исправность пути. Приятно сознавать, что жизнь многих людей и благополучное следование грузов доверено ему, одинокому человеку, шагающему с фонарем по путям. Вряд ли кто из пассажиров вспомнит о путевом стороже, но это ничуть не огорчает Фому Гавриловича. Наоборот, он чувствует себя хозяином этого стального, кажущегося бесконечным пути. Он сам немало вбил в эти шпалы новых костылей, сам свинчивал эти рельсы.

Год укладки каждой шпалы точно известен Дементьеву. Он знает, в каком месте лежат шпалы-новички, еще едко пахнущие креозотом, и шпалы-старушки, до которых еще не дошла очередь замены. С любовным вниманием осматривает он их: не прибавилось ли трещин, крепко ли сидят костыли. Эти трещины, как морщины на старческом лице, напоминают о том, что старость уже глядит в глаза и самому Дементьеву. Не одно поколение шпал пережил он за тридцать лет службы. Делая зарубки на конце старой негодной шпалы, он с грустью, точно шпала — это какой-то невозвратно ушедший кусок его собственной жизни, — приговаривает про себя:

«Ну вот, и ты отслужила свое, старушка, — пора. Завтра скажу дорожному мастеру, и пойдешь ты на дрова».

Ритмически в такт шагам качается, скользит по рельсам свет ручного фонаря. У пояса позвякивает о коробку с петардами медный рожок. Глубокая тишина, точно живая, дышит отовсюду, и кажется Фоме Гавриловичу: один он на всем белом свете. Сухой шелест растущих по откосу трав не нарушает степного безмолвия.

В этом безмолвии так хорошо думать и вспоминать…

Тридцать лет назад трое братьев Дементьевых — Фома, Герасим и Иван — покинули родную деревушку в Орловской губернии и двинулись на юг в поисках счастья. Это были здоровенные, худые, нестриженые парни в домотканых рыжих зипунах и желтых лыковых лаптях. Двое из них — Фома и Герасим — уже отслужили четырехлетнюю службу в пехоте. Далекий просторный Дон манил вольными заработками. Дома оскуделое хозяйство, пустые, почернелые от давности углы покосившейся рубленой избы с прогнившей соломенной крышей, клочок суглинистой земли, на которой даже трава плохо растет.

Дома остались старик-отец, мать и две сестры. Отец проводил сыновей за околицу, дал строгий наказ не оставаться навсегда на чужой стороне, не забывать его, старика, и присылать половину заработанных денег.

Братья почтительно выслушали наставления отца. Половину заработка присылать домой трудно — это они знали. Какие еще будут там, на Дону, заработки — неведомо! Заикнулся было на этот счет старший сын, Герасим. Но старик так прикрикнул на него, что Фома и Иван не решились поддержать брата.

— Скажу в волости — пачпартов не станут выправлять, вот и вся недолга. Тогда по этапу домой обратно пригонют, — пригрозил старик. — Я вам покажу, чертово семя, как отца не слушаться!

Покорное молчание сыновей смягчило его. Наставительно, но все еще сердито он добавил:

— А жениться домой приезжайте. Сам женить буду. На тутошних женю! Чтоб от корня своего не отрывались.

И, ткнувшись колючей, прогорклой от табака бородой в лица сыновей, старик махнул рукой:

— Ну, с богом!

Когда скрылась за лесной опушкой серая, одного цвета с землей деревушка с деревянной колокольней, братьям полегчало, словно из тюрьмы освободились.

Были они молодые, крепкие, дальний путь их не пугал. В подкладках зипунов была зашита у каждого смятая красненькая[1] на черный день, в карманах позвякивали истертые пятаки на дорожные расходы. Братья путешествовали пешком, по шпалам, и только иногда пролета два-три проезжали «зайцами» на товарных поездах. Иной раз на станциях просили у дорожных мастеров временной работы — сбивали снеговые щиты, очищали пути от снега и, переночевав в ремонтных казармах, снова пускались в дорогу.

На станции Лозовая их захватила первая бурная ростепель. С Приазовья подул весенний пьянящий ветер, блеснуло солнце, зашумели ручьи. Южная степь казалась неоглядно широкой, просторной, и от этой широты на душе становилось еще веселее. На радостях, что уже недолго осталось путешествовать, братья пропили в трактире целых полтора рубля.

А две недели спустя они остановились передохнуть на станции Овражное, попросили у мастера временной работы денька на два, да тут и застряли. До большого южного города, цели путешествия, оставалось полдня пути, но карманы братьев давно опустели, а без денег забираться в город было страшновато. Поразмыслили они, поспорили и решили поработать лето в Овражном. Один Герасим настойчиво тянул в город, но и он скоро остыл. Братьев зачислили в ремонт пути. Так началась железнодорожная карьера Фомы Гавриловича.

За два года он успел поработать костыльщиком, стрелочником, старшим ремонтным рабочим. Братья были старательные, аккуратные, непьющие, — у дорожного мастера они были на хорошем счету. Еще через год Фому и Ивана назначили путевыми сторожами. Фома Гаврилович осел на сто пятой версте, недалеко от Овражного, Иван — у Подгорска. Герасим работал стрелочником. Братья честно выполняли наказ отца: каждый месяц высылали домой половину жалованья. Но от старика Дементьева приходили ругательные письма, он продолжал жаловаться на нужду, все чаще грозил не высылать выправленные паспорта. Потом стал настойчиво звать сыновей домой, угрожая, если не приедут, проклясть за непокорство.

Но сыновья не думали возвращаться: они ели донской белый хлеб, зарабатывали деньги, жили в теплых железнодорожных будках. Второй наказ отца — о женитьбе — первым нарушил брат Иван: он женился на дочери местного мещанина. Теперь уж своя семья крепко полонила его, совсем оторвала от родной земли.

За это старик и вправду проклял его; но веселого, добродушного Ивана отцовский гнев не испугал. Стращать сыновей Гаврила Дементьев уже не мог: управление дороги само затребовало из волости документы для своих служащих. Однако Фома и Герасим жалели отца и мать, да и по родине тосковали. Герасим в конце концов не выдержал — попросил расчет и уехал на родину. Фома Гаврилович хоть и был самый покорный из всех сыновей, но уж очень крепко сжился со своей путевой службой. Чтобы не сердился отец, он решил жениться на девушке из родного села.

Отпросившись у мастера, в зимнюю стужу он уехал домой. Родственники быстро нашли в соседнем селе невесту. Фома привез все свои сбережения за три года — сто рублей. Обрадованный старик решил сыграть свадьбу с треском и громом. Свадьба действительно получилась бесшабашно-веселой, шумной, с пьяными слезами и бабьими причитаниями. Старик Дементьев плясал, пел, плакал, бил во хмелю дешевые глиняные чашки, бросался даже с кулаками на Фому, но потом остыл, смирился и отпустил молодоженов на чужбину.

Долго гостить дома Фоме Гавриловичу было нельзя: ждала служба. Да и не радовала гостеприимством родная изба. Мало что изменилось во дворе с тех пор, как братья уходили на заработки. Чахлая клячонка дожевывала в хлеву соломенные объедья, а в дырявом закрому только мыши попискивали. Изба еще больше покосилась, крышу так и не починили… Куда же деньги девались? Высылал, высылал три года… Взглянул Фома Гаврилович на пустой двор, на весь домашний непоправимый раззор — злобой и тоской облилось сердце. Стиснул он зубы, махнул рукой, кинул на сани сундук с приданым Варвары Васильевны и в февральскую слепую вьюгу поскорее со двора долой…

Еще пять лет подряд ежемесячно, каждое двадцать первое число, слал он домой деньги. Уже родились дети, росла семья, но Фома Гаврилович все еще как-то изворачивался. Старик Дементьев реже досаждал письмами. А последнее было на редкость краткое и даже веселое. Старик сообщал, что задумал переселяться с сыном Герасимом в Сибирь.

Соблазнили его царские бойкоречивые вербовщики рассказами о будто бы даровых, еще не тронутых сибирских землях. «Сколько захочешь, заграбастаешь себе земли — знай только работай да урожай сымай, — сулили они. — Вольные рыбные реки текут в Сибири той, в лесах птицы и зверя видимо-невидимо, а пшеница повыше человечьего роста вымахивает; колосья, как гири, — клонятся долу…»

Закружилась голова у старика от сладкой мечты о сытости. Решил и он попытать счастья. Скоро Фома Гаврилович узнал: отец и Герасим с семьями, вместе с другими переселенцами, двинулись в Сибирь. А еще через год донеслась из родной деревни весть: не дошли до вольных земель Дементьевы — старик помер в дороге где-то за Томском, на пересыльном тракте, а Герасим как в воду канул — пропал без вести…

Фома Гаврилович присел на рельс, поставил у ног фонарь. Широкая богатырская борода его лежала на груди. За темным бугром то вспыхивало, то стухало зарево, словно кто раздувал огромный горн: это пылали в Подгорске доменные печи металлургического завода.

Фома Гаврилович закурил, прислушиваясь, не шумит ли поезд. На станции его предупредили, что вслед за пассажирским пройдут несколько воинских эшелонов, — надо быть начеку. Воспоминания, как догорающие угли, теплились в голове.

«Пошла враскат жизнь Дементьевых», — думал Фома Гаврилович. Было чего-то жаль, было обидно за судьбу всей семьи. Фома Гаврилович чувствовал себя так, будто долгое время шел впотьмах, а потом очнулся и увидел себя одиноким, заброшенным. Каждый день он ходил по этим рельсам до соседней будки и обратно, а жизнь все тридцать лет бежала мимо, как шумные, населенные неизвестными людьми поезда. Фоме Гавриловичу стало тоскливо и страшно. Сердце его билось трудно и часто. Ему казалось, что и умрет он на рельсах одиноким, никому не нужным.

Послышался гул, — Фома Гаврилович встал. Желтые глаза паровоза надвинулись из тьмы со стороны Подгорска. Начали подрагивать рельсы. Фома Гаврилович выпрямился, поднял фонарь: путь свободен!

Поезд шел на подъем, набирая скорость. Все слышнее стонала земля. Черная стальная громадина, дыша теплом, с грохотом пронеслась мимо. За паровозом, торопливо постукивая, побежали вагоны.

Прогремел последний вагон. Фома Гаврилович повернулся, посветил вслед.

«Путь свободен, путь исправлен!» — словно кричал своим светом вслед поезду фонарь Фомы Гавриловича, а руке было тяжело и сердцу беспокойно.

V

Это было первое утро, когда Володю Дементьева разбудили раньше обычного часа. Марийка первая бесцеремонно посягнула на свободу брата.

Огненно-розовый восход горел в узком окне будки. На деревянном диванчике, поджав колени, спал Володя. Марийка дернула его за ногу. Юноша поежился, натянул на голову пестрое лоскутное одеяло. Марийка засмеялась, рванула за голую пятку еще раз. Володя замычал, брыкнулся. Марийка не отставала.

— Эй ты, гимназист! Подымайся — картошку копать пойдем.

«Какую картошку? Что за чепуха?» Володя вскакивает и сердитыми недоумевающими глазами смотрит на сестру.

— Чего балуешься? А то как садану по зубам! — кричит он хриплым спросонья голосом и собирается лягнуть сестру ногой.

— Ты видал его!.. — Марийка, смеясь, норовит поймать брата за ногу. — Барин какой! Вставай, тебе говорят. Ма-ама!

В дверь просовывается строгое лицо матери, Володя слышит ее укоризненный голос:

— Вставай, сынок. Поможешь копать картошку.

«Ах, да… — вспоминает Володя вчерашнее. — Картошка, помидоры, капуста — не все ли теперь равно…»