— Мама, меня не приняли в гимназию, — решительно сказал Володя и, упрямо сжав губы, вышел из будки…
Первым долгом надо было поделиться горем со станционными друзьями — Алешей Антифеевым и Зиной Полуяновой, дочерью дорожного мастера.
Зина, сероглазая девушка лет пятнадцати, с бледным, всегда грустным лицом и худыми длинными руками подростка, училась в Подгорской частной гимназии.
Володя встречался с ней только летом, во время каникул. Зина сначала казалась ему гордой и недоступной. Но вот однажды она первая заговорила с ним. Это было минувшим летом, в душные июньские сумерки, на станции. Володя, смущаясь и краснея, рассказывал о прочитанных книгах, о школе. Все время он беспокойно озирался, боясь, что его увидят взрослые: наедине с девушкой он остался впервые. Да и побаивался Володя отца Зины, дорожного мастера, грубого и сердитого старика.
Они прошлись до семафора и обратно, но этого оказалось достаточно, чтобы положить начало первой Володиной влюбленности. Зина не отличалась особенной красотой. Вокруг широковатого носа у нее мельчайшей россыпью цвели веснушки, но большие серые с синевой глаза были очень хороши. Они казались бездонными, смотрели всегда изумленно и задумчиво, будто спрашивали о чем-то или видели мир впервые. Но особенно хороши были косы Зины — тяжелые, цвета золотистой меди, свисавшие ниже пояса двумя огненными жгутами.
Володя и Зина встречались не часто. В синие летние сумерки уходили к семафору. Зеленый его огонек горел вдали маленькой манящей звездочкой. Шелковистый осторожный ветер гладил лица, дыша медовыми запахами васильков и чебреца, горечью обильно цветущей по откосу ромашки. Боясь приблизиться к девушке, Володя молча слушал ее ласковый, все еще звучавший детскими интонациями голос. Короткие встречи пролетали незаметно. Со степи надвигалась душистая свежесть ночи, — Зина торопилась домой. Не доходя до станции, она подавала Володе маленькую теплую руку, говорила грудным, приятным голосом:
— Ну, бука, до свиданья. В следующую встречу будь разговорчивей.
Володя уходил в свою будку, а наутро уже снова ожидал встречи с Зиной, приходил на станцию без всякого повода, — только для того, чтоб увидеть промелькнувшее в палисаднике знакомое платье, узкую девичью спину с двумя золотисто-рыжими косами.
Но встречи с Зиной вдруг оборвались. К мастеру приехали какие-то гости, а к начальнику станции явились сыновья — студенты путейского института, красивые, розовощекие, жизнерадостные молодые люди.
И Зина стала гулять в их шумной щеголеватой компании, будто совсем забыв о Володе. Однажды, собирая в посадке хворост, Володя услышал знакомый смех, мужские басовитые голоса, бренчанье гитары. Он не успел спрятаться в кусты, — компания с веселым говором и смехом вышла на полянку, и Володя увидел Зину. Лицо ее сияло беспечностью и детским восторгом, золотисто-рыжая коса свешивалась на грудь. Рослый малый с черными усиками и нагловатыми выпуклыми глазами, в небрежно накинутой на плечи студенческой тужурке вел Зину под руку и, близко склонясь к ней, смешил ее каким-то глупым, как решил Володя, рассказом. Володя узнал старшего сына начальника станции, Станислава, и сразу же люто возненавидел его.
Он стоял, не двигаясь, и молча смотрел на девушку. Вероятно, он был очень смешон в своей куцей ситцевой рубашке, в заплатанных брюках, потому что Зина, проходя мимо, подняла голову и даже не взглянула на него. Увлекаемая оживленно переговаривающейся молодежью, она скрылась в кустах боярышника.
С этой поры Володя перестал искать встреч с нею; едва завидя Зину издали, спешил уйти.
Осенью Зина уехала учиться, разъехались веселые студенты, начались занятия в железнодорожной школе. За уроками и домашними заботами Володя забыл о своем увлечении. Но вот наступило лето, и он опять увидел Зину. Она выросла, похорошела. И снова была встреча в тихий сумеречный час, снова возобновились прогулки к семафору. Но теперь Володя не так робел и не так радовался при встречах. Он помнил, — снова приедут студенты и Зина опять уйдет в их компанию. В одну из прогулок он сказал девушке с дрожью обиды в голосе:
— Я сын путевого сторожа. Ты не забыла об этом? Увидят тебя со мной твои друзья — посмеются…
Зина зарделась от смущения.
— Что за глупости, Воля? Причем тут путевой сторож? Мой отец тоже был простым ремонтным рабочим. И не смей так говорить.
— Я знаю, я для тебя не товарищ, — упрямо сказал Володя. — Ты гуляешь со мной просто потому, что тебе скучно.
— Нет, нет. Не думай так, Воля. Ты серьезный и умный, — наклоняясь к его лицу и ласково поблескивая глазами, продолжала она. — Ты не похож на других мальчишек. Ты совсем как взрослый, слышишь?
От этих слов у Володи захватило дыхание.
— Ты должен учиться, — строго сказала Зина. — Обязательно.
— Я уже готовлюсь в четвертый класс гимназии, — гордо заявил Володя.
Зина радостно и удивленно взглянула на него.
— Воля, так это же чудесно! Ты окончишь гимназию, можешь даже поступить в университет.
— А на какие шиши, как говорит мой отец, — угрюмо и едко заметил Володя. В искреннем восторге подруги он уловил нечто обидное для себя. — Значит, все-таки лучше было бы для тебя, если б я был студентом, как Стаська Чарвинский? Сознайся — для тебя я был бы тогда… Ну как тебе сказать… Более подходящая пара, что ли…
Зина нетерпеливо дернула плечом.
— Ты говоришь чепуху. Разве плохо быть образованным человеком? Сын путевого сторожа, и вдруг… Расскажи же, кто помогает тебе готовиться.
Володя с увлечением стал рассказывать о Михаиле Степановиче, о своих занятиях. Он постепенно воодушевлялся, все более горячо и уверенно звучал его голос. Лицо Зины, освещенное бледным отблеском заката, становилось то серьезным, то ласково удивленным.
Увлекшись рассказом, Володя словно забыл о Зине, шел все быстрее, неловко размахивая руками. Они давно миновали семафор, и зеленый огонек повис далеко позади них. В степи становилось все темнее, где-то в балке грустно кричал чибис, а они все шли вдоль неясно поблескивающих рельсов.
Наконец Зина остановилась первой, взяла Володю за руку.
— А мы далеко зашли, Воля. Пойдем обратно. Однако какой ты замкнутый. Ты никогда не говорил мне ничего подобного. Мы теперь будем с тобой делиться всем, что у каждого на душе. Хочешь? Ах, как хорошо быть друзьями…
И девушка легонько прижалась плечом к Володе. Он незаметно отодвинулся, словно чего-то испугавшись.
— Ты больше не сердишься на меня за то, помнишь? — просительно и грустно вновь заговорила Зина. — Я была такая глупая тогда, ой! И как это случилось, не понимаю. Я будто тебя не узнала. А этот Стаська Чарвинский, до ужаса глуп, хоть и студент. Он всегда говорит такие глупости… Не сердись, Воля, прошу тебя…
— Зачем? — тихо ответил Володя. — Я знаю, почему так бывает… Тебе было стыдно перед студентами показать, что ты со мной знакома.
Зина вздохнула.
— Да, пожалуй… Это гадко, но это правда.
Это было самое продолжительное свидание. Зина даже позволила проводить себя до самой калитки. Расставаясь с Володей, сжимая его неловкую руку, она особенно близко придвинулась к нему и, глядя в его лицо светящимися глазами, сказала:
— Хочешь быть моим другом, Воля? Крепко, навсегда? Я не хочу больше никаких друзей…
— Хочу, — кратко ответил Володя.
— Так будем же друзьями… На всю жизнь… Ладно?
Володя молча кивнул головой.
Он уходил тогда домой, спотыкаясь о шпалы. Гимназия, Зина, ее последние слова — все это переполняло сердце гордостью. Тогда он смело и уверенно говорил о своих мечтах, о продолжении образования… Но что он скажет Зине теперь, когда все рушилось, когда никакой гимназии не будет? И как отнесется к этому Зина, что подумает? Ведь он болтун, бахвал, и нет оправдания его глупой самонадеянности.
Так думал Володя, подходя к станции. Сквозь поредевший ольшаник оранжево и холодно просвечивал закат. Рожок стрелочника протяжно запел вдали. Чуть слышно заскрипели шпалы, и мимо Володи застучал колесами длинный воинский поезд. Из полутемных теплушек с деревянными перекладинами вдоль раскрытых дверей выглядывали загорелые солдатские лица. Сквозь грохот поезда можно было расслышать, как в одном из вагонов пели: сильный голос выводил высокие заливистые ноты. Прополз ярко освещенный классный вагон «для офицерских чинов», за ним потянулись платформы, груженные сеном, орудиями, зарядными ящиками.
«А что если уехать на фронт?» — вдруг подумал Володя. Героические подвиги на фронте всегда манили его, в них было что-то похожее на приключения из книг Майн-Рида, Луи Жаколио, Купера, Буссенара… Недавно он даже чуть не удрал с Ганькой Сухоруковым на фронт. И только в самый последний момент, проезжая на площадке товарного поезда мимо родной будки и увидев стоявшую у переезда мать, вдруг затосковал и спрыгнул с тормозной площадки. А Ганька все-таки уехал. Его вернули со станции Люботин, оборванного, обовшивевшего, чумазого от угольной пыли и мазута.
Сейчас мысль о бегстве на фронт снова показалась Володе привлекательной. Володя остановился, следя за медленно катящимися мимо платформами.
«Забраться на такую вот, зарыться в сено и… — размышлял Володя. — За ночь эшелон укатит далеко, там можно из сена вылезти, хлебца у солдат попросить. А там — фронт, жаркий бой, подвиг, георгиевский крест и возвращение домой в ореоле славы».
Володя так и подумал вычитанной где-то фразой — «в ореоле славы». Тогда-то уж наверняка примут в гимназию и Зина будет любить его.
Осталось вагона четыре. «Ну, скорей же!» — подбадривал себя Володя. Но, несмотря на все внутренние усилия, он продолжал стоять, не двигаясь. Какая-то мысль, слышанная где-то и полузабытая, удерживала его. И вдруг он вспомнил ее. «На фронт только остолопы убегают, — сказал однажды Михаил Степанович. — Наслушаются про Козьму Крючкова и бегут». И Володя отошел от последних, медленно двигающихся мимо тормозных ступенек.
На станции, в дежурной комнате и в пристанционных кирпичных домиках уже светились спокойные огни. Сторож Никифор, кривоногий, с прокопченными обвисшими усами, не выпуская изо рта цигарки, зажигал на платформе единственный керосинокалильный фонарь, кряхтя, накачивал в него насосом воздух. За станцией, на взгорье, белели хаты казачьей станицы. Володя поднялся по тропинке, постучал в окно чистенького, крытого камышом домика, негромко позвал Алешу. Дверь сеней заскрипела, на пороге появился сам Алеша.
— Ну, Волька, приняли? — ломающимся баском спросил он.
— Идем, — тихо сказал Володя и повел товарища в заглохший пристанционный садик.
Алеша долговяз, худ и на голову выше Володи. В его сутулой фигуре есть что-то староватое, медлительно-вялое, хоть он и ровесник Володе. Он сильно хромает, тянет по земле обмотанную тряпкой левую ногу. Иногда он опирается на плечо товарища, и тогда Володю трогает жалость к своему другу.
Они садятся на подгнившую, источенную червями скамейку. Сухие листья срываются с тополей и, кружась, печально шуршат. Над головой тихонько позванивают провода. В траве тренькают сверчки. Мерцают вдали стрелочные огни.
— Не приняли? — спрашивает Алеша.
— От ворот поворот, — глухо отвечает Володя.
— Что же они сказали? — в голосе Алеши недоумение и досада.
— А то… — страстно и негодующе начинает Володя. — Ничего, говорят, не можем. А Михаил Степанович насчет средств моих им как сказал, так они совсем закрутили носами. Такие чинодралы, душители разума… — Володя с особенным ударением повторяет слова, сказанные Ковригиным. — А небось Вальку Чарвинского и Ганьку Сухорукова приняли. Для них, сдобных сухарей, маменькиных сынков, и места нашлись.
— А мы-то старались, — усмехается Алеша. — Ну, я так и знал. У Вальки отец жалованья получает целых восемьдесят рублей. Одно слово — начальник! А твой батька — сторож, костыльник… Действительно, сволочи…
Алеша ожесточенно сплевывает, поглаживает больную ногу.
— Значит, все теперь кончено? — вздыхает Володя.
— Обедня кончилась, а к вечерне пускай попы идут, — шутит Алеша.
— Что же мы теперь? Так на этом и засохнем?
— А что делать? Нынче батя мой уже запевал мне, чтобы я учеником на телеграф поступал. И поступлю. Пускай провалится эта гимназия. Хизика, фимия, алгебра… — Алеша нарочно коверкает слова, злобно смеется. — Пошло все это к монаху… Я лучше на должность пойду, деньги зарабатывать. Тужурку себе форменную справлю, фуражечку — шик с отлетом, как у телеграфиста Кирьки Меркулова. За девчатами буду ухаживать…
Володя молчит: ему обидно, что Алеша так легко отрекся от их мечты.
— А я буду готовиться сам. Мне Михаил Степанович обещал помочь… Буду держать экзамен экстерном, — говорит Володя.
— Это еще что за химия — экстерн? — насмешливо спрашивает Алеша. — Все эти экстерны для начальниковых сынков. Ты что думаешь? Отец так тебе и позволит дальше груши околачивать? А ну, скажет, валяй на работу, денежки зарабатывать.
— Скажет — пойду, а готовиться буду, — угрюмо твердит Володя.
— Эх, ты… Тоже, экстерн… — Заметив, что Володя хмурится, Алеша обнимает его за плечи. — Ну, не сердись, Волька. Ты, брат, какой-то чудак. Затвердил — гимназия, гимназия! Да пошли ты ее к монаху. И без нее проживем. Давай-ка покурим, а? У меня папиросы есть «Козьма Крючков». Ух, и крепкие!..
Володя курит тайком от отца и, чтобы не пахло изо рта, жует чебрец или прихваченный из дому чай. Сейчас он с особенным удовольствием затягивается едким дымом, отдающим паленым сургучом, закашливается.
— Фу!.. Ну и крепкие, — с видом знатока замечает он. — Аж слезы потекли…
— Угу. Папиросы — что надо. Пятак 20 штук, — сплевывая, солидно соглашается Алеша.
— Ну, я пойду. — Володя вдруг встает со скамейки.
— Куда? Эх ты, друг… Небось, опять к рыжей своей?
— Не к рыжей… — слабо противится Володя и чувствуем как краска заливает его лицо.
— Смотри, — почему-то грозит Алеша. — Ты, экстерн, брось мастерову дочку. Сдобный сухарь, да твердый. Куда ты лезешь к ней со своими зубами? Об нее начальников сын зубы точит..
— Не смей так говорить! — вспыхивает Володя. — Зина — прекрасная девушка. Она лучше всех здесь на станции.
— Во-во… Эх ты, химик… Да она так закрутит тебя! Ты слушай-ка… — Алеша притягивает к себе товарища, сообщает таинственно: — Из-за нее в городе гимназист один, Сенька Беззубов, чуть не застрелился… Я слышал, отец говорил.
— Да что ты?! Почему? — вскрикивает Володя.
— Да потому… закрутила она его, засмеяла, а он и бахнул себе в голову… Хорошо, что пуля соскользнула… Они, брат, гимназистки, все такие. Фигли-мигли, круть-верть. А сама-то рыжая и конопатая, только и того, что глаза красивые… Вот Даша Золотова — это девочка…
Володя смущен, его затаенные чувства оскорблены.
— Насчет гимназиста — вранье, — запальчиво говорит он. — И гимназист этот — дурак. А Зина, она такая, как в книгах… Знаешь, каких в стихах описывают…
Алеша вдруг захохотал, взявшись за живот.
— В стихах?! Ну и чудак же ты… Ох-ха-ха! Эх ты, экстерн! Я тебе вот что скажу, — строго предостерег Алеша. — Стаська Чарвинский за Зинкой приударяет и, слыхал я, будет жениться на ней… — Алеша приглушил голос. — А Чарвинский богатющий, ты же знаешь. У него в банке денег — вагон… Два дома в Подгорске… А ты говоришь — о книгах да стихах… И выходит, — не Сенька Беззубов дурак, а ты… И смотри, чтобы мастер не оборвал тебе уши.
Володя подавлен неотвратимостью доказательств. Разве он сам не видел, как Станислав Чарвинский гуляет под руку с Зиной? И стоит ли после этого идти к ней? Зачем же она говорила о дружбе?
— Пойду я, — угрюмо говорит Володя, — домой пойду.
— Ты не серчай, — останавливает его Алеша. — Принесу-ка я гитару. Побренчим, а? А к Зинке не ходи. Ей замуж надо, а нам — в телеграфисты, ха-ха…
Володя молчит, склонив голову.
— Ладно, — говорит он немного погодя с тоскливым отчаянием. — Неси, Алешка, гитару…
— Вот это здорово, — радостно кричит Алеша. — Молодец, Волька!
Задумчиво шелестят в палисаднике тополи. Темнеет августовская прохладная ночь, высыпают звезды. Аспидно-синий небосвод изредка прочеркивают фосфорические голубоватые следы предосеннего звездопада. Тишина заливает станцию. Ее нарушают только лай собак и далекая, скраденная расстоянием, песня: это поют девчата в казачьей станице.
В пристанционном садике слышится девичий смех, бренчит гитара. Неверный тенорок Володи и грубоватый басок Алеши Антифеева вторят пискливым девичьим голосам, ведут мотив модного романса, любимого станционными телеграфистами и конторщиками:
Володя дурачится излишне громко и фальшиво выкрикивает последние слова. Девушки хохочут. Тут и дочь стрелочника Наташа, худая, болезненная девушка с птичьим носом, и Даша Золотова, и Лида Шрамкова — все почти подростки, только вчера покинувшие школьную скамью. Но нет здесь Зины Полуяновой, этой гордой, непохожей на других девушки. Она редко участвует в станционных сборищах.
Даша Золотова, дочь дежурного по станции, в прошлом году закончила железнодорожное училище. У нее пухлощекое розовое личико, маленькие, всегда смеющиеся глаза-щелочки, пухлые руки, пискливый голос. Она поминутно взвизгивает, беспричинно хохочет и кажется Володе нестерпимо глупой. Как непохожа она на Зину! К Даше у Володи двойственное отношение: грубовато-снисходительное, мальчишеское — и робкое, полное первого мужского любопытства.
Володя уже замечает и выпирающую из-под кофточки двумя бугорками грудь Даши, и упругую полноту ее маленькой ноги. В компании, в ребячьих шалостях с ней Володя смел и дерзок: ему ничего не стоит дернуть Дашу за косичку, огреть кулаком по упругой спине; но когда они остаются вдвоем и девушка выжидающе-насмешливо щурит глаза, Володей овладевает смущение и странное волнение.
Давно прошел вечерний пассажирский поезд, озарил на минуту огнями окон пустынный перрон, оставил запах нагретой стали, степной пыли, далеких и шумных городов. Затих за семафором железный грохот, словно ушел поезд в землю, — и опять тишина.
— Проводи меня, Волька, — шепчет, дергая Володю за рукав, Даша.
— Хорошо, Дашенька, я тебя провожу, — безразлично говорит Володя, а сам думает о Зине.