Помоги проекту - поделись книгой:
— Не из чего. Чего удивился — Паштет отхлебнул пива — материалы сейчас не те совсем. Даже бумага по качеству совсем иная, та такая убогая, что сразу в глаза кидаться всем проверяющим будет. Единственно — справку какую написать или командировочное удостоверение. Хотя по военному времени, если не под немцем сидеть, так лучше вообще без документов. Перемудрить легко. Вон Гиммлер сам себя наказал — ему бы в штатском, да без документов вообще, а он себе состряпал солдатскую книжку рядового войск СС. Был бы без документов — пропустили бы его амеры, там в взбаламученной и распотрошенной Германии всякий такой люд толпами болтался и немцы-беженцы и гастрабайтеры со всей Европы и освобожденные ост — рабы из СССР, поди всех проверь. Их и не проверяли. А эсэсовцев как раз задерживали. И этого рядового задержали. Просто потому, что зольдатенбух СС у него был — и все. А он еще перепугался и сознался кто да что. Тут все еще хуже — я себе даже легенду толком не придумал.
Лёха усмехнулся, отодвинул от себя пустую тарелку.
— Тебе лучше всего заделаться администратором театральным.
— Вот ты дал! — по-настоящему удивился Паштет.
— Я серьезно. Профессия совершенно публике не известна, опять же не слесарь и не колхозник, а белоручка — неумеха. С другой стороны — интеллигент-балабол, толку от тебя никакого, вроде как юродивый такой. Притом безобидный. И самое главное — об этой профессии многие в том времени читали и слышали. а вот что делать администратор должен — хрен кто знает — безапелляционно заявил Лёха.
— Сроду бы не подумал, и, знаешь, не верится как-то, тем более, что все знают о такой специальности.
— Знают, знают. Причем знают, что такая есть, а вот в чем она заключается — это нет. Меня там удивляло, что у них частенько фразочки такие проскакивали. Оказалось — популярная там книжка была "12 стульев". Я ее перечитал между делом. Так там как раз был такой администратор, он еще работал как грузчик, сидел с каплями алмазного пота на лысине, раздавал контрамарки на спектакль. Так что публика не удивится. А тебе и полегче — претензий не будет за пулемет ложиться.
— Как ты рассказывал, там не шибко много пулеметов было — заметил Паша.
— А я фигурально и образно. Понимаешь, ты вот считаешь, что тогда люди другие были. А на самом деле — они такие же как мы. Все то же самое. И все различия — в речи немножко, в бытовых нюансах, в среде, так сказать, обитания. А вот глубинное — все то же самое. Черт, не знаю как это понятнее сказать…
— Прям разогнался тебе поверить…
— Ну, мне так показалось — признался Лёха.
— Помнится про женщину ту ты совсем иное говорил. Типа таких днем с огнем не сыскать.
— Ну, всякое бывает… — засмущался бывший попаданец.
Помолчали. Приложились к кружкам. Задумались оба. Лёха — о той, оставшейся в деревне вдовушке, а Паша о своих бедах.
С женским полом у Паштета как-то не складывалось. И да — он был согласен, что самая серьезная диверсия против нашей страны была сделана тогда, когда родителям девчонок и самим девчонкам вложили в головы идиотскую мысль, что все они, неумехи глупые — ни что иное, как принцессы! И что мужчины им должны уже просто по факту того, что родились они женского полу. Избалованные, глупые, жадные и бестолковые, уверенные в том, что они осчастливили мир уже одним своим явлением. Тупые родители, балуя дочек, забывали такой пустяк, что у настоящих-то принцесс папы были королями, имели тысячи подданых и цельное государство под рукой, не говоря уже о всяких пустяках типа фамильных драгоценностей, дворцов и прочего разного. В том числе и идеальной родословной, чуть ли не от Адама. Да и сами принцессы при этом были должны много знать и уметь — начиная от нескольких языков, придворного этикета, геральдики и всякого прочего в том же духе, так еще их учили быть послушными женами и заботливыми мамами. Детишек-то у них было штук по шесть — семь в среднем, рожать коронованных наследников было основной обязанностью настоящей принцессы.
И что самое смешное — они были обязаны выйти замуж за того, за кого скажут. Про любовь и собственный выбор вопрос даже не стоял. То есть еще и послушание было их добродетелью.
Нынешние же самозванки не умели ничего, кроме как требовать с мужчин деньги, машины, яхты и авто с шикарными шубами и прочими бриллиантами. Считалось при том, что взамен осчастливленный мужик получит дамскую писечку, что с лихвой покроет все его протори и убытки, но и с этим возникали проблемы, потому тупые и жадные бревна с писечками, Паштета бесили люто. Чувствовать себя вечным должником и рабом какой-то высокомерной дурищи было не по нему.
И да — складывалась у него мысль, что все-таки тогда женщины и девушки и впрямь были другими, причем весьма изрядно. И целью у них было не насосать на Лексус, а добиться чего — либо самим. Чем больше он готовился к переходу и чем больше читал про людей того времени, тем больше укреплялся в своей мысли. И только успевал удивляться, читая то про одну, то про другую героиню. Вот только что поизучал биографию одной из девятнадцати известных женщин-танкисток, и только головой от удивления крутил.
Девчонка ухитрилась и летчицей стать еще до войны и танк водила получше мужиков и в бою отличилась не раз. И выходило, что становилась она такой невероятной фигурой, которая на фоне современных дурочек с селфи по сортирам, выглядела уже мифологической величиной, типа настоящей сказочной валькирии. Тут Паше в голову пришло, что та же Павлюченко или Шанина или сотни других девчонок-снайпериц и были как раз настоящими валькириями — унося с поля боя в Хелльхейм сотни арийских воинов по-настоящему, в реале, не в опере Вагнера.
Чем больше Паштет узнавал про старое время, тем сказочнее оно казалось, причем даже на фоне древних легенд. Вон у немцев Вайнсбергские жены прославились, которым во время войны гвельфов с гибеллинами добрые враги — так и быть — разрешили выйти из обреченной на уничтожение крепости и вытащить на себе самое им ценное, что смогут на себе унести. Бабы и вытащили — своих мужей, братьев и сыновей.
У немцев эта умилительная и невероятная история вошла в предания, передаваемые из поколения в поколение.
А наши девчонки во время войны так из-под огня вытащили тысячи раненых мужиков, даже не родственников. Причем без всякого милосердного созерцания врагом, а наоборот — под огнем. Причем, в отличие от вайнсбергских — с личным оружием раненых. Паштет по себе знал, как трудно волочь здоровенную чужую тушу, а уж тем более с тяжеленным вооружением — довелось на тренировке в армии хлебнуть, восчуял, когда полз с двумя автоматными ремнями в ладони и сползающей со спины тушкой расслабившегося сослуживца. Но все-таки полз, тупо и старательно, словно галапагосская черепаха на кладку яиц. И потом гордился тем, что треть сослуживцев с таким грузом ползти просто не смогла, гребла руками-ногами на одном месте.
Как могли такое совершать куда более слабые девушки и женщины — Паша понять не мог категорически.
И все это каким-то непонятным образом клубилось и смешивалось в сознании парня, создавая особую привлекательность у того времени, куда он старательно собирался. Правда, немного смущало одно обстоятельство: побывавший там Лёха больше туда не хотел ни за какие коврижки. Хотя и старался помочь всерьез. То есть — вроде как и хотел? Понять мотивы приятеля Паше было так же непросто, как и свои собственные. Ну, не был он психологом, да и стал бы раскрывать душу кому ни попадя, потому как был и скрытным и стеснительным, что трудно было бы заподозрить в здоровенном мужчине. Хотя был один случай, который странным образом повлиял на мысли Павла.
Глава два. Старичок
(Маленькое путешествие на самолете в недавнее паштетово прошлое).
Павел терпеть не мог летать самолетами. Боялся до тошноты. Но по работе командировки были основной составляющей и до Новосибирска, например, на трамвае не доедешь. Приходилось все время летать, и в моменты ожидания, взлета, болтания в воздухе и посадки было на душе так мерзко, что передать трудно. К тому же Паштету и стыдно было в этом признаваться, ему казалась эта боязнь чем-то недостойным мужчины. Ну, был у него своего рода кодекс мужиковский, по которому он сверял свои поступки и деяния, стараясь не вываливаться за рамки. И то ли рамки тесные получались, то ли он сам не соответствовал требованиям, но как-то все не складывалось. И настроение мерзее становилось и самочувствие хромало и болеть стал чаще.
Когда в развлекательном портале попалось описание мужской депрессии — даже не удивился, обнаружив у себя практически все указанные признаки. И на работе не ладилось, проблемы не решались, а копились, но почему-то вместо того, чтобы решительно с ними разобраться — что Паштет умело делал совсем недавно, и за что его любило руководство, называя ласкательно "нашим гусеничным танком" — получалась какая-то неэффективная мышиная возня и утопание в несущественных мелочах.
Дома бутылки от пива стали скапливаться в удвоенных, а то и утроенных количествах, раньше звенящие пакеты с ними Павел выносил по понедельникам, а теперь приходилось делать это куда чаще, иначе войти в квартиру приходилось по узкой тропке. Зато в качалку ходить практически перестал, стало лениво потеть с железом. Бесился из-за каждого пустяка и пару раз неожиданно для себя влезал в дурацкие драки, вспыхивавшие на ровном месте. В общем все как расписано. Был бы Павел американцем — он бы живо пошел к своему психотерапевту, тот бы прописал кучу антидепрессантов, и Паша, лопая их горстями за обе щеки, так, чтоб за ушами трещало, быстро бы отупел и заовощел, после чего его бы уже такие высокие материи перестали бы волновать.
Но на свое счастье Паша американцем не был и потому продолжал воевать с раздраем в своей душе как умел, в одиночку.
В очередной воздушном рейсе, когда он сидел, напряженно вцепившись пальцами в поручни кресла, сидевший по соседству аккуратный старичок поглядел на него умными глазами и негромко заговорил странное:
— Иду как-то с домашними по Московскому проспекту и как-то отстал от своих, то ли загляделся на кого-то, то ли в витрину засмотрелся. Надо догнать, решил срезать. Сам себе удивляюсь — Московский прямой как стрела, но тем не менее поспешил в проулок.
Идет в одном со мной направлении много мужчин — молодых, крепких. Одного зацепил по ноге, поворачивается, ругаться начал. Негр оказался, несколько рядом — тоже негры. Тот, кого я зацепил, полез драться, я его в общем заблокировал, он рыпается, а я кричу остальным мужикам: "Помогите, негр драться лезет!", но от нелепости ситуации получается несерьезным, этаким шутовским голосом. Остальные рассмеялись, негра раздражительного от меня оттащили, успокоили, идем дальше. Все эти парни по лесенке куда-то в здание заходят, кроме одного, который стоит и бурчит: "И зачем нам, офицерам, встреча с художником авангардистом? Что он нам полезного расскажет?", а я ему кивнул и дальше — мои домашние ведь уже меня спохватились, ждут, волнуются, а я тут ерундой занимаюсь. За угол повернул — опять удивился. Шел-то по Московскому только что весной — а тут вдруг зима! И я босиком по снегу иду. И мысль первая — наверное — это сон. Но во сне не чувствуешь специфический запах, которым негры отличаются от белых и ноги не мерзнут и снег не скрипит и стенка шершавая под ладонью не ощущается так реально. И главное — во сне нет критического мышления, там все воспринимается спокойно, а тут меня все время смущает странность, которую я и ощущаю. Я прекрасно понимаю, что Московский проспект — прямой и срезать не получится никак. И что зима после весны — не бывает, хотя у нас в Питере, вообще-то всякое случается, но тут — сугробы и лед на речке на которую я вышел. То есть я понимаю, что нахожусь где-то, но не там, где привык. И здесь — Московский проспект тоже есть, но он идет дугой, что опять же странно.
Посмотрел на речку — без набережной, и здорово все это напоминает район Ульянки — советские новостройки, спальный район, знаете ли. И ноги свои жалко — не привык я по снегу босиком бегать, неуютно как-то. Понятно, что до своих, которые меня на Московском проспекте ждут, отсюда только на метро добраться можно. Смотрю, следом пара пожилая по узкой тропинке переваливается. Я у них и спрашиваю: "Как пройти в метро?"
Мужик только глянул хмуро, а его спутница рукой показывает и объясняет, что за то здание свернуть — там как раз будет метро, с седьмого этажа вход. Пошел по льду, сам удивляюсь, с чего это вход в метро на седьмом этаже, это ж как потокам пассажиров добираться? Нет, определенно что-то все не так, ребята. Но лед под ногами холодный, мокрый, скользкий, ветер пронизывающий. Пока раздумывал, что это меня на метро заклинило, вижу вдалеке в просвете между зданиями шпиль Петропавловки. Хорошо узнаваемый, освещенный привычно прожекторами, но совершенно не на месте. Но я обрадовался, бегом туда, от ориентира-то такого я что угодно найду, я же еще из ума не выжил, город отлично знаю издавна. Я вам не мешаю своей болтовней?
— Нет, что вы — деликатно ответил воспитанный Паша. Как ни странно, этот нелепый рассказ отвлек от тягостных мыслей и даже немного развеселил. Паштет решил, что сосед тоже боится летать, очень часто страх заставлял людей болтать неумолчно и Паше много чего приходилось выслушивать от случайных соседей. Иногда это напрягало, иногда злило, реже — развлекало и облегчало полет ему самому. Сейчас скорее всего получалось третье, потому Паша благосклонно покивал.
— Благодарю вас — церемонно склонил голову с редкими седыми волосюшками старичок, и продолжил сагу: "Поднялся по склону берега этой занюханной обледенелой речки — опять удивился. Никакой Петропавловки и в помине нету, вместо ночной зимы явный летний полдень и опять место вроде бы знакомое — не то Приморский парк победы, не то ЦПКО, только там в жаркий день ветерок с залива такой особенный — и теплый и прохладный и большой водой пахнет, не тиной, а именно — водой свежей. И от него листья деревьев шумят по-особенному, не как в лесу или парке без воды рядом. Но опять же — вроде и аллеи и деревья и газоны, но как-то иначе, чем привычно. Я еще больше запутался. Одна радость — теперь смотрю, не босой уже, а во вполне приличных туфлях. Прошел мимо проката гусеничных квадроциклов. Тоже вроде дизайн знакомый, вроде как узнаваемо, но гусеницы словно какие-то не такие — ни на что не похожи, ни на танковые, ни на тракторные, ни на резиновые снегоходные. Но меня-то мои родные ждут и некогда мне зевакой зевачить. И опять я за свое — спрашиваю у первого же попавшегося:
— Как мне пройти в метро? — усмехнулся Паштет, неожиданно для самого себя включившись в разговор с незнакомым человеком.
— Совершенно верно. При этом сам себе удивляюсь — почему не такси или троллейбус на худой конец. Он мне и отвечает — а вон там остановка автобуса, как раз где плакат Сезанна, аккурат там стрелочка.
Ничего я не понял, спросил другого. Он улыбается широко, а рот щербатый — двух передних зубов вразнобой не хватает и коронка дурно посаженная на соседнем — и говорит весело, что тут пешком напрямик совсем рядом, с километр, не больше, он сам только что оттуда, Сереньку проведывал. Протягивает мне на прощание руку, пожимаю и опять удивляюсь — пальцы на ней не так вставлены, как должно и большой снизу растет ладони.
И возникает у меня странное ощущение, что привычный мне мир во всем его великолепии каким-то образом разобрали на мелкие составные детали. а потом сложили обратно, но не совсем удачно или скорее — непривычно.
Попрощались, пошел в указанном направлении. Парк кончился, сплошняком заводские корпуса пошли, причем с одной стороны — кирпичные, царской постройки, но с другой — словно новенькие, чистенькие и что особенно удивляло — работающие. Тут уже не километром пахнет. Пробираюсь и пробираюсь — и совершенно без перехода — поздний вечер, явная осень, дождик моросящий. Да что такое со мной?
Посмотрел на свое отражение в темную витрину. В отражении — я, разве что похудел немного. Чувства растрепаны, все непонятно, хотя времени по ощущениям прошло совсем немного, но родные волнуются, выбираться как-то надо. Здесь-то уже четыре времени года сменились, хоть опять же как-то вперекосяк, не по правилам, словно тот, кто их меняет не очень в курсе — как должно быть на самом деле.
Кафешка рядом, решил зайти, посидеть, собраться с мыслями. Захожу — вижу за столиком старых знакомых — Альберта и Ивана, учились в институте вместе, в стройотряды ездили. Они меня тоже узнали, махнули, садись, дескать, зовут к себе. Присел, удивляюсь: Альберт, крупный чиновник, монумент, всегда следящий за своим лицом — гримасничает, как актер Олейников, а Иван такой яркий красавец всегда, а тут словно выцвел, поблек, смурной какой-то.
Я — им: "Ребята, что тут происходит? Вы можете объяснить?
Альберт только сильнее гримасничать начал, а Иван тихо так:
— Мы — нет. Вот она объяснит — и показывает глазами на официанточку — маленькую, складненькую, очень симпатичную, только бледненькую какую-то.
Та услышала, подходит, достает свой блокнотик и говорит:
— …состояние стабилизируется!
Я хочу переспросить, рот открыл — а только мычу. Очень неудобно, больно уж девушка хорошенькая…
Старичок немного помолчал. Паштет внимательно поглядывал на странного соседа. Вроде бы тот не выглядел ни сумасшедшим, ни обдолбанным. Впрочем, в плане знакомства с сумасшедшими у Павла была явная прореха в знаниях — как-то не попадались ему откровенные клиенты психиатров.
— Я это к чему веду. К тому, что вам опасаться нечего, вы долетите благополучно и будете живы и здоровы.
— Извините? — намекающе спросил Паштет.
— Просто я завалился там, на Московском. Из первой клинической смерти меня вытащили скоростники. Потом было еще три — уже в отделении реанимации. Как видите — выжил. Но после этого у меня странная особенность появилась — я вижу по лицу человека, будет он жив в ближайшее время или с ним произойдет печальное. Сам понимаю, что звучит достаточно нелепо, но что есть, то есть.
— Маска смерти? — недоверчиво хмыкнул Паша.
— Можно сказать и так. Во всяком случае осечек у меня пока не случалось. Сначала я успокаивал себя тем, что опытный врач интуитивно видит признаки болезни у собеседника и, в принципе, профессиональный опыт у меня достаточно большой, но это никак не объясняло случайных инцидентов, типа убийства в другом городе известного деятеля, соматически здорового полностью, да и виденного мной сугубо в телевизоре. Как вы понимаете, тут весь медицинский опыт бесполезен, пули — никак не болезнь.
— Отравление свинцом — кивнул головой Паштет, полагая, что все-таки может быть тут есть психиатрия. С другой стороны страх как-то обмяк, усох и стал почти незаметным. Впрочем, может быть это было результатом разговора, отвлекшего от самоедского нервничанья.
Странный собеседник усмехнулся.
— Вам стало легче? — спросил он. Паштет ненавидел общаться с незнакомыми людьми, но тут тон был примирительный — и да, проклятая аэрофобия разжала клешни, как ни странно.
— Пожалуй — кивнул головой Паша, прислушиваясь к своим ощущениям.
— Болтовня в полете — отличное средство от страха. Особенно, если в этой болтовне есть капелька непонятного, но не слишком большая, чтобы не заставлять уж слишком сильно думать — усмехнулся старичок.
— Я и не думал, что со стороны заметно — пробурчал Паша.
— Бледность, вцепившиеся в подлокотники пальцы, одышка… Достаточно характерно. Интересно то, что в целом ряде фобий боязнь полета — самая молодая по возрасту и потому с ней справляться проще, чем с вколоченными издавна — той же боязнью пауков или высоты, или боязнью пространств. Вы ведь не боитесь ездить в лифте? — спокойно глянул странный старичок.
Паштет кивнул, думая о том, что собеседник может быть и не в себе, а может и сам опасается летать, но во всяком случае говорит непротиворечиво и да — сидеть в этом кресле стало как-то удобнее.
— В итоге получается, что это банальная боязнь смерти, не более того. Просто ваши датчики сигнализируют вам о непонятностях — смене давления вокруг, слишком быстром перемещении вашего тела в пространстве — это непривычно, а все непривычное пугает и настораживает. Сам же самолет, да и полет в общем ни при чем.
— То есть вы считаете, что смерти бояться не надо? — уточнил Павел у старичка.
Тот пожал плечами.
— Боятся всегда незнакомого, непривычного. У вас ведь есть интернет?
Паштет кивнул, усмехнувшись. Конечно, интернет у него есть.
— Так вы, наверное, видели сотни раз всякие видеозаписи номинантов на премию Дарвина? Когда любому нормальному человеку ясно с самого начала, что трюк кончится крайне плохо, но исполнители фортеля лезут к своему финалу совершенно бесстрашно? И что характерно — дохнут, так и не поняв, что с ними произошло? Такого добра во всех развлекательных порталах полно, да и самих таких порталов масса, так что должны бы видеть — уверенно сказал старичок.
— Конечно, видел — согласился с очевидным Паштет. Уж чего-чего, а идиотов в мире мешком не перетаскать и сетью не переловить.
— Вот и получается, что страх смерти — он скорее у людей не инстинкт самосохранения, потому как с инстинктом бороться крайне сложно, он, как вы, молодые люди, любите говорить, прошит в матрицу, а чересчур развитое воображение. Нет воображения — нет страха смерти.
— Эко вы повернули. А вот после ваших четырех смертей — вы перестали ее бояться? — неожиданно для самого себя спросил Паштет.
Старичок вдруг задумался.
— Интересный вопрос — признал он. Помолчали немного.
— Знаете, пожалуй, перестал. Нет, хочется в этом мире побыть подольше, семья, знаете ли, работа неплохая, вообще жить интересно, да. Но чтобы бояться, как раньше — пожалуй что — нет. Страшно умирать долго и болезненно, зная, что выздороветь невозможно и будет только по нарастающей, все хуже и хуже, но это же не смерть, это боязнь долгой боли. И тут еще и тот момент, что мне кажется, я видел другие возможные миры, знаете ли, когда помирал раз за разом. Нет, как врач я прекрасно понимаю, что этому есть объяснения в виде аварийной работы мозга в терминальной стадии, бреда, сна и так далее.
Но понимаете, сон сильно отличается от реальности, когда ты и видишь и слышишь и ощущаешь — и холод кожей и дорогу под ногами, и ветерок. К тому же критичность полностью отсутствует во сне и бреде, а я все время понимал "странность". Потому скорее склонен считать, что попадал раз за разом в другое место. В конце концов от моего мнения мир не перевернется, а других вариантов немного. Разве что рай с адом у некоторых религий, да перевоплощение в иную сущность, но в этом мире, у других верующих. И то и другое имеет сильно много слабых мест, как говаривал один мой критически настроенный пациент.
Паштет подумал было, что старичок может оказаться сектантом очередным, их миссионеры любят сначала, по общей привычке менеджмента, сначала усыпить внимание, вызвать симпатию, а потом впарить свой ненужный товар за бешеную цену. Насторожился чуток, но понял, что ошибся, старичок ровно ничего не собирался всучивать. Просто рассказал нечто, а там думай сам.
— Получается, что у вас — своя собственная вера — сказал Паштет помиравшему четыре раза человеку.
— Почему нет? Во всяком случае мне она годится больше всех прочих, и я не пытаюсь ее навязать кому либо в разумении разжиться матблагами, как это делают многие и многие пастыри. На мой взгляд некрасиво призывать к скромности. разъезжая на роскошных авто с взводом телохранителей. Это, как мне кажется, несколько портит веру во всемогущество представляемого бога. А так — только сейчас на планете поклоняются не одному десятку богов и пока ни один из них не показал наглядно, что он велик и могуч и его адепты — не мошенники и самозванцы с бредовыми мифами, а представители мощной, нечеловеческого уровня силы — рассудительно заметил старичок.
Паша успокоился, видя, что ему не будут сейчас вжаривать необходимость признать величие очередного живого бога Кузи с немедленным пожертвованием рекомому Кузе всех своих имуществ, и потому доброжелательно спросил:
— А вот эти ваши знакомые — Альберт и Иван, если не ошибаюсь — они сейчас как поживают?
— Альберт помер. За год до моей эскапады на Московском. А Иван поживает хорошо у себя в Кустанае. К слову то, что в момент моего приключения он сам лежал в реанимационной палате только усилило мое убеждение, что я не бредил.
— А он ничего такого не видал? — удивился услышанному Паштет.
— Я связывался потом с ним. Но у него был типовой набор — светящийся тоннель, грохот, неразличимые фигуры. Ничего похожего на мои впечатления. А сказать точно — то ли это тоннель в райские куши, или результат обескровливания зрительного нерва и слухового нерва, да и страдание всего мозга в целом, я не берусь. Потому скромно придерживаюсь своего мнения, считая его вполне годным и никак не хуже бабизма, джайнизма или ведьмачества, не говоря уже о не поминаемых к ночи сайентологах.
Радио тем временем забурчало голосом командира корабля и оповестило о посадке.
Пристегнули ремни, Паштет с удивлением обнаружил, что дышать ему ничего не мешает. старичок сидел рядом, тихо улыбался. Выходили с самолета вроде бы вместе, а потом сосед куда-то делся и, получая багаж и покидая аэропорт, Павел его больше не видел. Думал потом про рассказанное несколько раз, но бросил это дело. Больно уж оно все зыбко. Но летать стало полегче, да еще, когда Лёха вывалился из временного кармана, для Паши оказалось поверить в возможность этого проще. Впрочем, вера — верой, но больше убедили реальные вещи из прошлого, которые балбес Лёха в настоящем хрен бы добыл, а морочить голову своему приятелю, как описывалось в некоторых читанных фантастических рассказах, где жулики старательно создавали имитацию работы машины времени для обувания лохов на бабки, для попаданца не было никакого финансового смысла.
Глава три. Черные копатели
От развороченной лопатами земли шел тяжелый, сырой дух. Паштет изволохался в глине преизрядным образом и здорово замотался. Он уже несколько раз спрашивал у себя — нахрена ему это было нужно, ввязываться в экспедицию копарей-нелегалов и корячиться тут в глухоманной богом забытой дыре, и чем чаще такой вопрос приходил ему в голову, тем сложнее было найти ответ.
Вначале-то ему показалось интересным пообщаться с мужиками, которые очень недурно разбирались в маленьких бытовых нюансах того времени, куда вел портал. И почему-то показалось тогда, что может быть что-то окажется жизненно важным и именно маленькая оплошность может в самый отчаянный момент угробить все дело, но поговорить было все некогда, а теперь, после того, как с просевшего блиндажа содрали слой земли и вывернули нафиг ушедшие глубоко вниз бревна наката, на разговор особо уже и сил не было.
— Горелый? — спросил сухощавый мужичок более полного напарника.
— Вроде — нет, ответил тот, изучая подгнившие бревнища.
— Уже легче. Давай генератор ставить.
Пашета удивляло то, что оснащены столичные копари было солидно, да и машинки у обоих новых знакомых были недурные, хорошо упакованные внедорожники. Правда, про москвичей толковали, что они выезжают на раскопки во главе здоровенных бригад гастарбайтеров и тянут с собой экскаваторы и бульдозеры, но эти парни — или уже мужчины — обходились менее помпезными средствами. Несколько безлошадных компаньонов, взятых на борт экспедиции, в том числе и сам Паштет, обеспечивали достаточную мощь, чтобы вырыть старый блиндаж за выходные.
— Теперь за ночь помпа блин подсушит, утром можно будет вскрывать — заметил неофициальный лидер группы — сухощавый среднего роста мужичок неприметной внешности. Паштету его отрекомендовали, как умелого и опытного эксперта по быту того времени, приятели — реконструкторы. Второй "старшой" скорее был экспертом по оружию, хотя у сотрудников соответствующих органов никаких претензий к знатоку пока не возникало. Люди были опытные, чтили Уголовный кодекс. Ну, насколько это не входило в противоречие с поисковой деятельностью.
— Так говоришь, валлоны? — спросил Паштет.
— С какой стати. Валлоны — это юг. Тут — фламандцы. Правда, может нам и не очень повезет. Но вроде бы им тут как раз наклали, а убирать за собой было некогда. Да и колхозников здесь к концу войны не осталось…
— Колхозники-то при чем? — удивился Паша.
Поделиться книгой: