Помоги проекту - поделись книгой:
Дальше же на север лежат земли, каковые зовутся там Солёными землями, а в соседях нарекают их Мёртвыми, ибо почвы там не родят ни хлеба, ни трав, ни цветов, но только всяческого зверя, и гада, и злую хворь — во страдание человекам.
А ночь там многажды длиннее дня, и чем дальше на север, тем короче становится день и тем длиннее ночь, так что люди пребывают будто в вечном мраке и вечно пред лицом зла.
Проклятие лежит на тех землях, дитя моё, и лучше тебе сторониться их, как свойственно человеку избегать всяческой опасности, могущей повредить не только здравию его, но и самой жизни и душе.
Осли Гид Новэл. Письма к Рорину.
Над улицами стелется блеклый чахлый туман, провонявший тухлой рыбой — это смердят квасильни на берегу, в которых днями и ночами квасится рыба. Квасильни принадлежат йомуну Абенару Грихэду Килчу, кавалеру Жёлтого Змея, девятому присквинту Солёных Земель, анданту и герою двух войн. Ему же принадлежит приземистый деревянный замок за частоколом и два больших дома у Слёзного холма, четыре жены (из которых одна — с невиданным чёрным цветом кожи), конюшня и паром, что ходит между поселением и лесопильней на том берегу. От лесопильни дорога ведёт вкруг леса и Чёрных болот к Русалочьим озёрам и дальше, до города с чудны́м названием Чёрчен, и ещё дальше, до самой столицы. Так говорят. Я не знаю, правда ли это.
На западе, за мостом, кутается в волглые плащи стража. Перекликается хриплыми голосами, в которых булькает эль и подрагивает настороженность. Голоса смердят чесночной отрыжкой. Голоса вязнут в тумане, теряются в зарослях орешника. Слышат ли солдаты один другого? Могут ли их голоса найти друг друга в таком тумане, в Долгую ночь? В эту Долгую стылую ночь, которая в одиннадцать раз длиннее дня. В эту ночь, когда папоротники поднимаются так, что могут скрыть всадника, а плесень и мхи затягивают подобно болоту и пожирают целиком, не оставляя даже костей. В эту Долгую ночь, когда дожди льют и льют, а земля остывает настолько, что в разгар лета дело доходит до заморозков, а болота в Солёных Землях чернеют, и бурлят, и гулко протяжно стонут, и кишат расплодившимися гадами.
Стражники кутаются в волглые плащи цвета бычьей крови, принюхиваются к смраду, доносимому то с болот, то от квасилен, зябко ёжатся и мечтают о костре. Йомун Килч платит им по четыре пенни за стражу, но денег у них вечно не бывает: что не проиграют в кости или в блоху, то оставят в корчме, чтобы от стражи до стражи вонять пивом и чесноком. Если бы у них водились деньги, я мог бы сейчас прокрасться к реке и убить одного — самого пьяного.
А по улицам ходят охотники. Их сразу можно узнать по зелёным кафтанам, лукам и арбалетам в руках, по кожаным нагрудникам и косицам, в которые вплетены кабаньи или медвежьи клыки. Я знаю, что охотники опасны, поэтому стараюсь держаться подальше, в сумрачных тенях вязов и приземистых хибар, что сгрудились в тумане, полумесяцем огибая пустоши, пролегшие до самого Слёзного холма.
Вчера была гроза, поэтому идти трудно — на каждом шагу жирная сочная грязь хлюпает и ползёт под ногами, норовя лишить опоры. Вчера была гроза, поэтому на улицах много грязи и охотников — это всегда так: чем сильней пройдёт сегодня дождь, тем больше будет завтра на улицах охотников. Почему? Да всё очень просто: говорят, что после грозы все нимху выходят на улицы, потому что их гонит то ли непонятное беспокойство, то ли особенно сильный голод. Охотники выслеживают нимху. Ну или тех, кого примут за нимху. А принять они могут любого, у кого заподозрят кошелёк потолще. Но таких в нашем поселении осталось мало — Йомун Килч и магистрат позаботились об этом.
У меня нет толстого кошелька. У меня вообще никакого нет. Но йомуну Килчу и магистрату всё равно есть до меня дело, поэтому охотников лучше обходить. Дальше обойдёшь — целее будешь.
Моя охота сегодня закончилась ничем. Почти ничем. Одна мышь, несколько червей да горсть полусгнивших ягод лиха — вот и вся добыча. После того как я всё это съел, мой голод, кажется, стал только злее.
На большом пустыре у моста, там где всегда раскидывает свои шатры приезжий цирк или останавливаются кочевники-инги и ловят в свои сети доверчивых женщин и несмышлёных детей, собрался народ. Расселись на сырой земле — кто на корточках, кто подложил под зад свёрнутую накидку, кто поставил чурбак. Горит костёр. По лицам бегают блики.
Я подхожу ближе и замираю на границе тьмы, там, куда костёр не может дотянуться своими красными щупальцами, чтобы сбросить с моего лица тени мрака.
Старик в ветхом плаще сидит на чурбаке у огня. Кривой. Неместный. Возле ноги мятая облезлая шапка, в которой сиротливо поблёскивает пара медяков. Он бренчит на старой облезлой цитре и тянет нараспев:
— А я слыхал, — перебивает сказителя чей-то гнусавый, сморщенный старостью голос, — что Гира в полон взяли. Будто бы видели его после битвы, в ярме, всего израненного и без одного глаза. И будто бы нас предали в той битве. Будто бы ваш йомун Килч и предал отряды Северных Холмов — должен был прийти на битву, а не пришёл.
Над костром нависает гнетущая тишина. Потом с тихим, скрытным шорохом выходит из чьих-то ножен кинжал, готовый вонзиться в грудь наветчика. Звук совсем тихий, но в наступившем молчании он отчётливо слышен. Соглядатаи Килча — везде. Там где соберутся в корчме трое и начнут спьяну говорить лишнего, там и лазутчик среди них. Это лазутчики начинают подзуживать пьяных, растравляя их на ругань и проклятья, посылаемые на голову йомуна или магистрата. За каждого взятого наветчика йомун им платит.
С места нерешительно поднимается хлипкий старик — сморчок с торчащими как сухая срезанная трава редкими волосёнками. По одежде — тоже пришлый. Он испуганно озирается по сторонам — видать, услыхал готовность кинжала и теперь пытается понять, с какой стороны грозит ему смертоносное железо. По тощей цыплячьей шеей, поросшей реденькой блеклой щетиной, забегал вверх-вниз острый кадык, суетливо задрожали веки.
— Да что вы, что вы! — лопочут его стремительно белеющие губы. —
Он не успевает договорить. Нож, вылетевший откуда-то из задних рядов, из самого мрака, охватившего кольцом кострище, входит ему в шею почти по самую свою костяную ручку. Какому-нибудь бедолаге пастуху или рыбарю ни за что так умело не метнуть. Бросала опытная рука. Нож не боевой, но тяжёлый, короткий, с узким лезвием, специально предназначенный для метания. Такие ножи носят следопыты, наёмники и йомуновы соглядатаи.
Когда старик, захрипев, хватаясь скрюченными пальцами с чёрными ногтями за горло, валится на сидящих подле и заливает кровью их штаны, сказитель, словно ничего и не случилось, снова трогает струны и тянет надтреснутым голосом:
Я не слушаю. Я отправляюсь за двумя добровольцами, что взялись оттащить труп старика ко рву. Один выдернул из его шеи нож, отбросил; потом они взяли худосочное тело за руки и за ноги и поволокли, сопя так, будто тащат здоровенную тушу.
Я иду за ними, чуть в стороне. Дотащив тело старика до сточной канавы, они наспех обшаривают его и пинками сталкивают безответное тело вниз. Труп на несколько мгновений исчезает в вязкой вонючей жиже и снова всплывает — грязный, с лицом, облепленным какой-то дрянью, и мёртвый взгляд его не закрывшихся глаз уставляется в ночное небо. Видно как в лунном свете рябит чёрная жижа — со всех сторон устремляются к телу обитатели канавы. Кто там обитает, я не знаю. Лучше и не знать.
Когда «похоронная команда» возвращается назад, один из них — здоровенный, рябой — замечает меня.
— Чего ты тут болтаешься, малый? — говорит он. — Думаешь пощипать старика? У него ничего нет, я уже проверил. Ни гроша.
И лживо ухмыляется. Конечно, у пришлого человека должна была найтись хотя бы пара медных кройсов на кружку пива и ломоть лепёшки.
Но я не собираюсь обыскивать это мёртвое тело. Мне просто нужен кусок мяса. Потому что я очень голоден, смертельно голоден. Я бы подтянул старика к краю канавы вон той корягой…
— Слышишь, чего я тебе сказал? — верзила останавливается и недобро смотрит на меня. — Чего ты тут трёшься, паршивец?
— Да плюнь ты на него, — говорит второй. — Айда дослушивать.
— А чего он тут ошивается? — упрямится первый. И мне: — А ну пшёл вон, бесово семя!
Он подходит и толкает меня в сторону костра. А у меня живот подводит от голода так, что он похож, наверное, на проколотый рыбий пузырь, из которого вышел весь воздух. Если бы этот был один… Но с двумя мне не справиться, поэтому я поневоле вынужден подчиниться зловредному верзиле и вернуться к костру.
Сказитель уже закончил свою песню. Теперь он неторопливо цедит налитое ему в глиняную кружку пиво и прислушивается к разгоревшемуся спору.
— Да нет, я тебе говорю, — брызгая слюной горячится какой-то мужик со всклокоченной бородой, — я точно знаю, точно знаю. Они у меня брата утащили, ещё мальчишкой. Отец убил одного вилами, погнался за двумя другими, но уж очень они были быстры.
— Всё ты врёшь, — упрямится другой спорщик. — Нельзя его вилами убить.
— А я тебе говорю, что так и было, — орёт первый, и кулаки его сжимаются — вот-вот кинется в драку. — Он как саданёт его вилами, так они из спины вышли. Тот задёргался, завизжал да и сдох.
— Нимху нельзя убить, если только не срубить ему голову с плеч. Да и когда срубишь, всё равно нужно сжечь тело, иначе голова вырастет снова.
— Враньё, — бросает кто-то. — Не может она вырасти. Этак бы у каждого и росла бы.
— Откуда только они берутся? — с тоской в голосе спрашивает женщина с бледным бескровным лицом и большим животом, который она поддерживает руками — скоро ей родить.
Сказитель говорит:
— Из мёртвых младенцев. Если до восхода следующего солнца успеть натереть умершее дитя соком листьев миравилы, смешанным с желчью единорога, золой ящерицы-ирпы и пеной бешеного пса, да прочитать нужное заклинание, то он останется жить. Но превратится в нимху. В вечно голодного нимху. Только младенец должен быть не старше одной луны.
— Я тоже вечно голодный, — говорит кто-то из темноты задних рядов. — Так я нимху, что ли?
— А уж лучше бы мне быть голодным нимху, — отвечает другой голос из мрака. — Первое, что я сделал бы — наведался бы к йомуну и посмотрел, чем там можно перекусить.
Какое-то движение происходит в той стороне. Наверное, йомунов соглядатай подскочил и пытается высмотреть говорящего.
— Эй, стража! — кричит чей-то визгливый голос. — Сюда, быстро! Хватай вон тех.
Топот ног. Слушатели поднимаются, торопятся исчезнуть в темноте. Та беременная баба силится встать, но, видать, отсидела ноги, и тяжёлый живот тянет вниз.
— Ох, мать, — стонет она. — Не родить бы прям тут. — И следом, разъярившись: — Чтоб ты сдох, проклятучий! Глаза б мои тебя не видели! Вот только вылези наружу, уж я тебе задам, ублюдёныш…
Возня. Пыхтенье. Вон там началась драка — видать, соглядатай схватился с охальником Килча. Кто-то вскрикнул. Кто-то застонал. Чавкает грязь под ногами бегущих. Пар от вырывающихся из глоток дыханий напоминает болотные дымы. В поднявшемся переполохе я потихоньку отступаю к старику-певцу, поглядывая, чтобы ничья рука не потянулась ко мне, не схватила за шиворот.
Кривой сказитель бросил кружку с пивом и прижимает к животу единственную свою драгоценность — цитру. Он сидит, раскачивается и что-то напевает гнусаво, на чужом языке, будто молитву. Несколько медяков, что успели бросить ему в шапку, посверкивают в лунном свете. Пока руки старика заняты, я наклоняюсь и тянусь к шапке. Но прежде чем пальцы мои касаются меди, по ним хлёстко бьёт ивовый прут. Жгучая боль поднимается до самого плеча, проносится по шее и ударяет в голову.
— Куда тянешь руки, сволочёныш? — улыбается беременная баба, снова замахиваясь прутом. Губы её кривятся в злой улыбке, а глаза холодны и ничего не выражают. — А ну, проваливай, пока я тебе зенки не выхлестала, чтоб не зарились на чужое!
Кто-то, привлечённый её словами, делает шаг в мою сторону. Под распахнувшейся накидкой поблёскивает пряжка перевязи — не иначе как стражник.
Я бросаюсь бежать.
Затерявшись в северных застройках я долго отсиживаюсь в чёрной тени какого-то сарая, из которого несёт плесенью и гнилой кожей. Если я слишком забрал на север, то мог впопыхах домчаться и до Кожевенной слободы. Я хорошо вижу в темноте, но не очень разбираюсь в направлениях и расстояниях.
Река совсем рядом — налетевший ветер приносит влажный водянистый холод, пропитанный запахом ила. Снова начинается дождь — мелкий, зябкий, он тихо и заунывно шуршит по крыше сарая, по траве, по лужам. Холодный.
Я сижу, пока не кончается дождь, и ржавый лунный глаз снова не появляется из-за облаков. Проносящиеся на его фоне летучие мыши кажутся страшными неведомыми звероящерами. Отправляюсь домой.
В переулке стоит охотник с арбалетом в руках. Я хорошо вижу его в сумерках. Я вообще хорошо вижу в темноте. Охотник в плаще и с арбалетом стоит, прислонясь к забору ближайшего кособокого домишки с пустыми окнами и смотрит на улицу, по которой иду я. Увидев меня, он выпрямляется и берёт арбалет на изготовку. Я не поворачиваю головы, мне хорошо видно его краем глаза. Я не поворачиваю головы и просто иду мимо, как шёл.
— Эй, малец! — окликает он.
Я делаю вид, что не услышал и продолжаю идти, стараясь не прибавить шагу, хотя очень хочется. Мне страшно. Я делаю вид, что не слышал — мало ли что: может быть, я глухой. Глухонемой, да. Один раз мне уже приходилось прикинуться глухонемым, когда со мной заговорил площадной шут. Это было возле магистрата, несколько лун назад, не знаю, сколько. Про шута все знают, что он соглядатай йомуна Килча.
— Эй, малец!
Я слышу топот за спиной. Наверное, он решил догнать меня, чтобы рассмотреть поближе и выпытать, кто я такой. Ничего страшного, говорю я себе. Ничего страшного, ну спросит он что-нибудь. Ну отвечу я. Главное — в глаза ему не смотреть. Иначе поймёт, что я вру. Охотники очень чуткие. А если поймёт, то…
— Ты глухой, что ли? — кричит охотник. — Сейчас я тебе уши прочищу. Стрелой.
И тут я не выдерживаю — бросаюсь бежать.
— Эй! — кричит он. — А ну стой! Стой, а то застрелю!
Конечно я не останавливаюсь. Бегу изо всех сил. Впереди передо мной, за крышами, висит луна. Она ржавого жёлтого цвета — горит в тёмном небе как немигающий глаз кровожадного нимху. Я бегу прямо на неё. Наверное, это глупо, наверное, мне бы лучше свернуть в один из тёмных переулков, но я бегу прямо вперёд, по лунному свету, отражённому в жирной грязи, бегу, оскальзываясь чуть не на каждом шагу и рискуя свалиться или подвернуть ногу. Охотник наверняка бегает быстрей меня и мог бы догнать, если бы постарался, но ему, наверное, не хочется носиться по грязи за каким-то мальчишкой, поэтому он останавливается и пускает стрелу. Я не вижу этого, но чувствую, как болт проносится над самым моим плечом, задев его оперением, и вижу, как он вонзается в ствол вяза, стоящего впереди. Охотник что-то кричит мне вслед, но я уже поворачиваю в улицу Медянщиков и не могу разобрать слов.
Откуда ни возьмись появляется ещё один охотник. Появляется внезапно из проулка и выставляет ногу. Я слишком поздно замечаю подножку, чтобы перепрыгнуть. Лечу вперёд и падаю в грязь, разбрызгивая лужу. Полный рот грязи, полные глаза воды. Вдобавок коленкой ударился о камень так, что кажется, уже никогда не смогу на эту ногу опереться.
Ухмыляясь, охотник подходит ко мне и пинает в бок. Сапоги у него из мягкой оленьей кожи, но носок специально сделан жёстким, так что от удара перехватывает дыхание. Носок входит, вдавливается в бок. Чудится, что рёбра под ним трещат. Я задыхаюсь.
Подходит ещё один. Встаёт рядом и тоже смотрит на меня.
— Это же мальчишка, — говорит он. — Зачем он тебе сдался?
— Эдбер в него стрелял. Видать, зачем-то он ему понадобился.
— Ну и где же Эдбер?
— Да где… Ты же знаешь этого пузатого лентяя.
— Понятно, — произносит первый и разворачивается уходить.
— Сведу его к йомуну, — говорит тот, что сделал мне подножку и берёт меня за шиворот. Рывком поднимает. — А ну, щенок, пойдём.
— Не пойду, — говорю я, нащупывая под рубахой короткий нож «листок», с которым охочусь на собак.
— Ну ты! — злится охотник и дёргает меня так, что зубы клацают и кажется, что я откусил себе половину языка. — Мало я тебе врезал? Ещё хочешь?
— Охота тебе связываться со щенком, — говорит другой, уже отойдя.
— Сведу его к йомуну, — ворчливо повторяет мой пленитель.
Он отвешивает мне затрещину и тащит к костру, что горит на пустыре за проулком. Возле костра сидит человек, протянув к огню руки. Я узнаю его по цепи, что поблёскивает у него на шее. И по профилю с кривым носом и куцей бородой. Да, это сам йомун. Наверное, вышел проверить стражу.
Я выдёргиваю из-под рубахи «листок».
— Не надо было тебе трогать меня, — говорю я и бью охотника ножом в брюхо — туда, где на его толстом пузе разошлась шнуровка кожаной куртки, образовав узкий белый треугольник исподней рубахи.
Охотник охает, отпускает мой воротник, хватается за живот и садится на корточки.
— Проклятье! — орёт он. — Щенок меня зарезал. Ах, бесы, как больно!
Он кричит, а между его пальцев течёт кровь. Я вижу, как второй охотник бросается к нам, на ходу вытаскивая из ножен меч с узким, как лента для волос лезвием. Йомун Килч, заслышав крики раненого, тоже поднимается и смотрит на нас. Отсюда мне не различить его глаз. Но я и так знаю, что в глазах его — железо и смерть.
Я зажат между двух огней. С одной стороны подходит охотник, с другой стоит Килч. Он тоже вынул из ножен меч — клинок поблескивает в лунном свете, по нему бегают блики.
Охотник уже близко, уже поднял меч.
Я пускаюсь бежать. Бегу прямо на Килча. Тот расставил ноги пошире, пригнулся. В глазах его азарт и угроза. Его глаза сейчас точно как у тех боевых псов, без которых не выходит на улицы его гвардия. Йомун выжидает, пытаясь, наверное, просчитать моё следующее движение. А я бегу прямо на него.
В какой-то момент делаю нырок влево, но только нырок, чтобы сбить с толку йомуна. Килч попал в мою нехитрую ловушку — он прыгает в ту же сторону, а я уже резко забираю вправо — вокруг костра, туда, где виднеется сточная канава, начинающаяся у прачечных.
Килч оказывается проворным, хотя и выглядит неповоротливым и грузным. Одним широким прыжком он почти перекрыл мне дорогу. Он взмахивает мечом, и я едва успеваю отпрыгнуть в сторону, прижимаясь к плетню ближайшей хибары. Чувствую, как меч ударяет по руке, но боли нет. Боль появляется потом, уже когда я прыгаю в канаву и бегу по ней, увязая ногами в каше из жидкой грязи, отбросов и дерьма. Боль такая, что в мозгу свербит. Но я бегу изо всех сил. По тому, как ветер холодит рану, я понимаю, что Килч не просто рассёк мне руку — он срубил её начисто.
Я знаю, что йомун не прыгнет за мной следом в канаву, а ведь это было бы моей верной смертью. Но он не прыгает. Зато он бежит по улице рядом с моим зловонным укрытием и выжидает момента, когда моя голова покажется из канавы. Пару раз он взмахивает мечом, но не дотягивается, потому что канава достаточно глубока, а я быстр и увёртлив.
На моё счастье вскоре из какого-то переулка появляется целая свора собак. В основном это обычные дворняги, но среди них выделяется пара массивных полукровок, а вожаком у них — матёрый волкодав. Раздражённые видом бегущего Килча, они бросаются к нему и, с рычанием и лаем, пытаются взять его в круг. Вожак яростно бросается к йомуну, подавая пример стае. Килч прыгает, рычит громче и яростней волкодава, машет мечом, но собаки вёрткие и не торопятся расстаться с жизнью. Спасибо им за то, что я могу убежать подальше, выбраться из канавы и скрыться на кладбище.
Когда я пытаюсь вылезти по отвесной сыпучей стенке, понимаю, что вместе с рукой я потерял очень многое, потому что двумя руками гораздо удобней хвататься за выступы и траву. С одной рукой это трудно. Пока обрубок отрастёт, я буду уязвимей.
Кладбище заросло папоротником и марью. Здесь легко затеряться. Здесь легко затеряться навсегда. Потому что в папоротниках полно гадюк и жалохвостов, потому что сюда забредают и волки.
Покойники висят на ветвях дубов и кимор. Спеленатые, они напоминают гусениц в коконах, свисающих с ветвей на нитях паутины. Когда налетает порыв ветра, они чуть покачиваются. В тишине шуршат пелены. Поскрипывают ветви. Трутся о кору верёвки. Многие из них давно сгнили от бесконечной сырости, и теперь тут и там валяются на земле упавшие мертвецы — это те, у кого уже не осталось по эту сторону мира никого, кто мог бы обновить захоронение. Их полотняные коконы тоже истлели, они истерзаны воронами и крысами-летягами, так что наружу выставляются полусгнившие лица или голые черепа, рёбра, конечности, оскаленные рты. Те, что побогаче, захоронены в кожаных пеленах и висят на толстых смолёных верёвках из волокон мари. Эти если и упадут, то нескоро. Им отведены ветви повыше, поближе к макушкам кимор. Другие, что попроще, развешаны на нижних ветвях кимор, на дубах, а то и вовсе на вязах.
Держа наготове нож, пробираюсь через папоротники в сторону Пьяной дороги. Ржавый глаз луны ищет меня, но в папоротниках найти меня нелегко. Невозможно. Потому что они выше меня, их лапы нависают надо мной, как крылья неведомых птиц. Зато слышно меня, наверное, за милю, потому что под ногами трещат опавшие ветви, хрустят сломанные стебли, чавкает грязь.
Иногда с папоротников падают слизни. Я собираю их и с наслаждением разжёвываю. Они водянистые и почти безвкусные. Но очень сытные, я знаю. А больших бурых многоножек — вон одна из них сбегает по толстому стеблю, и на её волосатом теле поблёскивает дождевая капля — есть нельзя. Они ядовитые. И могут больно ужалить. Тем более следует опасаться жалохвостов, которые тут и там дремлют на листьях в лужицах слизи. Эти медлительные ленивые твари, больше всего похожие на больших жёлто-зелёных гусениц с раздваивающимся хвостом, умеют прыгать почище блох, если решат, что им грозит опасность.
Кровь из руки перестала идти. Рука обрублена чуть ниже локтя. Я смотрю на обрубок и вижу, что рана затянулась тонкой до прозрачности розовой кожицей.
Когда наконец выбираюсь на Пьяную дорогу, нос к носу сталкиваюсь с девчонкой. Она стояла посреди дороги и смотрела на кладбище, а теперь, испуганно вздрогнув, уставилась на меня. Наверное, она подумала, что я покойник и пришёл выпить её кровь. За поясом у неё торчит нож и она схватилась за него одной рукой.
— Чего уставилась? — говорю я.
— Очень надо на тебя уставляться, — отвечает она и переводит взгляд на папоротники, чтобы не смотреть на меня. На надолго её не хватает. Как только я поворачиваюсь уходить, она спрашивает:
— Почему у тебя нет руки?
— Отрубили на войне, — говорю я.
Поделиться книгой: