Высокое поле

Пашка презрительно вытянул губу — подумаешь, в карман залез!

Глаза его в таинственном сером прищуре спрятали от мужика презренье ко всем его понятиям, а скрытая за плечом улыбка была снисходительной ухмылкой, вобравшей в себя все секреты его двора — удачные кражи, ограбленье слабых ребят и новые смелые планы. Как удивился бы этот въедливый дяхан, узнай он, что у Косолапого готов план, и они в воскресенье должны будут пойти в одну квартиру. Да еще как пойти — днем! Но разве этот чугрей поймет, что так безопасней…

— Ты что — не слышишь? Я говорю: как быть с твоим преступленьем?

— Гм! Карман… Подумаешь, там… Дело. Гм!..

— Что, что?! — мужик тряхнул Пашку обеими руками. — Так вот ты как рассуждаешь! Ты это за игрушечки принимаешь! А ну, пошел! Пошел! Я тебе сейчас покажу, почем сотня гребешков! Я тебе по-своему! Я тебе!..

С руганью, подталкивая плечом и коленом, мужик потащил Пашку в другую от милиции сторону. Тут надо бы радоваться, но на душе у парня было тревожно. А мужик все ругался, тряс его и подгонял, будто торопился донести свой кипяток, чтобы где-то там, наверно, вон в тех прокопченных домах, выплеснуть на Пашку с еще большим жаром.

2

— Открывай! Я! Ну, чего смотришь?

Женщина стояла в проеме отворенной двери, слившись своим темным платьем с мраком прихожей, и только лицо да кисти рук слабо проступали из темноты, как на старой иконе. Она отступила с порога, а когда мимо ее шаркнул по стене Пашка, которого мужик втолкнул впереди себя, — о чем-то несмело спросила. Голос был тихий, добрый.

— Не твое дело! Разбираться привел! Валька дома?

— В вечернюю она…

— А выводок?

— Дома. Одни сидят. Я сейчас была…

— Ладно! Не мешай! — покрикивал мужик, видать опасаясь сбить в разговоре с женой сердитый тон, позарез нужный ему.

Женщина юркнула в кухню, откуда тянуло щелоком и керосиновой гарью. Пока мужик тщательно запирал дверь, жена раза два робко выглядывала в коридор, должно быть, хотела что-то узнать, но так и не осмелилась.

Закрыв входную дверь на все засовы, оставшиеся от худших времен, мужик схватил Пашку за шиворот и толкнул вдоль сумрачного коридора.

— Пррямо! Напрраво!

Остановились напротив двери.

— Ну, открывай! Заходи и смотри!

Пашка замялся, и мужик сам втолкнул его в узкую, с одним окном комнату. Окно выходило в соседнюю стену и было сумрачным, так что первым желанием Пашки была безотчетная потребность протянуть руку к выключателю и зажечь лампочку, голо мутневшую под самым потолком. Но после темного коридора здесь было намного светлее, и можно было оглядеться.

У окна — видел Пашка — стоял большой стол, вплотную к подоконнику. На нем — синеватая клеенка, очень короткая, потертая, она всюду топорщилась темными прорезями. Посередине стояла пустая алюминиевая тарелка и лежал нож в сухой коричневой пленке от сырого хлеба. У самой двери, направо — большая, широкая кровать с байковым одеялом на спинке. Слева, у порога, стояли на полу кастрюли, миски, бидончик без крышки. Из-за старого обшарпанного комода торчали какие-то палки, тряпки, портретная рамка. На комоде — кружевная накидка, связанная из простых белых ниток. На полу — ни коврика, ни половика — все голо и сиро, только цветы на подоконнике пышно, будто назло всей этой бедности, распустили тяжелые алые бутоны. Видать, это была единственная радость в комнате. Цветы стояли на чистом подоконнике, были политы и подвязаны. Горшки обернуты свежей бумагой, а в одном из них одиноко торчал старый, желтый окурок…

— Куда смотришь? Вон куда смотри!

Из-за спинки кровати поднялась и, неслышно ступая в чулках по полу, вышла девочка лет девяти, легкая и тоненькая, как бамбуковая палочка. Бледное лицо ее, природой назначенное быть круглым, сейчас казалось скуластым и худым. Узенькая лента, снятая с головы, была заложена в книжку, которую она держала в опущенной руке.

— И вон туда!

Из-под стола торопливо карабкалось маленькое существо. Оно кряхтело, шипело и чмокало, а когда вылезло на свет — Пашка увидел белую головенку и счастливую испачканную рожицу.

— Дай, дай, дай, дай!

Голые коленки прошлепали по полу к двери.

— Дай, дай, дай!

Малютка встала на синеватые выгнутые ножонки и, держась рукой за комод, тянула к вошедшим другую:

— Дай, дай, да-ай! — уже ныла она, потеряв терпенье.

— Да принес, принес! Чего реветь-то…

Мужик достал из кармана штанов сверток и вынул из него маленькую булочку, густо обсыпанную маком и сахаром. В комнате головокружительно запахло.

— На, на скорей! — он протянул булочку, и, когда их руки встретились, Пашка с удивленьем отметил, что ладошка девочки была немного больше ногтя большой руки мужика…

Малышка тут же села на пол и впилась в булку.

— Ешь, ешь. Ресторанная. Только тесто немного переходило, так я сахарку тряхнул побольше. — Он встретил голодный взгляд старшей и набросился на Пашку: — Смотри, паразит, и запоминай! Матка у них — единственная кормилица, а в ту субботу у нее всю получку вытащили во Фрунзенском магазине. Из кармана! Без куска семью оставили! А по-твоему это пустяк! К этаким крохам в голоде любая болезнь привяжется! Так это — пустяки? А? Я тебя спрашиваю! — рявкнул мужик и схватил Пашку за волосы.

Но тут заплакала малышка, и он осекся, с трудом подавляя в себе бешеную волну гнева.

— У меня на таких и рука бы не дрогнула! — твердил он, не разжимая зубов. — А теперь вот и стой тут до ночи, пока их матка не придет. Стой и отвечай им за свои подлые дела. Дети! Смотрите: это он оставил вас голодными! Вот он — вор!

— А ты?

— Чего-о? — ощерился мужик.

Пашка напрягся, ожидая удара. Он впервые увидел так близко раздутые злобой ноздри мужика, но решил договорить:

— Ты тоже не святой.

Удара все не было. Руки мужика повисли к коленам.

— Ишь ты! Умён. Ну, так знай: мне не стыдно людям в глаза смотреть. А вот ты посмотри этим голодным крохам!

Мужик вышел из комнаты, но Пашке не стало от этого легче. Он, наоборот, понял, что с мужиком было легче, чем с этой ужасной тишиной, а когда он встретил прямой, гневный взгляд старшей девочки — еще большая тяжесть навалилась на него. Правда, с минуту он еще разыгрывал из себя беззаботного, но тотчас сник, опустил голову и принялся сцарапывать с локтя рубахи какую-то зелень, посаженную, должно быть, в могиле. Но и тогда он чувствовал, как уничтожающе смотрит на него эта стрекоза, которую можно перещипнуть пополам двумя пальцами, и не мог найти в себе силы выдержать ее колючий взгляд исподлобья. Он понимал, что так простоять до вечера, а точнее — до ночи, на голодный желудок не сможет, да и встреча с той неизвестной женщиной, матерью этих девчонок, перед которой он почти физически ощущал свою вину, поскольку точно знал: это их ребята промышляли в ту субботу во Фрунзенском — ничего хорошего ему не сулила и лихорадочно искал выход. Этим выходом было окно.

«Второй этаж… — прикидывал Пашка. — Метра четыре с половиной, пожалуй — пять… Интересно, земля или камень внизу? Спросить бы у этой кошки… А, все равно!»

Пашка осторожно приподнял брови и оценил пространство от двери до окна. Он понял, что придется сначала прыгать на стол, потом распахнуть окно и — вниз! В полете вытянуться. Коснувшись носками земли, спружинить в коленках, тут же сгруппироваться, сразу — на бок и перекатиться…

«Эх, если бы не камень!..»

Пашка по привычке уже приготовился сосчитать до трех, когда от комода отползла малышка и села прямо на пути у Пашки. Она уже управилась с булкой и теперь смотрела на него, облизывая обсахаренные губы.

По коридору мягко прошла жена мужика, скрипнула дверью напротив.

«Прыгну через голову!» — решил Пашка с неприязнью глядя на сахарные щеки малыхи.

В коридоре снова скрипнула дверь.

— Нюра! Дай уж я допью вчерашнюю. Расстроился незнамо как!

Голос мужика прогудел мирно, по-домашнему.

— Дядя! — подняла девочка палец.

Она вплотную подползла к Пашке и схватила цепкими пальцами Пашкины штаны. Тут же она протянула вверх крошечную ладошку и потребовала пуговицу:

— Дай, дай!

Пашка нахмурился. Что-то шевельнулось в нем, и он не сразу осознал, что это вспомнилась на миг его маленькая сестренка, умершая в первую военную зиму от голода. Она точно так же тянулась к пуговицам и хватала их ртом, думая, что еда. Он давно не вспоминал ее, даже забыл совсем, и вдруг тут и так некстати!

— Дай, дай!

— Чего я тебе дам? — пробубнил Пашка.

Он осторожно выдернул штанину из ее цепких пальцев и помимо воли отступил к двери. Это движенье назад остудило его пыл и отодвинуло прыжок в окно. Что-то стало в нем угасать, и от всего отчаянно-неуемного плана осталось лишь недовольство собой, в нем тускнела четкость всех расчетов, и только двор за окном все еще манил к себе самым пленительным в мире — свободой. В дверях резнул звонок.

Пашка вздрогнул и почему-то подумал, что сейчас все пропадет окончательно. Ему представилось, что это пришла хозяйка комнаты, что сейчас начнется его публичная казнь, которая все равно кончится толпой дворников и милиционером, и Пашка сжался в комок, как затравленный зверь. Сердце его задергалось и кинуло в голову кровь.

— Эх!.. — простонал он и перепрыгнул малышку.

Старшая выронила книжку, шарахнулась к стене, а когда Пашка вторым прыжком мягко, как на физкультуре, впрыгнул на стол, — она заорала таким ошалелым воем, что он чуть не запутался в занавеске:

— А-а-а-а!

Пашка мог бы задушить ее только за одно это бессмысленное «А-а-а-а!». Но девчонка орала не столько от испуга, сколько из желанья призвать мужика и остановить Пашку. Он это понимал и со всей решительностью распахнул окно. Когда же он высунул голову и посмотрел вниз, то на миг растерялся: двор оказался задним и был весь захламлен. Под самым окном и дальше от стены валялась мебельная рухлядь, дрова, разломанные потемневшие ящики со ржавыми лентами жести и только дальше темнела черная, непросохшая земля.

«Туда!» — решил Пашка и ощутил на лице тугой ток воздуха, какой всегда бывает, когда напротив раскрытого окна распахивают дверь. Забыв о всех мелочах и опасности, Пашка решительно выставил левый ботинок на карниз и только нащупал опору для правого…

— Хоп! Назад! Назад, говорят! — и все та же цепкая рука мертвой хваткой перехватила его сухую ногу чуть выше стопы. Вторая рука взяла его за подол рубахи.

Пашка брыкнулся раза два, но тут же обмяк и сдался.

— А не везет тебе, бродяга, сегодня! Не везет! — посмеивался мужик, притащив Пашку в свою комнату. — Ну никак не везет!

И наотмашь ударил по лицу тугой, пахнущей ванилином ладонью.

А потом все завертелось, как в тумане. Пашка стоял в углу боком и кулаками размазывал кровь по лицу. Нос и губа отяжелели, горели. Жена мужика с мокрым полотенцем суетилась тут же, а сам он сидел за столом, уткнув лоб в широкие ладони, и смотрел на стакан водки. Долго тянулось молчанье, пока мужик не выпил и не уронил руки со стола.

— Забыл, как тебя? — подобрел он и повернулся к углу.

— Павел, — вместе с пофыркиваньем донеслось из угла, но после достойной паузы.

— Так вот, Пашка, — мы в расчетах на сегодня. Можешь проваливать! Иди воруй опять! Да ко мне не забудь забраться! Смотри: вот шкаф, в нем одежа, а в сером пальто, слева, — деньги. Не забудь! А сейчас проваливай, бесстыжая морда!

Пашка осторожно надавил коленом на дверь и вышел в коридор. За дверью напротив ворковала маленькая девочка. На кухне шипел примус и все так же пахло стиркой и керосином.

— Тоня! Открой ему! — выглянул мужик.

Женщина вышла из кухни, подергала запоры мокрыми руками и распахнула дверь.

— До свиданья! — еле слышно шевельнул Пашка губой.

— До свиданья! — вздохнула она.

Пашка вышел на площадку и не испытал облегченья. Еще какой-нибудь час назад, когда они шли по улице, отпусти его мужик — он прыгал бы от радости, а сейчас не было никаких желаний, кроме одного — доползти до дома, ткнуться головой в обмятый угол старой оттоманки и забыться подольше. Но и двигаться ему тоже не хотелось, этот невезучий вечер со всеми его нервными передрягами вымотал Пашку. Он сполз по перилам на первый этаж, сел на ступенях и снял ботинок. Мозоль цвела. Кожа свернулась в бледную пленку, сползла и обнажила красное мясо. Подорожник свалился и скатался в носке. Пришлось оторвать полоску от подкладки кармана и обмотать палец. «Пойдет!» — крякнул он и надел липкий носок.

Наверху хлопнула дверь. Шаги. Голос мужика:

— Эй! Слышь, что ли?

Пашка сунул ногу в ботинок, затаился и хотел бежать, но прислушался к голосу — не опасно — и ответил:

— Ну?

— Погоди! Чучело пропащее!

Мужик не торопясь спустился вниз, остановился ступенью выше, наморщил свой лоб и стал перед Пашкинои губой отвешивать пальцем каждое свое слово:

— Ты на меня не косись! Другой бы на моем месте — ой как тебя! Вот… А тебе, после всего твоего, вот чего: давай чеши завтра с самого утра в ресторан Московский. Меня спросишь — кондитера, мол, Евсеича. Я тебя на работу пристрою, без паспорта пока, в ученики. Понял? Сыт будешь, деньги будешь зарабатывать, а главное — делу научу. Парень ты видный, не девка красная, с работой справишься, да и башка варит. Дело, тебе говорю, стоящее, не то что твое воровство, голова! Буду ждать. Вход со двора. Ясно? Придешь — человеком будешь, не придешь…

Евсеич махнул рукой и пошел наверх, не оглядываясь на Пашку.

3

На Киевской улице лужи не держались — булыжник. На тротуарах плиты. Хорошая это улица. Домов на ней мало, все больше заборы, а под заборами — трава да лопухи, как будто в пригороде. Машин тоже мало, только ближе к осени, когда с Бадаевских складов развозят по городу фрукты, машин хватает. Хорошее это время. Сытное. Только стоит подкараулить машину без грузчика, прыгнуть у переезда в кузов и выбросить ящик-другой винограда или несколько арбузов — ребята поймают. Тихая улица… Вот и сейчас Пашка хромает по ней, морщится, а уже издали прислушивается к голосам приятелей, что играют в футбол за школой. Ему кажется, что идет самая интересная игра — с соседним домом, противником старым и сильным, а бессменный капитан — Косолапый повел ребят в нападенье без Пашки… Но ничего! Сейчас будет встреча! Кто-нибудь первый увидит его, крикнет!.. Остановится игра. Все, уже наслышанные о том, что случилось с Пашкой, кинутся к нему и будут ждать, когда он сам заговорит, потому как спрашивать о таких делах не принято. А он помолчит, поулыбается снисходительно и скажет что-нибудь, вроде: «Да вот пришлось из милиции драпануть… Нормально, только разбил нос, губу да нога… Второй этаж все же…» Кто-нибудь не выдержит: «По тебе стреляли?» Тут надо ответить загадочно: «Не помню…» А если к этому добавить при всех, что Косолапый — трус, что он не только бросил его в трамвае, но и не помог отбиваться на кладбище от конвоира, то всем станет ясно: Косолапый — спетая песня. Теперь будет он, Пашка!

Головокружительное чувство превосходства над этой оравой своенравных и то бескорыстных, то жадных, то отчаянных и жестоких, то неожиданно чутких ребят, перед которыми порой бессильны школа и семья — это чувство превосходства, которое стоит лишь на одном, но на самом прочном основании — на непогрешимом авторитете физической и особенно моральной силы, — вновь захватило Пашку и росло в нем тем сильней, чем ближе он подходил к самодельной футбольной площадке за школой. Площадка… Это было место постоянных встреч. Тут играли в футбол, дрались и мирились, строили планы и делились последним.

Однако за школой — хотя оттуда и доносился вполне серьезный галдеж, достойный встречи двух домов, — играли только одни малыши. Они азартно гоняли старый, облупившийся мяч и даже не обратили внимания на Пашку. Это было досадно. Он выждал момент, откинул за шиворот прорвавшегося к воротам малыша и здоровой ногой сильно забил мяч за угольную кучу у кочегарки.

Во дворе Пашка встретил только одного знакомого — Мишку-Гогу, но тот был не из «своих». Он работал, учился в вечерней школе, занимался гимнастикой и даже ходил с девчонками в кино.

Пашка завидовал ему, хотя и сам в гимнастике мастак, но в морду дать не решался: Мишка-Гога был здоровый парень.

В парадной, из полутьмы, его осторожно окликнули «свои». Они ни о чем не спросили, только посвечивали папиросами. Пашка подошел вплотную.

— Пашка, тебя… — Копыто выждал, когда пройдет женщина с сумкой, цыкнул ей в спину слюной и закончил: — Косолапый искал.

— Ты, Копыто, скажи ему: если у него душа не в пятках — пусть узнает обо мне в другом месте!

Он похромал на лестницу, довольный своим ответом.

Тетки в комнате не было, она судачила на кухне. Пашка торопливо проверил кастрюли на столе. В одной было что-то. Он вышел на середину комнаты, на свет, держа в одной руке ботинок с больной ноги, в другой — кастрюлю. Понюхал — щи! Пашка прислушался, не идет ли тетка, и выпил щи через край. Потом нашел кусок хлеба, съел его и завалился спать, хотя было еще не поздно. В голове у него путались мысли. Вопросы вставали один за одним: Косолапый и Евсеич, завтрашнее утро и воскресная вылазка в чужую квартиру. Как быть? А может, все это можно совместить? Это было бы самое лучшее, подумал Пашка и закрыл глаза. Но вскоре пришла тетка и принялась бубнить, что нет ей ни покоя, ни жизни. Как всегда…