Отец покачал головой:
— Некогда уже сушить…
Они опять стояли друг против друга, оба широкоплечие, темноволосые, оба кареглазые — один в одного.
— А чего же здесь-то?
— Некогда… — вздохнул отец. — Вишь, как ястреб-то кружит, — вдруг сказал он, запрокинув голову, потом неожиданно добавил: — Не горюй, теперь тебе моя коса останется. Ты научился малость. Теперь ты за кормильца будешь…
— А ты? — еле выдохнул Славик.
— А я… Мне завтра на войну. Ты вот чего… — Он обнял его голову своими мозолистыми ладонями, легонько прижал широким носом к своей груди. — Ты уж прости меня, Славушка, если что…
— Папа!..
ВТОРОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Повесть
1
Пашка на полголовы был выше конвоира.
Он лихорадочно облизывал нижнюю оттопыренную губу и соображал:
«Вон там, не доходя милиции, резко под руку и…»
В глубине улицы темнели деревья кладбища, и это еще больше взбодрило парня. Прошли вдоль нестройной очереди за сахаром (теперь сахар — уже не диво!), мимо знакомого клуба. Пашка силился прочесть длинное названье нового фильма, выписанное кручеными буквами: «Сказанье о земле сиби…»
— Чешись, чешись! — поторопил конвоир и перехватил покрепче рукав Пашкиной рубахи. — Досуг мне с тобой!..
— Нога болит! — огрызнулся Пашка. — Стер!
И он несколько раз глубоко припал на больную ногу.
— Нога болит, а воровать пошел! Убегать-то, спрашиваю тебя, как?
— Не знаю… — растерянно отозвался Пашка и понял, что ему и в самом деле будет трудно набрать скорость, когда они приблизятся к дырявому забору кладбища.
— Не знаешь, а воруешь, шпана! Вот возьму да как двину по оттопыренной-то губе!
— За что?
— За то, что ты — самая подлая сволочь на земле: у людей последнее уносишь.
— Да я первый раз… — соврал Пашка.
— Первый раз! — сразу как-то беззлобно передразнил конвоир и даже сбавил шаг. — Все начинается с первого разу, со второго никто не начинал, голова дурная!
Пашка почувствовал, что разговор может кончиться самым лучшим образом: мужик даст ему в морду и отпустит. Это куда лучше, чем привод! Там одна милицейская возня что стоит! Сперва прямо с порога — за барьер, это уж у них такая манера. Потом — допрос. Потом — подпиши тут и еще вот тут, да так ласково, как за батькину пенсию. А еще — не дай бог! — дежурный не найдет карточку и прикажет веселому сержанту снять отпечатки. Тот опять намажет свою дребедень, возьмет Пашкину руку под мышку, как кузнец лошадиную ногу, и начнет: один палец — в одну графу, второй — в другую… Тьфу! Но самое паршивое, если, конечно, не отправят в колонию, — это тетка! Она с ума сойдет от злости… Пашка представил, как пятнами пойдет ее лицо, сухое, желчное — как она накинется с чем попадя в руках, только башку прикрывай — будет бить, щипать, царапать да еще сама же и рев устроит. После этого только дня через три-четыре наладится регулярное Пашкино питание: хлеб с маргарином и чай — утром, суп, картошка, чай — вечером, через двенадцать часов, а ведь сейчас не зима — сетку с продуктами за чужим окошком не снимешь… Беда…
«Ну, чего он тянет! Дал бы нешибко да отпустил», — опять пришла спасительная мысль.
Однако мужик не спешил, лысина его по-прежнему спокойно покачивалась над Пашкиным плечом. Вскоре послышался сухой, казенный стук дверей на каменном крыльце милиции, и Пашке стало ясно; больше ждать нечего. Он понимал, что бежать придется от самых дверей. Это опасно — кто-нибудь может выйти, но зато напротив кладбище и дыра в заборе, через которую постовые ходят прямиком на Международный, а главное — он знал по опыту — у самых дверей притупляется бдительность конвоиров, слабеет рука…
Скоро!..
Пашка стал прихрамывать сильней и даже кряхтеть. Покосился.
Лицо конвоира, красноватое не то от жары, не то от природы, было таким же бесстрастным, как и в трамвае, когда под напором публики он согласился, как пострадавший, отвести Пашку в милицию. Он всех заверил в этом твердым голосом, но как-то неохотно, видать, не любил такую возню.
«Вот еще немного — и пора!» — подбадривал себя Пашка. Он потянул носом и не понял, чем это так приятно пахнет от мужика всю дорогу? Даже от его руки… Это был удивительно тонкий и вкусный запах, напоминавший — и очень некстати — праздничные дни перед войной, когда мать пекла им с маленькой сестренкой всякую вкусноту…
«Пора!» — и кровь ударила в уши. Тело напряглось и задрожало, ноги настороженно переступали по косым квадратным плитам старой панели. Он знал, что это плохо, что надо расслабиться и лишь потом — в узел, но нервы не слушались.
«Да ну, пора же! Раз, два, три! Нет… Снова… Уже ступени! Раз, два…»
Со счетом «три» Пашка согнулся, юркнул винтом под руку конвоиру, резко рванул свое гибкое тело в сторону и в тот же миг почувствовал свободу.
— Стой!
Но ветер уже свистел в ушах Пашки. Забор совсем рядом. С разбегу — в дыру, только доски дохнули в лицо теплым воздухом, сладким запахом старой краски.
— Стой, говорят!
Но здесь, на кладбище, он был в знакомой стихии! Сколько раз он крутился тут с самыми закадычными друзьями зимой и летом; любил, особенно веснами, бродить один, находя здесь успокоение от неприятностей с теткой и глубокую, всегда неожиданную тишину среди суматошного города. Ему знакомы здесь все могилы известных людей и шикарные надгробия богатых вельмож, опущенных некогда в склепы внутри высоких красивых часовен, сработанных из металла и замысловатых чугунных решеток. Величественными за́мками возвышались они над простыми, безымянными могилами, бугрившими среди деревьев. За войну деревья слегка поредели, но зато отовсюду брызнула молодая, упругая зелень кустарников, поднимались молодые деревья. Сейчас, в июле, здесь было особенно глухо и уютно.
Пашка сгоряча прочесал мимо позеленевшего бронзового ангела и понял, что скоро могила Некрасова, а рядом — главный вход, люди… Это опасно.
— Стой, говорят тебе!
Резкий бросок вправо, еще раз вправо — туда, за могилу Врубеля, где самый глухой угол. Пашка на миг вспомнил, как приятно забираться туда самой ранней весной, когда солнце еще слабое, а на черном гладком камне этой большой могилы оно всегда грело сильней, надежней…
Мозоль драло, как солью. Липкий от пота носок разъедал живое мясо на большом пальце, и Пашке стало ясно, что запал у него на исходе, что больше терпенья нет. Оставался последний шанс — в склеп.
— Стой, хуже будет! — неожиданно близко прохрипел мужик, видать умело махнувший наперерез.
Пашка сделал последний рывок по узкой длинной аллее, снова резко метнулся в сторону, к часовне, где внутри, на железном полу, еще с прошлого года была сдвинута тяжелая крышка люка. Наклонился. На четвереньках по лестнице вверх. На краю люка — боком на пол, потом сразу обе ноги в черную дыру могилы, прыжок, смягченный руками и — Пашка на том свете.
«Сегодня же расскажу пацанам, как отвалился!» — с радостью думал Пашка, а сам все морщился и шевелил растертым пальцем, и слушал.
Наверху глухо, как в валенках, пробежал мужик.
«Мимо! — коротко дыша, прошептал Пашка и блаженно расшнуровал, ослабил ботинок на больной ноге, но тут же насторожился: шаги. — Во, паразит! Порядочный давно бы отвязался, а этот… Ну и настырный».
В склепе было темно, противно. Душная, неземная тишина гнила в этом подземелье. Пашка брезгливо нащупал ногой могильную плиту, она показалась выщербленной, дырявой. Он невольно отодвинулся — не задеть бы ногой костей. Сразу потянуло на волю, но было еще опасно, поэтому он лишь приблизил нос к косой дыре полуоткрытого люка, как рыба к проруби, и жадно вдохнул. Второй раз он вздохнул уже осторожно, с опаской: потянуло все тем же удивительным запахом!
«Не может быть…» — усомнился было Пашка, но тут же услышал над головой, по железу, гулкие шаги и понял, что все пропало.
— Вылезай!
«Дурака нашел!..»
— Вылезай, говорят тебе добром! Ты не думай, я не уйду, у меня работа кончена. Понял? Сиди там до ночи, пока черви тебя не сожрут!
«Не сожрут!»
— А не то возьму вот, сдвину железо — закрою люк, — тогда поминай, как звали! Ясно?
Пашка молчал. Он понял все же, насколько серьезна последняя угроза, ведь в склепе и так мало воздуха! Он вспомнил, как однажды они с ребятами пытались разбить старую гробницу в другом конце этого кладбища и примерно в таком же склепе. Однако, помимо многих неудобств, там было мало воздуха. Свеча горела желтым пламенем, а спички догорали лишь наполовину, хотя дыра в могилу была не меньше этой. Пашка помнил, как стучало в висках, потела рубаха, как ругался наверху сам Косолапый, но Копыто, а за ним и Пашка бросили ломы и выскочили наверх. Ну, не подыхать же неизвестно за что?
— Ишь присмирел, воровская морда! — гремел наверху мужик и зачем-то пошевелил в дыре палкой. — Бежать вздумал, сопляк! Да разве от меня убежать такому гопнику?
— Не нога бы — оторвался! — как из бочки буркнул Пашка, задетый за живое. В дыре засветилась клокастая пшеничная голова.
— Давай, давай!
И тут же цепкая рука взяла Пашку за шиворот и вытащила его, длинного, тощего, на свет божий. Перед Пашкиной губой проплыли крепкие ботинки мужика, брюки, ремень, рубаха, морщины лба и наконец заалела лысина.
— Ну и дурак ты, паря! — посмеивался мужик. — Я ведь точно-то и не знал, что ты здесь.
Пашка еще сильней выпятил нижнюю губу, сник, а когда на лестнице часовни у него слетел расшнурованный ботинок и больно задел мозоль — он даже захлюпал носом, но не от боли, а от обиды.
— Больно, что ли? — с неожиданным участием спросил мужик.
Пашка кивнул.
— Садись, обмотай подорожником палец-то — да в носок, голова дурная!
Он подтолкнул Пашку на зеленый холмик, выросший тут в войну, а сам стоял рядом и все морщил лоб.
— Во, во! Меж пальцев возьми. Так. А матке скажи, чтобы постирывала носки-то тебе да поштопывала.
— Своей скажи! А у меня нету!
— А батьки?
— Тоже.
— Та-ак… Выходит — сам себе голова? Понятно. А зовут как?
— Ну, Павлом!
— Та-ак… А живешь где?
— Сейчас тебе дежурный скажет!
— А все-таки?
— Ну, в Порт-Артуре!
— Та-ак… Ничего домок — бандит на бандите! У вас там постеснительней стали или все так же — не пройти?
— Не знаю…
— А все-таки?
— Всякое бывает.
— Понятно…
Он не торопил Пашку и повел его только тогда, когда тот закончил обуваться.
На улицу вышли через другую дыру. Милиция теперь была вправо. Ее длинные пустые окна нелюдимо смотрели из огромной лужи, оставшейся после вчерашнего дождя.
— А тут не пройти, пожалуй… — вслух подумал мужик и неожиданно спросил: — Тебе сколько стукнуло?
— Скоро шестнадцать.
— В школе-то бывал?
— Нынче шесть закончил.
— Хорошо, если не врешь… А что дальше?
— В ноябре паспорт получу — на завод возьмут.
— Ишь ты! Паспорт! Шел бы в ремесленное, дурак! Пока паспорта ждешь — семь раз посадят, голова!
Пашка хмыкнул неопределенно, а мужик кивнул на лужу:
— Милиции-то боишься?
Пашка шевельнул головой отрицательно.
— Неужели до этого дошел? Может, хоть немного боишься? А?
И повернул Пашку за ухо к себе лицом.
— Нет, — ответил тот.
Он не поднял больше головы, но знал, что мужик опять собрал на лбу свою «гармошку».
— А заберись-ка ко мне в карман за папиросами! Мне не с руки.
Он еще держал Пашку за шиворот, но тот дернул плечом, отвернулся в пол-оборота.
— Что? Совесть проснулась? Это хорошо, если так… Ну, а как же нам быть с твоим преступленьем-то? Слышь?