Помоги проекту - поделись книгой:
Юрий Трифонов
БЕСКОНЕЧНЫЕ ИГРЫ
Откуда эта толпа, прущая из-под земли, как вулканическая лава, заливающая улицы и аллеи, лестницы и площадки? Что толкает вперед эти извивающиеся, гигантские тысяченожки, неутомимо ползущие вверх? Откуда эта нечеловеческая слитность, это страстное единение саранчи, фанатичность муравьиного шествия, сплоченность полярных леммингов, охваченных сладостной и безумной истомой? Автобусы останавливаются внизу. Тысяченожки с поспешностью тянутся вверх, волочась между ларьками, елями, урнами и цветами. Их кольчатые тела сдавлены вожделением. Дым стелется над ними, как ленивая хоругвь. Ни пиво, ни женщины, ни музыка, ни газеты не могут сбить их, скребущих мириадами ног по асфальту, с пути. Неряшливый человек с белым лицом идиота стоит наверху, на площади перед входом и, дергаясь, размахивая руками, кричит навстречу толпе: «Опомнитесь! Близок последний час! Страшный суд грядет! По слову Апокалипсиса…» Толпа сжирает кричащего. Саранча ползет по его трупу. Через двадцать минут на зеленом газоне Уэмбли начнут финальный матч немцы и англичане. Кто мы, откуда, куда идем?
В середине дня Москву наводняют молодые люди с папками. Попробуйте постоять полчаса, наблюдая за толпой на Арбатской площади, на перекрестье улицы Горького, Тверского бульвара, в проезде Художественного театра, на Никитской, да повсюду в центре часов этак с трех и до шести, и вы их увидите. Большей частью они куда-то спешат и бегают в одиночку. Вид у них озабоченный, углубленный в себя, в некотором роде даже вдохновенный. Иногда они сшибаются в кучки, мимолетно, накоротке, где-нибудь у пивного бара, на стоянке такси или у книжного магазина, и тут же вновь разлетаются, подчиняясь, как стальные опилки, действию каких-то мощных магнитов. У них могут быть седые волосы, сизые, измятые годами лица, но они остаются молодыми людьми. И в руках у них могут быть портфели из свиной кожи, старые лакированные чемоданчики и «дипломаты» из черного пластика, но это все те же папки. Там все их добро, самое сокровенное, дорогое сердцу, все их наметки, задумки, заявки, заявления с просьбами об авансе и резолюциями «Бух. Выдать».
И вот что происходит с молодым человеком, который недостаточно четко и бережно обходится со своей папкой. Вся его жизнь переворачивается и течет по другому руслу. Молодой человек — он, собственно, не так уж молод, ему тридцать три — ясным сентябрьским днем бежит по улице. Он спешит, сбегает с тротуара на проезжую часть, обгоняет прохожих, проныривает между ними; иногда скачет боком, как в старинной кадрили, иногда выгибается и становится на цыпочки, чтобы проскользнуть, никого не задев. Но вот он миновал главную улицу, сворачивает в переулок. Здесь гораздо просторней, и он припускается быстрей. Видит толпу. Человек десять сгрудились на тротуаре и, задрав головы, смотрят наверх, на окно третьего этажа.
Он останавливается. Видит: в окне третьего этажа сидит младенец и шлепает ручонками по стеклу. Младенец с интересом смотрит на улицу, улица с ужасом — на него.
— Уйди с окна! Уйди, уйди, уйди!
— Не кричите! Вы его напугаете!
— Где же взрослые? Надо подняться в квартиру и сказать этим баранам…
— Уже поднимались! Не вы один такой умный!
— Ах, ах!.. Смотрите, смотрите!
Младенец распахивает окно. Он сидит на подоконнике и, умильно улыбаясь, глядит вниз.
Молодой человек с папкой проталкивается вперед и, сощуриваясь, как от очень сильного света, смотрит вверх.
Делает несколько осторожных шагов к водосточной трубе, трогает ее нерешительно. Его тонкие пальцы, трогающие трубу, его беспомощно кривящееся лицо никак не соответствует представлению о человеке, способном на поступок, поэтому никто не обращает на него внимания. Но вдруг он говорит сдавленно: «Подержите!» — и, не глядя, сует кому-то, стоящему рядом, свою папку.
Через мгновение он уже лезет по водосточной трубе наверх.Если бы кто-нибудь в тот миг, когда он находился на уровне первого этажа, взглянул ему в глаза, он бы прочитал в них отчаяние и смертельный, животный страх. Губы его что-то шепчут. Может быть, вот что: «Главное — не смотреть вниз! Боже, что я делаю?!» Но толпа ничего этого не видит. Теперь уже собралась большая толпа, человек тридцать. И вот он, в состоянии близком к обмороку, добирается до балкона на третьем этаже и, перевалившись через ограду, падает без сил на пол балкона. Окно, в котором сидит младенец, находится рядом. Молодой человек поднимается — ноги его подкашиваются — и пытается открыть балконную дверь. Она заперта. Снизу кричат: «Не надо! Это другая квартира! По карнизу!» До его сознания доходит: они хотят, чтобы он с балкона по карнизу добрался до окна. Но как может нормальный человек ходить по карнизу на такой высоте? Чистое безумие. Мертвым взором он изучает карниз, оценивает расстояние. Губы его продолжают что-то шептать. «Главное — не смотреть вниз!» Если б он не забрался сюда по водосточной трубе, они бы не требовали, чтобы он шел по карнизу. Господи, он же не акробат, не лунатик! Он самый обыкновенный человек. От курения, ночной работы и регулярного употребления небольших доз спиртного его вестибулярный аппарат в негоднейшем состоянии. Почему бы ему не остаться на балконе до вечера, пока хозяева не придут с работы и не отопрут дверь? Ах да, там младенец. Молодой человек, вцепившись дрожащими руками в перекладину балконной ограды, уже перебросил одну ногу, за ней вторую, переворачивается, становится удобнее и вытягивает левую ногу вперед, нащупывая ею опору на карнизе. Снизу раздаются советы: «Согните ногу! Левую, левую! Сперва схватитесь руками!» Молодой человек отрывается от балконной ограды и, вжимаясь в стену, движется по карнизу.
Кабинет редактора «Московских новостей» Романа Романовича Грачева. Грачев, стоя у стола, рассматривает свежую полосу. Тут же стоят замредактора Куликов, ответственный секретарь Чаклис и завотделом информации Лужанский.
— А тут что за дыра? — Грачев ткнул карандашом.
— Тут спорт. Сорок строк Серикова, — объясняет Чаклис.
— Где ж они?
— Вот, по отделу уважаемого Павла Александровича…
— Что это значит? — грозно нахмурясь, обращается к Лужанскому Грачев. — Где Сериков?
— Сериков здесь, готов… Звонил, что едет… — поспешно объясняет Лужанский.
— Ну как же так, Павел Александрович? Уже шестой час.
— Он явится с минуты на минуту. Он в дороге!
Олег Николаевич Сериков тем временем влезает в окно. Младенец с изумлением глядит на него и вдруг разражается плачем. Сериков сваливается с подоконника на пол, сидит на полу, тяжело дыша. Его провалившиеся глаза изнеможенно сияют. Затем Сериков встает, подходит, шатаясь, к окну, смотрит вниз. Толпа внизу аплодирует. Крики: «Браво!» Сериков раскланивается.
Распахивается дверь, и вбегает почти нагая женщина, в купальном халате.
— Ах! Кто это? — Женщина замирает в ужасе. — Убирайтесь вон! Я позову милицию!
— Послушайте, дело в том, что… — Он все еще тяжело дышит, язык его не слушается, и, кроме того, ему нестерпимо смешно. — Они почему-то решили… — Он давится смехом, — что ваш ребенок… И я — по трубе, по трубе, понимаете? Я — по трубе…
— Ах, вы по трубе?! — Женщина бросается к окну.
— Ну, конечно!
— Боже мой, но он же привязан к батарее! А я пошла на минуту…
— Я уже по… Я по… — Не в силах от смеха вымолвить ни слова, он машет рукой. Зараженная его смехом, она тоже начинает смеяться. Это почти истерика. Они оба хохочут. Он жестом показывает, как он карабкался по трубе. Рыдают от хохота.
Наконец, отсмеявшись, он вытирает слезящиеся глаза, говорит спокойней:
— Извините, пожалуйста…
Идет к двери. Она провожает его.
— Ничего, ничего. Пустяки…
— Я вам наследил…
— Да ради бога!
Женщина кивает, улыбается, по выражение ошеломленности еще не покинуло ее. Он чувствует, что ей сейчас хочется одного: чтобы он скорее исчез. И он исчезает. Дверь захлопывается.
Кабинет Грачева.
Кроме Грачева, Чаклиса, Куликова и Лужанского тут еще две женщины делового вида, зашедшие в кабинет и ожидающие конца разговора Грачева с Лужанским. А разговор этот уже принял довольно нервный характер.
— Почему, Павел Александрович, вы пытаетесь оправдывать каждый свой ляпсус и промах? — спрашивает Грачев. — При всем уважении к вашему опыту, возрасту…
— Не корите меня возрастом! Да, я сорок два года в газете, но я…
— А почему вы так реагируете на любое замечание?
— Павел, ты не прав, — говорит Чаклис.
— Это же чистая формалистика! — волнуясь, говорит Лужанский. — Сериков сейчас будет здесь и принесет несчастные сорок строк… Смешно!
Грачев вздыхает, пожимая плечами. Вид его говорит: «Да, трудный случай…» Вновь углубляется в изучение полосы. Пауза. Но это не мир, а лишь краткое, полуминутное перемирие. Грачев отрывается от полосы и, усмехаясь, спрашивает:
— А если не явится? Если не принесет?
— Тоже ничего страшного не случится.
— Верно, не случится. Но Сериков получит выговор, и вы тоже! — закипая, повышает голос Грачев. — Потому что должна быть дисциплина.
— Ну, знаете — если «чипляться» за каждую ерунду…
— Это не ерунда.
— Самая типичная, мелкая ерунда.
— А я вам говорю, не ерунда.
— Ерунда.
— Нет. Очень плохо, что вы не понимаете, что это не ерунда!
Сериков вбегает в секретарскую комнату перед кабинетом Грачева. Вид у него такой, точно он лазил по грязной водосточной трубе до третьего этажа и не успел почиститься. Задыхаясь и глядя ошалело на Дору, секретаршу Грачева, спрашивает:
— Я опоздал… Павел там? — Бросается к двери в кабинет, но Дора останавливает его.
— Там, там! Подожди! — шепчет она. — Всю летучку его долбают. Хоть бы ты сказал два слова в его защиту…
— Я скажу. За что долбают-то?
— Ну, ты же знаешь: Эрэр его не переваривает. На каждой летучке — схватка… Павел Александрович уж очень самостоятельный…
— Из-за чего сегодня-то?
— Не знаю. Не поняла. Ой, жалко старика! Они его сжуют…
— Ну, ладно. Без паники. — Сериков отворяет дверь в кабинет.
— Что я говорил? — торжествует Лужанский.
— Олег Николаевич, так в газете не работают, — говорит Грачев. — Вы же знаете, что стоите в полосе. Где отчет о чемпионате по плаванью?
— Да, да! Все в порядке… Ой!
Сериков застыл посреди кабинета. Улыбка сползает с лица. Он ощупывает карманы.
— Я же был с папкой. Потерял папку…
Пауза длится не меньше минуты.
Лужанский, не выдержав, начинает хохотать.
— Я ее дал подержать и совершенно забыл…
— Знаете что, Сериков? — мрачно говорит Грачев. — Вы мне напомнили мою дочку. Её спросишь дневник, а она: «А у нас их отобрали!» А тетрадь по арифметике? «А я ее дала одной девочке!» Но ведь она в третьем классе, а вы, слава богу… Прошляпили, не делали — так и скажите. Что за детский лепет: «Потерял папку», «Дал подержать!».
— Роман Романович, но я действительн…
— Перестаньте! — отмахивается тот. — Словом, так: ставим сюда клише. А вы, Сериков, если завтра же не положите на стол готовый отчет — получите выговор. И вы тоже, Павел Александрович, как заведующий отделом. Учтите: я говорю серьезно.
Растерянный Сериков и нервно улыбающийся Лужанский выходят из кабинета Грачева.
Дора провожает их испуганным взглядом.
— Не волнуйся, Паша, — говорит Сериков, — Если я папки не найду, я напишу по памяти. Ей-богу!
— Я абсолютно не волнуюсь. Я уверен, что ты напишешь… Смешно! — Внезапно махнул рукой. — Ах, разве в этом дело…
— Я дал ее кому-то подержать. Случилась глупейшая ахинея…
Они идут по длинному коридору. Лужанский, не слушая Серикова, думает о своем и даже что-то шепчет, двигает бровями: мысленно произносит защитительную, а может быть, обвинительную речь.
Неожиданно Серикова хватает за руку стоящий в коридоре у стены и, видимо, поджидавший его молодой лысоватый человек, одетый парадно и даже щегольски.
— Олег! Я тебя жду.
— О, Саша! Привет… Познакомься, Павел, мой школьный приятель, некий Мартынов Александр Максимович, — шутливо представляет друга Сериков. — Сотрудник телевидения, радио…
— Уже нет. Ушел, ушел! — Мартынов вскинул обе руки, как при окрике «руки вверх».
Лужанский Мартынову:
— Самое главное: вовремя уйти. Верно, Александр Максимыч?
— Совершенно с вами согласен. Это точно.
Лужанский уходит.
— Ты готов? — спрашивает Мартынов.
— Нет. У меня тут случились некоторые ахинеи… А может, не пойдем?
— Ну, милый мой! Я специально к тебе тащился. Что это за номера?
— Неохота, Сашка…
— Пойдем, пойдем! Нечего валять дурака. Я ребятам сказал, что ты придешь — Бобу, Ваське… — Внезапно меняет тему: — Послушай, у вас в газете нет местечка?
Поделиться книгой: