Огонь в темной ночи

Абилио все еще думал о словах Жулио и поэтому, недовольный, что тот отвлекся, поспешно согласился:

— Раз вы настаиваете, я согласен. Только вообще-то я не пью.

— И я тоже. Когда я попал сюда, у меня появилось отвращение ко всем крепким напиткам, я же видел, как наши товарищи напиваются до бесчувствия лишь затем, чтобы поддержать традицию. Стоит приехать в любое захолустье и сказать, что ты студент из Коимбры, как тебя тотчас с головой окунут в кувшин с вином. Вся страна бредит этим стереотипным образом парня с бутылкой вина и гитарой под мышкой на фоне черных тополей и толпы крестьянок в национальной одежде. И Коимбра из кожи вон лезет, стараясь упрочить эту легенду, да еще видит в этом свой долг. Не правда ли, трогательно, что все проблемы университетской молодежи сводятся к выпивке? Разумеется, со всеми ее производными — грубостью и безответственностью!

Абилио предпочитал, чтобы Жулио снова заговорил о своем приятеле с корабля, ведь он достаточно ясно дал понять, что считает поведение первокурсника смешным. Поэтому Абилио вернулся к прежней теме:

— А что же ваш знакомый? Я и не знал, что вы путешествовали…

Жулио картинным жестом вытряхнул пепел из трубки прямо на мраморный столик. И, улыбнувшись Абилио, тихим голосом с налетом театральности небрежно произнес:

— Я был моряком.

В этот момент внимание его вдруг привлек тот, кого он искал. За стойкой бара сидел Зе Мария. Жулио вскочил, словно не замечая уже присутствия Абилио.

— Привет, Зе Мария!

Зе Мария чуть приподнял голову, лежащую на локте. И лениво, ироническим тоном ответил:

— Привет, Ланселот! Как там поживает твой Грааль?

— Тебя не было за обедом…

— Я на диете, разве не видишь? — И он залпом допил стакан молока, с шумом втянув последние капли. — Но это только чтобы унять жар моего деликатнейшего желудка. Да будет тебе известно, что теперь я обедаю в фешенебельных ресторанах, в обществе художников…

— Отбрось дешевый цинизм, Зе Мария. Почему ты не приходишь обедать?

— Я хочу дать немного отдохнуть своей язве, да и вообще никому до этого нет дела. — Он бросил в тарелку несколько монет и слез с табурета. Потом вывернул карманы, очистив их от ненужных бумаг, и выскреб остатки табака. Лицо Жулио исказилось, шрам на лбу покраснел.

— Я могу одолжить тебе денег.

— У тебя что, лишние? — дерзко осведомился Зе Мария.

— Сядем вон туда, поговорим. — Они расположились за угловым столиком, и Жулио продолжал: — Возьми у меня в долг, Зе Мария. Отбрось эту буржуйскую щепетильность. Ты можешь без угрызений совести принять деньги, которые мне присылают из дома. Все равно они заработаны нечестным путем… — В глазах Зе Марии, прятавшихся за густыми бровями, мелькнуло удивление. — Да, повторяю, они заработаны нечестным путем. Мой отец посылает других под выстрелы, а себе забирает самые лакомые кусочки.

Зе Мария колебался, он и сам не сумел бы толком объяснить почему. В искренности признаний Жулио ему почудилось самодовольство, задевающее его чувствительность. Словно Жулио разрушил некие непреложные истины, которые Зе Мария страстно желал сохранить в неприкосновенности, и теперь он тоже оказался презренным отступником.

— Спасибо тебе за доброту, но сегодня вечером мне должен прийти перевод. Впрочем, сеньор Лусио оказал мне великую честь, сокращая раз за разом мою долю. Да и желудку полезно, когда обуздывают его неумеренный аппетит. Кстати, от твоих сигарет тоже несет контрабандой? — Жулио протянул ему пачку. — Я возьму несколько штук, если не возражаешь. Гм! Они и впрямь пахнут порохом, пахнут границей. Ладно, оставлю тебя одного, порадуйся и погордись, что ты был со мной таким щедрым.

Жулио решил хоть что-то сказать, чтобы скрыть свое разочарование.

— Приходи скорей на собрание.

— Там понадобятся мои кулаки вместо аргументов?

— Как знать.

Жулио снова подсел к Абилио. Он понимал, что юноша чувствует себя отщепенцем, и эта мысль окончательно испортила ему настроение.

— Прости, мне необходимо было поговорить наедине с Зе. Марией.

Этого извинения оказалось достаточно, чтобы у Абилио стало легко на душе. И взволнованно, с влажными от благодарности глазами он сказал:

— Я завидую, что вы были моряком.

— Ты все еще размышляешь о нашем разговоре?..

— Мне хотелось бы повидать новые земли, новые страны…

— А как же университет?..

— Да, я обязательно должен окончить курс. И своего добьюсь.

Всю свою горячность, весь пыл души Абилио вложил в эти слова, выражающие его заветное желание достичь свободы, освободиться от чужой зависимости и от собственных слабостей, от враждебности, подстерегавшей его на каждом шагу. Университет, как и странствия по свету, означал для него одновременно и бегство от жизни, и реванш.

«Ребенок!» — подумал Жулио, угадывая, что скрывалось за мечтательным выражением его лица.

— Университет! Признаться откровенно, мне порой кажется, что задача учебных заведений в том только и состоит, чтобы выдать диплом. Вручат свидетельство об окончании курса, официально удостоверяющее наше невежество, — вот миссия и выполнена. А мы, Абилио?

Выйдем ли мы отсюда более закаленными, более полезными для общества, более образованными? И вольет ли кого-нибудь этот вопрос? Нет. Главная задача теперь — поощрять доступ в Коимбру выходцам из низов, очистить студенчество от комедиантов, с пеной у рта защищающих неприкосновенность своей касты, своих привилегий. Кто приезжает сюда учиться? — И Жулио, обрадованный восторженным изумлением, все сильней проступающим на лице Абилио, что вознаграждало его за язвительную колкость Зе Марии, незаметно для себя стал воодушевляться, вкладывая в свои слова пылкость прирожденного оратора: — Ты обратил внимание, кто приезжает сюда учиться? Наиболее достойные? Только случайно. Приезжают сыновья бакалавров, аристократов, буржуазии. И они получат здесь диплом, предоставляющий им новые права, новые преимущества и возможности узурпировать чужие блага.

Абилио даже рот приоткрыл от удивления. До него пока еще смутно доходил смысл речей Жулио, но в них ощущался яростный порыв, стремление разрешить наболевшие проблемы. Ему хотелось подстрекнуть Жулио: «Продолжайте, продолжайте же», словно он испытывал на себе воздействие колдовской силы, даже не пытаясь ей противостоять. Тем временем студент, отойдя от бильярда, уселся за соседний столик и затянул песню:

— Женская судьба…

Абилио с ненавистью посмотрел на него, словно студент совершал кощунство. Он боялся, что соседство непрошеного гостя помешает Жулио говорить с прежним энтузиазмом.

— Я тоже успел разочароваться в университете, — заговорил он, чтобы не дать Жулио перейти к другому предмету. — Мне даже трудно определить, чего именно я от него ожидал, но несомненно одно — чего-то совсем иного, непохожего на то, с чем я здесь столкнулся. Университет требует от нас только платы за обучение и покладистости примерных учеников: не задавайте вопросов, не тревожьтесь о будущем.

— Но, дружище, то же самое нужно от нас и стране, — заметил Жулио, с неприязнью косясь на соседа-певца. — Ты подумай, что бы произошло, если бы бакалавры до такой степени обнаглели, что осмелились задавать вопросы о том, с чем они встретились или могут встретиться в практической жизни? Боже упаси, ведь это вызовет волнения, беспорядки. Новоиспеченному докторишке предстоит сыграть важную роль, в сохранении вековых привилегий. Надо, чтобы он по-прежнему оставался покорным и вполне удовлетворенным своим невежеством. Ты заметил, какая незыблемая иерархия царит в наших университетских центрах? У нас в Коимбре ты или доктор, пусть даже ты трижды осел и невежда, не умеющий связать двух слов, а уж тем более правильно выразить свои мысли, или ничтожество. Ведь если ты, заглянув в кафе, услышишь, что кто-то, получивший всего-навсего начальное образование или проучившийся два-три года в лицее, говорит дельные вещи и язык у него к тому же хорошо подвешен, у тебя же глаза на лоб полезут от изумления. Хочешь не хочешь, но ты будешь поражен. Тебе покажется невероятным, что человек может складно говорить, не имея диплома в кармане. А мы еще возмущаемся провинциальной аристократией, крупными латифундистами, которые разделяют мир на господ и на рабочую скотинку, словно о людях можно судить в зависимости от того, какое поместье досталось им в наследство. Здесь, в Коимбре, происходит то же самое. Наша позиция все та же — исконно португальская.

Жулио, нахмурившись, замолчал. Но Абилио хотелось, чтобы он продолжал, ему хотелось продлить этот разговор.

— Вы уже много путешествовали? — спросил он, ища нового предлога для восхищения.

— Это все в прошлом. О путешествиях я уже забыл. Теперь я студент, как другие… Мой отец решил, что не худо бы облагородить свои деньги моим дипломом врача. Я выполняю сыновний долг…

Студент-певец надрывал глотку:

— Не хочу твоего я коня, Ничего от тебя мне не надо.

— Как относятся к Сеабре в его городе?

При столь неожиданном вопросе Абилио вспыхнул до корней волос.

— Мы с ним просто вместе учились в лицее. Там его немного побаивались. Считали опасным человеком.

— Это Сеабра-то опасный? А ты сам что о нем думаешь? — спросил Жулио почти с неприязнью.

Абилио не ответил, он не знал, что сказать, и только пожал плечами. Ему казалось, что Сеабра с угрожающим видом стоит перед ним. Жулио больше не возвращался к этому разговору; закрыв глаза, он откинулся на спинку стула. Воздух был теплый, в ноздри ударял густой, будоражащий запах сигарет и кофе. Обстановка была такой необычной для Абилио, что ему чудилось в ней нечто нереальное.

— Тебе не приходило в голову, что не стоит растрачивать нашу юность на… все это?

Еще одна фраза, рассчитанная на эффект. Жулио сжал пальцы в кулак, ему захотелось отделаться от первокурсника. Но Абилио ухватился за его слова. Впервые Жулио видел, как он спорит, охваченный страстным волнением:

— Для меня стоит! Я приехал сюда, чтобы завоевать право на жизнь, достойную человека. Я сирота, Сеабра, наверное, вам обо мне рассказывал? У меня было детство, не оставляющее приятных воспоминаний. И приехал я сюда из милости, оказанной мне теткой.

Жулио растерялся от неожиданности и, смутившись, поспешил исправить положение:

— Я не совсем это имел в виду. Но я понимаю тебя… — Он откашлялся, но в горле продолжало першить. Голос его звучал хрипло, слова доносились будто издалека. — Знаешь, беда в том, что в университете мы приучаемся смотреть в будущее с чрезмерной уверенностью. Так, словно за него не надо бороться. Ты меня понимаешь? Я неясно излагаю свою мысль. Ложная уверенность — это награда за нашу покорность интересам меньшинства, которому только и нужно, чтобы мы увековечивали его привилегии. Нам не оставляют никакой возможности проявить инициативу, если мы вдруг вздумаем идти своим путем или в непредвиденных обстоятельствах. Ведь в жизни случаются неожиданности.

— А так ли уж необходимы неожиданности?

Жулио удивленно взглянул на него. Вопрос этого зеленого юнца ущемил его самолюбие и еще сильней дал почувствовать, насколько ему стало невыносимо собственное красноречие.

— Пошли?

Они встали. Сынишка владельца бара въехал в зал на трехколесном велосипеде, он прокатился между столиками, какой-то студент потрепал его светлые волосы. Мать бросилась вслед за ним, но тут же застеснялась, почувствовав себя лишней в зале. Карапуз воспользовался ее замешательством, чтобы избежать трепки.

Когда Абилио подошел к выходу, его восторженное настроение уже рассеялось.

VI

Дом был построен углом, и каждый его фасад выходил своими окошками с полусгнившими рамами на улицу. Много бурь пронеслось над ним, но он все еще стойко сопротивлялся. Почти сливающаяся с пятнами сырости на стене табличка указывала, что здесь живет ДОКТОР МАНУЭЛ ПАДУА, АДВОКАТ. Жулио постучал в дверь, от удара кулака она сама отворилась, открыв ему доступ в коридор. Из кухни доносилось громыхание посуды и запах еды. Он снова постучал, но никто, казалось, и не заметил прихода постороннего. Заинтригованный, Жулио заглянул в соседнюю комнату, где была натянута проволока, на которой висело мокрое белье. В воздухе чувствовался запах плесени. Недолго думая, Жулио достал из кармана губную гармонику и попытался воспроизвести мелодию, что играл утром на пианино. Из столовой вышел худощавый юноша в пальто. Выражение лица у него было болезненное. Держась руками за грудь, он прошел мимо Жулио и поднялся по лестнице на второй этаж. Присутствие незнакомца, очевидно, его не интересовало. Наконец появилась Мариана, а вслед за ней — женщина в очках, коренастая, с кислой миной.

— А, это ты! Проходи, садись! — воскликнула Мариана и взглянула на мать, словно прося у нее поддержки. Жулио едва не задел женщину, протискиваясь в столовую. Мариана беспомощно огляделась по сторонам и, чтобы преодолеть смущение, спросила: — Хочешь дыни?

Тут Жулио заметил сидящего за столом человека; за воротник у него была заправлена салфетка, и он блаженно улыбался.

— Это мой отец.

Так, значит, вот он какой, этот доктор Мануэл Падуа с таблички на двери! «Мой отец окончил юридический факультет, но так и не смог подняться выше мелкого служащего в отделе». Хозяин отрезал кусок ды_ни и с видом заговорщика посмотрел на приятеля дочери, словно их обоих сближало участие в каком-то увлекательном и запретном деле.

Женщина в очках упорно продолжала стоять в дверях.

— Моя мать… Это моя мать, Жулио. А это, папа, мой коллега, о котором я уже вам рассказывала.

Доктор Падуа энергично тряхнул головой. Скулы у него были лиловатого оттенка, нос толстый, изрытый оспой. Он настойчиво угощал гостя дыней, придвигая к нему блюдо. Жулио разглядывал его бесцветные глаза и карикатурный пиджак, застегнутый на все пуговицы до самого подбородка, чтобы не было заметно отсутствия рубашки. Плотные занавеси почти не пропускали дневного света, и в комнате царил полумрак. На этом фоне Мариана показалась ему еще некрасивей, чем обычно. Жулио чувствовал себя здесь лишним. Он уже раскаивался, что пришел.

— Мама, если вы позволите, я пойду с коллегой на лекцию.

Она ожидала ответа с таким мучительным нетерпением, что Жулио тут же проникся к ней сочувствием. Покорные глаза старика тоже, казалось, умоляли. Женщина что-то проворчала себе под нос и скрылась в кухне. Пытаясь рассеять неприятное впечатление, доктор Падуа жалко улыбнулся и сказал:

— Съешьте еще кусочек. Она вкусная. — И повернулся к дочери: — Так ты уходишь?

Мариана с полными слез глазами надевала жакет.

— Всего хорошего.

Жулио пожал руку доктору Падуа, неизменная и нелепая улыбка которого его раздражала. Он еще успел заметить, как тот положил ногу на ногу, помогая себе обеими руками. Дверь кухни неожиданно отворилась, и старик, поспешно схватив газету, спрятался за нее.

Очутившись на улице, Жулио быстро пошел широким шагом, не оглядываясь на Мариану, словно ее общество все еще напоминало о тягостных моментах этого визита.

— Жулио… — проговорила девушка, беря его под руку. И он увидел в ее влажных глазах такое же умоляющее выражение, как у доктора Падуа.

— Что?

— Не молчи, скажи что-нибудь, пожалуйста! Тебя у нас кто-то обидел?

— С чего ты взяла?

— Извини за то, что произошло. — И Мариана отвернулась. Жулио продолжал молчать, и тогда она повторила: — Скажи что-нибудь. Или, если хочешь, я уйду.

Она плакала беззвучно, ловя губами падающие слезы. Жулио с силой стиснул ее руку; в это мгновение ему хотелось выразить ей все свое сочувствие. Мариана поняла, что с ним творится, и улыбнулась, сморщив блестящий носик.

— Как тебе понравился мой отец?

— Почему ты спрашиваешь?

— Я его очень люблю.

— Будь я на твоем месте, я бы, наверное, тоже его любил… — И прежде чем Мариана подняла на него глаза, чтобы разгадать смысл этих слов, он предложил: — Пошли на реку?

— Пошли.

Схватив Мариану за руку, он побежал вместе с ней по крутому откосу.

От осенних дождей река вздулась и затопила пересохшее русло, где в разгар лета лишь в некоторых местах оставались неглубокие лужицы; катя свои волны, она увлекала за собой деревянный остов постройки, служившей во время летней жары баром на берегу. Лишь один песчаный островок, наполовину погруженный в воду, еще оставался на поверхности, и на нем приютился цыганский табор. Влажный бриз надувал парусину, вздымая вихри песка с окружающих палатки дюн, что придавало месту еще более дикий вид.

Мариана любила приходить сюда под вечер с отцом, в час, когда отсветы костра, на котором цыгане готовили ужин, сливались с печальным закатом, отражавшимся в медленных водах реки. В эти минуты, сидя с Жулио на скамейке у мола, она вновь воскрешала в памяти эти вечера — и вспоминала так, словно Жулио тоже неизменно принимал в них участие.

— На меня так хорошо действует покой этих мест. И свежесть ветра. Мы с отцом часто здесь бываем. Мы приходим сюда, на берег, посмотреть на цыган.

Предвещая сумерки, свет уходящего дня разливался с запада по направлению к излучине реки, заполняя просветы между облаками; наконец последний луч его, точно в агонии, замер на верхушках деревьев. Лицо Марианы приняло тот же фиолетовый оттенок, что и наступающий вечер.

— Есть что-то удивительно притягательное в цыганах. Они для нас воплощение мятежа.

— И нищеты, отсталости, — добавил Жулио. — Мы всегда романтизируем несчастье, чтобы оно не мешало нам спокойно переваривать пищу.

Мариана раздраженно перебила его:

— Собственно говоря, кем ты себя считаешь? Пророком?..

— В таком случае мне не хватает бороды. Даже самому осовремененному пророку пришлось бы придерживаться определенных традиций… С бритым лицом он ни на кого бы не произвел впечатления.

Она сцепила руки под коленом и откинулась на спинку скамьи.

— Расскажи мне еще что-нибудь о себе, прошу тебя!