Фашизм: идеология, политика

20 июля 1944 г. было совершено покушение на Гитлера. Демократически настроенный офицер-патриот полковник Штауфенберг, начальник штаба резервной армии, явился в ставку Гитлера с миной замедленного действия в портфеле. Покушение не удалось, Гитлер остался жив. Конечно, это покушение, этот заговор был свидетельством кризиса в фашистской Германии. Однако этот кризис был обусловлен прежде всего сокрушительными ударами Советской Армии.

Вальтер Ульбрихт писал по этому поводу: «Буржуазные круги привели Гитлера к власти и поддерживали политику германо-фашистского империализма до тех пор, пока ему сопутствовали военные успехи. Но теперь, накануне катастрофы, они попытались спрыгнуть с поезда, мчавшегося к пропасти, в надежде сохранить основы господства монополистического капитала»2.

Что касается Италии, то здесь кризис фашистского режима закончился удавшимся государственным переворотом. К середине 1943 г. итальянская буржуазия, итальянские монополии, убедившись в том, что фашистский режим ведет государство к военному и социально-экономическому поражению, пошли на отстранение Муссолини и ликвидацию некоторых наиболее ненавистных народу фашистских институтов, стремясь в то же время сохранить в основном без изменения государственное устройство Италии. П. Тольятти, характеризуя заговорщиков, захвативших после свержения Муссолини государственную власть, отмечал, что «эти элементы направили свой главный удар не против фашистов, которые готовили тогда захват страны немцами, а против народа, который, видя грозящую ему опасность, требовал быстрых и решительных действий для ее предотвращения» 1.

Итак, именно капиталистические монополии несут перед историей главную ответственность за то, что в XX в. в Германии и Италии был установлен самый жестокий, самый кровавый режим в мировой истории человечества, который вполне сознательно предпринял попытку уничтожить целые народы и ввергнуть Европу в состояние рабства.

Спустя годы в Нюрнбергском трибунале прозвучат суровые и горькие слова: «В 1923 году хватило бы семи полицейских, дабы разделаться с гитлеровским маскарадом в Мюнхене. Через 10 лет с этим справились бы 700 хорошо вооруженных солдат рейхсвера. Но прошло чуть более 20 лет после мюнхенского путча, и потребовалось пожертвовать 70 млн. людей из разных стран мира, чтобы покончить с Гитлером»2. Таков результат, такова цена альянса монополий, военщины и фашистов.

3. Фашизм и международная империалистическая буржуазия

Огромную роль в стабилизации, укреплении фашистского режима, особенно в Германии, сыграла поддержка империалистических кругов Германии со стороны международных империалистических сил, со стороны монополий и других влиятельных реакционных кругов Франции, Англии, США и других стран. Только за шесть лет, с 1924 по 1929 г., прилив иностранных капиталов, главным образом' американских и английских в Германии, по официальным данным, составил 10–15 млрд, марок долгосрочных вложений и свыше 6 млрд, марок краткосрочного кредита, причем некоторые источники называют еще более высокие цифры, доходящие до 25 млрд, марок3. Эти огромные средства пошли на восстановление позиций германских монополий, подорванных войной, на возрождение и дальнейший рост военно-экономического потенциала германского империализма, благодаря чему были созданы важнейшие предпосылки будущей фашистской агрессии.

Напуганные ростом демократических движений в своих странах, успехом коммунистических партий, правящие круги западных стран вдохновлялись примером фашистских государств, жестоко расправлявшихся с коммунистами и другими революционными деятелями. Так, например, лорд Гарольд М. Ротермир, магнат английской прессы, признанный выразитель взглядов крайне правого крыла британской буржуазии, заявлял в 1930 г.: «Если бы молодая Германия национал-социалистов не действовала столь энергично, то возникла бы большая вероятность того, что коммунисты добились бы больших успехов и их партия стала бы даже самой сильной среди других партий… Благоразумно рассудив, следовало бы и в Англии и во Франции отдать должное национал-социалистам в знак признательности за услуги, которые они оказали Западной. Европе… Самое лучшее для блага западной цивилизации заключалось бы в том, если бы к власти в Германии пришло правительство, проникнутое теми же здравыми принципами, с помощью которых Муссолини обновил Италию за последние восемь лет» 1.

После прихода Гитлера к власти империалистические государства начали весьма активное сотрудничество с фашистской Германией, рассчитывая направить ее агрессивность против Советского Союза. При этом следует учесть, что германские империалисты еще со времен Великой Октябрьской социалистической революции в России громогласно твердили, будто миссия Германии — быть оплотом в борьбе против большевизма. Этот лозунг выступал и как фактор, обусловливающий установление «внутреннего покоя и порядка», оправдания террористического подавления революционного рабочего движения, и как средство, помогающее втереться в доверие к победившим империалистическим конкурентам, и как залог будущего сотрудничества с ними в борьбе против коммунизма. Придя к власти, Гитлер откровенно предлагал империалистическим силам Запада рассчитывать на германский фашизм в качестве главной ударной силы против СССР, против коммунизма. К антибольшевизму, антикоммунизму апеллировали фашисты Италии и Испании. Даже фашистская Румыния и та твердила о «защите европейской цивилизации», о «великой миссии по уничтожению большевизма». Так, «теоретик» румынского фашизма М. Антонеску призывал помочь Гитлеру и Муссолини в их борьбе за создание «новой Европы», за «установление политического равновесия». Фашистское руководство Румынии всегда заверяло, что Румыния рассматривает свой альянс с Германией не только как политический союз, но и как идеологический, что она «всегда будет идти вместе с Германией» и сражаться на ее стороне «до конечной победы». Румынские фашисты объявили войну против СССР «священной». Солдатам говорилось, что они якобы выполняют историческую миссию «освобождения своих братьев» защищают «церковь и европейскую цивилизацию от большевизма» 1.

Западные лидеры, сами являвшиеся ярыми антикоммунистами и антисоветчиками, приняли фашистский лозунг «защиты цивилизации от большевизма». Именно миф о «немецком оплоте в борьбе против большевизма» объясняет терпимое отношение Запада к нарушению Германией Версальского договора, к ее милитаризации, к аннексии Австрии. Предательство западными державами Чехословакии в результате мюнхенского сговора также имело своей целью подтолкнуть Гитлера к агрессии против СССР. Лорд Галифакс, ближайший советник Чемберлена, в беседе с Гитлером (19 ноября 1937 г.) подчеркивал, что «он и другие члены английского правительства прониклись пониманием того, что великого сделал фюрер не только для Германии, но также и того, что он, уничтожив коммунизм в собственной стране, закрыл ему дорогу в Западную Европу. Поэтому Германию можно рассматривать как бастион Запада против большевизма»2,

Английские и французские правящие круги, те, кто задавал тон в политике этих стран, — Даладье, Лаваль, Рейно, маршал Петэн, Чемберлен, Галифакс и другие — рассчитывали, что гитлеровская Германия пойдет на сделку с Францией и Англией для того, чтобы затем сообща обрушиться на Советский Союз. В условиях роста в Англии и особенно во Франции влияния демократических сил, коммунистов, что во Франции нашло свое выражение в организации Народного фронта, империалистические круги буржуазии испытывали панический страх за свою судьбу. В борьбе с силами демократии их вдохновлял пример гитлеровской Германии, и они желали заключить с ней союз. Именно в этот период и в этих кругах был выдвинут лозунг: «Лучше Гитлер, чем Народный фронт». Этот лозунг в значительной степени объясняет все действия французской реакции как в довоенный период, так и во время войны.

Французские правящие круги считали своим главным врагом не германский фашизм, угрожавший независимости и безопасности Франции, а рабочий класс, коммунистов, все другие демократические силы. С лета 1939 г. еженедельно во Франции усиливались антикоммунистическая травля, репрессии и преследования коммунистов, активных профсоюзных деятелей и других демократов. В своих гонениях на демократов французская реакция зашла так далеко, что фактически разоружила страну перед лицом угрозы со стороны Гитлера. Предприниматели, осуществляя свои антирабочие мероприятия, увольняли из оборонной промышленности сотни тысяч трудящихся. Только в авиационной промышленности локаутам подверглись 40 тыс. человек, а на автомобильных предприятиях «Рено» было уволено 100 тыс. рабочих.

Многие владельцы тяжелой промышленности Франции открыто сотрудничали с монополиями Германии. В Германию отправлялось большое количество железной руды, половина добывающихся во Франции бокситов также продавалась Германии.

Не только французские, но английские и американские монополисты также тесно сотрудничали с гитлероцскими концернами, причем этот зловещий союз продолжался накануне и даже в годы второй мировой войны. Министерство юстиции США, расследуя деятельность компании «Стандарт ойл оф Нью-Джерси», квалифицировало, что она находилась в сговоре с германским концерном «ИГ Фарбениндустри», который «является головным отрядом в нацистской экономической войне. Своими картельными соглашениями со «Стандарт ойл оф Нью-Джерси» он успешно противодействовал разработке и производству значительного количества синтетического каучука. «Стандарт ойл» фактически была союзником Гитлера, экономическим агентом врага в самих США»1.

Но заключение прибыльных сделок между французскими, английскими, американскими монополиями, с одной стороны, и германскими концернами — с другой, составляло только одну сторону политики империалистической реакции. Одновременно власть имущие стремились к политическому союзу с нацистами. Во Франции, например, открыто действовала «пятая колонна» Гитлера, велась откровенная пропаганда в пользу фашистской Германии, распространялись пораженческие настроения, причем поражение собственной страны рассматривалось как путь к захвату власти фашистскими силами во Франции. Кагулярам — фашистским бандам убийц — фактически была предоставлена полная свобода действий; эти бандиты нападали на коммунистов, на профсоюзных деятелей, на демократов.

Больше того, в то время, как Гитлер завершал уже приготовления для нападения на Францию, французские правящие круги, вместо того чтобы готовиться к отражению агрессии со стороны фашистской Германии, готовились к нападению на СССР. В частности, был подготовлен экспедиционный корпус в 50 тыс. человек для отправки в Финляндию с целью борьбы против Советского Союза. За несколько недель до германского нападения 175 истребителей были изъяты из состава и без того слабой французской авиации и также отправлены в Финляндию. В Сирии 150-тысячная французская армия под командованием Вейгана была подготовлена к нападению на Северный Кавказ. Лишь начавшееся в мае 1940 г. наступление гитлеровских армий на Францию и ее разгром помешали тогда французским (и английским также) империалистам осуществить антисоветские военные планы2.

Во многом подобной была внутриполитическая обстановка и в Англии. Реакционеры всех мастей, особенно представители крупного банковского и промышленного капитала (Детердинг, наиболее влиятельный представитель британского нефтяного империализма; Монд, король химического концерна, виднейший руководитель британской империалистической политики, и многие другие), активно поддерживали Гитлера. Внутри страны они же поддерживали британский фашизм, возглавляемый Мосли.

Необходимо также указать на то, что сам Мосли принадлежал к верхам английской аристократии. Он был владельцем богатейших поместий, миллионером. По жене он был родня лорду Керзону. Вместе с наследственными поместьями Мосли получил как бы по наследству и место в парламенте, в рядах консервативной партии. Все это вместе и обусловило поддержку Мосли со стороны верхов английского буржуазного общества. Как пишет Мэллали, когда перед самой войной ближайшего сподвижника Мосли Уильяма Джойса спросили, «правильно ли будет сказать, что крупный капитал оказывает фашистам финансовую поддержку, последний ответил одним словом: «Да» Ч Какие же мотивы побуждали магнатов английского монополистического капитала оказывать поддержку бандитам Мосли? Это, во-первых, борьба Мосли против коммунизма. Это, во-вторых, борьба Мосли против профсоюзов, его план подчинения всего рабочего класса диктатуре «корпоративного государства». Это, в-третьих, его планы захвата чужих рынков. Все это хорошо поняли британские империалисты.

Именно антидемократизм, антикоммунизм, антисоветизм Мосли (который считал, что «любой ценой следует уберечь Англию от такого безумия, как война с нацистской Германией», что «главный враг — Россия…»2) обусловили его столь значительное влияние в Англии. Все это объясняет вместе с тем, почему в Англии, кичащейся своими «демократическими свободами», английские фашисты, по сути, в точности следовали немецким образцам. Они устраивали массовые избиения граждан, осмеливавшихся возражать их ораторам, терроризировали население рабочих кварталов Лондона и вели разнузданную антисемистскую пропаганду, сопровождавшуюся погромами. Ничем не препятствуя бандитским действиям фашистских молодчиков, полиция считала своей обязанностью охранять их от справедливого негодования антифашистов. Если она и вмешивалась в фашистские демонстрации, то выражалось это вмешательство, как пишет Мэллали, либо в защите фашистов от разъяренной толпы (доведенной до бешенства эксцессами самих чернорубашечников), либо в аресте контрдемонстрантов, антифашистов. В тех случаях, когда фашистский отряд «самообороны» мог справиться с «нарушителями» своими силами и с присущей ему жестокостью, полиция обычно сохраняла нейтралитет3. Не случайно поэтому, что влияние фашистов в Англии было весьма значительным.

К сожалению, многие британские демократические деятели не сразу поняли опасность фашизма. Лишь приход к власти Гитлера, его жестокие методы подавления оппозиции, его яростный антисемитизм и особенно гражданская война в Испании, роль в этой войне Германии и Италии, оказавших прямую помощь фашистским мятежникам[6], открыли глаза общественности западных стран на то, что такое фашизм, чему он угрожает. Реальность третьего рейха и фашистский путч в Испании вызвали радикализацию интеллигенции, которая все более убеждалась, что замыкание в «башню из слоновой кости» невозможно. Десятки, сотни прогрессивных писателей, артистов, поэтов публиковали заявления, в которых осуждали фашистский режим в Германии и Италии, оценивали «политику невмешательства» как политику поддержки Франко, как политику поощрения фашистских агрессоров.

Особенно большую тревогу среди различных кругов западной общественности вызвало мюнхенское соглашение. События стали складываться не так, как предполагали близорукие французские и английские политики, рассчитывавшие использовать гитлеровскую Германию против СССР. Напротив, оказывалось, что именно Гитлеру удастся использовать французскую и английскую реакцию для войны против Англии и Франции, против СССР с целью установления господства германского империализма над всем миром. Многим, в том числе буржуазным политическим деятелям, стало ясно: идти последовательно по мюнхенскому пути — значит идти прямо в вассалы германского империализма. Не случайно Черчилль по поводу Мюнхена со всей определенностью заявил: «Правительства Англии и Франции имели выбор между бесчестьем и войной. Они избрали бесчестье и получат войну»2.

Даже когда после нападения фашистской Германии на Польшу правительства Англии и Франции вынуждены были объявить войну Германии, эта война имела крайне пассивный характер. Г. К. Жуков писал в своих мемуарах, что в мае 1940 г. он спросил Сталина о том, как понимать эту столь «странную войну». И получил следующий ответ: «Французское правительство во главе с Даладье и английское во главе с Чемберленом не хотят серьезно влезать в войну с Гитлером. Они еще надеются подбить Гитлера на войну с Советским Союзом. Отказавшись в 1939 г. от создания с нами антигитлеровского блока, они тем самым не захотели связывать руки Гитлеру в его агрессии против Советского Союза. Но из этого ничего не выйдет. Им придется самим расплачиваться за свою недальновидную политику»[7].

Ослепленные антикоммунизмом и антисоветизмом, лидеры Запада, подталкивая Гитлера к войне против СССР, сами спровоцировали агрессию со стороны фашистской Германии против своих стран. Уместно привести оценку роли английского премьера Н. Чемберлена в Мюнхене Риббентропом, который заявил: «Этот старик сегодня подписал смертный приговор Британской империи, предоставив нам проставить дату приведения этого приговора в исполнение»2. Теперь это время пришло. Уже в 1940 г. вермахт вторгся во Францию, а люфтваффе сравнивала с землей города и селения Англии. Для многих поражение этих стран представлялось неизбежным, полный разгром должен был вот-вот произойти — вопрос совсем недолгого времени.

Западные правители скорее были готовы капитулировать перед гитлеровцами, чем призвать народ к борьбе. «В то время, когда встал вопрос, от которого зависело настоящее и будущее Франции, — свидетельствует Ш. де Голль, — парламент не заседал, правительство оказалось неспособным принять единодушное решение, президент республики не поднимал свой голос даже в совете министров в защиту высших интересов страны. В конечном счете развал государства лежал в основе национальной катастрофы. В блеске молнии режим предстал во всей своей ужасающей немощи и не имел ничего общего с защитой чести и независимости Франции»3. Во всяком случае разгром Франции был полным. «Французские армии, — писал Морис Торез, — были разгромлены менее чем в шесть недель. Растерянность и недоумение овладели народом. Это был полный крах: крах французской армии — первой армии Европы, численность которой на 10 мая 1940 г. превышала 5 миллионов человек; крах государственной власти — охваченные смятением парламент и правительство превратились в игрушку в руках «пятой колонны»; крах всех партий, за исключением коммунистической, которая неустанно разоблачала заговор против Франции; это был крах материальный и моральный, экономический и политический. Наступил хаос: 10 миллионов человек — четвертая часть населения Франции — бродили по дорогам; замерли производство и торговля; остановился транспорт, прервалась почтово-телеграфная связь»4.

Вспоминая о предвоенных событиях уже после второй мировой войны, в 1947 г., бывший премьер Франции Поль Рейно признавал, что правители Франции и Англии вели двойную игру: «С кем мы должны были заключить союз? Здравый смысл, география, история и планы Гитлера давали нам ясный ответ на этот вопрос. Когда Гитлер объявил о своем намерении «рассчитаться» с Францией, а потом расчленить Россию, он, можно сказать, собственноручно толкал обе наши страны (СССР и Францию. — Б. Б.) к заключению союза. Но, может быть, в этом союзе, который был столь явно необходим, нам отказали? Нет, нам его предлагали, но мы сами его отвергли»1. Как подчеркивает в своих мемуарах Ж. Дюкло, «факты показывают, что вторая мировая война, стоившая человечеству столько крови и слез, была развязана главным образом по той причине, что правящие круги Англии и Франции саботировали политику коллективной безопасности против гитлеровской угрозы, которую предлагал и отстаивал Советский Союз»2.

Лишь в результате военного поражения Франции и возникновения опасности вторжения в Англию фашистских армий как в Великобритании, так и в США пробила себе дорогу мысль о необходимости коалиции с Советским Союзом против фашистских государств. Но до этого, подчеркиваем, положение было совсем иным. Более того, предатель французского народа Лаваль, отдавший Францию на растерзание Гитлеру, в своей слепой ненависти к Советскому Союзу дошел даже до того, что характеризовал войну фашистской Германии против СССР как войну… гражданскую. «Эта война — гражданская война, в которой Сталин окажется единственным победителем, если демократия будет продолжать борьбу против рейха. Ъ интересах Соединенных Штатов, так же как и Европы, чтобы война кончилась как можно быстрее…»3

Английские фашисты, подобно французским, также покрыли себя позором предательства. Многие из них были арестованы во время войны за подачу световых сигналов германским самолетам и пересылку нацистам военных сведений через нейтральные государства. Некоторые, попав в плен, предали свой народ, вступив в Британский свободный корпус. Кое-кто из английских фашистов даже пошел в части СС. Война разоблачила Мосли и его сторонников. Британский союз фашистов в 1942 г. был распущен. Мосли был арестован и осужден.

Итак, поддержка английских и французских правящих кругов также сыграла большую роль в утверждении фашизма в Германии, Италии и других странах. Лозунг «борьбы против большевизма» объединил агрессивные реваншистские цели немецкого империализма и антикоммунистические устремления империалистических кругов Англии и Франции.

Конечно, со временем английские и французские монополии, сами стремившиеся к мировому господству, пришли к столкновению с подобными же целями германских фашистов. К тому же правящие круги Англии и Франции вынуждены были считаться с мнением народных масс, которые в — своем подавляющем большийстве враждебно относились к фашистам как в своих собственных странах, так и к гитлеровской Германии. И уж тем более народы не желали войны против Советского Союза.

Однако в любом случае идеология «немецкого оплота против большевизма» была знаменем развязывания и поощрения фашистской агрессии против Советского Союза. Забегая вперед, добавим, что та же идеология после 1945 г. снова послужила знаменем объединения внутренних и внешних контрреволюционных сил в Европе, снова стала знаменем восстановления германского империализма.

4. Мелкобуржуазные и средние слои как массовая социальная база фашизма

Социально-историческая практика решительно опровергает утверждения буржуазных и мелкобуржуазных идеологов, будто фашизм — это движение средних классов, что гитлеровский режим якобы имеет мелкобуржуазное происхождение, что фашисты всегда-де опирались прежде всего на рабочих, крестьян и мелкобуржуазную интеллигенцию 1.

Марксисты не отрицают, разумеется, что массовую социальную базу фашизма составила в первую очередь мелкая буржуазия. Но с марксистской точки зрения главным в оценке того или иного социально-политического движения является выяснение того, чьи интересы это движение отражает и выряжает, какому классу оно служит.

Мы уже показали в предшествующих разделах, что фашизм был инспирирован, взращен и вскормлен наиболее реакционными кругами империалистической буржуазии, Именно их интересы он выражал и защищал, именно крупной буржуазии в первую очередь он был выгоден. Бесспорно, мелкобуржуазные слои и города и деревни оказались рекрутами фашизма.

В целом в рядах нацистской партии в 1930 г. состояло: «самостоятельных хозяев» (владельцев промышленных и торговых предприятий, банкиров, монополистов и кулаков) — 20 % всего состава партии, крестьян — 11 %, крупных чиновников — 13 %, служащих (главным образом бывших военных) — 21 %. Рабочие составляли 20 % (их удельный вес в общем составе населения достигал 45 %) 2. Как видно, удельный вес средних слоев в составе нацистской партии весьма значителен. Однако сразу следует поставить вопрос: почему? Почему представители мелкой буржуазии шли в фашистские отряды, почему мелкобуржуазная масса стала социальной базой фашизма? Исходный методологический принцип поиска ответа на этот вопрос следует искать в двойственности социальной природы мелкой буржуазии.

Уже К. Маркс и Ф. Энгельс указывали на социальную двойственность мелкой буржуазии. «Мелкий буржуа… — писал К. Маркс, — составлен из «с одной стороны» и «с другой стороны»4. Таков он в своих экономических интересах, а потому и в своей политике, в своих религиозных, научных и художественных воззрениях. Таков он в своей морали, таков он in everything. Он — воплощенное противоречие» V «Взбесившийся» от ужасов капитализма мелкий буржуа, подчеркивал В. И. Ленин, легко бросается из одной крайности в другую. Его неустойчивая революционность имеет «свойство быстро превращаться в покорность, апатию, фантастику, даже в «бешеное» увлечение тем или иным буржуазным «модным» течением…»2. Самим своим экономическим положением мелкобуржуазная масса «подготовлена к удивительной доверчивости и бессознательности…» 3.

Для мелкобуржуазной массы характерно воспринимать социальный прогресс как укрепление ее собственных позиций. Мелкий буржуа стремится не к социальному освобождению, а скорее к личному реваншу. Он представляет будущее, как прошлое, в котором роли меняются; те кто господствовал над ним, теперь становятся его жертвой.

Разумеется, рассматривая мелкую буржуазию как социальную базу фашизма, следует видеть различия в положении мелкобуржуазных слоев в различных странах. Ф. Энгельс, например, подчеркивал, что немецкая мелкая буржуазия по своему политическому развитию значительно отставала от подобных социальных слоев в других западноевропейских странах. «Английский, французский и всякий другой мелкий буржуа отнюдь не стоит на одном уровне с немецким», — отмечал Ф. Энгельс. Причина кроется в следующем; «В Германии мещанство — это плод потерпевшей поражение революции…»4.

Как известно, политическое единство Германии была осуществлено прусской юнкерско-милитаристской кастой. Тем не менее сам факт объединения порождал в массах иллюзию, «будто возвеличенная за счет Германии юнкерско-полицейско-солдатская Пруссия и является осуществлением той Германии, о которой мечтала демократия»5,— писал В. Либкнехт. К тому же правящие круги мощной кайзеровской империи настойчиво насаждали в качестве высших «добродетелей» «порядок», «дисциплину», верноподданничество, «национальное величие» и т. п.

Воспевание этих «добродетелей», мощи кайзеровского государства льстило самолюбию мелкого буржуа, который в Германии в течение многих десятилетий насквозь был пропитан духом верноподданничества, преклонения перед всяким начальством. Жан Нойрор весьма обоснованно пишет, что немецкий бюргер «всегда был на стороне правительства, воспринимал, как само собой разумеющуюся, авторитарную монархическую форму политического режима и его буржуазно-феодальную структуру и презирал, как неполноценную, демократическую, парламентскую форму правления» 1.

Генрих Манн в своем романе «Верноподданный» сатирически и вместе с тем весьма реалистически изобразил тип верноподданного пруссака. Это «интеллигент», фабрикант, доктор химии Дидрих Геслинг, верноподданнически пресмыкающийся перед милитаристско-юнкерской верхушкой Германии. Писатель показал, с каким восторгом, еще будучи студентом, Дидрих Геслинг в 90-х годах воспринял проезд кайзера по улицам Берлина (предвосхитив тем самым картину нацистского ажиотажа вокруг Гитлера сорок лет спустя). Г. Манн писал: «Опьянение, сильнее, чудеснее того, какое может дать пиво, приподняло его над землей, понесло по воздуху. Он размахивал шляпой высоко над головой толпы, в атмосфере клокочущего энтузиазма, в небесах, где парят наши возвышеннейшие чувства. Там, под Триумфальной аркой, скакала на коне сама власть, с каменным лицом и сверкающими очами»2.

К духовному миру этого типа немцев принадлежало также восхищение военщиной, казармой с ее слепым повиновением, с ее всемогуществом фальдфебеля, которое было воплощением всемогущества государства: ведь каждый полицейский и каждый чиновник— это тот же фельдфебель, только в гражданской жизни. Мелкобуржуазной массе Германии весьма импонировала также идея «национального величия»; она давала мелкому буржуа компенсацию за неустойчивое экономическое положение, а во время войны во «вражеской стране» оправдывала принцип «все дозволено». (Такого типичного представителя мелкобуржуазных кругов Германии легко представить в дальнейшем, во времена нацизма, каким-нибудь фашистским фюрером, тупым и высокомерным, безжалостным и жестоким по отношению к «внутреннему» и «внешнему» врагу.)

Настроения национального высокомерия, традиционно характерные для большинства немецкой буржуазии, особенно мелкобуржуазных масс, широко использовались правящими кругами Германии для разжигания ненависти к другим народам, в первую очередь славянским. Осип Черный в книге «Немецкая трагедия» так передает настроения немецкого обывателя в начале первой мировой войны: «Город бурлил, демонстрации сменяли одна другую, вызывая горячее одобрение толпы. Дамы в шляпках с разноцветными лентами, мужчины в панамах и котелках, разносчики, продавцы, официанты, содержатели ресторанов, кафе толпились на тротуарах, с энтузиазмом приветствуя колонны буршей, чиновников, гимназистов, подразделения солдат и конницу. Твердая выправка, четкий шаг воодушевляли немцев: они выражали единство и силу их родины. Дух единства старались подчеркнуть решительно все. То что еще вчера разделяло сословия, отодвинулось назад. Ведь сам кайзер провозгласил, что для него нет больше враждующих партий, а есть патриоты, готовые пожертвовать собой во имя Германии… Германия, объявившая войну России, как будто помешалась: в течение нескольких дней она превратилась в страну, полную мнительности и фанатизма…Толпа на берлинских улицах неистовствовала и выкрикивала верноподданнические лозунги»1.

Таким образом, уже в первую мировую войну господствующим классам Германии удалось использовать шовинистический угар, почти полностью подавить самосознание народных масс и увлечь всю нацию, вопреки ее интересам, в империалистическую войну, приведшую к ужасным последствиям и ддя самого германского народа.

И фашистам также удалось увлечь своей демагогией многих мелких буржуа и представителей средних слоев. Известный антифашист писатель Фридрих Вольф вспоминает, что в годы эмиграции его везде спрашивали: «Как могло случиться что в стране Гете и Шиллера, Бетховена и Моцарта, Канта и Гегеля, в стране поэтов и мыслителей символом государственной власти стали вместо духа резиновая дубинка и револьвер?» Все дело в том, разъясняет Ф. Вольф, что в мозгу немецких буржуа, служащих, интеллигентов решающую роль играли такие понятия, как «абсолютное государство» (которое никогда не лжет), «честь» (столь жестоко уязвленная Версальским договором, что каждый немец чувствует себя лично оскорбленным), «семья» (которой угрожают коммунисты). В этой связи он вспоминает, что на следующий день после поджога нацистами рейхстага ему звонили многие врачи, юристы, книготорговцы, театральные деятели и все выражали свое негодование по поводу «террористического акта коммунистов». Когда же Вольф пытался объяснить, что это преступная провокация фашистов, и спрашивал собеседника: «Неужели Вы верите, что коммунисты могут поджечь рейхстаг?», — то получал поразительный ответ: «Не верю, а это так и есть! Об этом сообщила государственная пресс-служба! Официально сообщила государственная пресс-служба». «Понимают ли за границей, что означает для немцев магическое слово «государство»? Что значит оно в стране Канта и Гегеля? — пишет Вольф. — Человек может солгать, но государство никогда не лжет. Гитлер высказал эту мысль с потрясающей наивностью в своей знаменитой речи 1 мая 1933 года: прежде, будучи только партийным фюрером, он-де мог иногда позволить себе говорить то, что было только агитацией, но теперь, как рейхсканцлер и ответственный государственный деятель, он говорит всегда только чистейшую правду». И поразительно, продолжает далее Вольф, что «тот же самый немецкий бюргер или интеллигент, который идет сегодня на «Парсифаля» или на «Девятую симфонию» Бетховена или внимательно слушает доклад известного ученого, будет утверждать, что в безработице и нищете повинны не иначе, как «сионские мудрецы», их «раса». Вот и тогда, 28 февраля 1933 года (в день после поджога рейхстага), все мои аргументы разбивались о встречные аргументы людей, в обычное время вполне интеллигентных: «Это утверждает государство, а государство не лжет!» Дико, но к сожалению, факт» К И факт, что таких людей были миллионы.

В предвоенные годы, к сожалению, не на высоте оказался и рабочий класс, прежде всего его социал-демократические лидеры. Как пишет А. Абуш, «вся мрачная история Германии требовала воспитания народных масс в духе демократической самодеятельности, в духе боевого демократизма. Но профсоюзы и социал-демократическая партия культивировали у своих приверженцев организационный фетишизм; вера в то, что мощь крупной организации непобедима сама по себе, мешала им осознать, что только живой боевой дух людей, объединяемых партией и профсоюзами, способен придать силу этим организациям. В результате большой части немецких трудящихся теперь была навязана новая разновидность пассивности — ставшее привычным ожидание призыва к борьбе сверху, от «вождей», которые были небоеспособны. Так в изменившихся исторических условиях и в новой форме воскресло старое зло времен деспотического прошлого Германии — политическая пассивность народа. Она мешала передовой части немецкого народа действовать по своей воле»2.

И, конечно, рекрутами фашизма оказались выходцы из люмпен-пролетарской среды., Буржуазное общество постоянно воспроизводит эту прослойку, пополняя ее за счет тех, кого оно деклассирует, выбрасывает из сферы производительного труда. К. Маркс называл люмпенов «отребьем», «отбросами», «накипью всех классов». В работе «Восемнадцатое брюмера Луи Бонапарта» он охарактеризовал созданную Луи Бонапартом в 1849 г. организацию парижских люмпен-пролетариев «Общество 10 декабря» следующим образом: «Рядом с промотавшимися кутилами сомнительного происхождения и с подозрительными средствами существования, рядом с авантюристами из развращенных подонков буржуазии в этом обществе встречались бродяги, отставные солдаты, выпущенные на свободу уголовные преступники, беглые каторжники, мошенники, фигляры, лаццарони, карманные воры, фокусники, игроки, сводники, содержатели публичных домов, носильщики, писаки, шарманщики, тряпичники, точильщики, лудильщики, нищие — словом, вся неопределенная, разношерстная масса, которую обстоятельства бросают из стороны в сторону…»3. Маркс называл это общество люмпенов «… обществом беспорядка, проституции и воровства» и безусловно считал их врагами рабочего класса.

В. И. Ленин также подчеркивал социальный паразитизм люмпен-пролетариата. «… Нужда и нищета, — писал он, — выбрасывала тысячи и тысячи на путь хулиганства, продажности, жульничества, забвения человеческого образа… Богатые и жулики, это — две стороны одной медали, это — два главные разряда паразитов, вскормленных капитализмом…» 1 Ленин характеризовал люмпенов как «слой подкупных людей, совершенно раздавленных капитализмом и не умеющих возвыситься до идеи пролетарской борьбы» 2.

Буржуазия всегда охотно использовала люмпенов против рабочих, против трудящихся. В. И. Ленин обращал внимание на то, что в 1912 г. во время всеобщей стачки в Цюрихе против рабочих были использованы нанятые швейцарскими предпринимателями в Гамбурге в качестве штрейкбрехеров «всякие уголовные типы, осужденные в Германии за сводничество, драки и т. п.»3.

В 1918 г. Р. Люксембург подчеркивала, что борьба с люмпен-пролетариатом является проблемой особой важности для каждой пролетарской революции. «Мы в Германии и повсюду тоже будем иметь с этим дело. Люмпен-пролетарский элемент врос в буржуазное общество не только как особый слой, как социальные отбросы, которые растут с огромной быстротой, особенно во времена, когда обрушиваются стены общественного строя, но и как неотъемлемый элемент общества в целом. Пролетарской революции придется повсюду бороться с этим ее врагом и орудием контрреволюции»4,— писала она.

В 30-е годы, в дни роста фашизма, эти предсказания Р. Люксембург полностью оправдались. Дело в том, что поражение Германии, послевоенная разруха и инфляция превратили значительную часть мелкой буржуазии (мелких рантье, чиновников, мелких предпринимателей, ремесленников и различных торговцев) в люмпен-пролетариев. К этому следует добавить, что война породила особую, довольно многочисленную прослойку деклассированных элементов из отставных офицеров и унтер-офицеров, плохо приспособленных к гражданской жизни.

В общем основной чертой межвоенной социальной структуры германского общества была неустойчивость. Эта неустойчивость влекла за собой серьезные социально-психологические последствия. Обусловленное ею недовольство мелкобуржуазных масс сплошь и рядом приобретало консервативный, реакционный характер 5.

Фашисты ловко использовали психологический настрой мелкобуржуазных масс. Фашизм перенял все темное и реакционное в истории Германии: прусский милитаристский дух, слепое повиновение «верноподданничества», «Дранг нах Остен» (Гитлер: мы начинаем там, где Германия кончила шесть веков назад), традиционное презрение и ненависть «великогерманцев» к славянским народам, вражду старопрусской реакции к западноевропейским странам, где победили демократические режимы, и т. п.

В любом случае мелкобуржуазные обыватели не были невинной жертвой лживой пропаганды фашизма. Их, конечно, обманывали, но скорее они обманывали себя сами. Ненавидевшие пролетарский коллективизм, стремящиеся к личному обогащению и возвышению, обыватели охотно приняли лозунги фашизма. Мелкособственнической душе как нельзя лучше отвечали призывы к насилию, экспансии, завоеванию «жизненного пространства».

Как отмечал В. Ульбрихт, «многим немцам казалось, что Гитлера остановить нельзя, и, уверовав в это, они почувствовали себя «хозяевами Европы», которым позволено грабить и порабощать другие народы. Во имя утверждения «нового порядка» в Европе, во имя расширения «жизненного пространства» для Германии они оправдывали грабительские войны Гитлера против европейских стран»1.

Паоло Аларти, исследуя социальную базу итальянского фашизма, также отмечает широкое участие в итальянском фашистском движении мелкобуржуазных слоев, особенно в первые годы его существования. «Фашизм был движением весьма разнородным, включавшим различные деклассированные элементы недовольных, демобилизованных, у которых война подорвала материальную и психологическую основу их существования. Характерным для всей этой массы было то, что она выражала свой протест против существующего общественного строя в духе внешнего революционаризма и даже выдвигала требования чисто экстремистского характера. Однако эти элементы питали столь сильное пристрастие к шовинистической и националистической демагогии, что легко могли стать добычей любого авантюриста, достаточно ловкого, чтобы использовать их психологическое настроение и увлечь их за собой»2.

А. Грамши, оценивая поражение пролетариата в Италии в конце 1920 г. и начавшееся контрреволюционное наступление буржуазии, подчеркивал, что рост сил реакции и фашизма в значительной степени произошел за счет мелкой и средней буржуазии. «Многие десятки тысяч людей, недостаточно подготовленные духовно и в культурном отношении, были мобилизованы (в период первой мировой войны. — Б. Б.) из деревень и поселков Южной Италии, из отчих лавок, с тщетно протираемых ими скамей средних и высших школ, из редакций вымогательских газет, из магазинов подержанного платья в городских предместьях, из всех гетто, где жили и разлагались леность, подлость и тщеславие отбросов общества, накопившиеся в течение веков прислужничества, веков господства попов и иностранцев над итальянской нацией, — писал Грамши. — Им были установлены оклады, как людям обязательно необходимым и незаменимым, и поручено управление массами людей на заводах и фабриках, в городах, в казармах и фронтовых траншеях» 1.

И «этот класс» людей, который больше всех возлагал надежды на войну и победу, больше всех потерял в результате войны. «Мелкая буржуазия, — продолжает Грамши, — верила, что война действительно будет означать процветание, свободу, материальную обеспеченность, удовлетворение присущего этому классу националистического тщеславия, верила, что война даст все эти блага «стране», т. е. мелкой буржуазии… Оказалось же, напротив, что она все потеряла, что ее воздушные замки рухнули, что она лишилась свободы действий, доведена постоянным повышением цен до самой мучительной нищеты и впала в отчаяние, в неистовство, в звериное бешенство; она жаждет мщения вообще, неспособная в ее теперешнем состоянии разобраться в действительных причинах маразма, охватившего нацию»2.

Война ожесточила мелкобуржуазные массы, разрушила их веру в официальные лозунги и авторитеты. Она приобщила их к оружию и насильственным действиям. Сознание безысходности, озлобления заставляло мелких буржуа прислушиваться к самым безумным идеям, увлекаться самыми безумными авантюрами. Они шли к фашистам, надеясь с их помощью «восстановить» свои «попранные права».

Демагогические призывы фашистов находили весьма широкий отклик и в среде мелкой буржуазии в «демократических» странах — Англии и Франции. Ф. Мэллали в своей книге «Фашизм в Англии» пишет: «Они стекались к нему (Мосли. — Б. Б.) тысячами— разочарованные, антисемиты, озлобленные правые интеллигенты, ренегаты и неудачники левых направлений, буржуазные дамы-«патриотки», дюжие пустоголовые кретины из университетов и школ, политические деятели, католики, бывшие унтеры и офицеры из охраны концентрационных лагерей, — им не терпелось напялить черную рубашку, пощеголять фашистским значком, почваниться в своей Англии так же, как чванились и кичились в Германии тысячи нацистских головорезов в коричневых рубашках, навербованные из тех же общественных групп»3.

Итак, многие представители мелкобуржуазной массы шли к фашистам. Они рассчитывали с их помощью превратиться в новый правящий класс. Они верили, что «специальные условия» освобождения мелкой буржуазии суть в то же время «те общие условия, при которых только и может быть спасено современное общество и устранена классовая борьба». Это была иллюзия, самообман. Да, конечно, «новый» правящий класс при фашизме формировался и за счет средних слоев, однако большая их часть оставалась в прежнем состоянии. Представители «старой» крупной буржуазии постепенно заняли влиятельные позиции в фашистском движении, а потом и в фашистском государстве. Нередко через фашистское правительство они проводили мероприятия, прямо идущие в ущерб средним слоям. Все это вызывало недовольство фашистов «первого часа» — выходцев из мелкобуржуазных слоев, которые порой озлобленно выступали против фашистов «последнего часа» — выходцев из крупной буржуазии и аграриев, в конечном счете поставивших под контроль фашистское движение и фашистское государство.

Разоблачая и подчеркивая тесную связь именно империалистической буржуазии с фашизмом, Р. Арисменди весьма точно отмечает: «Вначале создается впечатление, что речь идет лишь о группах военных — фашистов, о деклассированных элементах, о людях, страдающих манией величия, о зловещих персонажах, подобных Гитлеру, о морфинистах, подобных Герингу, о гомосексуалистах, подобных Рему. Но в действительности возникает сила, поддерживаемая крупным международным финансовым капиталом, империалистами США, Англии и Франции, мечтающими о том, чтобы иметь жандарма против победоносной революции в России» 2.

Как подчеркнул в своем докладе на торжественном собрании в Кремлевском Дворце съездов, посвященном 40-летию Победы советского народа в Великой Отечественной войне, Генеральный секретарь ЦК КПСС М. С. Горбачев, «Теперь мы знаем больше и лучше…. кто и как помогал фашистской правящей клике вооружаться, разворачивать потенциал агрессии, готовиться к военным авантюрам»3. Суть состоит в том, что фашизм был создан, вскормлен и взращен крупным международным финансовым капиталом, империалистической буржуазией, стремившейся с помощью фашизма подавить рабочее движение, сокрушить Советский Союз — первое в мире государство рабочих и крестьян, не допустить новых социалистических революций.

Глава III

Идейные источники фашистской идеологии

Фашистская «расовая теория», объявлявшая немцев либо итальянцев «избранной нацией», фашистская «геополитика», провозглашавшая «законность» захвата так называемого жизненного пространства на чужих землях, звериный национализм, который представлял все другие народы как «недочеловеков» и обрекал их на то, чтобы быть рабами «избранной нации», антинародная доктрина «фюрерства», которая требовала от народа слепого и беспрекословного повиновения и вместе с тем внушала каждому фашистскому захватчику сознание своего превосходства над людьми других наций, «право» быть их господином, и т. д, и т. п. — все эти социальные и политические «идеи» фашизма, в сущности, вытекают из всего антидемократического и реакционного духа буржуазных идейных течений XIX в. И это особенно отчетливо видно на примере Германии и Италии, на духовную жизнь которых большое влияние оказывали всякого рода реакционные и националистические идеи.

В частности, нигде самодовольное мещанство и обывательская тупость не были столь могущественной общественной силой, как в Германии. После основания под эгидой Пруссии рейха в 1871 г. в Германии произошел особенно отчетливый спад в сфере духовной культуры. В философии — этой признанной квинтэссенции общественного сознания — все более утверждаются субъективно-идеалистические учения, усиливается влияние так называемой философии жизни, приверженцы которой скептически относились к идее признания объективного мира и его познания, культивировали субъективизм, иррационализм и релятивизм. В политической жизни этой страны все более утверждается дух милитаризма и шовинизма, дух верноподданнического подчинения и веры в «вышестоящие» авторитеты и ценности, вытеснявшие все прогрессивные идеалы, которые сформировались в период освободительных войн против Наполеона, в период революции 1848–1849 гг.

Реакционные классы Германии использовали процесс консолидации германской нации в своих классово-корыстных целях. Рост национального самосознания народных масс был превращен ими в объект самой злостной спекуляции и использован для культивирования ненависти ко всему иноземному. Тяжелой, мрачной была духовная атмосфера й в Италии.

1. Реакционные, антигуманистические идеи империалистической буржуазии — духовный импульс фашизма

Уже с начала XIX в. в аристократических и буржуазных кругах Германии получили широкое распространение идеи национализма и пангерманизма. В частности, в то время большое влияние имели взгляды Фридриха Людвига Яна, который требовал воспитывать молодежь в «немецком национальном духе», внедрять в ее сознание ненависть к французам, антисемитизм, и т. п. Он спекулировал на задачах справедливой борьбы немецкого народа против наполеоновских завоеваний, подчиняя их обоснованию своих расистских, националистических теорий. Создать чистую и сильную расу, вытеснить чуждые языки, утвердить германско-христианский порядок, возвратиться к «нордической религия», возродить греческий культ человеческого тела и силы и т. п. — вот лозунги, которые выдвигал Ф. Л. Ян. Генрих Гейне отмечал в своих дневниках, что произошло бы, если бы эти пангерманисты, Ф. Л. Ян и другие, пришли к власти: «Тот, кто хотя бы только в седьмом колене происходил от француза, еврея или славянина, был бы осужден на высылку. Если кто-нибудь имел что-то против Яна или вообще против тевтонских идей, тот определенно должен был лишиться своей жизни» 1.

Фридрих Лист, профессор политических наук (умер в 1846 г.), также обосновывал идеи пангерманизма, призывая германскую расу творить судьбу мира, цивилизовать и заселять «дикие страны». Он даже разработал план «заселения» Венгрии и придунайских стран с целью создать немецко-венгерский рейх с южной границей от Адриатики до Черного моря.

В большой степени «возвращению» немецкой нации в «германское средневековье» содействовали такие «теоретики» «немецкой миссии», как Леопольд Ранке (1795–1866) и Генрих фон Трейчке (1834–1896). Рассматривая государство как демиурга исторического процесса, Ранке придавал ему почти мистическое значение, характеризовал его как воплощение «божественной мысли», утверждал взгляд, согласно которому «политика могущества», «политика войны и завоеваний» рассматривалась как «органическая жизненная функция государства», способствующая его «гармоничному развитию», и т. п.2

В конце XIX в. ранкеанство выродилось в вульгарно-националистические идеи Трейчке, которого Ленин охарактеризовал как казенно-полицейского историка3. Трейчке был профессор Берлинского университета, пользовался среди шовинистических кругов Германии большой популярностью. В сущности, он был теоретическим столпом агрессивного государства Вильгельма И. Согласно его концепции, император должен обладать сильной властью, а подданным надлежит быть рабами. Послушание — единственная добродетель человека, твердил Трейчке. Трейчке был крайним националистом, восхвалял прусский милитаризм, цинично доказывал, что «понятие государства включает в себя понятие войны, ибо суть государства — это власть». «Надежда на то, что войну удастся изгнать из жизни общества, — утверждал он, — является не только абсурдной, но и глубоко аморальной». Война, согласно Трейчке, пробуждает «благороднейшие силы в душе человека», она — «наивысшее выражение мужественного начала». Мир же, напротив, приводит к «деградации народа». Трейчке был сторонником Немецкой социально-антисемитской партии, возглавлявшейся пастором Штеккером, полагая, что лишь с ее помощью «еще можно надеяться сломить господство… свободомыслящих и социал-демократию (I)»1.

Шовинизм, национализм пронизывали все сферы государства, все сферы общественной жизни Германии, народное образование, даже религию. Правящие круги в головы людей повсюду вбивали идеи о превосходстве немецкой нации, немецкой культуры, немецкой литературы, немецкого искусства, «доказывали», что человечество «должно» признать в немецком народе своего учителя и воспитателя, что грядет время, когда немцы в силу естества, законов мировой истории и своего предназначения будут вершить мировую историю.

Об удушливой атмосфере, пронизывающей все сферы общественной и духовной жизни Германии, с волнением писал в 1905 г. Роман Роллан: «Каждый раз, когда я приезжаю в Германию, меня охватывает удивление и в немалой степени страх, ибо немецкая нация производит впечатление одной огромной машины. Она способна есть, думать, желать и действовать как один человек. Я спрашиваю себя, как в таком страшном государстве можно еще остаться индивидуальностью. От одного конца Германии до другого все эти люди в один определенный день, в один определенный час могут воодушевиться на любое, предпринятое государством, дело»2.

Беда была в том, что все пангерманистские, националистические, шовинистические идеи не оставались плодом лишь псевдо-теоретических рассуждений маньяков-германофилов.

Пангерманистские, шовинистические замыслы разделялись и руководящими политическими деятелями Германии. Бисмарк, например, в свое время также культивировал идею создания Германии, которая держала бы под своим ярмом другие народы, особенно славянские. Вильгельм II в своих речах постоянно твердил о Великой Германии, о немецкой расе как высшей ценности культуры. Он не стеснялся даже ссылаться на бога, доказывая, что война немцев якобы угодна богу, благословлена богом, что бог будто бы желает немецкой победы. Всех левых, выступавших против войны, Вильгем пытался дискредитировать как ненемцев.

Томас Манн в романе «Доктор Фаустус» убедительно разоблачил идеи реакционного национализма, кастовости, каковыми были заражены многие немцы, убежденные в «избранности» немецкого народа, в его праве на духовную (а значит, и материальную, политическую) гегемонию.

И в Италии, особенно в предвоенные годы, «к сожалению, никто больше не хотел думать: разум был взят на подозрение, и в конце концов против него был начат процесс по всей форме. После иррационалистской оргии военная бойня была представлена как мистический ритуал, совершаемый перед алтарями неведомого божества. В повседневном языке… утверждался культ жестокости… а институты, которые по давней традиции унаследовали защиту ценностей мира и доброй воли, никогда открыто не выступали против… политических режимов, лидеров и правительств, которые систематически попирали самые древние и священные законы человечности, — писал прогрессивный итальянский философ Э. Гарин. — Верно также, что бывшие передовые писатели не чувствовали больше никакой необходимости в отлучении тех, кто приносил в жертву миллионы несчастных на алтари новых языческих культов. Все это было последним этапом трагического упадка критики и исторического разума. Путаница в умах, неясность идей были выражением неуверенности мира, который после крушения старых порядков не сумел создать новые» 1.

Разрешение кризиса «современного сознания» итальянские реакционные философы видели в реставрации «традиционной христианско-католической метафизики, которая будто бы всегда была хребтом всякой истинной и подлинной цивилизации, нерушимой основой всякой истинной и подлинной моральной концепции жизни», — отмечал Гарин и далее подчеркивал, что тем временем в Италии под сенью «реалистического» движения за возврат к ценностям традиции формировался фашизм2.

Огромную роль в идейной подготовке фашизма в Италии сыграли Г. Д’ Аннунцио и Э. Коррадини, решительные противники демократии и социализма, вдохновители национализма и империализма.

Габриоле Д’ Аннунцио (1863–1938), поэт-декадент, проповедовал идеи самого исступленного обскурантизма и яростного национализма и шовинизма. Во всех его произведениях варьировались одни и те же мотивы: «Великая Италия» — наследница римской славы; Искусство — выше жизни, самое важное на свете — красота; людям нужна не правда, а Мечта; Страсть оправдывает любую жестокость. В политическом плане все это оборачивалось нападками на демократию, на «толпу», воспеванием культа силы и Вождя, восславлением войны как высшего проявления духовной силы и добродетелей народа 1.

Провозвестником и наиболее видным идеологом итальянского национализма выступал также и писатель Энрико Коррадини. Он основал в 1903 г. журнал «Реньо» («Государство»), который популяризировал националистические идеи, боролся против социализма, защищал доктрину сильного государства, стоящего над индивидуумами.

Коррадини решительно выступал против марксистского учения о классовой борьбе. Он доказывал, что противоречия существуют не между классами, а между нациями. В этой связи Коррадини и его сподвижники «обосновывали» теорию «европейской иерархии наций». Согласно этой «теории», Англия и Франция — это две «плутократические и статичные» нации, они богаты и самодовольны, у них есть колонии, они находятся в привилегированном положении. Наряду с ними есть две «пролетарские и динамичные» нации— Италия и Германия. У них нет колоний, они не могут обеспечить всех своих граждан работой, не могут поднять общий уровень жизни своих индивидов. Им необходимо наверстать то, чем они не обладают по вине плутократов. «Социалисты говорят, что буржуазия эксплуатирует рабочих, — писал Коррадини. — Допустим, что это так. Но нужно считаться с тем, что существуют пролетарские и плутократические нации. И подобно тому, как социалисты разъяснили пролетариату сущность и значение классовой борьбы, нужно разъяснить Италии ценность и смысл международной борьбы. Но международная борьба — это война? Ну что ж, пусть будет война. И национализм внушит Италии стремление к победоносной войне»2.

Разоблачая Коррадини, который демагогически принимал позу борца против капитализма, но отнюдь не своего, итальянского, а английского, французского, американского и т. д., В. И. Ленин писал: «Итальянский империализм прозвали «империализмом бедняков»… А вождь итальянских националистов, Коррадини, заявлял: «Как социализм был методом освобождения пролетариата от буржуазии, так национализм будет для нас, итальянцев, методом освобождения от французов, немцев, англичан, американцев… которые по отношению к нам являются буржуазией»3. В. И. Ленин с предельной ясностью выявил смысл «дрянной книжонки» Э. Коррадини «Итальянский национализм»: «… Другие нации грабят много. «Социализм» состоит в том, чтобы наша маленькая и бедная нация догнала или догоняла грабящих много, чтобы и она пограбила больше!!»4

Итальянские футуристы во главе с Маринетти так же отчетливо демонстрировали свою приверженность национализму, прославляли войну, эту единственную гигиену мира, милитаризм, патриотизм, уничтожительную деятельность анархистов — «прекраснейшие идеи, за которые можно умереть, презрев все слабое, женское». Одновременно они объявляли себя абсолютными противниками демократической партии и парламентской системы. Так, Маринетти провозглашал: мы хотим воспевать любовь к опасности, привычку к энергии и отваге. Главным элементом нашей поэзии будут: храбрость, бунт, дерзость. Если до сих пор литература воспевала задумчивость, неподвижность, экстаз и сон, то мы будем восхвалять наступательное движение, лихорадочную бессонницу, гимнастический шаг, опасный прыжок, оплеуху и удар кулака. Мы будем прославлять войну и т. д. и т. п.1

Под духовные знамена национализма и шовинизма стекалось все самое реакционное, самое развращенное, что имела Италия. Как отмечает Б. Р. Лопухов, идея необходимости для Италии новых земель и колоний находила своих приверженцев в самых различных слоях итальянского общества и проникла даже в рабочее движение 2.

В конечном счете националистическая фразеология, идеология «бедной и обиженной нации» служила оправданием агрессивных намерений итальянских монополий. Империалистические круги Италии жаждали новых колоний, богатых сырьевыми ресурсами; их агрессивность нашла свое наиболее яркое выражение в войне за захват Ливии в 1912 г. В то же время тот факт, что ряд территорий с преимущественно итальянским населением находился еще под владычеством Австро-Венгрии, давал идеологам итальянского империализма возможность хотя бы частично связать агрессивные империалистические замыслы с национально-освободительными задачами. Во всяком случае в период первой мировой войны возникло так называемое движение революционного интервенционизма во главе с Муссолини, спекулировавшее на идеях «сближения» социализма и национализма3.

В сущности, упадок, деградация духовной культуры, обесценение нравственных ценностей и моральных норм, апологетика шовинизма и насилия были характерной чертой всей капиталистической Европы. Они были обусловлены ростом социально-экономической и политической неустойчивости буржуазного мира, которая порождала сомнения в стабильности и закономерности общественного бытия, в возможности познания и предвидения хода исторических событий. В результате культ разума, свойственный периоду поступательного развития капитализма, уступил место иному кумиру — интуиции, мистицизму и иррационализму, а в общественно-политической сфере — волюнтаристскому активизму.

Наиболее популярным Теоретиком иррационализма в Европе начала XX в. был французский философ А. Бергсон. Он отрицал познавательную силу разума, во всяком случае доказывал, что возможности интеллекта ограничены в основном познанием неодушевленной материи, тогда как «жизнь», «живое» познается только посредством интуиции, мистического озарения. Бергсон отрицал интеллект, разум еще и потому, что его свойствами являются умозрительность, пассивность и т. п., в то время как интуиции якобы присущи активность, действие. «В целом бергсонизм, — пишет советский ученый В. Н. Кузнецов, — способствовал усилению в искусстве антиреалистических тенденций, а в политике — авантюризма и волюнтаризма» 1.

Разумеется, нельзя сводить истоки идеологии фашизма исключительно к неизбежному усилению иррационализма в буржуазной философии.

Действительно, в буржуазной философии всегда существовали и противодействовали две тенденции: рационалистическая и иррационалистическая. Рационалистическая (как правило, прогрессивная) была связана с реальной действительностью. Иррационалистическая, напротив, как правило, была консервативной, вела к мистике и формализму, отдавала предпочтение субъекту перед объектом, форме перед содержанием. Иррационализм — это, в сущности, обскурантизм, бегство мысли в агностицизм, страх перед новым, уход в мир грез, возвращение к мифу и т. д. и т. п. Поэтому Клаус Манн, старший сын Томаса Манна, был прав, когда писал, как опасно для писателя, ученого, просто человека искать прибежище в иррационализме: «Словно можно сказать, будто есть закон, гласящий, что слишком явное влечение к иррациональному почти механически приводит к реакции в политике, если яростно этому не сопротивляться. Начинают с эффектного жеста, объявляя войну «цивилизации», — жест, я знаю, кажется очень привлекательным интеллектуалу. И вдруг оказывается, что вы уже за культ силы, вы уже за Гитлера»2.

Важно различать политические позиции приверженцев иррационалистических концепций. Есть иррационализм и иррационализм. К фашизму вели неизбежно те варианты иррационализма, суть которых состояла в апологии темного инстинкта, в атавистическом недоверии к интеллекту, в презрении к человеку. Поэтому Шопенгауэр, Ницше, Шпенглер, возможно, Бергсон и другие иррационалисты, изображавшие дело так, будто разум, мораль и т. п., «точно Мефистофель», угрожают «жизни своей кощунственной, сатанинской рукой»3, безусловно «виновны», безусловно несут ответственность за формирование фашистских идей. Дело, конечно, не в том_? что они, как личности, несут ответственность за кровавые преступления фашизма (тем более, что и совершены-то эти преступления были в другую историческую эпоху); возможно, что как личности они вовсе не виновны в том, как фашисты относились к их произведениям. Однако бесспорно то, что они были идейными предшественниками фашизма; их нигилизм, миф о «сверхчеловеке», проповедь «воли к власти» и т. п. были использованы фашистскими идеологами, более того, стали «краеугольным камнем» фашистской идеологии в делом. В. И. Ленин подчеркивал, что «… в политике не так важно, кто отстаивает непосредственно известные взгляды. Важно то, кому выгодны эти взгляды, эти предложения, эти меры»1. С этой точки зрения проповедники иррационализма, оправдывавшие авторитарно-диктаторские методы политического господства в условиях либеральнобуржуазной Европы, безусловно идейно вооружали своих фашистских наследников.

Наряду с этим известно, что и буржуазный рационализм, переросший в XIX в. в фетишизацию науки и техники, в мистику вещей, также может быть антигуманным и аморальным, причем не' менее, чем иррационализм. При этом, разумеется, столь цсе неверно односторонне обвинять рационализм в появлении и утверждении идеологии фашизма, как это делают, например, «франкфуртские теоретики». По мнению, в частности, Адорно и Хоркхаймера, именно Просвещение, рационализм являются причиной того, что исторический прогресс нашел свое воплощение и завершение в Освенциме, в фашистских лагерях смерти. Согласно концепции Адорно и Хоркхаймера, разработанной ими в «Диалектике просвещения» и «Негативной диалектике», Освенцим — это единственно возможный, фатально необходимый, прямой и непосредственный итог всей западной культуры. Именно Просвещение «виновато» в том, что конкретная человеческая индивидуальность подавляется и угнетается, именно Просвещение — источник конформизма, того состояния духа, когда человек привыкает к самоподавлению и, более того, неизбежно сам становится послушным орудием угнетения других.

Конечно, фашисты насаждали конформизм и весьма активно им пользовались для осуществления своих чудовищных целей. Но утверждать, подобно Адорно, что ссылаться на вечные ценности культуры — значит оказаться перед лицом опасности сделать из культуры новый род «крови и почвы»2, абсурдно. Именно вера в разум, прогресс, культуру, в вечные ценности Истины, Добра и Красоты подняли человечество на борьбу с фашизмом.

С разумом против сил смерти и разрушения! — именно так звучал в 30-е годы ответ антифашистов на фашистские угрозы оглупления и уничтожения людей. Так, посол Испанской республики во Франции во время открытия испанского павильона на Парижской всемирной выставке 1937 г. заявил: «В то время, как тупые и злые люди назойливо спрашивают, правда ли, что мы продали музей Прадо, мы защищаем его столь же решительно, как и другие музеи, которые фашистские самолеты с любовью бомбят. Мы строим новые школы, публикуем все больше книг. Мы содействуем делу культуры в той же мере, в какой укрепляем нашу обороняющуюся армию, или даже еще в большем объеме. Ибо мы знаем, что история народов определяется не взрывчатыми веществами, но всегда Разумом» х.

В конечном счете фашизм, будучи идеологией самых реакционных, самых агрессивных кругов империалистической буржуазии, идущих на союз со всеми отжившими и отживающими силами, поддерживающих все дикости, зверства и преступления, и в идейном плане наследует, заимствует все реакционное, все жестокое, кровавое, бездуховное, содержащееся как (прежде всего) в иррационалистических, так и в рационалистически обоснованных буржуазных философских течениях. Фашизм отверг все великие заветы античной культуры, героическое наследство культуры Возрождения, отбросил гуманистические идеи разума, просвещения, прогресса. Фашисты чужды и лучшим традициям национальной общественной мысли, национальной культуры.

Вместе с тем, отбрасывая все великое и прогрессивное в духовной культуре человечества, фашистские идеологи должны были выполнить социальный заказ своих хозяев: придать фашизму хотя бы видимость теоретической респектабельности, найти «идейных» предшественников гитлеризма, духовных предков Геббельса и Розенберга. Они встали с этой целью на путь грубой фальсификации истории общественной мысли, в том числе истории философии: с одной стороны, выводили на историческую авансцену лиц, чьи реакционные социальные идеи не оказали сколько-нибудь существенного влияния, фактически не имели последователей ни пои жизни, ни после смерти этих «мыслителей» (например, Пауль Лягард); с другой стороны, апеллировали к ряду крупных реакционных философов (в частности, к Ницше и Шпенглеру), стремясь изобразить их в качестве своих непосредственных идейных предшественников.

Конечно, «ничто так не похоже на хамелеона, как фашистская идеология, — отмечал П. Тольятти. — Нельзя рассматривать фашистскую идеологию в отрыве от конкретной цели, которую фашизм намеревался достичь в определенный момент с помощью определенной идеологии»2. Руководствуясь таким прагматическим подходом, фашистские идеологи искажали и учения своих реакционных предшественников. Однако что касается главного: апелляции к мифу и мистике, апологии иррационализма и насилия, — то в этом фашисты следовали своим реакционным, антигуманистическим предшественникам безоговорочно.

Особенно это относится к «формированию» фашистских идей «расы» и «крови». Сами по себе эти идеи отнюдь не представляют собой чего-либо нового, оригинального. Если обратиться к истории, то можно увидеть, что все эксплуататорские классы, пытаясь возвести господство и угнетение в «вечный» и «неизменный» принцип природы и общества, не раз обращались к подобного рода «теориям» о «высших» и «низших» расах.

В развернутом виде «теория» неравенства рас была изложена в середине прошлого века во Франции идеологом феодальной аристократии графом Артуром де Гобино (1816–1882). Граф де Гобино в своем сочинении «Неравенство человеческих рас» выводил историю человечества из борьбы между высшими и низшими расами, провозглашая подлинно высшей и совершенной расой «северную, арийскую». При этом он утверждал, что феодальная аристократия в большей мере, чем другие классы, будто бы концентрирует в себе признаки арийской расы и поэтому имеет-де «естественное право» на господство[8]. И примечательно, что самыми чистыми арийцами Гобино объявлял германцев, живших западнее Рейна. К. Маркс едко высмеял де Гобино за эти расистские бредни2. Но для фашистов, естественно, он стал «классиком».