Помоги проекту - поделись книгой:
1
— А ну-ка!
Уборщик поддал ей под зад, и Глэдис вдохнула холодный утренний воздух. Обернувшись, она в последний раз окинула взглядом кабаре, запыленное зеркало, переполненные окурками пепельницы. Чупамирто зевал, сидя на бонго. Лимонно-желтые огни погасли, и пальмы, выстроившиеся вдоль тротуаров, снова стали похожи на облупленные колонны. По улице между луж пробежала кошка; ее булавочные зрачки вобрали в себя ушедшую ночь. Глэдис сняла туфли, передохнула, закурила (пухлые губки, зубы с золотыми коронками) последнюю сигарету — ей полагалась сигарета каждые пятнадцать минут. На улице Герреро вода уже сошла, и она смогла обуться. По Букарели, не отбрасывая тени, со скрипом катили первые велосипеды; уже пошли трамваи. Проспект походил на свалку: обрывки бумаги, отбросы из китайских кафе, дохлые собаки, старуха, роющаяся в мусорном ящике, дети, зарывшиеся в ворох газет и афиш, заменяющих им постель. Слабый, мерклый свет — как от свечи у тела покойника. От Лошадки в сторону Докторес отходила похожая на гроб грядка еще не раскатанного асфальта, унылая, как протянутая рука. Казалось, ничто не может оживить это мертвое царство. Ну, а когда светило солнце, чувствовалось здесь биение крови, трепет жизни? Глэдис, перед которой открывался вид на Карла IV и его карликовый двор из неоновых выкриков
ЛОТОНАЛ ГАРАНТИРУЕМ ЧЕТЫРЕ ПЯТЫХ
ВАШЕГО HIGHBALL GOODRICH
ВАШЕГО HIGHBALL GOODRICH,
не приходили на ум лотки с фритангой и газетчики в бумажных колпаках, с оттопыривающими рубахи кипами газет за поясом, потому что она не знала дневной жизни, дневного Мехико, старого, пыльного Мехико, где самый воздух обгладывает силуэты современных зданий, превращая их в развалины огромной деревни. Миниатюрная, в облегающем тело, как кукурузные листья тамаль, лиловом атласном платье, из-под которого выглядывали тонкие ножки в туфлях на платформе, она шла и зевала, сверкая золотыми зубами. Глазки, как капули, а взгляд воловий. Какая скука идти одной по Букарели в седьмом часу утра! Она напевала песенку, которой когда-то каждую ночь учил ее толстый пианист из «Бали-Аи»:
— Ты одна, милашка?
— С тобой. Что скажешь?
Чупамирто уже знал его и объявлял в микрофон, что посвящает ему свои мамбо;
— До чего же ты хороша, милашка, ай-ай-ай, мой плясун уже вскочил — заслышал харабе…
— Не драчись, рукосуй.
— Вот это да…
— Ах, как жаль, ах, как жаль…
— А в школе тебя не подцепил какой-нибудь поросенок, милашка?
— В школе? Ты шутишь.
— Ко мне приставал один верзила по прозвищу Майейа, проходу мне не давал. Я был тогда еще совсем малявка, и этот долдон драл меня за уши. Так это и продолжалось до тех пор, пока я не убил одного кореша и меня не посадили на два года. Видела бы ты теперь этого Майейю. Иногда я его встречаю, и он строит мне такую улыбочку, как будто я его закадычный дружок. Но я тоже ни с кем не связываюсь. Сама видишь, в какие передряги попадает таксист; и вылезают, не заплатив, и обзывают по-всякому. Ну и пусть обзывают. Что лучше — умереть в своей постели или чтобы какой-нибудь тип отправил тебя на тот свет? К чему лезть на рожон, верно я говорю?
Но она уже сказала ему без дураков:
— Откуда у меня башли? Кабы я одна такая была, а то вон сколько девок. Да еще эти танцульки. Каждый день приходится торчать здесь, танцевать. Чанчараранча, чанчарара… Сама знаю, что стервой стала. Что же ты хочешь, такая жизнь…
Такая жизнь. Того, что с ним, у нее уже больше не было. Но брюнеты предпочитают блондинок, и та, белобрысая, увела его. Бето. А теперь у нее был хлипкий старикашка с одышкой, который приходил к ней каждую пятницу вечером, выдавая себя за высокопоставленного чиновника какого-то ведомства. Только он и оставлял ей башли. Распалялся, хоть остужай, обнимал ее за талию и орал:
— Бронзовая раса, уж эта бронзовая раса! — А потом рассказывал ей, покатываясь со смеху, как он вкручивает шарики жене: мол, по пятницам он задерживается допоздна из-за недельного отчета. Но это было уже не то, что с Бето.
— Вам нравится чоу[1] в «Бали-Аи»?
— Еще бы, здесь очаровательно, черт побери, я очарован тобой…
— Тогда приходите почаще. Что же это — только по пятницам. Как будто повинность отбываете.
— Я же тебе сказал, по пятницам я обдуриваю мою старуху, в этот день нам все сходит с рук…
Здесь, в этой долине, окруженной горами, которые высятся, как пустынные замки, в большом городе, приземистом и душном городе, расползающемся, как лишай, и родилась Глэдис. Однажды какие-то лавочники захотели свозить ее на автомобиле в Куэрнаваку, но в Тамплане машина сломалась. Она не имела представления о горах и море; о простой сурепке, о свидании песка и солнца, о твердом кизиле, о первозданной красоте…
Она вышла из модной лавки на проспект. Пошел дождь, сливавшийся с серыми зданиями. Городской дождь. Зараженный запахами. Пятнающий стены, но не уходящий в землю. Минеральный дождь. Он падал со свинцового неба, барабаня по головам, покорно опущенным головам, блестящим от воды и вазелина. Поставщики мексиканского неба — поставщики голов — ждали в безнадежном молчании, прижимаясь к стенам, как приговоренные к расстрелу ждут залпа, который все не раздается. Рядом с дождем — худые и жирные тела, пропитанные испарениями бензина и асфальта, на минуту обратившиеся в мумии. Под дождем — вылинявшие вывески, зевота камней, город, подобный парализованной туче, застарелые запахи очистков и гарначей, продающихся под зелеными тентами, едва слышный шорох шин, обрывки песенок. Небо разверзалось, ничего не даруя, а цемент и мексиканцы ничего не просили: пусть дождь борется с пылью, пусть ветер кусает лица, пусть приходится ждать, прижимаясь к стенам, размякнув от сырости, как хлеб в похлебке, с обвисшими усами, остекленелыми глазами и мокрыми ногами, съежив все свое грязное, вонючее и нездоровое тело, обезображенное фурункулами и бельмами, оцепенев в нише, как вечный идол, сидя на корточках у обшарпанных стен, роясь в отбросах — чего бы погрызть; пусть приходится ждать, как ждут ночи летучие мыши. Ждать, тяготея к первобытной сырости закоулков, где сквозь шум дождя можно уловить сопенье и чмоканье — неужели уединились и обнимаются под дождем? — ждать всеобщего объятия, когда контуры черного небосвода говорят: ты здесь, они там. Глэдис всасывала капли, стекавшие с носа. По щекам ее, как ночные слезы, ползла тушь для ресниц. Кролик вонял. Глэдис подняла руку, чтобы остановить попутную машину.
(— Ну, не дурак? Посмотрите только на него. Вот что значит нарваться на сволочь. Мать его так! Который час? Шесть. Открывают в девять. А льет как из ведра.)
У отеля «Прадо» ей встретилась компания высоких мужчин и белокурых женщин в драгоценностях, куривших сигареты. В зубах у них поблескивали мундштуки. А они даже не были гринго, говорили по-испански.
— Побыстрее, Пичи, схватим такси.
— Иду, chéri[2]. Только поправлю накидку.
— Увидимся у Бобо, Норма. Не опаздывай, оргии обязывают к британской пунктуальности…
— И, кроме того, когда начинается вакханалия, каналья Бобо подменяет ром «негрита» текилой.
— Чао, милочка!
и походили на богов, снизошедших сюда, на тротуар, и возвышавшихся, как статуи, над всеми остальными, точно над жалкими червями, да что над остальными, над ней самой, бессознательно присоединившейся к ним, ощущавшей себя родной сестрой торговцев выцветшим барахлом, хафпрайс, беричип[3], продавцов лотерейных билетов, газетчиков, нищих, таксистов, людей в промасленных рубашках, платках, вельветовых брюках, рваных сандалиях, которые нескончаемым потоком двигались по проспекту. Но в ближайшем табачном киоске, притулившемся между двумя ларьками — с сумками из крокодиловой кожи и с засахаренными земляными орехами, — она купила за два песо алюминиевый мундштук.
Хуниор трещал, как сорока, не забывая в то же время тискать грудь Пичи. Такси то и дело встряхивало — в дождливую ночь колдобин не избежишь, — и каждый раз при этом Хуниор наваливался на Пичи. Она отвернулась и посмотрела на часы.
— Увидишь, какие сногсшибательные вечера устраивает Бобо… Там будут поэт Мануэль Самакона, Эстевес, философ-экзистенциалист, принц Вампа (этот прямо из комедии плаща и шпаги), Шарлотта Гарсиа, ее весь мир знает, и куча всяких аристократов, художников, педерастов: словом, весь Мехико. Бобо время от времени вдруг меняет освещение, и его не шокирует, если какая-нибудь парочка на полчасика запирается в его туалетной. Все это люди, умеющие жить! Мой отец фантастическая личность. Всякий раз, когда я собираюсь к Бобо, он ворчит за своим corn-flakes[4]: «Развратники, алкоголики, наркоманы». Просто смешно, правда? Бедный старик только так и умеет говорить — как будто составляет опись имущества. И вечно у него одна и та же песня: он, видите ли, self-made man[5]. Но пока он выдает мне месячное содержание, я молчу, пусть только гонит монету.
Пичи положила на плечо Хуниору свою головку в кудельках, как у пуделя.
— Как это восхитительно, Хуниор! Ты знаком со столькими интеллектуалами! Ведь это, как говорится, сливки общества. Не думай, мне тоже стоило большого труда добиться самостоятельности и отделаться от этих занятий по психологии — один бог знает, какой комплекс у меня развился бы от них. Хм-м, каким «Yardley»[6]от тебя пахнет…
Такси остановилось перед большим домом — балконы, облицованные цветной мозаикой, стеклянная гладь фасада, — из penthouse[7] которого доносился звон бокалов.
— Послушай, — сказал Хуниор шоферу, — теперь съезди за одной сеньорой на Монте-Арарат, тридцать девяносто четыре. Дашь гудок, и она выйдет.
— Не могу, начальничек, — ответил шофер, почесывая красный шрам на лбу. — Я бы с превеликим удовольствием, но сегодня никак не могу.
— Как это не можешь? С каких пор мы стали так привередничать? — накинулся на него Хуниор, слегка поддергивая рукава, чтобы были видны манжеты его шелковой рубашки: он мысленно уже перенесся в зал Бобо.
— Нет, правда, не могу, — упирался шофер. — В любой другой день я бы и слова не сказал, а сегодня не могу. Барриладо черт-те где.
Хуниор вытащил зажигалку и посветил в кабину.
— Значит, Хуан Моралес, номер тридцать семь двести сорок два? Что же, поговорим с хозяином парка…
Хуан Моралес улыбнулся.
— Вот испугал-то, — бросил он и поехал. Сдержав желание матюгнуться на прощанье, он почесал шрам, взял вторую скорость и принялся насвистывать.
— Обнаглели, с каждым днем все больше наглеют, — пробормотал Хуниор и под руку с Пичи вошел в лифт.
— Поцелуй-ка меня покрепче, толстушка, вот так… Не кочевряжься.
— Потом, Хуниор… Помнешь накидку. Лучше рассказывай дальше. Кто еще будет?
— Ну, из старой знати — Пимпинела и Золотко, которую теперь, с легкой руки Пьеро, называют — просто блеск! — плохой девочкой из хорошей семьи… Да, еще некий Сьенфуэгос. С этим поосторожней. Держись от него подальше.
Полированная дверь открылась, и в нос ударил табачный дым, перебивая ароматы, поднимавшиеся из кокетливых курильниц, и запахи изысканных духов. Пичи и Хуниор вошли, громко смеясь.
— Бобо, Бобо!
— А, дорогие! Входите и приобщайтесь к вечным истинам. Где-то здесь ходит индеец с подносом, разносит пития. Voici. Oh, Rimbaud, le temps des assassins[8].
Бобо, чей цветастый жилет был знамением благодушия, вприпрыжку побежал призвать гостей к тишине. На маленькую эстраду возле лестницы уже поднялась декламаторша (разумеется, из района Карибского моря). Она стояла, вперив глаза в пол, как будто оттуда должно было появиться нечто такое, что ознаменует литературно-сценическое повторение валтасарова пира. Когда шум стих, эта блистательная особа в неоэллинском одеянии, стянутом в талии, энергично выпрямилась, выставила грудь, раскинула руки и возвела глаза к небу.
Гости безотчетно отдались мелодии стиха. Мануэля Самакону окружала свита девиц и старух; Эстевес беседовал в уголке с двумя девушками в очках. Пьеро Казо что-то рассказывал шепотком, грациозно помахивая бокалом коньяка. Шарлотта Гарсиа бесцеремонно разглядывала в лорнет публику, а Гус выражал принцу Вампе свое сожаление по поводу отсутствия фотографов. Сильвия и Регулес с застывшей на лицах привычной улыбкой отчужденно сидели на софе, словно ожидая поезда в том или в другом направлении, хотя, собственно, ни в том, ни в другом направлении им ехать не нужно. Аргентинский филолог Дардо Моретто просматривал те немногие книги, которые ему удалось обнаружить. Декламация звучала как бы в отдалении, ненавязчивым аккомпанементом — так играет в баре хороший тапер, чтобы не мешать посетителям разговаривать. Пичи и Хуниор подошли к индейцу с подносом, не преминув промычать хм-м.
— Еще то ли будет, когда приедет Лалли с бонгосерос, — подойдя к ним, сказал Бобо.
Икска Сьенфуэгос вошел в зал, остановился и, поморщившись, закурил сигарету.
На разноцветных стенах duplex’а[9] — киноварь, сиена, кобальт — висели репродукции — Шагал, Боччони, Миро — и один-единственный оригинал: Хуан Сориано, голубые буйволы на арене цвета рыбьей чешуи. На полу стояли статуэтки: футуристический велосипедист, возвышавшийся над карликовой Коатликуэ, безмолвно вопиющей, как открытая рана. Возле огромного окна зеленели вьюнки и пало-бобо, а в буфете, украшенном изразцами в сельском вкусе, среди бутылок красовалась вырезанная из «Эсквайра» гёрл, разговаривающая по телефону: нейлоновые телеса, умильно-похотливый взгляд. Мануэль Самакона, полулежа на диване, приглаживал взъерошенные волосы. Его греческий профиль портили толстые щеки, но струйка дыма, которую он с медлительностью священнодействия непрерывно выпускал изо рта, приковывала внимание почтительных слушателей — молодых писателей, приглашенных Бобо из бредового пристрастия к попурри, и накрашенных старух, в свое время увлекавшихся Барбарой Хакоб, — к самой привлекательной, Самакона это знал, линии его лица.
— Так вот, поэт не может отказываться от жизненно важной задачи: называть по-другому вино и хлеб. Но это, вполне очевидно, предполагает, что он ясно сознает, что такое вино и хлеб. Если так, он может пойти дальше, проникнуть в самую суть вещей и тем самым подчинить их себе, сделать своими рабами…
— Но ведь поэт — это прежде всего человек, который именует вещи, — сказал юноша, видимо, страдающий астигматизмом.
— Да, но пусть он не придает своим «наименованиям» отпечатка «United Press». Допустим, уровень понимания, которого он достиг, в историческом плане еще не устоялся. Неужели из этого следует, что поэзия должна спуститься на ступень обыденного сознания, во имя «доступности» раствориться в своем времени и исчезнуть вместе с ним?
— Ах, какая прелесть…
— Это высокомерие, сеньор Самакона, вот что я вам скажу…
— Что ж, кому-то надо быть и высокомерным. Вы много говорите об империализме янки. А я вот думаю: разве, обесценивая наше слово, а значит, и наше воображение, мы не помогаем ему? И разве, с другой стороны, стремясь — с этим скромнейшим высокомерием — дать нашему воображению и нашему слову высочайшее выражение, мы не становимся в большей мере людьми и в большей мере мексиканцами…
— Борьба против империализма должна быть непосредственной, должна захватить народ.
— Не надо путать разные вещи. Я приветствую войну против империализма, мой друг, но пусть она будет эффективной: против империализма борются на его собственной почве, на почве материальных интересов, а не с помощью куплетов. Но что на самом деле вас больше интересует: эффективно бороться против империализма или чувствовать себя справедливым человеком, который стоит на стороне добра и достоин обличать и клеймить злых людей?
Молодой человек, страдающий астигматизмом, вскочил, осыпая пеплом старух.
— Декадент, продажное перо, проповедник чистого искусства! Сколько вам платит госдепартамент?
Мануэль Самакона невозмутимо затянулся сигаретой.
— Даже для того, чтобы быть паяцем, требуются характер и воображение.
Федерико Роблес нажал кнопку.
— Слушаю, сеньор, — простонал хриплый голос секретарши.
Роблес наклонился к микрофону, потрогал подушечкой большого пальца свой шелковый галстук и сказал:
— Созовите пайщиков в субботу в десять часов. Повестка дня: освобождение Либрадо Ибарры от его обязанностей. Прошу не опаздывать. Если Ибарра снова позвонит, можете соединить его со мной. Все.
— Слушаю, сеньор.
Поделиться книгой: