Забыть и вспомнить

…Что-то далеко ушёл я от главного рассказа… Но ведь, правда, мне не везло так, как везло Стёпке. Его, вон, даже взрывы обходили, а ко мне всякий раз что-нибудь да прилипало. Разное-несуразное. Именно ко мне. Если мы налетали на сады, то милиционер захватывал меня, остальные успевали убежать. Если мой брат, разозлившись на дразнившего его пацана, целился с балкона в него камнем, то камень попадал в мою голову.

Голове вообще не везло. В бане, пока отец искал шайку, я успевал рассечь о батарею бровь, катаясь на скользкой мраморной лавке, - шрам сохранился на всю жизнь. В другой раз я зацепился за ногу Соньки Мордовиной, рыжей соседской подружки: она разлеглась на полу и назло не убирала ноги, а я назло на них наступал. Пока не поскользнулся (оба же босые) и не врезался лицом в примус на полу. (След шрама на щеке и сейчас можно разглядеть)… Как-то мы складывали в подвал старые доски, – кто-то попросил нас, пацанов, помочь. Когда работа кончилась, и я, последним, стал подниматься по ступеням, крикнули сверху, - «ещё одна, поберегись!», и брат бросил вниз тяжёлую доску, но не рассчитал, и доска торчащим из неё ржавым гвоздём прошла по моей голове. Я вылез в крови, брат закричал, пришел отец, и накричал сгоряча на брата, и брат убежал из дому. (Отец потом ночью искал его во всех компаниях, в том числе и там, где был брат но, по близорукости, его не разглядел, спросил у него же, не видел ли он Мишу, но Миша отрицательно мотнул головой.)

Продолжим. (Жена, правда, не любит этих моих воспоминаний, из-за чего я так и не дорассказал их ни разу до конца, но тут такой случай, просто жаль упускать…)

В сквере на траве мы любили кувыркаться, и я напоролся на острый бутылочный осколок. Резкая боль в запястье, и в мгновение, пока не хлынула кровь, я увидел в разрезе неправдоподобную синюю жилу…  В поликлинике мне перевязали руку, а шрам… вот он, возле правой кисти, которой пишу, и жила просвечивает, кажется, главная артерия. Говорят, самоубийцы её и вскрывают…

А карбид! Надо рассказать про карбид!.. Главное – его достать. Это нетрудно. Пошёл на стройку, он там всегда где-нибудь валяется. Выкапываем лунку, наливаем воду (если под рукой нет воды, можно пописать), бросаем кусочек карбида и накрываем лунку консервной банкой. Не забыть в банке пробить дырку! Двое ложатся рядом, на землю, остальные разбегаются. Теперь - держись!! Один затыкает пальцем дырку, другой подползает с огнем, с длинным, лучше поджечь газету. Правда, она быстро сгорает, и обжигает пальцы, вы угадали, обычно это мои пальцы. Карбид шипит, газ рвётся наружу. Тут не зевай! Огонь…  палец долой… взрыв! Снаряд (консервная банка!) летит выше дома… Всеобщий восторг! И - ликование!!…

Безумцы! Прошло много лет, я узнал, эти забавы, уже в другом городе, оторвали одному подростку пальцы, другому выбили глаз… Счастье наше: тогда издержки были невелики – плевки раскаленного карбида, да языки пламени не оставили на руках следов.

Всего не перескажешь…  Но ещё один эпизод вспомню непременно. А то вы не поверите, что детство моё было щедрым на каверзы…

Мечта графомана. Я уже тогда, мальцом, любил всякие писчие вещи, - чистые листы бумаги, карандаши, ручки-перышки, тушь… Не находя, впрочем, по малолетству и полной неграмотности, какого-то им применения. Но не упускал случая прибрать случайный лист, и любоваться им. Отец разрешал мне рыться в ящиках его стола на работе, пока он занимался делом. Однажды я наткнулся на красивый красный брусок. Я уже знал, что этот твёрдый камень может быть мягким и податливым: видел, как на почте, где работала мама, на его мягкие лепёшки на пакетах и посылках прикладывают печать. Я спрятал сургуч, пока отец не видел, и в тот же день, вспомнив радостно про моё заделье, вышел на веранду, где во всю шумел примус, - чего-то на нём варилось. Никого вокруг не было, я сунул сургуч в пламя и… растерялся: сургуч не стал постепенно размягчаться, как мне этого хотелось, а сразу полился жидкой струёй. Я дёрнул руку подуть на него, но промахнулся – и… сургуч припечатал губы…  Боль, рёв, вопли, ужас близких, прибежавших из комнат, обморок бабушки… всё это смешалось в куски кошмара.

Тем летом я долго пугал прохожих сине-фиолетовыми пятнами зелёнки, короста гуляла по всему лицу, заживая в одном месте и появляясь в другом. Но к тому моменту, с которого я начал сей незамысловатый рассказ, часть из описанных случаев ещё не произошла, а те, что произошли, я успел забыть.

Итак, когда я был маленький, я проглотил десять копеек. (10 коп.) Это монетка, как нынешний шекель, только тоньше.

Чтобы понять, как всё приключилось, надо знать, как и где мы тогда жили, - я, мой старший брат Миша, и папа с мамой. Уже немного я рассказал, но так как не знаю, что останется, а что сократится, то буду говорить, как пишется.

Жили мы тогда на Кавказе. Там летом почти так же жарко, как в пустыне Негев, где мы теперь живём. Мы всё лето, и большую часть весны и осени, бегали на улице в одних трусиках и, конечно, босиком. Про босиком я уже говорил, но это важно для рассказа – что в одних трусиках. Потому что, если бы не это, вообще бы ничего не случилось, и я не рассказывал бы вам эту историю. А, может быть, совсем другую. А, может быть, никакой…

Мой старший брат Миша тогда ещё не был убит на войне, да и самой войны не было. И папа с мамой были живые, молодые и красивые.

(Между прочим, папу моего звали Яков Михайлович, и мы очень этим гордились, потому что так звали первого президента Страны, чем очень сильно гордились и все остальные евреи. Ну, с евреями ясно, им бы чем-нибудь гордиться, если даже и на свою голову. Они ведь не могли знать, когда гордились, что на Свердлова потом свалят всё плохое, что было после революции, скажут, что он приказал убить царя, царицу и всех их детей…  Ну, это потом будет, а пока все знали, что царь плохой, а Яков Михайлович Свердлов хороший, и им евреи гордились. И некоторые не-евреи тоже. Как говорил мой осетинский друг Боря Мисиков:

- Ты гордишься Свердловым?

– Горжусь!

– Приходи, будем вместе гордиться.)

В тот солнечный день папа мой, Яков Михайлович, уехал в командировку, мама ушла на работу, она работала на почте, и велела брату присматривать за мной. (К тому времени меня ещё не отдали в детский сад, это сделали после того, как я поджёг дома диван. Ну, это другая история). Смотри, сказала мама, чтобы Додик (Додик это я) опять не сбежал с мальчишками на Терек. Терек это такая река, купаться там было нельзя, вода ворочала и толкала большие камни, но мы любили, держась за палки, переходить вброд на другой берег. Между прочим, я долго думал, что так называются все реки. Может, потому что пословица была: на Кавказе все реки – Те-реки, все хлебы – чебуреки, все люди – абреки. То есть, разбойники. Главное, повторила мама, не пускай на Терек. А что может быть интереснее Терека? Брат это знал не хуже меня, и чтобы я никуда не ходил, он мне дал… ну, об этом чуть пониже…

Очень хочу рассказать про брата. Конечно, понимаю, это не всегда к месту, но всегда хочется, когда вспоминаю его. Может, я любил его сильнее всех, не зная этого… А может потому, что он рано погиб, и я не дотянулся до него, как надо было, и всё тянусь и тянусь…

Миша был старше меня на шесть лет. Он родился в 1923 году. 23-го февраля. Мы, опять же, очень гордились этим, ведь 23 февраля был День Красной Армии! А про 1923 год я узнал только потом, когда вырос, то, что теперь знают все, что тех, кто родился в двадцать третьем, почти всех убило на войне, в живых осталось только три процента. Это точно так, в Мишином классе было 18 мальчиков, и 17 из них погибли. Про восемнадцатого не знаю, – он был немцем, и его на фронт не взяли, а, наоборот, отправили в другую сторону.

В тот день Миша сел читать книжку, а мне сказал - иди во двор, только далеко не уходи. Но я не успел даже до дверей дойти, как в комнату вошёл Венька Дьяченко, Мишкин школьный товарищ. Я не любил Веньку, он всегда меня щёлкал шелобаном, когда проходил мимо. Никто не щёлкал, - эвон, сколько друзей было у Миши, - а это всегда щёлкал, и это было больно. Мишка, - сказал Дьяченко, - скорее в школу, дело есть, и они стали говорить про свои дела, а я увернулся от Веньки и пошел во двор. Пацаны уже собирались играть в лапту. Мы хотели конаться, но палки не нашлось, и принялись считаться. «Цукете мукете ме, абене фабене кумане, ики пики граматики, чок!»

Я не знаю, что значили эти слова, может быть, теперь, изучая иврит, я наткнусь на них, если они ивритские, и пойму смысл. А тогда мы просто произносили это, как заклинание, и при слове «чок!» тот, на кого попадала ладошка коновода, выходил из круга.

Тут в окно веранды высунулся Миша и позвал меня наверх.

- Я пошёл в школу, ненадолго, - сказал Миша, - а тебе вот 10 копеек, дойдёшь до угла, смотри, не дальше! - и купишь себе петушка на палочке.

Вот это да! Подфартило! Увернувшись от Дьяченко, который снова прицеливался, как бы дать мне щелобана, я поскакал по нашей железной лестнице вниз, сжимая в кулачке гривенник, и оря на весь двор: «А у меня 10 копеек! А у меня есть 10 копеек!»

И вот тут – внимание! – всё и начало происходить. Я вижу, - сейчас бы я сказал так, - тот далёкий миг, как в замедленном кино. Я спускаюсь во двор. И все ребята бросают игру и окружают меня. Петушок на палочке! Это ж любимое лакомство для любого… Вы не знаете, что это? Ну, как же! На земле нет такого человека, кто бы не знал, что такое Петушок-на-палочке! Сладкий, ярко раскрашенный петух-леденец, праздник для любого… Вы лижете и лижете этого петушка, сглатывая сладкий сироп слюны, и петушок долго не тает… Он постепенно превращается в цыпленка, потом в оплавленную, но всё ещё сладкую сосульку, и вот уже грызёшь палочку, всё, что осталось от конфеты, и оттягиваешь момент, когда уже от леденца ничего не остаётся, кроме безвкусной щепочки во рту. Да и с ней расстаться жалко…

- Врёшь! – сказали ребята. – Никакого десятчика у тебя нет!

- А вот и есть, а вот и есть!…

- Покажи!!

- А не покажу. Ищите! Найдете, – покажу!

Все отвернулись, а я стал думать, куда спрятать монету.

Карманов в трусиках нет, можно бы под пятку, но когда бегаешь без сандалий, какая пятка!

- Ну, - кричали нетерпеливо пацаны, - мы поворачиваемся!

- Сейчас! Сейчас! - Я поднёс потный кулачок ко рту и сунул десятчик под язык:

- Говово! - Я хотел сказать «готово», но язык цеплялся за монету, и получилось «говово». Ребята стали осматривать меня и ощупывать, вертя, и так и эдак, а я только ухмылялся и молчал. Ну, молчал, конечно, не от важности, а чтобы не выдать себя: во рту было кисло и прохладно, заветная денежка лежала надёжно, но мешала говорить.

- Никаких денег у него нет, - сказал самый маленький из всех чернявый Алик Акопян, когда закончил осмотр. Алик всегда всем не верил.

- Есть. – Прошепелявил Вовка Мошкович. – Я знаю, где он спрятал.

- Нишиво ты не жнаешь, - сказал я.

Вовка прищурил ехидно один глаз, наклонил к плечу голову, - была у него такая ужимка, когда он собирался сказать что-то важное, и вытянул вперёд руку с указательным пальцем.

- Открой рот! – сказал Вовка.

Вовку у нас во дворе не очень любили. Он сильно шепелявил и был не такой как все. Чистенький, ухоженный – ладно. Маменькин сынок – ладно. Но весь, главное, какой-то ненадёжный. Скажут ему, например, ребята, когда лезут через забор трясти соседскую грушу, - постой, Вовка, на углу, на стрёме, и как увидишь кого, кричи «атанда!», а Вовки через минуту и след простыл. Зато уж больно настырный бывал. Вот и теперь, все молчат, а он своё – открой рот!

- Пажажушта! – сказал я «пожалуйста», шепелявя, как Вовка, и открыл рот, стараясь языком засунуть десятчик подальше. И… и… и… - я даже не сразу понял, что произошло, - я просто сглотнул накопившуюся слюну. Когда я открыл рот, монеты там не было.

- Я же говорил, - хмыкнул Алик, - ничего нет.

Предчувствуя страшное и холодея, я поискал языком во рту, сплюнул для проверки – монета исчезла: Я её проглотил. Во дворе, на улице, надо всем городом пронёсся нечеловеческий вопль:

- А – ааа… ааа… ааа… !!!

Кто это кричал? Это я кричал… Я кричал истошно, воплем смертельно перепуганного зверёныша, паника подхватила меня и понесла по улице – куда? куда? – ноги знали, куда меня нести, они много раз бегали мимо дома с красным крестиком на вывеске - поликлиника. Помнила этот дом и рука, которую однажды здесь, распоротую стеклом, перевязывали бинтом и мазали йодом. Я бежал к поликлинике, отсчитывая в душе последние мгновения моей, такой полной до этого жизни, не готовый к смерти, но ожидая её каждую секунду, однако соображая, что всё ещё продолжаю бежать… Я бежал… Нет, не так…  Было не так, по-другому. По улице бежал не я, а раздирающий небеса крик. Это был мой Крик, и он бежал впереди меня. Скажете, так не бывает. Бывает. И вот почему: я бежал, удивляясь, как это я не поспеваю за собственным криком. И он, мой крик, первым ворвался в белую комнату поликлиники, где всё сверкало страхом, и втянул меня за собой. Я порадовался, что успел за ним раньше, чем закрылась дверь. Итак, впереди бежал крик, за ним бежал я, за мной с таким же оглашённым криком бежала по улице дворовая ватага - этот придурок Вовка Мошкович, за Вовкой – мой лучший дружок Борька Мисиков, за Борькой – Альбушик и ещё несколько ребят. Последним тащился, волоча свой «лисапед», Стёпка. Но их никто в поликлинику не пустил, и все встали у крыльца. С воплем: - «Аааа-а, мне будут резать живот, я умру!!!…» я влетел в белую комнату, стараясь не смотреть по сторонам, где блестели за стеклом страшные блестящие железки и какие-то скляночки, наверное, с йодом. Высокий человек в белом халате посмотрел на меня, сел на стул, и легко, как пушинку, придвинув меня к себе, поставил между колен. Ещё раз внимательно послушал мой вопль и сказал спокойно: «Перестань орать». Я увидел прямо перед собой строгие глаза и перестал кричать. Судорожно перевёл дыхание. «Так, рассказывай!» Я вытер кулаком слёзы и рассказал, как всё было. Доктор приподнял меня и посадил к себе на колено. Мои пятки не доставали даже до его чёрных ботинок с аккуратными шнурками. «Помолчи», сказал он, я совсем затих, словно выключились все страшные мысли, кажется, жизнь продолжалась. Доктор полез свободной рукой в карман брюк, (другой он придерживал меня) и вынул горсть монет, полную ладонь. Ладонь у него была громадная, поэтому денег была целая куча, никогда я столько не видел. Мы с пацанами иногда разживались добычей, выуживая из полуподвальных ям монеты - при помощи шеста с нашлёпкой вара на конце. В этих закутках, прикрытых решетками, попадались денежки, случайно оброненные прохожими… Мы обходили иногда целые кварталы, но самое большое, когда везло, набиралось сорок-пятьдесят копеек…  А тут в руке доктора целое богатство. Это сколько петушков на палочке можно купить, а ещё и эскимо, да и газировки попить от пуза… «Смотри сюда, - сказал доктор, - тут есть монета, которую ты проглотил?» Я стал смотреть. Всё двадцатчики, двадцатчики, абазы, как мы их называем. Вот пятнадцать копеек. Ещё пятнадцать. А вот даже два полтинника… Полная рука монет! Только той, такой страшной, знакомой, (и подумать теперь про неё боюсь), такой нет. «Такой денежки тут нет, - сказал я, – то был десятчик». «Так, - сказал доктор, спрятал деньги в карман и поставил меня на пол. – Можешь идти домой». – «И всё?» – я почесал ногой о ногу. - «Всё. Забудь…  А уж если так дорог тебе твой десятчик или боишься за свой живот, - тут он задумчиво помолчал, и, занятый какими-то другими мыслями, договорил, - придёшь домой, попросишь мать сварить гречневую кашу, да побольше, съешь, а потом сходишь на горшок». Он повернул меня к выходу. В дверях стоял бледный запыхавшийся Миша. Его успел разыскать кто-то из моих дружков и привёл в поликлинику. С тех пор прошло много лет. Не буду рассказывать, как Миша, крепко держа меня за руку, повёз на трамвае к маме на работу, - чтобы успокоить её; как три дня подряд ел я ненавидимую мной с тех пор гречневую кашу; как безуспешно, – простите за подробность, - искал в горшке проглоченные мной 10 копеек. Их и след простыл.

- Наверно, - шутил брат, - там у тебя проценты растут на вложенные деньги.

Со временем я совсем перестал думать об этой истории, - к тому же узнал через год-другой удивительные для меня вещи: взрослые парни, а среди них были и те, кого недавно выпустили из тюрьмы, играя в решку, и, отойдя во время игры за угол (вроде, по малой нужде), проглатывали серебряные полтинники и рубли (эти монеты были тогда ещё в ходу). Делали они это, чтобы оставаться в прикладе, скрыть от партнёров выигрыш, потому что правило было мёртвое - играть до полного проигрыша или выигрыша. Ловчил били и презирали. Но самое жестокое наказание, сказать к слову, ожидало мошенников. Были мастера, которые, ювелирно спилив плоскости двух монет с изображением решки, склеивали две половинки так, что обе стороны показывали «орла», как ни бросай. Я вырос, окончил школу, университет, женился, у меня родилась дочь, потом много лет спустя – сын, и мы назвали его Михаилом, в честь погибшего на войне моего старшего брата.

Однажды, когда сын мой подрос, и ему стало столько лет, сколько было мне, когда приключилась вся эта история с монетой, я увидел, как он играет с шариком от детского биллиарда, пытаясь затолкать его в нос. Я решил рассказать ему, в воспитательных целях, конечно, про случай из моего детства. Мишка вытащил шарик из-за щеки, куда успел уже сунуть его, после того, как не смог протолкнуть в ноздрю, и стал внимательно слушать меня, раскрывая, по мере рассказа, всё шире рот. Моя история подпадала под жанр истории «с бидой». Это мой старший внук Алёша, сын дочки Марины, так называл в детстве страшные истории и сказки, - когда был маленький, всегда просил на ночь рассказывать ему историю с бедой, это ему почему-то очень нравилось. Но Алёша родится на свет много позже, и пока что историю о том, как я проглотил однажды десять копеек, я рассказываю моему маленькому сыну. Стараюсь избегать подробностей, как я натерпелся страха и как бежал в поликлинику…  Миша, внимательно, не перебивая, выслушал рассказ о проглоченной монете… Не старайтесь, не угадаете, что именно он сказал. Вот наш разговор. Помолчав, малыш спросил:

- И что было дальше?

- Врачи сказали, – ешь гречневую кашу, и всё пройдёт.

- Как?

- Ну… выйдет, мол, вместе с… кашей.

- И что? Вышло?

- Не уверен.

- Ну, ты… смотрел?

- Смотрел.

- Внимательно?

- Ну, в общем, да.

- И что? Не нашёл?

- Нет…

Миша тяжело вздохнул и с нескрываемым огорчением произнёс:

- В общем, пропали денежки.

…Самолёт опустился в аэропорту Бен-Гуриона, пассажиры поаплодировали лётчику за хорошую посадку. Через пару часов формальностей мы вышли из здания аэропорта, и меня обнял сын. «Ты стал такой же тощий, как я», - сказал Миша, - легко, как пушинку, приподнимая меня над землёй. Павлик, внук, уехавший пятилетним, за два года подрос и повзрослел. Он проговорил смешно и с неожиданной для него самого радостью узнавания:

- У вас те же самые лица!

Он удивлялся нам, а мы – первым новым впечатлениям: жаркой погоде после снежного ноябрьского Свердловска, будничному мирному спокойствию, разлитому вокруг, стерильной чистоте залов и щедрому обилию света в помещениях. Нас, новых репатриантов, завораживала четкая бесшумная работа принимавших нас чиновников. В залах скопились сотни прилетевших, но за короткий срок всё было сделано быстро и бесшумно, выданы документы, вещи, деньги. Толпа, робко угощавшаяся кофе и чаем с булочками и печеньем, звонившая бесплатно родным и друзьям, оставленным в Союзе, эта толпа незримо растаяла, разъехалась.

Машины, ждавшие у подъездов, услужливо развозили прибывших, куда кто хотел. Мы погрузили вещи в маршрутку, похожую на «рафик», и жена вместе с внуком отправилась в Беэр-Шеву, к дочери, а я с сыном - следом на его «Субаре». И вот – новые удивления: ухоженные поля и дороги, какие я видел только в западных кино. Распахнутые магистрали и зрелище потока всевозможных авто поразили воображение провинциала и отвлекли от грустных мыслей. Там, в этих мыслях, была большая печаль об оставленной жизни, её чуть сгладили воспоминания о российских дорогах. Утешительный приз.

Причуды житейских ассоциаций! Сидя в бегущей «Субаре» и разглядывая летние в ноябре пейзажи, я не думал, что цепочка впечатлений выудит через некоторое время из небытия воспоминание о проглоченном гривеннике…  Миша остановился у придорожного телефона, и я заметил, что вместо монеты он сунул в щель автомата какую-то картонку. Через некоторое время мы въехали на заправку, и история повторилась: вместо денег Миша протянул заправщику картонку, на этот раз другого цвета. Потом мы припарковались возле дорожного ресторанчика и на этот раз, угостив меня пивом и мороженным, Миша, рассчитываясь, снова извлёк из бумажника карточку. Кажется, я начинал понимать происходящее, но на всякий случай спросил:

- У тебя нет наличных денег?

- А зачем? Обходимся кредитными карточками.

Вот тут я и подумал, - будь в нашей жизни кредитные карточки, я, может, и не проглотил бы тогда десять копеек. Наивно, конечно, откуда у малышей кредитские карточки. Но уж очень мне понравилась думать об этом.

Тут надо сказать немного про нашу жизнь перед отъездом, а то мои удивления перед кредитными «манипуляциями» сына покажутся преувеличенными. (Хотя, в сущности, они такими и были).

Теперь в России в витринах изобилие. Но когда мы уезжали, магазины познали глобальную и стойкую пустоту прилавков и витрин. Конец восьмидесятых, начало девяностых… Молоко по талонам, и только для детей. Колбаса и мясо редки, и только по нормам в одни руки. Водка, масло – по талонам. Очереди. Ельцин, тогдашний секретарь Обкома КПСС, расстарался, и в пригороде набрала силу птицефабрика, - появились яйца… Говорили, что у нас, в промышленном центре, ещё жить можно, а вот в других городах, совсем худо. Наверное, это было так. Магазины печально демонстрировали нечто, напоминавшее выставки поп-арта. Витрины центрального гастронома, обнаженные, как призывники на медосмотре, выдали экспромтом шедевр нового дизайна: в пустом пространстве стёкол на фоне настенного кича-граффитти красовались пирамидки полиэтиленовых мешочков с семечками. Шедевр инстоляции. В другом фирменном магазине, на полках, от стены до стены, выстроились шеренгой батареи последней «роскоши» - бутылки с подсолнечным маслом. («Мамочка, посмотри, сколько анализов!» – подивилась маленькая бледная девочка, войдя в торговый зал»).

Рассказываю не страстей ради, или чтобы «пожалиться», как говаривала соседка тётя Дуся. Ежели нет изобилия, нет и конкуренции, а раз нет конкуренции, – нет и борьбы за покупателя, этого главного вдохновителя создания всяческих удобств, в том числе и кредитных карточек. Карточки эти, как нечто потустороннее, являлись нам загадочными и абстрактными эпизодами чужой жизни в иностранных книгах и кино.

И вот обрушился на меня мир изобилия…  А следом – трудно постигаемая, как действия фокусника, система извлечения из бумажников и сумочек кредитных карточек и пользования ими. Так что, вы легко представите себе (это не трудно) немолодого еврея с дремучим потребительским российским опытом, которого (еврея, то есть) сын подвозит к придорожному ресторанчику, усаживает за столик, покупает пиво, мороженное, вафли, ещё чего-то в ярких, как реклама на Бродвее, упаковках, и на попытку отца расплатиться полученными в аэропорту шекелями, достаёт, нет, не деньги, а какую-то картонку и протягивает продавцу. Продавец, - будто так и надо, - вместо того, чтобы рявкнуть, - что ты мне суёшь? - берет картонку с улыбочкой, благодарит, проводит в какой-то щелочке и возвращает. Сын прячет карточку в бумажник, где торчит ещё несколько ей подобных…  Варяжский, то бишь, российский, гость, не подавая виду, помалкивает, но когда сын извлекает карточку перед телефоном-автоматом, а потом и на заправочной станции, он, то есть гость, как я уже сказал, не выдерживает:

- У тебя нет наличных?

- А зачем они мне?

И выдержав длинную и, как мне показалось, несколько театральную паузу, спросил с ухмылкой:

- Или тебе не терпится шекель-другой проглотить?

«Надо же, стервец, запомнил!»

К новой жизни пришлось привыкать. В том числе и к новым денежным взаимоотношениям. Зарплату здесь не выдавали в кассе, как в России - в темном коридоре перед окошком (дважды в месяц мы «закрывали грудью амбразуру», так назывался процесс получения заработной платы). И пенсию услужливые тети не приносили, как бывало в России, домой. И сберкасс не было, чтобы что-то сберегать, хотя уже давно сберегать было нечего: то немногое, что поднакопилось, как и облигации многолетних займов, сгорело в пламени перестройки.

На другой день дочка привела нас с женой в банк, там приняли скромные наши деньги, открыли счёт и…  выдали на руки карточку под названием коспомат. Понадобилось немного, всего года три-четыре, чтобы научиться пользоваться этим устрашительным для воспитанника развитого социализма удобством. (Впрочем, жена до сих пор не овладела новой премудростью, и впадает в панику при виде банкомёта или кредитной карточки).

Однако, уже понемногу бессмысленным становилась сама мысль хранить деньги в ящиках, между страницами книг, не говоря уж о чулках и даже за щекой…  Но одну вещь я так и не мог постичь. С утра до вечера я слышал с трудом постигаемую фразу: деньги должны работать. То есть, отдалённо я даже могу вникнуть: когда-то главный антисемит мира Товарищ Карл Маркс всё про всё объяснил мне в «Капитале» насчёт кругооборота «товар-деньги-товар» и «деньги-товар-деньги», а израильтяне вообще как-то умудряются упростить формулу и стараются сразу, без промежутков делать из денег снова деньги. Поначалу и я поддался – сперва там, в России, а потом и здесь, - попытке делать деньги из бумажек: они назывались по разному, эти бумажки, там - лотерея, здесь –«ТОТО» и «ЛОТО», но в результате пропадали и денежки, на которые я эти бумажки покупал. Эта вам не монета за щекой, если она есть, так есть, (конечно, если её не проглотить). Так или иначе, в первый день своего приобщения к банку, к новой системе денежных отношений я вышел на улицу со смешанным чувством эйфории и шока. Хотелось говорить лозунгами: «Храните деньги в банке «Дисконт!». Хорошо, что удержался, оказалось, эти речёвки и слоганы уже давно исполняют знаменитые артисты. В том числе и бывшие соотечественники, вроде прославившегося киногероя с улицы Данте. Да никто бы меня и не стал бы, неприметного, привлекать к этому делу. А зря! Может быть, я единственный, кто прибавил бы к известному слогану и что-то новое: «Люди, не храните деньги за щекой!»…

В сущности, сын, который, став взрослым, постиг премудрости банковой системы (впрочем, не разбогатев от этого) был тогда, малышом, прав, заметив на мой рассказ: «пропали денежки». Хотя, я ожидал сочувствия, а не финансового комментария. Но если отбросить сантименты, он установил факт, – проглоченный гривенник не даёт проценты. И заветного леденца я тогда, конечно не получил…

Петушок на палочке!…  Как связаны наши желания с расплатой, с ценой за их осуществление!

Из чего мы вожделеем, из чего рвёмся к осуществлению желаний?

Хотя, как посмотреть… Невежество, примитив делают жизнь более счастливой, чем познания и опыт. Это я сам постиг (Хм!). Открыл, как тот еврей из Бердичева - бином Ньютона…  Но всё же сам, - это я потом, жизнь спустя, узнал, что «во многой мудрости много печали и кто умножает познание, умножает скорбь». Про скорбь в связи с петушком, конечно, перебор, но кое что обозначилось через него.

Когда перестройка рассыпала золотушную сыпь коммерческих ларьков, увидел я на каком-то прилавке возникшего, словно из небытия, знакомца. Петушок на палочке.

Купил... Отлепил прозрачный целлофан. Лизнул…

Какая, в сущности, гадость…

Я старался долизать до конца.

Вокруг бурлила жизнь…

Жизнь?..

Она, сама, как петушок на палочке…  Так заманчиво в начале, сладко…  Такое желанное обретение…  И лижешь, лижешь…  Она истончается…  Вот уже и палочку грызёшь, последнюю сладость ловишь, и даже не кажется она фальшивой… Щепочка одна осталась. И всё дорожишь почему-то ею.

И не спешишь выбрасывать…

2000 г. Беэр-Шева

ДРУГИЕ, И ИВАН ИВАНОВИЧ, ИЛИ КАК Я РЕШИЛ НИКОГДА НЕ ВРАТЬ

Когда я вспоминаю уроки внеклассной мудрости, то обнаруживаю, что и учителя запомнились мне не только предметами или наставлениями, но и тем, что было случайным и не входило в программу обучения.

У каждого учителя я научился чему-то, чему меня специально не учили.